– Если он будет нуждаться в тебе, – ответила Этта спокойно, и он подумал, что, может быть, ее рассказ имел вполне конкретную цель – показать ему, что она была с Кеннитом раньше и оттого имеет больше прав на него, чем всякие выскочки?… Неужели она видела в нем какую-то угрозу своему положению?… «Ничего-то я про женщин не знаю», – решил наконец Уинтроу. Этта тем временем поднесла свою работу ко рту, перекусила нитку. И тоже поднялась на ноги – шитье было завершено.
– Это тебе, – коротко проговорила она и махнула в его сторону только что сшитыми штанами. Уинтроу шагнул было к ней, чтобы взять у нее из рук неожиданный подарок, но Этта бросила его ему, вынудив неуклюже ловить. Одна штанина легонько шлепнула его по лицу.
– Спасибо тебе большое… – проговорил он неуверенно.
Она даже не посмотрела на него и никак не ответила на слова благодарности. Она уже откинула крышку сундука с одеждой и рылась внутри. Потом выпрямилась, держа в руках рубашку.
– Вот. Пожалуй, должна тебе подойти. Это из его старых… – Этта чуть помедлила, гладя пальцами материал. – Отличная ткань, – сказала она затем. – Вот уж кто воистину разбирается в качестве!
– Вне всякого сомнения, – ответил Уинтроу. – Ведь он, как ты сама говорила, выбрал тебя.
Впервые в жизни он попытался изречь нечто галантное… и, кажется, сморозил нечто не вполне удачное. Воцарилось неловкое молчание. Этта воззрилась на него, явственно взвешивая каждое его слово на предмет возможно таившегося там оскорбления. Уинтроу почувствовал, что неудержимо краснеет. И какая нелегкая дернула его за язык, понудив ляпнуть подобное?…
Этта бросила ему рубашку, и та развернулась в воздухе, словно белая птица, а потом обвисла у него на руке – плотная, тяжелая материя, прочная и в то же время приятная на ощупь. Замечательная рубашка… Такие просто так не выкидывают. Может, Этта ею намекала ему на что-то, причем сама не сознавая того?…
Он расправил рубашку на руке.
– Спасибо тебе большое, – повторил он, решив быть вежливым до конца.
Она прямо посмотрела ему в глаза:
– Я уверена, Кеннит рад, что эти вещи попали к тебе, – сказала она. Но едва он успел ощутить новую благодарность, как она словно окатила его холодной водой: – Ты ведь будешь за ним ухаживать, а он очень строго смотрит, чтобы подле него не водилось грязнуль. Так что ты сегодня непременно выбери время и вымойся. В том числе голову!
– Я не… – начал было Уинтроу. И осекся. Он в самом деле был грязен. И от него, если уж быть совсем откровенным, скверно попахивало. Да, после отнятия ноги Кеннита он тщательно вычистил руки, но мыть все тело ему не доводилось уже… он толком не мог припомнить, сколько именно дней. – Обязательно вымоюсь, – пообещал он, стесняясь. И ушел из капитанской каюты, неся под мышкой штаны и рубаху.
Беспорядок и скученность на занятом пиратами корабле уже не резали глаз, успев сделаться если не нормальными, то по крайней мере привычными. Расколотые двери кают больше не бросались в глаза, и даже кровяные пятна на палубах и переборках не так ранили душу…
Выбравшись на палубу, Уинтроу едва не налетел на двоих бывших рабов, двоих «расписных». Мужчина, насколько помнил Уинтроу, производил впечатление простоватого малого. Звали его Деджи, и он был среди тех, кого Этта избрала держать Кеннита. Последнее время он, похоже, ни на миг не расставался с подругой – молодой, шустрой Сейлах. Они едва не сбили Уинтроу с ног, но, кажется, и не заметили этого, слишком увлечены были друг дружкой. Вот такие вещи нынче творились на корабле… впрочем, чего-то подобного только следовало ожидать. Ибо что есть первый признак воскрешения надежды после какого-нибудь погибельного несчастья? Любовь. Мужчины и женщины с удивительной легкостью образуют пары и самозабвенно любят друг друга. Уинтроу с любопытством проводил парочку взглядом, спрашивая себя, где же им удастся уединиться. Он даже подумал: а что, если они уже очень долго пробыли в рабстве и оно отучило их от нужды в уединении? Уинтроу поймал себя на том, что слишком пристально смотрит им вслед, и рассердился на себя самого. У него, между прочим, неотложных дел было полно. Посоветоваться с Проказницей. Проведать отца. Поесть. Вымыться. Поспать. Снова навестить Кеннита…
Жизнь на глазах приобретала определенность, каждый час был расписан наперед, всякое деяние имело свою цель. Уинтроу зашагал вперед.
«Проказница» по-прежнему стояла на якоре в маленькой бухте. Неужто с тех пор, как они спрятались здесь, успела пройти всего одна ночь?… Под лучами утреннего солнца понемногу рассеивался туман. Скоро станет тепло… Носовое изваяние смотрело вдаль, на широкие воды пролива, словно неся стражу. А может, и в самом деле неся…
– Боюсь, тот, другой корабль нас никогда не найдет, – вслух ответила она на его невысказанный вопрос. – Почем им там знать, где искать нас?
– Мне кажется, – сказал Уинтроу, – Кеннит и Соркор очень долго плавали вместе. Должно же это как-то сказаться? А кроме того, ведь еще жив Кеннит. Как знать, может, он скоро в достаточной степени окрепнет и сам сможет отвести нас в Бычье Устье!
Уинтроу старался говорить ободряющим тоном, утешая корабль.
– Может, и так, – неохотно согласилась Проказница. – Но я чувствовала бы себя лучше, если бы мы уже шли туда потихоньку. Верно, Кеннит пережил ночь… Однако он еще весьма далек от выздоровления, да и какие-никакие силы у него появятся очень не скоро! Вчера он умер, как только перестал бороться за жизнь. Сегодня он что есть мочи борется за нее, но мне совсем не нравятся его сны… Они так дергаются и судорожно пляшут… Уж скорей бы он попал в руки настоящего лекаря!
Ее слова совсем не порадовали Уинтроу. Да, он знал, что не является настоящим, хорошо обученным целителем. Но Проказница поистине могла бы хоть для виду повосхищаться тем, как он справлялся до сих пор!… Он покосился на палубу, на то место, где недавно совершал свою, с позволения сказать, операцию. Растекшаяся кровь навечно запечатлела контуры распростертого тела. Там, где помещалась больная нога, жутко темнело особенно густое пятно. Совсем рядом виднелся кровавый отпечаток ладони самого Уинтроу. Его с палубы так и не стерли… «Наверное, тень Кеннита тоже пребудет здесь до скончания века?» Уинтроу потер отпечаток босой ногой…
…И ему показалось, будто он провел пальцами ступни по натянутым струнам какого-то музыкального инструмента, вот только аккорд прозвучал совершенно беззвучно и был слышен только ему. Уинтроу внезапно услышал… всю жизнь Кеннита. Неосязаемый удар оказался настолько силен, что Уинтроу пошатнулся, а потом тяжело сел на палубу. Чуть позже, слегка отдышавшись, он попытался дать имя воспринятому. Нет, это не были ни воспоминания Кеннита, ни нынешнее его мысли. Он просто ощутил пирата с удивительной силой и остротой. И самым близким сравнением; которое ему удалось подобрать, было такое: ты вдыхаешь некий аромат или простой запах – и вдруг в тебе пробуждаются необыкновенно яркие и подробные воспоминания… вот только ощущение Кеннита было в сто раз сильнее. До такой степени, что Уинтроу едва не забыл, кто такой он сам.
– Вот ты и получил некоторое представление о том, как все это выглядит для меня, – тихо проговорил корабль. Подумав, Проказница добавила: – Я, правда, не ждала, что на тебя так подействует…
– Что хоть это было такое?…
– Власть крови. Кровь помнит все… Только она хранит не отдельные дни, ночи или события. Она помнит естество. Личность…
Уинтроу сидел молча, стараясь постичь смысл ее слов во всей его полноте. Потом потянулся рукой к размазанной тени Кеннита на палубе… и отдернул пальцы. Его снедало любопытство, но оно не могло заставить его по собственной воле испытать ЭТО еще раз. Чтобы опять ошарашенно закружилась душа и его, Уинтроу, снова начали выдворять из тела? Нет уж…
– Вот, значит, как это чувствуешь ты, – проговорил корабль. – Ты, сам имеющий кровь. У тебя есть тело, свои воспоминания, своя личность. Ты можешь отпихнуть Кеннита и сказать: «Он – это не я!» А что остается мне? Я – всего лишь дерево, напитанное воспоминаниями членов твоей семьи… Личность, которую ты называешь Проказницей, составлена из чужих кусочков, словно мостовая из отдельных камней… И, когда в меня впиталась кровь Кеннита, я не могла от нее отстраниться. Точно так же, как в ночь восстания, когда человек за человеком изливались в меня и я не могла не принять их… Ох, та ночь… столько крови… Представь: ты погружаешься в чужие личности… не однажды, не дважды – десятки раз подряд… Они падали на мои палубы и умирали, но в меня впитывалась их кровь, и я становилась вместилищем всего того, что они хранили в себе. Рабы или члены команды – для меня не было разницы. Они приходили – и все. Вливались, добавляя каждый свое… Порою мне кажется, Уинтроу, что я не выдержу. Я иду темными, извилистыми путями их крови и узнаю о каждом все до мелочей. Мне не избавиться от этих призраков… Сильнее, чем они, на меня влияете только вы двое, вы, кто связан со мной дважды – узами крови, пролитой на мою палубу, и узами разума…
– Даже не знаю, что и сказать тебе… – пробормотал Уинтроу потрясенно.
– А ты думаешь, я и так этого не знаю? – ответила Проказница с горечью.
Долгое, долгое молчание пролегло между ними… Уинтроу показалось, что самые палубные доски излучали холод. В конце концов он тихо убрался прочь, унося под мышкой свою новую одежду, подаренную Эттой. Вот только податься ему было некуда – он не мог избавить Проказницу от бремени своего присутствия, как бы ни пытался. «Принимай жизнь такой, какова она есть…» Так совсем недавно сказала ему Этта. В тот момент эти слова были для него сияющей истиной. И вот теперь он пытался представить – и принять – то обстоятельство, что они с Проказницей связаны воедино навеки…
Оставалось только грустно покачать головой.
– Если в самом деле именно такова Твоя воля, о Са, – проговорил он вполголоса, – дай же мне сил с радостью нести эту ношу…
И с болью почувствовал, что и у Проказницы, словно эхо, промелькнула та же самая мысль.
Прошло несколько часов, солнце стояло уже высоко, когда наконец их разыскала «Мариетта». По ее правому борту, в верхней его части, тянулась длинная обгоревшая полоса, и матросы уже занимались починкой. А под бушпритом* [Бушприт – горизонтальная «мачта», выступающая вперед с носа парусного судна. Служит для вынесения вперед «центра парусности» – точки приложения аэродинамических сил, действующих на надводную часть судна. Тем самым конструктивно достигается ровный ход судна относительно ветра.] виднелось еще одно зримое и, так сказать, весомое свидетельство сражения и победы – длинная гирлянда отсеченных голов. Уинтроу, выскочивший на палубу по крику вахтенного, заметившего «Мариетту», уставился на эти головы с болезненным любопытством… Ему довелось увидеть страшнейшую резню в ту ночь, когда на «Проказнице» одержало победу восстание рабов. Но здесь было поистине нечто большее, чем безумная резня, – он видел перед собой расчетливую жестокость и еще не был готов постигнуть ее.
Мужчины и женщины, высыпавшие вместе с ним на палубу и стоявшие у фальшборта, при виде кровавых трофеев разразились криком восторга. Для них эти головы одновременно символизировали и сатрапа, узаконившего их несвободу, и Калсиду, чей рынок поглощал наибольшее количество живого товара… «Мариетта» тем временем приближалась, и Уинтроу смог разглядеть новые следы боя со сторожевой галерой. Кое-кто из пиратов красовался в повязках, наложенных наспех; раны, впрочем, отнюдь не гасили их широких улыбок и не мешали приветственно махать руками собратьям на борту «Проказницы».
Кто-то потянул Уинтроу за рукав…
– Женщина говорит, шел бы ты в каюту, поухаживал за капитаном… – суровым голосом сказал ему Деджи.
Уинтроу внимательно всмотрелся в его лицо, тщательно запоминая. Ему хотелось проникнуть сквозь густую вязь татуировок и разглядеть за ними самого человека в его естестве. Глаза у Деджи были серыми, словно море в пасмурный день, волос на полысевшей голове осталась только полоска за ушами. Но, несмотря на возраст, сквозь дыры обтрепанной одежды виднелись очень даже крепкие мышцы. Этта уже пометила его как своего личного приспешника: талию Деджи обвивал шелковый кушак. И он называл Этту «женщиной», выделяя это слово так, словно оно представляло собой титул. Или как если бы она была единственной женщиной на борту. Уинтроу невольно подумал, что, в некотором смысле, именно так дело и обстояло.
– Уже иду, – ответил он Деджи.
«Мариетта» между тем становилась на якорь. Скоро с нее спустят гичку* [Гичка – легкая быстроходная гребная шлюпка на 6-8 распашных весел. В нашей реальности применялись до начала XX в. на военных кораблях для разъездов командиров. Впоследствии гички трансформировались в спортивные двухвесельные шлюпки.], и Соркор прибудет к Кенниту с рапортом о своих похождениях. Зачем понадобился капитану он сам – Уинтроу не имел никакого понятия, но, возможно, Кеннит позволит ему находиться в каюте, пока Соркор будет рассказывать?… Нынче утром Уинтроу успел побывать у отца, и Кайл Хэвен всячески настаивал, чтобы Уинтроу старался как можно больше разузнать о пиратах…
Их свидание, как обычно, получилось весьма болезненным для мальчика, и теперь Уинтроу тщетно пытался изгнать это воспоминание. Заточение и физическая боль превратили Кайла в гораздо худшего тирана, чем он был в более благополучные времена, и он, кажется, полагал, что Уинтроу остается его пускай единственным, но подданным, хотя в действительности Уинтроу двигала не сыновняя привязанность и не верность отцу (их он почти совсем не ощущал), а лишь чувство долга. А уж постоянные напоминания Кайла, что-де он должен неустанно шпионить и плести заговоры с целью вновь захватить корабль, вовсе казались ему смехотворными. Ну, то есть, конечно, он не смеялся в открытую. Просто пропускал бредни Кайла мимо ушей, а сам осматривал его болячки и уговаривал съесть черствый хлеб и выпить несвежую воду, ибо других деликатесов пленнику выделено не было. Уинтроу уже понял: спорить с отцом бесполезно, легче просто не слушать. И он покорно кивал, а сам говорил очень мало. Он знал: если попытаться объяснить, что в действительности происходит на корабле и каково их положение, Кайл только придет в ярость. Лучше пусть тешится несбыточными мечтами о том, как вновь захватит «Проказницу», а пиратов повесит на реях… Так для Уинтроу было проще. Все равно скоро они причалят в Бычьем Устье и там, вероятно, встретят судьбу, которая им уготована. Ну и какой смысл бесконечно спорить с отцом, убеждая его принять сложившуюся реальность? Пускай реальность сама его и убеждает. Небось, у нее лучше получится…
Подойдя к двери капитанской каюты, Уинтроу постучал. Этта отозвалась, и он вошел. Кеннит лежал с открытыми глазами; он повернул голову навстречу Уинтроу и сказал ему вместо приветствия:
– Она нипочем не желает помочь мне сесть!
– И правильно делает, – ответил Уинтроу. – Тебе еще рано садиться. Самое лучшее для тебя сейчас – это лежать неподвижно, отдыхать и набираться сил. Как ты себя чувствуешь?
И он тронул пальцами лоб пирата.
Кеннит перекатил голову, сбрасывая его руку.
– Гнусно, – сказал он. – И вообще, какой смысл меня спрашивать о самочувствии? Я еще жив, и какая разница, как я себя чувствую? Сюда едет Соркор, он сражался и победил… а я валяюсь тут искалеченный… и воняю, точно несвежий труп. Меня не должны видеть таким! Помоги мне хотя бы сесть!…
– Нельзя, – предостерег его Уинтроу. – Сейчас твоя кровь успокоена и не истекает из раны, так что лучше тебе не подвергать себя опасности, тревожа ее. Видишь ли, если ты попытаешься сесть, кровь начнет иначе распределяться в твоем теле, нежели сейчас, и какое-то ее количество не сможет найти иного выхода и устремится сквозь рану. Это непреложная истина, которую я крепко запомнил в монастыре…
– А вот непреложная истина, которую я постиг на палубе корабля: пиратский капитан, который больше не способен вести своих людей в бой, очень скоро отправляется рыбам на корм. Когда сюда явится Соркор, я всенепременно должен сидеть!
Уинтроу тихо спросил:
– И даже если это убьет тебя?
Кеннит мрачно поинтересовался:
– Ты что, никак взялся оспаривать мою волю?
– Нет, – ответил Уинтроу. – Ни в коем случае. Я просто обращаюсь к твоему здравому смыслу. Неужели тебе охота умереть здесь, в собственной постели – а ты точно умрешь, если не будешь лежать, – просто ради того, чтобы произвести впечатление на человека, который, кстати, поражает меня своей бесконечной преданностью тебе? Думается мне, ты недооцениваешь свою команду, Кеннит. Твои люди не отвернутся от тебя из-за того только, что сейчас тебе необходим отдых.
– Что ты понимаешь, щенок!… – фыркнул Кеннит презрительно. И отвернулся от Уинтроу, предпочтя рассматривать стену. – Что ты можешь смыслить в верности? Или в том, как управляться на корабле? Говорю тебе: в подобном состоянии видеть меня не должны!
В его голосе прорезалась некая нотка, которую чуткий Уинтроу немедленно уловил.
– Почему ты не сказал мне, что боль снова вернулась? У нас есть еще бренди с кожурой квези, и я могу ее притупить… чтобы ты мог рассуждать спокойно и разумно, не отвлекаемый страданием. А то ты даже и отдохнуть как следует не можешь.
– Хочешь сказать, что подпоишь меня своим снадобьем и я стану покладистей? – зарычал Кеннит. – Да ты спишь и видишь, как бы внушить мне свою волю!… – Он поднял трясущуюся руку ко лбу: – И вообще, при чем тут нога? У меня голова от боли раскалывается… Больше похоже на то, что ты мне успел какого-то яду подсунуть…
И как ни был Кеннит ослаблен и измучен, на лице его все-таки возникло выражение этакого коварного торжества. Он явно полагал, что изобличил заговорщика.
А потрясенный Уинтроу на какое-то время попросту утратил дар речи. Ну вот как прикажете иметь дело с подобной подозрительностью и недоверием?… Потом он услышал собственный голос – чопорный и холодный:
– Я не собираюсь навязывать тебе никаких лекарств, господин мой. Если твоя боль сделается такой, что ты захочешь избавиться от нее, пошли за мной, и я применю кожуру квези. А до тех пор не смею более беспокоить тебя. – Это Уинтроу добавил уже через плечо, поворачиваясь, чтобы идти. – Если ты все-таки усядешься ради Соркора, это оборвет обе наши жизни, твою и мою. Но с твоим упрямством я бороться не буду.
– Да прекратите же это!… Вы оба!… – зашипела на них Этта. – Есть же самое простое решение, притом такое, что всех устроит! Может, позволите хотя бы предложить его вам?
Кеннит снова перекатил голову, чтобы найти ее взглядом. Глаза у него от боли были мутные.
– Ну и?… – выговорил он.
– А ты Соркора просто не принимай. Передай ему распоряжение идти в Бычье Устье, а мы, дескать, последуем… Ему сейчас в самом деле незачем знать, до какой степени ты ослаб. А пока доберемся до места, ты, глядишь, и окрепнешь…
В потускневших глазах пирата разгорелась хитрая искорка.
– Бычье Устье совсем рядом, переход будет слишком коротким, – объявил он. – Нет уж, пускай ведет нас прямо в Делипай. Так я получу больше времени на поправку… – И добавил, помолчав: – Вот только Соркор определенно задумается, почему это я не желаю принимать его рапорт. Еще заподозрит что-нибудь…
Этта сложила руки на груди:
– Так вели сказать ему, что ты… занят. Со мной. – И улыбнулась уголком рта. – Пусть мальчик передаст это Брику, а тот скажет Соркору. Занят, мол, и просит не беспокоить. Соркора это удовлетворит…
– Да… пожалуй, может сработать, – не спеша согласился Кеннит. И жестом бессильной руки направил Уинтроу к двери: – Иди же, не медли… Так и скажи Брику: я с Эттой… и не велел беспокоить. Да передай приказ: идем в Делипай… – И Кеннит сузил глаза, но от чего – от усталости или от озорства, Уинтроу не мог бы сказать. – Будешь говорить с Бриком, намекни этак невзначай, что, мол, я решил в этом переходе проверить, насколько он хорош у штурвала… Пусть все выглядит не как результат моей неспособности, а как шанс для него пройти испытание! – Глаза пирата совсем превратились в щелки. – Побудь наверху, пока мы не окажемся на ходу. Потом возвращайся сюда. Это будет и для тебя испытание… Сумеешь уболтать Брика и Соркора – я, может, позволю тебе еще раз намазать мою ногу тем снадобьем… – Его веки полностью опустились, и он очень тихо добавил: – Может, я тебя даже оставлю в живых…
ГЛАВА 9
– Это тебе, – коротко проговорила она и махнула в его сторону только что сшитыми штанами. Уинтроу шагнул было к ней, чтобы взять у нее из рук неожиданный подарок, но Этта бросила его ему, вынудив неуклюже ловить. Одна штанина легонько шлепнула его по лицу.
– Спасибо тебе большое… – проговорил он неуверенно.
Она даже не посмотрела на него и никак не ответила на слова благодарности. Она уже откинула крышку сундука с одеждой и рылась внутри. Потом выпрямилась, держа в руках рубашку.
– Вот. Пожалуй, должна тебе подойти. Это из его старых… – Этта чуть помедлила, гладя пальцами материал. – Отличная ткань, – сказала она затем. – Вот уж кто воистину разбирается в качестве!
– Вне всякого сомнения, – ответил Уинтроу. – Ведь он, как ты сама говорила, выбрал тебя.
Впервые в жизни он попытался изречь нечто галантное… и, кажется, сморозил нечто не вполне удачное. Воцарилось неловкое молчание. Этта воззрилась на него, явственно взвешивая каждое его слово на предмет возможно таившегося там оскорбления. Уинтроу почувствовал, что неудержимо краснеет. И какая нелегкая дернула его за язык, понудив ляпнуть подобное?…
Этта бросила ему рубашку, и та развернулась в воздухе, словно белая птица, а потом обвисла у него на руке – плотная, тяжелая материя, прочная и в то же время приятная на ощупь. Замечательная рубашка… Такие просто так не выкидывают. Может, Этта ею намекала ему на что-то, причем сама не сознавая того?…
Он расправил рубашку на руке.
– Спасибо тебе большое, – повторил он, решив быть вежливым до конца.
Она прямо посмотрела ему в глаза:
– Я уверена, Кеннит рад, что эти вещи попали к тебе, – сказала она. Но едва он успел ощутить новую благодарность, как она словно окатила его холодной водой: – Ты ведь будешь за ним ухаживать, а он очень строго смотрит, чтобы подле него не водилось грязнуль. Так что ты сегодня непременно выбери время и вымойся. В том числе голову!
– Я не… – начал было Уинтроу. И осекся. Он в самом деле был грязен. И от него, если уж быть совсем откровенным, скверно попахивало. Да, после отнятия ноги Кеннита он тщательно вычистил руки, но мыть все тело ему не доводилось уже… он толком не мог припомнить, сколько именно дней. – Обязательно вымоюсь, – пообещал он, стесняясь. И ушел из капитанской каюты, неся под мышкой штаны и рубаху.
Беспорядок и скученность на занятом пиратами корабле уже не резали глаз, успев сделаться если не нормальными, то по крайней мере привычными. Расколотые двери кают больше не бросались в глаза, и даже кровяные пятна на палубах и переборках не так ранили душу…
Выбравшись на палубу, Уинтроу едва не налетел на двоих бывших рабов, двоих «расписных». Мужчина, насколько помнил Уинтроу, производил впечатление простоватого малого. Звали его Деджи, и он был среди тех, кого Этта избрала держать Кеннита. Последнее время он, похоже, ни на миг не расставался с подругой – молодой, шустрой Сейлах. Они едва не сбили Уинтроу с ног, но, кажется, и не заметили этого, слишком увлечены были друг дружкой. Вот такие вещи нынче творились на корабле… впрочем, чего-то подобного только следовало ожидать. Ибо что есть первый признак воскрешения надежды после какого-нибудь погибельного несчастья? Любовь. Мужчины и женщины с удивительной легкостью образуют пары и самозабвенно любят друг друга. Уинтроу с любопытством проводил парочку взглядом, спрашивая себя, где же им удастся уединиться. Он даже подумал: а что, если они уже очень долго пробыли в рабстве и оно отучило их от нужды в уединении? Уинтроу поймал себя на том, что слишком пристально смотрит им вслед, и рассердился на себя самого. У него, между прочим, неотложных дел было полно. Посоветоваться с Проказницей. Проведать отца. Поесть. Вымыться. Поспать. Снова навестить Кеннита…
Жизнь на глазах приобретала определенность, каждый час был расписан наперед, всякое деяние имело свою цель. Уинтроу зашагал вперед.
«Проказница» по-прежнему стояла на якоре в маленькой бухте. Неужто с тех пор, как они спрятались здесь, успела пройти всего одна ночь?… Под лучами утреннего солнца понемногу рассеивался туман. Скоро станет тепло… Носовое изваяние смотрело вдаль, на широкие воды пролива, словно неся стражу. А может, и в самом деле неся…
– Боюсь, тот, другой корабль нас никогда не найдет, – вслух ответила она на его невысказанный вопрос. – Почем им там знать, где искать нас?
– Мне кажется, – сказал Уинтроу, – Кеннит и Соркор очень долго плавали вместе. Должно же это как-то сказаться? А кроме того, ведь еще жив Кеннит. Как знать, может, он скоро в достаточной степени окрепнет и сам сможет отвести нас в Бычье Устье!
Уинтроу старался говорить ободряющим тоном, утешая корабль.
– Может, и так, – неохотно согласилась Проказница. – Но я чувствовала бы себя лучше, если бы мы уже шли туда потихоньку. Верно, Кеннит пережил ночь… Однако он еще весьма далек от выздоровления, да и какие-никакие силы у него появятся очень не скоро! Вчера он умер, как только перестал бороться за жизнь. Сегодня он что есть мочи борется за нее, но мне совсем не нравятся его сны… Они так дергаются и судорожно пляшут… Уж скорей бы он попал в руки настоящего лекаря!
Ее слова совсем не порадовали Уинтроу. Да, он знал, что не является настоящим, хорошо обученным целителем. Но Проказница поистине могла бы хоть для виду повосхищаться тем, как он справлялся до сих пор!… Он покосился на палубу, на то место, где недавно совершал свою, с позволения сказать, операцию. Растекшаяся кровь навечно запечатлела контуры распростертого тела. Там, где помещалась больная нога, жутко темнело особенно густое пятно. Совсем рядом виднелся кровавый отпечаток ладони самого Уинтроу. Его с палубы так и не стерли… «Наверное, тень Кеннита тоже пребудет здесь до скончания века?» Уинтроу потер отпечаток босой ногой…
…И ему показалось, будто он провел пальцами ступни по натянутым струнам какого-то музыкального инструмента, вот только аккорд прозвучал совершенно беззвучно и был слышен только ему. Уинтроу внезапно услышал… всю жизнь Кеннита. Неосязаемый удар оказался настолько силен, что Уинтроу пошатнулся, а потом тяжело сел на палубу. Чуть позже, слегка отдышавшись, он попытался дать имя воспринятому. Нет, это не были ни воспоминания Кеннита, ни нынешнее его мысли. Он просто ощутил пирата с удивительной силой и остротой. И самым близким сравнением; которое ему удалось подобрать, было такое: ты вдыхаешь некий аромат или простой запах – и вдруг в тебе пробуждаются необыкновенно яркие и подробные воспоминания… вот только ощущение Кеннита было в сто раз сильнее. До такой степени, что Уинтроу едва не забыл, кто такой он сам.
– Вот ты и получил некоторое представление о том, как все это выглядит для меня, – тихо проговорил корабль. Подумав, Проказница добавила: – Я, правда, не ждала, что на тебя так подействует…
– Что хоть это было такое?…
– Власть крови. Кровь помнит все… Только она хранит не отдельные дни, ночи или события. Она помнит естество. Личность…
Уинтроу сидел молча, стараясь постичь смысл ее слов во всей его полноте. Потом потянулся рукой к размазанной тени Кеннита на палубе… и отдернул пальцы. Его снедало любопытство, но оно не могло заставить его по собственной воле испытать ЭТО еще раз. Чтобы опять ошарашенно закружилась душа и его, Уинтроу, снова начали выдворять из тела? Нет уж…
– Вот, значит, как это чувствуешь ты, – проговорил корабль. – Ты, сам имеющий кровь. У тебя есть тело, свои воспоминания, своя личность. Ты можешь отпихнуть Кеннита и сказать: «Он – это не я!» А что остается мне? Я – всего лишь дерево, напитанное воспоминаниями членов твоей семьи… Личность, которую ты называешь Проказницей, составлена из чужих кусочков, словно мостовая из отдельных камней… И, когда в меня впиталась кровь Кеннита, я не могла от нее отстраниться. Точно так же, как в ночь восстания, когда человек за человеком изливались в меня и я не могла не принять их… Ох, та ночь… столько крови… Представь: ты погружаешься в чужие личности… не однажды, не дважды – десятки раз подряд… Они падали на мои палубы и умирали, но в меня впитывалась их кровь, и я становилась вместилищем всего того, что они хранили в себе. Рабы или члены команды – для меня не было разницы. Они приходили – и все. Вливались, добавляя каждый свое… Порою мне кажется, Уинтроу, что я не выдержу. Я иду темными, извилистыми путями их крови и узнаю о каждом все до мелочей. Мне не избавиться от этих призраков… Сильнее, чем они, на меня влияете только вы двое, вы, кто связан со мной дважды – узами крови, пролитой на мою палубу, и узами разума…
– Даже не знаю, что и сказать тебе… – пробормотал Уинтроу потрясенно.
– А ты думаешь, я и так этого не знаю? – ответила Проказница с горечью.
Долгое, долгое молчание пролегло между ними… Уинтроу показалось, что самые палубные доски излучали холод. В конце концов он тихо убрался прочь, унося под мышкой свою новую одежду, подаренную Эттой. Вот только податься ему было некуда – он не мог избавить Проказницу от бремени своего присутствия, как бы ни пытался. «Принимай жизнь такой, какова она есть…» Так совсем недавно сказала ему Этта. В тот момент эти слова были для него сияющей истиной. И вот теперь он пытался представить – и принять – то обстоятельство, что они с Проказницей связаны воедино навеки…
Оставалось только грустно покачать головой.
– Если в самом деле именно такова Твоя воля, о Са, – проговорил он вполголоса, – дай же мне сил с радостью нести эту ношу…
И с болью почувствовал, что и у Проказницы, словно эхо, промелькнула та же самая мысль.
Прошло несколько часов, солнце стояло уже высоко, когда наконец их разыскала «Мариетта». По ее правому борту, в верхней его части, тянулась длинная обгоревшая полоса, и матросы уже занимались починкой. А под бушпритом* [Бушприт – горизонтальная «мачта», выступающая вперед с носа парусного судна. Служит для вынесения вперед «центра парусности» – точки приложения аэродинамических сил, действующих на надводную часть судна. Тем самым конструктивно достигается ровный ход судна относительно ветра.] виднелось еще одно зримое и, так сказать, весомое свидетельство сражения и победы – длинная гирлянда отсеченных голов. Уинтроу, выскочивший на палубу по крику вахтенного, заметившего «Мариетту», уставился на эти головы с болезненным любопытством… Ему довелось увидеть страшнейшую резню в ту ночь, когда на «Проказнице» одержало победу восстание рабов. Но здесь было поистине нечто большее, чем безумная резня, – он видел перед собой расчетливую жестокость и еще не был готов постигнуть ее.
Мужчины и женщины, высыпавшие вместе с ним на палубу и стоявшие у фальшборта, при виде кровавых трофеев разразились криком восторга. Для них эти головы одновременно символизировали и сатрапа, узаконившего их несвободу, и Калсиду, чей рынок поглощал наибольшее количество живого товара… «Мариетта» тем временем приближалась, и Уинтроу смог разглядеть новые следы боя со сторожевой галерой. Кое-кто из пиратов красовался в повязках, наложенных наспех; раны, впрочем, отнюдь не гасили их широких улыбок и не мешали приветственно махать руками собратьям на борту «Проказницы».
Кто-то потянул Уинтроу за рукав…
– Женщина говорит, шел бы ты в каюту, поухаживал за капитаном… – суровым голосом сказал ему Деджи.
Уинтроу внимательно всмотрелся в его лицо, тщательно запоминая. Ему хотелось проникнуть сквозь густую вязь татуировок и разглядеть за ними самого человека в его естестве. Глаза у Деджи были серыми, словно море в пасмурный день, волос на полысевшей голове осталась только полоска за ушами. Но, несмотря на возраст, сквозь дыры обтрепанной одежды виднелись очень даже крепкие мышцы. Этта уже пометила его как своего личного приспешника: талию Деджи обвивал шелковый кушак. И он называл Этту «женщиной», выделяя это слово так, словно оно представляло собой титул. Или как если бы она была единственной женщиной на борту. Уинтроу невольно подумал, что, в некотором смысле, именно так дело и обстояло.
– Уже иду, – ответил он Деджи.
«Мариетта» между тем становилась на якорь. Скоро с нее спустят гичку* [Гичка – легкая быстроходная гребная шлюпка на 6-8 распашных весел. В нашей реальности применялись до начала XX в. на военных кораблях для разъездов командиров. Впоследствии гички трансформировались в спортивные двухвесельные шлюпки.], и Соркор прибудет к Кенниту с рапортом о своих похождениях. Зачем понадобился капитану он сам – Уинтроу не имел никакого понятия, но, возможно, Кеннит позволит ему находиться в каюте, пока Соркор будет рассказывать?… Нынче утром Уинтроу успел побывать у отца, и Кайл Хэвен всячески настаивал, чтобы Уинтроу старался как можно больше разузнать о пиратах…
Их свидание, как обычно, получилось весьма болезненным для мальчика, и теперь Уинтроу тщетно пытался изгнать это воспоминание. Заточение и физическая боль превратили Кайла в гораздо худшего тирана, чем он был в более благополучные времена, и он, кажется, полагал, что Уинтроу остается его пускай единственным, но подданным, хотя в действительности Уинтроу двигала не сыновняя привязанность и не верность отцу (их он почти совсем не ощущал), а лишь чувство долга. А уж постоянные напоминания Кайла, что-де он должен неустанно шпионить и плести заговоры с целью вновь захватить корабль, вовсе казались ему смехотворными. Ну, то есть, конечно, он не смеялся в открытую. Просто пропускал бредни Кайла мимо ушей, а сам осматривал его болячки и уговаривал съесть черствый хлеб и выпить несвежую воду, ибо других деликатесов пленнику выделено не было. Уинтроу уже понял: спорить с отцом бесполезно, легче просто не слушать. И он покорно кивал, а сам говорил очень мало. Он знал: если попытаться объяснить, что в действительности происходит на корабле и каково их положение, Кайл только придет в ярость. Лучше пусть тешится несбыточными мечтами о том, как вновь захватит «Проказницу», а пиратов повесит на реях… Так для Уинтроу было проще. Все равно скоро они причалят в Бычьем Устье и там, вероятно, встретят судьбу, которая им уготована. Ну и какой смысл бесконечно спорить с отцом, убеждая его принять сложившуюся реальность? Пускай реальность сама его и убеждает. Небось, у нее лучше получится…
Подойдя к двери капитанской каюты, Уинтроу постучал. Этта отозвалась, и он вошел. Кеннит лежал с открытыми глазами; он повернул голову навстречу Уинтроу и сказал ему вместо приветствия:
– Она нипочем не желает помочь мне сесть!
– И правильно делает, – ответил Уинтроу. – Тебе еще рано садиться. Самое лучшее для тебя сейчас – это лежать неподвижно, отдыхать и набираться сил. Как ты себя чувствуешь?
И он тронул пальцами лоб пирата.
Кеннит перекатил голову, сбрасывая его руку.
– Гнусно, – сказал он. – И вообще, какой смысл меня спрашивать о самочувствии? Я еще жив, и какая разница, как я себя чувствую? Сюда едет Соркор, он сражался и победил… а я валяюсь тут искалеченный… и воняю, точно несвежий труп. Меня не должны видеть таким! Помоги мне хотя бы сесть!…
– Нельзя, – предостерег его Уинтроу. – Сейчас твоя кровь успокоена и не истекает из раны, так что лучше тебе не подвергать себя опасности, тревожа ее. Видишь ли, если ты попытаешься сесть, кровь начнет иначе распределяться в твоем теле, нежели сейчас, и какое-то ее количество не сможет найти иного выхода и устремится сквозь рану. Это непреложная истина, которую я крепко запомнил в монастыре…
– А вот непреложная истина, которую я постиг на палубе корабля: пиратский капитан, который больше не способен вести своих людей в бой, очень скоро отправляется рыбам на корм. Когда сюда явится Соркор, я всенепременно должен сидеть!
Уинтроу тихо спросил:
– И даже если это убьет тебя?
Кеннит мрачно поинтересовался:
– Ты что, никак взялся оспаривать мою волю?
– Нет, – ответил Уинтроу. – Ни в коем случае. Я просто обращаюсь к твоему здравому смыслу. Неужели тебе охота умереть здесь, в собственной постели – а ты точно умрешь, если не будешь лежать, – просто ради того, чтобы произвести впечатление на человека, который, кстати, поражает меня своей бесконечной преданностью тебе? Думается мне, ты недооцениваешь свою команду, Кеннит. Твои люди не отвернутся от тебя из-за того только, что сейчас тебе необходим отдых.
– Что ты понимаешь, щенок!… – фыркнул Кеннит презрительно. И отвернулся от Уинтроу, предпочтя рассматривать стену. – Что ты можешь смыслить в верности? Или в том, как управляться на корабле? Говорю тебе: в подобном состоянии видеть меня не должны!
В его голосе прорезалась некая нотка, которую чуткий Уинтроу немедленно уловил.
– Почему ты не сказал мне, что боль снова вернулась? У нас есть еще бренди с кожурой квези, и я могу ее притупить… чтобы ты мог рассуждать спокойно и разумно, не отвлекаемый страданием. А то ты даже и отдохнуть как следует не можешь.
– Хочешь сказать, что подпоишь меня своим снадобьем и я стану покладистей? – зарычал Кеннит. – Да ты спишь и видишь, как бы внушить мне свою волю!… – Он поднял трясущуюся руку ко лбу: – И вообще, при чем тут нога? У меня голова от боли раскалывается… Больше похоже на то, что ты мне успел какого-то яду подсунуть…
И как ни был Кеннит ослаблен и измучен, на лице его все-таки возникло выражение этакого коварного торжества. Он явно полагал, что изобличил заговорщика.
А потрясенный Уинтроу на какое-то время попросту утратил дар речи. Ну вот как прикажете иметь дело с подобной подозрительностью и недоверием?… Потом он услышал собственный голос – чопорный и холодный:
– Я не собираюсь навязывать тебе никаких лекарств, господин мой. Если твоя боль сделается такой, что ты захочешь избавиться от нее, пошли за мной, и я применю кожуру квези. А до тех пор не смею более беспокоить тебя. – Это Уинтроу добавил уже через плечо, поворачиваясь, чтобы идти. – Если ты все-таки усядешься ради Соркора, это оборвет обе наши жизни, твою и мою. Но с твоим упрямством я бороться не буду.
– Да прекратите же это!… Вы оба!… – зашипела на них Этта. – Есть же самое простое решение, притом такое, что всех устроит! Может, позволите хотя бы предложить его вам?
Кеннит снова перекатил голову, чтобы найти ее взглядом. Глаза у него от боли были мутные.
– Ну и?… – выговорил он.
– А ты Соркора просто не принимай. Передай ему распоряжение идти в Бычье Устье, а мы, дескать, последуем… Ему сейчас в самом деле незачем знать, до какой степени ты ослаб. А пока доберемся до места, ты, глядишь, и окрепнешь…
В потускневших глазах пирата разгорелась хитрая искорка.
– Бычье Устье совсем рядом, переход будет слишком коротким, – объявил он. – Нет уж, пускай ведет нас прямо в Делипай. Так я получу больше времени на поправку… – И добавил, помолчав: – Вот только Соркор определенно задумается, почему это я не желаю принимать его рапорт. Еще заподозрит что-нибудь…
Этта сложила руки на груди:
– Так вели сказать ему, что ты… занят. Со мной. – И улыбнулась уголком рта. – Пусть мальчик передаст это Брику, а тот скажет Соркору. Занят, мол, и просит не беспокоить. Соркора это удовлетворит…
– Да… пожалуй, может сработать, – не спеша согласился Кеннит. И жестом бессильной руки направил Уинтроу к двери: – Иди же, не медли… Так и скажи Брику: я с Эттой… и не велел беспокоить. Да передай приказ: идем в Делипай… – И Кеннит сузил глаза, но от чего – от усталости или от озорства, Уинтроу не мог бы сказать. – Будешь говорить с Бриком, намекни этак невзначай, что, мол, я решил в этом переходе проверить, насколько он хорош у штурвала… Пусть все выглядит не как результат моей неспособности, а как шанс для него пройти испытание! – Глаза пирата совсем превратились в щелки. – Побудь наверху, пока мы не окажемся на ходу. Потом возвращайся сюда. Это будет и для тебя испытание… Сумеешь уболтать Брика и Соркора – я, может, позволю тебе еще раз намазать мою ногу тем снадобьем… – Его веки полностью опустились, и он очень тихо добавил: – Может, я тебя даже оставлю в живых…
ГЛАВА 9
УДАЧНЫЙ
Глубоко во внутренностях «Совершенного» ворочалась и крутилась с боку на бок беспокойно спавшая Янтарь. Ни дать ни взять – плохо переваренный сухарь в матросском брюхе. Женщину терзал кошмар, подсмотреть который кораблю не было дано; он только чувствовал, что ночи, у людей вроде бы предназначенные для отдыха, для нее раз за разом превращались в мучительные поединки с собой. Иногда Совершенного брало искушение попробовать-таки заглянуть в ее мысли и разобраться наконец, что же так ее мучит. Однако здравый смысл брал верх: ему следовало благодарить судьбу уже за то, что ее страдания его никоим образом не касались.
Янтарь поселилась-таки у него на борту. И ночь за ночью укладывалась спать там, внутри, охраняя его от тех, кто мог явиться и на буксире утащить его навстречу разрушению. Она даже исполнила его последнюю и страшную просьбу, но сделала это по-своему. Она заполнила несколько отделений его трюма… только не сухим плавником и дешевым маслом, предназначенным для светильников, а породистым деревом, которое использовала в своем ремесле, и баночками со всякими масляными пропитками. Все это под предлогом того, что-де по вечерам она будет сидеть возле его форштевня и резать по дереву. Тем не менее оба знали: для того чтобы плеснуть масла и поджечь хорошо высушенное дерево, ей понадобятся мгновения. Так что взять его живым она не позволит.
Порой Совершенному становилось почти жалко Янтарь. Небось нелегко было с удобством расположиться в накрененной на один борт капитанской каюте. То-то она все бормотала себе под нос, вынося вон нехитрые пожитки, оставленные здесь Брэшеном. От Совершенного не укрылось, как внимательно она рассматривала каждую вещицу, прежде чем отнести на нижнюю палубу и там аккуратно сложить. Остался только гамак, в котором она и спала по ночам.
Когда погода была хорошая, она варила себе ужин на костерке, разведенном на берегу. А если погода не позволяла, довольствовалась холодной едой. Утром же, отправляясь к себе в мастерскую, всякий раз захватывала с собой ведерко для воды. И возвращалась вечером, неся его наполненным до краев, а в другой руке – узелок со снедью, купленной на рынке. Она забиралась внутрь Совершенного и возилась там, вполголоса напевая что-нибудь бессмысленное. Потом разводила огонь и принималась за нехитрую готовку, беседуя с кораблем.
Такое общение ему в определенной степени нравилось, причем именно своей каждодневностью. Нравилось, но в то же время и раздражало. Он слишком привык к постоянному одиночеству. А кроме того, даже во время самого оживленного разговора его ни на миг не покидала мысль, что подобное положение дел – явление всего лишь временное. Как и вообще все, что делали люди. Да и могло ли быть по-другому, если речь идет о существах, подверженных смерти?… «Даже надумай она провести со мной всю свою жизнь, когда-нибудь настанет срок, и она покинет меня…» С тех пор как Совершенного впервые посетила эта мысль, он уже не мог отделаться от нее. Сознание, что однажды Янтарь уйдет от него навсегда, заставляло его ждать этого. А он терпеть не мог ждать. Уж лучше сразу покончить. Пусть бы она уже ушла, но только не заставляла его ждать, когда же произойдет неизбежное!
Из-за этого он часто бывал с нею раздражительным и немногословным.
Сегодняшний день, впрочем, был исключением. Янтарь заставила его выучить одну из тех дурацких песенок, которые сама любила мурлыкать, и они спели ее сообща, дуэтом, на два голоса. И Совершенный с изумлением обнаружил, что ему нравилось петь.
Янтарь и еще кое-чему его обучила. Нет, не плетению гамаков, это он узнал когда-то от Брэшена. Да она вряд ли и владела таким матросским умением. Зато она вручила ему большой кусок мягкой древесины и большой нож, чтобы он мог попробовать свои силы в ее ремесле.
Была у них и другая игра, довольно тревожная по своему смыслу. Янтарь брала длинный легкий шест и постукивала по телу Совершенного то в одном месте, то в другом. Его же задача состояла в том, чтобы отбивать удары шеста. Янтарь особенно радовалась, когда ему удавалось перехватить шест еще прежде, чем он успевал коснуться его. Время шло, и корабль определенно делал успехи. Когда удавалось сосредоточиться, он прямо-таки чувствовал движение шеста, успевая улавливать едва заметное возмущение воздуха, которое тот производил.
Эти занятия были якобы всего лишь развлечением, но про себя Совершенный понимал, что на самом деле все обстояло иначе. Следовало посмотреть правде в глаза: Янтарь хотела, чтобы он смог хоть как-то постоять за себя, если дело дойдет до прямого нападения. «Ну и долго ли, интересно, я продержусь?… – мрачно усмехался он в темноту, в вечную свою темноту. – Наверное, достаточно долго, чтобы она успела высечь огонь. Уж я постараюсь…»
А что, если именно это и навевало ей такие скверные сны? На сей счет ему оставалось только гадать. Быть может, ей снилось, что она подожгла его и никак не может выбраться наружу из трюма. И горит, с криком горит у него внутри, и мясо отваливается от костей… Нет. Приснись ей нечто подобное – она проснулась бы от собственного вопля. Но она никогда не кричала по-настоящему, лишь стонала и всхлипывала – жалобно, умоляюще. И если все-таки просыпалась, то медленно, с трудом освобождаясь от липкой паутины кошмара. Тогда от нее пахло потом, тем особенным потом, который бывает только от страха. Она выбиралась из каюты на палубу и жадно вдыхала прохладный ночной воздух. Затем усаживалась, привалившись спиной к его накрененным надстройкам, и он чувствовал дрожь и трепет ее худенького тела…
Янтарь поселилась-таки у него на борту. И ночь за ночью укладывалась спать там, внутри, охраняя его от тех, кто мог явиться и на буксире утащить его навстречу разрушению. Она даже исполнила его последнюю и страшную просьбу, но сделала это по-своему. Она заполнила несколько отделений его трюма… только не сухим плавником и дешевым маслом, предназначенным для светильников, а породистым деревом, которое использовала в своем ремесле, и баночками со всякими масляными пропитками. Все это под предлогом того, что-де по вечерам она будет сидеть возле его форштевня и резать по дереву. Тем не менее оба знали: для того чтобы плеснуть масла и поджечь хорошо высушенное дерево, ей понадобятся мгновения. Так что взять его живым она не позволит.
Порой Совершенному становилось почти жалко Янтарь. Небось нелегко было с удобством расположиться в накрененной на один борт капитанской каюте. То-то она все бормотала себе под нос, вынося вон нехитрые пожитки, оставленные здесь Брэшеном. От Совершенного не укрылось, как внимательно она рассматривала каждую вещицу, прежде чем отнести на нижнюю палубу и там аккуратно сложить. Остался только гамак, в котором она и спала по ночам.
Когда погода была хорошая, она варила себе ужин на костерке, разведенном на берегу. А если погода не позволяла, довольствовалась холодной едой. Утром же, отправляясь к себе в мастерскую, всякий раз захватывала с собой ведерко для воды. И возвращалась вечером, неся его наполненным до краев, а в другой руке – узелок со снедью, купленной на рынке. Она забиралась внутрь Совершенного и возилась там, вполголоса напевая что-нибудь бессмысленное. Потом разводила огонь и принималась за нехитрую готовку, беседуя с кораблем.
Такое общение ему в определенной степени нравилось, причем именно своей каждодневностью. Нравилось, но в то же время и раздражало. Он слишком привык к постоянному одиночеству. А кроме того, даже во время самого оживленного разговора его ни на миг не покидала мысль, что подобное положение дел – явление всего лишь временное. Как и вообще все, что делали люди. Да и могло ли быть по-другому, если речь идет о существах, подверженных смерти?… «Даже надумай она провести со мной всю свою жизнь, когда-нибудь настанет срок, и она покинет меня…» С тех пор как Совершенного впервые посетила эта мысль, он уже не мог отделаться от нее. Сознание, что однажды Янтарь уйдет от него навсегда, заставляло его ждать этого. А он терпеть не мог ждать. Уж лучше сразу покончить. Пусть бы она уже ушла, но только не заставляла его ждать, когда же произойдет неизбежное!
Из-за этого он часто бывал с нею раздражительным и немногословным.
Сегодняшний день, впрочем, был исключением. Янтарь заставила его выучить одну из тех дурацких песенок, которые сама любила мурлыкать, и они спели ее сообща, дуэтом, на два голоса. И Совершенный с изумлением обнаружил, что ему нравилось петь.
Янтарь и еще кое-чему его обучила. Нет, не плетению гамаков, это он узнал когда-то от Брэшена. Да она вряд ли и владела таким матросским умением. Зато она вручила ему большой кусок мягкой древесины и большой нож, чтобы он мог попробовать свои силы в ее ремесле.
Была у них и другая игра, довольно тревожная по своему смыслу. Янтарь брала длинный легкий шест и постукивала по телу Совершенного то в одном месте, то в другом. Его же задача состояла в том, чтобы отбивать удары шеста. Янтарь особенно радовалась, когда ему удавалось перехватить шест еще прежде, чем он успевал коснуться его. Время шло, и корабль определенно делал успехи. Когда удавалось сосредоточиться, он прямо-таки чувствовал движение шеста, успевая улавливать едва заметное возмущение воздуха, которое тот производил.
Эти занятия были якобы всего лишь развлечением, но про себя Совершенный понимал, что на самом деле все обстояло иначе. Следовало посмотреть правде в глаза: Янтарь хотела, чтобы он смог хоть как-то постоять за себя, если дело дойдет до прямого нападения. «Ну и долго ли, интересно, я продержусь?… – мрачно усмехался он в темноту, в вечную свою темноту. – Наверное, достаточно долго, чтобы она успела высечь огонь. Уж я постараюсь…»
А что, если именно это и навевало ей такие скверные сны? На сей счет ему оставалось только гадать. Быть может, ей снилось, что она подожгла его и никак не может выбраться наружу из трюма. И горит, с криком горит у него внутри, и мясо отваливается от костей… Нет. Приснись ей нечто подобное – она проснулась бы от собственного вопля. Но она никогда не кричала по-настоящему, лишь стонала и всхлипывала – жалобно, умоляюще. И если все-таки просыпалась, то медленно, с трудом освобождаясь от липкой паутины кошмара. Тогда от нее пахло потом, тем особенным потом, который бывает только от страха. Она выбиралась из каюты на палубу и жадно вдыхала прохладный ночной воздух. Затем усаживалась, привалившись спиной к его накрененным надстройкам, и он чувствовал дрожь и трепет ее худенького тела…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента