Страница:
– А монеты где возьмешь?
– Буду подрабатывать дорогой.
– Другие тоже пробовали. Ты сначала все хорошенько обмозгуй. Здесь ты знаешь, на каком ты свете, и у тебя есть друзья. А к тому же после матча я открою тебе, как и всем, кредит на пиво, – Хорст пытается снять напряжение, однако веселость его выглядит совсем неуместной. – А если совсем окажешься на мели, имей в виду, что мне может понадобиться подручный, работа по утрам, два часа.
– Это не по мне. Я хочу быть автомехаником. Если нет – тогда вообще никем.
Хорст явно вышел из себя, а ведь довести его до такого состояния нелегко. Нервно покачивается он на табурете взад-вперед.
– По-моему, тебе следует хорошенько прочистить мозги! Нужно только закатать рукава – и перед тобой масса возможностей. Но прежде всего необходимо закончить школу, верно?
– Да, но…
Увлеченный процессом воспитания, Хорст, отступив от неизменного правила, позволяет себе перебить Калле.
– Что ты там ни говори, аттестат – это неплохо. Ведь не все могут подыскать себе ученическое место и начать изучать профессию. Не всем ведь везет. А если ты и дальше будешь учиться в школе, то нужен приличный аттестат.
Но Калле другого мнения.
– Это же глупо, мне деньги необходимы сейчас, я хочу работать, а школа… Ну начнут тебе пудрить мозги, как двое сошлись на необитаемом острове и основали демократию. Чушь собачья… Сказки для дурачков, – Калле по-настоящему разгорячился. – Недавно я собрался на концерт, играла группа «Кво», так пришлось ползти к старикам на брюхе, чтоб они расщедрились на билет. Надоело мне это, понимаешь? По своей воле я в школе ни дня лишнего не останусь.
– Но если ты ничего из себя не представляешь, так и дальше пойдет, – Хорст вновь вознамерился было читать мораль, но Калле резко оборвал его.
– Перестань, эту болтовню я и дома слышу. Если нет пластинки поинтереснее, я пиво и в одиночестве выпью. Разозлившись, Калле уходит не заплатив. В тот вечер, рассчитываясь с посетителями, Хорст несколько раз ошибся: он все старался вспомнить, как звали тех двоих, что, оказавшись на необитаемом острове, основали демократию.
Домой Калле шел мимо средней школы имени Гутенберга. Здесь он имел удовольствие учиться в девятом классе.
Завидев школьное здание, он невольно ускорил шаг. Калле никогда не отличался прилежанием. Все связанное со школой вызывало в нем неодолимое отвращение. Как здорово было бы, мечтал он иногда, если б ненавистная школа в один прекрасный день сгорела дотла. Но она все стояла, твердыня из стекла и бетона, равнодушная и враждебная.
Быстрей бы уж пройти мимо, думает Калле, но вдруг останавливается и замирает.
Может, просто послышалось? Шаги на школьном дворе. А может, это ветер? Кого понесет в такую поздноту в школу? Разве что дядя Эрвин?
Эрвин Козловски состоит при школе сторожем, Калле он дальний родственник.
Не похоже на него. Сидит небось сейчас у себя в каморке перед телевизором и созерцает очередную серию детектива.
Опять шорох. Будто распыляют что-то, потом быстрые шаги, приглушенные голоса. Калле подкрадывается ближе и, спрятавшись в кустах, боязливо вглядывается в темноту. Вот они. Три темные фигуры у боковой стены. Один светит фонариком. Интересно: что они там делают? Калле осторожно раздвигает ветки. Лиц ему все разно не разглядеть. Уж очень темно.
Снова шорох, теперь с другой стороны. Тихо приоткрывается дверь. Там живет Эрвин Козловски. Незаметно пытается он подкрасться к троице у стены.
Неудачно! Луч карманного фонарика выхватывает его из темноты и на мгновение ослепляет.
– Бежим!
В темноте слышны быстро удаляющиеся шаги.
Голос показался Кзлле знакомым. Похоже на Грайфера. Но не мудрено и ошибиться, поэтому лучше об этом не размышлять.
Эрвин Козловски а свои шестьдесят три даже не пытается преследовать убегающих.
Калле выходит из укрытия. Любопытство пересилило.
– Дядя Эрвин, не бойся, это я, Калле. Эрвина Козловски испугать трудно.
– А что мне тебя бояться? – в голосе его явно слышится раздражение. – Что это ты здесь делаешь так поздно?
– Мимо проходил и услышал шум.
Эрвин Козловски нашел в одном из карманов зажигалку и теперь пытается ее зажечь. Зажигалка не работает.
– Вот барахло, – шипит Эрвин.
– Подожди, – Калле выуживает из кармана маленький фонарик и освещает стену.
Слова намалеваны жирной алой краской. Должно быть, пользовались распылителем. Огромными буквами во весь фасад: «Турки, вон из Германии! Национальная молодежь». Рядом огромная свастика.
Козловски взбешен.
– Ну вот, теперь эта пачкотня докатилась и до нашей школы. Стен сортира им уже недостаточно.
– Дядя Эрвин, неужели ты узнал кого-нибудь из них?
– Сам бы я не разглядел, было уж очень темно, зато Ильза уверяет, что приметила одного из окна. Но на все сто и она не уверена…
– А кого она приметила? – Калле ужас как любопытно.
– Да ты его хорошо знаешь. Но сейчас я ничего не скажу, переговорю завтра с утра с Гёбелем, – уходит от ответа Эрвин. В голосе его теперь звучит металл. А кстати, насчет тебя. Наверняка тоже здесь не случайно. Одни малюют на стене всякую дрянь, ты клянешься что ничего не видел и не знаешь. Странно все это.
– Ну вот, началось, – огрызнулся Калле. – Ты что, думаешь, я в этом замешан?
– Да будет тебе, – примирительно произнес дядя Эрвин, – я ведь ничего еще не сказал. Но ты сам раскинь мозгами. «Национальная молодежь» – это наверняка какие-то крайне правые, С ними нынче очень уж носятся, вот они и делают, что хотят. Прямо с души воротит! «Турки, вон из Германии!»—так все начиналось и тогда, в тридцать третьем, со свастики и «хайль Гитлер». Только тогда убраться вон из Германии должны были евреи. Эрвин Козловски не на шутку разволновался.
– Но ведь и ты тогда маршировал в их рядах, дядя Эрвин? – подбросил ехидный вопрос Калле.
– Да, ну и что? Нас многое тогда к ним привлекало: ладная форма, маршировка в строю, бодрая музыка. Мы все с восторгом записывались в гитлерюгенд. Военные игры на местности, тогда нам казалось это здорово.
Сторож извлек пачку сигарет, протянул Калле. Зажигалка на сей раз сработала.
Оба закурили, и дядя Эрвин продолжил.
– А потом был тридцать восьмой год, «хрустальная ночь», члены гитлерюгенда тоже были в деле, мне тогда только исполнилось семнадцать. В ту ночь во многих немецких городах, и в нашем Дортмунде тоже, нацисты громили еврейские магазины. Из населения тоже кое-кто примкнул. Мы били витрины, уничтожали аккуратно разложенный товар, поджигали даже еврейские молельни, синагоги.
– И ты участвовал во всем этом?
– Естественно. Мне вбили в голову, что это необходимо, мы ведь воспитаны были нацистами и верили в фюрера, как в бога. А тот проповедовал: евреи – люди низшей расы, насекомые, которых необходимо уничтожать. У Гитлера была огромная власть, это был диктатор. И все, что он приказывал, должно было исполняться, в этом и была для нас справедливость, наш закон. Ты спросишь: почему «хрустальная ночь»? Да, хрусталя и фарфора побито было немало, но этим они не ограничились. До сих пор у меня перед глазами сцена: штурмовики прикладами выгоняют еврейскую семью из дома, заталкивают в грузовик. А грузовик и так уже полон, Куда их повезли, знаешь? В концлагерь, а там газовая камера, смерть. Туда же они отправляли коммунистов, социал-демократов, христиан, цыган… В концлагерь посылали всех, кто думал иначе, чем они. Им удалось запугать народ, воспитать равнодушие. А потом началась война, это было безумие. Мы ничего тогда не понимали, а нас отправляли в окопы. И многие, очень многие поплатились жизнью…
Разгорячившись, Эрвин Козловски показывает на стену школьного здания.
– Неужели с тех пор они ничему не научились? Да если б они только знали, что пережили мы, и все ради того, чтоб с фашизмом покончено было навсегда.
Эрвин замолчал, втоптал окурок в землю. Медленно направился к дому. Калле попрощался.
– Ну, мне пора, бывай, дядя Эрвин!
Прямо в голове не укладывается. Неужели кто-то из их компании участвовал в таком деле? А если правда? Нет, не может быть.
Мысли эти долго не отпускали его.
«Хорошо бы вычеркнуть утро понедельника из всех календарей», – думает Калле, отправляясь около восьми в школу.
Несколько ребят с любопытством таращатся на разукрашенную стену. Малышам наплевать, что там написано. Рыжему мальчишке показалась очень забавной свастика, и он пробует нарисовать ее в воздухе. Несколько человек попытались завязать драку с тремя турками из шестого класса. Те не поддались.
Есть и такие, что просто развлекаются. Ханнес, клоун из девятого «Б», принимает настенную мазню как руководство к действию: чеканя шаг, он марширует по школьному двору с застывшей в гитлеровском приветствии рукой. Видел, наверное, в каком-нибудь телефильме. Выходка Ханнеса вызывает смех. Другие пробуют подражать.
Калле заметил, что Эрвин Козловски разговаривает с Гёбелем, директором школы. К ним присоединяется фрау Вайц, классная руководительница Калле. Доложит ли дядя Эрвин: кого заметила вчера жена? И что скажет Вайц сейчас в классе?
Наверняка заведет канитель, как недавно, когда дядя Эрвин сообщил ей о надписях на двери клозета. Ну и скука тогда была. Шутки были грубые, касались евреев, и Вайц тут же принялась рассказывать о концлагерях, сколько там погибло евреев. Потом переключилась на иностранных рабочих, к которым относятся нынче так же, как когда-то к евреям, считают их последним дерьмом.
От таких разговоров большинство ребят класса просто засыпают, кое-кто пытается разозлить учительницу нацистскими лозунгами, подхваченными неведомо где. Многие при этом ничего такого не думают, просто эти вещи нынче в моде.
Калле вставил в замок ключ, легко повернул и толкнул дверь плечом.
Интересно, дома ли мать? Половина второго. Как правило, она возвращается в это время, в час она заканчивает работу. Мать стояла в коридоре в пальто. Она явно торопилась.
– Привет!
– Привет. Наконец-то. Мне нужно еще забежать в лавку, кое-что купить. Вернусь через десять минут. На обед жареные колбаски, картошка и красная капуста. Колбаски будут готовы через пять минут. Уменьши огонь.
– Ладно.
Мать ушла. Кзлле не спеша стянул с себя куртку, повесил в шкаф.
На столике в гостиной газеты. Свежая «Бильд» и «Вестфалише оундшау». «Бильд» мать обычно приносит с работы. Она выуживает ее из корзинки, куда газету швыряют после того, как она обойдет по кругу весь отдел. Калле нравятся броские заголовки, набранные аршинными буквами. Некоторые он пробегает глазами: «Вчера зарезана ножом женщина, шофер такси».
«Как выманили двадцать пять тысяч марок у кандидата богословия».
«Вы страдаете геморроем? Поможет только ректозеллан».
Это реклама. Калле перевернул страницу:
«За год вы сможете увеличить бюст вдвое».
«Фельдфебель фон Везен. Исчез без следа во Вселенной?»
«Кефир «Рама». А вы знаете что-нибудь вкуснее?»
На второй странице он наткнулся на заметку, которую прочел внимательно от первого до последнего слова: «Турецкий рабочий пырнул ножом свою подругу-немку. Кровавое преступление в Дуйсбурге. Вчера в Дуйсбурге в районе Майдерих совершено чудовищное преступление. Около девяти вечера турок Ахмед И. тридцати двух лет ворвался в квартиру своей подруги Анны К. двадцати семи лет и после происшедшего бурного объяснения несколько раз пырнул ее ножом, нанеся смертельные ранения. На допросе преступник показал, что женщина изменяла ему и даже собиралась расстаться».
Неприязнь Калле к туркам получает, таким образом, весомое подтверждение. «Пусть Вайц болтает себе, что угодно, – подумал он. – Хочет, чтоб мы доброжелательно относились ко всем этим иностранцам. Смешно!».
Калле снова прокрутил в сознании тот урок. Она говорила что-то о благодарности, о том, что иностранные рабочие помогли нам достичь теперешнего благосостояния, так что людям уже не в диковинку ни машины, ни путешествия в дальние страны, ни видеомагнитофоны.
Ничего себе благодарность! А что они себе здесь позволяют? Где поножовщина или наркотики, там всегда замешаны турки. Им давно следовало бы понять, что они здесь больше не нужны.
А как быть с лозунгом на стене? Неужели правда это кто-то из класса? Кто же? Бодо? Он зол на меня еще с субботы, подумал Калле. Обозвал сегодня трусом, и больше ни слова.
«Турки, вон из Германии! Национальная молодежь».
Национальная молодежь? Да ведь это тот самый союз, в котором состоят Счастливчик и Грайфер. Прошлым летом они звали его поехать с ними в палаточный лагерь, но у Калле тогда особого желания не было. Бодо и еще кое-кто из «чертей» отправились туда все вместе и потом с восторгом рассказывали о военных играх на местности в форме бундесвера, о приемах ближнего боя, о марш-бросках с картой и компасом в руке, о стрельбе из мелкокалиберной винтовки.
Счастливчик мечтал, чтобы «черти» слились с «Национальной молодежью». Он до сих пор приносит в клуб листовки и большие круглые значки с их лозунгами. Два таких значка Калле даже прикрепил как-то на куртку: «Горжусь, что я – немец» и «Дортмунд, проснись!»
А еще Счастливчик однажды читал вслух отрывки из книги «Ложь об Освенциме». Там говорилось, что положение евреев при нацизме было не таким уж ужасным, как ныне пытаются изобразить, и что Гитлер вообще был прекрасным человеком.
Национальная молодежь, сказал тогда Счастливчик, мечтает, чтоб у власти в Бонне вновь оказался сильный деятель и чтоб он принял наконец меры против всех этих наглых иностранцев. Калле его слова показались убедительными.
А что говорила Вайц сегодня утром? Национальная молодежь – это опасная неонацистская организация. У них все просто: «Хочешь получить работу – пусть убираются иностранцы», «Нужна квартира – вышвырни иностранца». Даже недалекому человеку понятно, что это глупость и демагогия, а еще она сказала, что ученика их класса заметили в субботу вечером у школьного здания и лучше бы ему самому во всем признаться.
Фамилии она на назвала, но дала понять, что дядя Эрвин хорошо его разглядел.
Никто, конечно, не признался.
«Интересно, – подумал Калле, – чего она хочет от меня, почему отозвала после уроков в сторону? Почему ей так хотелось узнать, до какого времени я был в дискотеке, где она меня засекла? И был ли со мною Бодо?».
Калле задумался.
В спортивном центре сегодня ничего интересного. Двое ребят играют в настольный теннис. Бодо тоже здесь. А еще Счастливчик и Грайфер.
Бодо бросил монетки в настольный игральный автомат.
– Вы только посмотрите, кто пришел! – воскликнул Грайфер. – Калле собственной персоной. Приятный сюрприз.
Счастливчик ухмыльнулся.
– Заходи, не бойся, нынче здесь нет турок. А Бодо как раз нужен партнер. Бодо скривился.
– Мне играть с этим кретином?
– Не упрямься, малыш! – Счастливчик двинул Бодо в бок.
Калле предпочел бы держаться на дистанции.
– О'кей, лучше зайду в другой раз.
– Входи, не ломайся!
Счастливчик уже приготовил первый шарик.
Калле стал рядом с Бодо.
– Ты играешь за защиту. Я бью по воротам, – буркнул Бодо.
Счастливчик бросил мяч. Грайфер придержал его левым защитником, перекатил по ряду туда-сюда, снова придерживал, на сей раз центрфорвардом, и тут же с силой пробил гол в ворота Калле.
Грайфер рассмеялся.
– Неплохое начало. Бодо вскипел.
– Разиня! – рявкнул он на Калле.
– Сам разиня! Восемь твоих игроков спят на ходу, а моя защита должна отдуваться за всех, – огрызнулся Калле.
Счастливчик снова бросил мяч. Калле пришлось подключить вратаря, тому бы тоже не справиться с мячом, тут неожиданно удалось передать мяч левому защитнику, Калле углядел просвет, и, прежде чем Счастливчик успел отреагировать, мяч оказался в его воротах. Счет ничейный.
Бодо в восторге.
– Отлично!
И Калле доволен. Он снова «свой».
Счастливчик пробует втянуть Калле в разговор.
– Скажи, а что там произошло у вас в школе? Бодо тут рассказывал про какую-то свастику, про надпись против турок. Сказал, что тех, кто это сделал, засекли. Верно, Бодо?
Счастливчик многозначительно подмигнул. Калле в недоумении.
– Но ведь Бодо тебе все рассказал. Вайц, наша классная, и правда сказала, что тех, кто это сделал, засекли. Но больше она ничего не говорила. А потом весь урок долдонила что-то про черномазых. О гостеприимстве, уважении, благодарности и прочей дребедени.
Грайфер ухмыльнулся.
– Просто душат слезы.
Но Счастливчик не отставал:
– И ты не знаешь, кого они засекли?
– Нет.
– И в классе об этом ничего не говорили?
– Нет.
– А эта Вайц не выспрашивала тебя про Бодо?
– Нет. А зачем тебе все это нужно?
– Да так, спортивный интерес.
Грайфер вертит в руках четвертый шарик, третий приземлился за это время в воротах Счастливчика.
– Так мы играем или нет?
– Конечно, давай!
Жесткая игра у ворот Калле, и Грайфер сравнивает счет. Два-два.
«Зачем все эти вопросы, – подумал Калле. – Может, троица и в самом деле имеет отношение к случившемуся? Тогда они должны считать меня доносчиком, подосланным Вайц».
Но эту мысль Калле тут же отбросил.
– Протри глаза, кретин!
Бодо в бешенстве, защита Калле отнюдь не на высоте.
Грайфер выходит вперед. Три-два.
– Ты спрашивал не только ради спортивного интереса, – неожиданно произнес Калле, обращаясь к Счастливчику. – Выходит, Бодо как-то замешан в этом деле?
Счастливчик скривился.
– Спроси у него.
– Ладно, допустим. Счастливчик, Грайфер и я позволили себе безобидную шутку, нас засек Козловски, он сообщил об этом Вайц, и она послала тебя шпионить за нами. Как тебе нравится такой вариант?
От бешенства Калле бросило в жар.
– Я шпионю за вами? Да ты совсем свихнулся! Сейчас же возьми свои слова назад, ублюдок!
Бросившись на Бодо, Калле нанес ему точный удар в живот. Но Бодо умеет драться, он оттеснил Калле к стене и дважды двинул прямо в лицо.
– Положи его на обе лопатки, Бодо! – в полном восторге заорал Грайфер.
Один Счастливчик сохранял спокойствие. В конце концов ему удалось разнять их. Из носа у Калле пошла кровь.
– Я никогда бы не стал выдавать друзей, – тихо произнес он.
– Да и организму твоему это сильно бы повредило.
Взгляд Бодо полон ненависти.
Калле достал носовой платок, высморкался, уставился на мгновение на кровавое пятно, потом сунул платок в карман и направился к выходу. Теперь он точно знает, кто разукрасил стену школы.
Вторник, половина восьмого утра, трамвай третий номер. На улице еще темно. Калле то и дело озирается по сторонам – контролера пока не видно. Значит, сэкономлено две марки. Хотя он и не выспался, настроение у Калле отличное: контролер на горизонте так и не появился, сегодня не нужно тащиться в школу, да и тоска как-то незаметно растворилась.
– Полицайпрезидиум, – объявляет остановку вожатый, и Калле мигом возвращается в реальность. Он выскакивает из трамвая и устремляется вместе с толпой к бирже труда.
Но прежде выкурить сигарету. С этого начиналось обычно утро у деда и, как ни странно, таким образом он справлялся с кашлем.
И вот прямо перед ним большое, светлое здание. Теснясь, люди молча протискиваются в двери. Калле сразу бросилось в глаза, что некоторые ведут себя как-то приниженно, словно боясь, что их здесь кто-то увидит.
«Профессиональная ориентация подростков, 3-й этаж», – написано на одном из указательных щитов.
Калле миновал длинный коридор с белыми стенами, нашел лифт и, уже втискиваясь в него, услышал громкий мужской голос:
– Как же я смогу на это прожить? Вы что, смеетесь надо мной?!
Чиновник, судя по всему, пытался успокоить говорившего. Но продолжения разговора Калле не услышал, двери лифта бесшумно закрылись. На третьем этаже у многочисленных дверей очереди. Иные, словно заговоренные, смотрят на выходящих. Другие переносят ожидание с равнодушием йогов.
Калле находит табличку «Консультации учащимся средней школы», пристраивается в очередь. Перед ним еще пятеро, обидно, можно проторчать тут долго. Усевшись прямо на пол, он принимается разглядывать ожидающих. Четверо парней, одна девчонка. И все примерно его возраста. Женщина в красных вельветовых джинсах и сине-красной клетчатой блузе входит в комнату без стука. Калле она показалась симпатичной. Мгновение спустя она вновь появляется в дверях:
– Кто первый?
Дремавший на скамейке парень быстро вскочил, энергично потянулся и размеренным шагом двинулся в кабинет.
Хорошо хоть началось. Калле еще раз проверил, все ли он взял с собой. Свидетельство, извещение.
– Ну и сколько ты их уже написал? – спросил парень, стоявший в очереди впереди. В первый момент Калле даже не понял, что тот имеет в виду.
– Пять, – ответил он. – Но это помимо биржи труда,
– Кем же ты собираешься стать?
– Автомехаником! А ты?
– Тоже. Но я уже написал восемнадцать предложений. И все впустую. Думаю, нам и сегодня ничего не улыбнется. В одном месте меня почти что уже взяли. Но у меня по математике за полугодие двойка. И они отказались.
– Чушь собачья! Зачем им математика, если ты просто собираешься чинить автомобили?
– Сам не знаю. Но факт.
– Следующий, пожалуйста, – произнесла симпатичная сотрудница, и собеседник Калле направился к двери. Через мгновение он вышел.
– Черт возьми, – негодует он, – оставил дома бумажник. Документы и все прочее. А эта бабка требует, чтоб я показал удостоверение.
Калле и не подумал посочувствовать, он рад, что настал его черед.
– Садитесь, – Пригласила женщина в вельветовых джинсах. – Моя фамилия Хойбнер.
– Шварц, – представился в свою очередь Калле, в глубине души сочтя процедуру идиотской. «Меня зовут Калле» – это было бы куда проще.
Пока сотрудница роется в бумагах, Калле размышляет, какое может быть у нее имя. Ей подходит Петра, а вообще скорее всего…
– Как, вы сказали, ваша фамилия?
– Шварц, Карл-Хайнц Шварц, – повторил он.
– Сожалею, но вторая половина алфавита в 246-й комнате. У нас только до буквы «Р».
– Это как же? Я ведь в очереди отстоял.
– Пройдите, пожалуйста, в 246-ю комнату. Ничем не могу вам помочь.
Это прозвучало вежливо, но четко, так обычно говорят люди, стремящиеся побыстрее от тебя отделаться. Калле хотел сказать что-то еще, но понял, что не имеет смысла.
– До свиданья, – буркнул он уже почти из-за двери. Выходит, надо начинать все сначала.
«Скорее всего ее зовут Ингеборг», – подумал он, пристраиваясь седьмым в соседнюю очередь. «Ингеборг» – так в их компании называют недотрог.
Какое все-таки свинство. А может, они вообще не дают консультаций, гоняют просто людей туда-сюда, ведь работы для всех все равно нет. Калле вспомнил парня, с которым только что разговаривал. Восемнадцать предложений, и никакого успеха.
– Отправляйся лучше сразу на биржу. Что я скажу соседям, если ты окажешься совсем без работы – так напутствовала его мать.
«Должно быть, у нее свои проблемы», – подумал Калле.
Когда-то давно безработица была такой же большой, Калле знает это из истории. Примерно в тридцатом году. Потом пришел Гитлер и всем дал работу. Калле подумал о Грайфере. У того всегда загораются глаза, стоят только заговорить о нацистах.
«Вообще-то Гитлер был порядочным дерьмом, – размышляет Калле, – он начал войну». А Калле совсем не хочет войны. Какая-нибудь небольшая стычка, куда ни шло. Но война, ну уж нет.
Еще трое, потом его черед.
Подошла девушка, встала последней. Длинные темные волосы. Да это же…
– Эй, Клаудиа, – окликнул он. Она в растерянности уставилась на него.
А черт, я же наврал, что у меня уже есть место, внезапно пронзило его. Но ведь и она тоже говорила, что…
– Привет, Калле.
Ему приятно, что она запомнила его имя.
– Послушай, Калле, – запинаясь начала она, – я в тот раз обманула тебя. В этом году я уйду из школы. Хочу стать продавщицей, но пока ничего мне не светит, вот я и таскаюсь сюда.
– А я хвастался, что получил место и буду учиться на автомеханика. И тоже соврал.
На душе полегчало, все разъяснилось. Но все равно оба стесняются друг друга. Калле вздыхает с облегчением: подошла наконец очередь.
Его консультант – полный мужчина за пятьдесят, у него огромная лысина, и этим он напоминает Калле отца.
– Садитесь, – голос у него далеко не столь дружелюбный, как у молодой женщины из соседнего кабинета.
Когда он говорит, лицо его делается еще более обрюзгшим и безразличным.
– В первый раз здесь? Калле кивает.
– Ну-с, молодой человек, вы уже определились, какую профессию желали бы приобрести?
– Да, автомеханика.
– А не могли бы вы представить еще какие-нибудь документы, подтверждающие вашу квалификацию, кроме данного отнюдь не блестящего свидетельства?
– Мою квалификацию? Я несколько раз помогал другу ремонтировать его автомобиль.
– Я имею в виду другое. Не работали ли вы в автомастерской? А может, у вашего отца собственная мастерская? Вы проходили где-нибудь практику?
– Нет.
– Хм. Это не очень хорошо. – Он порылся в картотеке. – Выслушайте меня внимательно, – произнес он затем, словно до этого Калле его не слушал, а спал. – Я могу предоставить вам место, но поначалу всего лишь стажера. Каждый день с четырнадцати до восемнадцати на бензоколонке. Рядом у них мастерская. Хозяин готов взять в ученики того, кто покажет себя в работе. Вы должны будете отработать три недели. Одного я туда уже отправил.
– Буду подрабатывать дорогой.
– Другие тоже пробовали. Ты сначала все хорошенько обмозгуй. Здесь ты знаешь, на каком ты свете, и у тебя есть друзья. А к тому же после матча я открою тебе, как и всем, кредит на пиво, – Хорст пытается снять напряжение, однако веселость его выглядит совсем неуместной. – А если совсем окажешься на мели, имей в виду, что мне может понадобиться подручный, работа по утрам, два часа.
– Это не по мне. Я хочу быть автомехаником. Если нет – тогда вообще никем.
Хорст явно вышел из себя, а ведь довести его до такого состояния нелегко. Нервно покачивается он на табурете взад-вперед.
– По-моему, тебе следует хорошенько прочистить мозги! Нужно только закатать рукава – и перед тобой масса возможностей. Но прежде всего необходимо закончить школу, верно?
– Да, но…
Увлеченный процессом воспитания, Хорст, отступив от неизменного правила, позволяет себе перебить Калле.
– Что ты там ни говори, аттестат – это неплохо. Ведь не все могут подыскать себе ученическое место и начать изучать профессию. Не всем ведь везет. А если ты и дальше будешь учиться в школе, то нужен приличный аттестат.
Но Калле другого мнения.
– Это же глупо, мне деньги необходимы сейчас, я хочу работать, а школа… Ну начнут тебе пудрить мозги, как двое сошлись на необитаемом острове и основали демократию. Чушь собачья… Сказки для дурачков, – Калле по-настоящему разгорячился. – Недавно я собрался на концерт, играла группа «Кво», так пришлось ползти к старикам на брюхе, чтоб они расщедрились на билет. Надоело мне это, понимаешь? По своей воле я в школе ни дня лишнего не останусь.
– Но если ты ничего из себя не представляешь, так и дальше пойдет, – Хорст вновь вознамерился было читать мораль, но Калле резко оборвал его.
– Перестань, эту болтовню я и дома слышу. Если нет пластинки поинтереснее, я пиво и в одиночестве выпью. Разозлившись, Калле уходит не заплатив. В тот вечер, рассчитываясь с посетителями, Хорст несколько раз ошибся: он все старался вспомнить, как звали тех двоих, что, оказавшись на необитаемом острове, основали демократию.
Домой Калле шел мимо средней школы имени Гутенберга. Здесь он имел удовольствие учиться в девятом классе.
Завидев школьное здание, он невольно ускорил шаг. Калле никогда не отличался прилежанием. Все связанное со школой вызывало в нем неодолимое отвращение. Как здорово было бы, мечтал он иногда, если б ненавистная школа в один прекрасный день сгорела дотла. Но она все стояла, твердыня из стекла и бетона, равнодушная и враждебная.
Быстрей бы уж пройти мимо, думает Калле, но вдруг останавливается и замирает.
Может, просто послышалось? Шаги на школьном дворе. А может, это ветер? Кого понесет в такую поздноту в школу? Разве что дядя Эрвин?
Эрвин Козловски состоит при школе сторожем, Калле он дальний родственник.
Не похоже на него. Сидит небось сейчас у себя в каморке перед телевизором и созерцает очередную серию детектива.
Опять шорох. Будто распыляют что-то, потом быстрые шаги, приглушенные голоса. Калле подкрадывается ближе и, спрятавшись в кустах, боязливо вглядывается в темноту. Вот они. Три темные фигуры у боковой стены. Один светит фонариком. Интересно: что они там делают? Калле осторожно раздвигает ветки. Лиц ему все разно не разглядеть. Уж очень темно.
Снова шорох, теперь с другой стороны. Тихо приоткрывается дверь. Там живет Эрвин Козловски. Незаметно пытается он подкрасться к троице у стены.
Неудачно! Луч карманного фонарика выхватывает его из темноты и на мгновение ослепляет.
– Бежим!
В темноте слышны быстро удаляющиеся шаги.
Голос показался Кзлле знакомым. Похоже на Грайфера. Но не мудрено и ошибиться, поэтому лучше об этом не размышлять.
Эрвин Козловски а свои шестьдесят три даже не пытается преследовать убегающих.
Калле выходит из укрытия. Любопытство пересилило.
– Дядя Эрвин, не бойся, это я, Калле. Эрвина Козловски испугать трудно.
– А что мне тебя бояться? – в голосе его явно слышится раздражение. – Что это ты здесь делаешь так поздно?
– Мимо проходил и услышал шум.
Эрвин Козловски нашел в одном из карманов зажигалку и теперь пытается ее зажечь. Зажигалка не работает.
– Вот барахло, – шипит Эрвин.
– Подожди, – Калле выуживает из кармана маленький фонарик и освещает стену.
Слова намалеваны жирной алой краской. Должно быть, пользовались распылителем. Огромными буквами во весь фасад: «Турки, вон из Германии! Национальная молодежь». Рядом огромная свастика.
Козловски взбешен.
– Ну вот, теперь эта пачкотня докатилась и до нашей школы. Стен сортира им уже недостаточно.
– Дядя Эрвин, неужели ты узнал кого-нибудь из них?
– Сам бы я не разглядел, было уж очень темно, зато Ильза уверяет, что приметила одного из окна. Но на все сто и она не уверена…
– А кого она приметила? – Калле ужас как любопытно.
– Да ты его хорошо знаешь. Но сейчас я ничего не скажу, переговорю завтра с утра с Гёбелем, – уходит от ответа Эрвин. В голосе его теперь звучит металл. А кстати, насчет тебя. Наверняка тоже здесь не случайно. Одни малюют на стене всякую дрянь, ты клянешься что ничего не видел и не знаешь. Странно все это.
– Ну вот, началось, – огрызнулся Калле. – Ты что, думаешь, я в этом замешан?
– Да будет тебе, – примирительно произнес дядя Эрвин, – я ведь ничего еще не сказал. Но ты сам раскинь мозгами. «Национальная молодежь» – это наверняка какие-то крайне правые, С ними нынче очень уж носятся, вот они и делают, что хотят. Прямо с души воротит! «Турки, вон из Германии!»—так все начиналось и тогда, в тридцать третьем, со свастики и «хайль Гитлер». Только тогда убраться вон из Германии должны были евреи. Эрвин Козловски не на шутку разволновался.
– Но ведь и ты тогда маршировал в их рядах, дядя Эрвин? – подбросил ехидный вопрос Калле.
– Да, ну и что? Нас многое тогда к ним привлекало: ладная форма, маршировка в строю, бодрая музыка. Мы все с восторгом записывались в гитлерюгенд. Военные игры на местности, тогда нам казалось это здорово.
Сторож извлек пачку сигарет, протянул Калле. Зажигалка на сей раз сработала.
Оба закурили, и дядя Эрвин продолжил.
– А потом был тридцать восьмой год, «хрустальная ночь», члены гитлерюгенда тоже были в деле, мне тогда только исполнилось семнадцать. В ту ночь во многих немецких городах, и в нашем Дортмунде тоже, нацисты громили еврейские магазины. Из населения тоже кое-кто примкнул. Мы били витрины, уничтожали аккуратно разложенный товар, поджигали даже еврейские молельни, синагоги.
– И ты участвовал во всем этом?
– Естественно. Мне вбили в голову, что это необходимо, мы ведь воспитаны были нацистами и верили в фюрера, как в бога. А тот проповедовал: евреи – люди низшей расы, насекомые, которых необходимо уничтожать. У Гитлера была огромная власть, это был диктатор. И все, что он приказывал, должно было исполняться, в этом и была для нас справедливость, наш закон. Ты спросишь: почему «хрустальная ночь»? Да, хрусталя и фарфора побито было немало, но этим они не ограничились. До сих пор у меня перед глазами сцена: штурмовики прикладами выгоняют еврейскую семью из дома, заталкивают в грузовик. А грузовик и так уже полон, Куда их повезли, знаешь? В концлагерь, а там газовая камера, смерть. Туда же они отправляли коммунистов, социал-демократов, христиан, цыган… В концлагерь посылали всех, кто думал иначе, чем они. Им удалось запугать народ, воспитать равнодушие. А потом началась война, это было безумие. Мы ничего тогда не понимали, а нас отправляли в окопы. И многие, очень многие поплатились жизнью…
Разгорячившись, Эрвин Козловски показывает на стену школьного здания.
– Неужели с тех пор они ничему не научились? Да если б они только знали, что пережили мы, и все ради того, чтоб с фашизмом покончено было навсегда.
Эрвин замолчал, втоптал окурок в землю. Медленно направился к дому. Калле попрощался.
– Ну, мне пора, бывай, дядя Эрвин!
Прямо в голове не укладывается. Неужели кто-то из их компании участвовал в таком деле? А если правда? Нет, не может быть.
Мысли эти долго не отпускали его.
«Хорошо бы вычеркнуть утро понедельника из всех календарей», – думает Калле, отправляясь около восьми в школу.
Несколько ребят с любопытством таращатся на разукрашенную стену. Малышам наплевать, что там написано. Рыжему мальчишке показалась очень забавной свастика, и он пробует нарисовать ее в воздухе. Несколько человек попытались завязать драку с тремя турками из шестого класса. Те не поддались.
Есть и такие, что просто развлекаются. Ханнес, клоун из девятого «Б», принимает настенную мазню как руководство к действию: чеканя шаг, он марширует по школьному двору с застывшей в гитлеровском приветствии рукой. Видел, наверное, в каком-нибудь телефильме. Выходка Ханнеса вызывает смех. Другие пробуют подражать.
Калле заметил, что Эрвин Козловски разговаривает с Гёбелем, директором школы. К ним присоединяется фрау Вайц, классная руководительница Калле. Доложит ли дядя Эрвин: кого заметила вчера жена? И что скажет Вайц сейчас в классе?
Наверняка заведет канитель, как недавно, когда дядя Эрвин сообщил ей о надписях на двери клозета. Ну и скука тогда была. Шутки были грубые, касались евреев, и Вайц тут же принялась рассказывать о концлагерях, сколько там погибло евреев. Потом переключилась на иностранных рабочих, к которым относятся нынче так же, как когда-то к евреям, считают их последним дерьмом.
От таких разговоров большинство ребят класса просто засыпают, кое-кто пытается разозлить учительницу нацистскими лозунгами, подхваченными неведомо где. Многие при этом ничего такого не думают, просто эти вещи нынче в моде.
Калле вставил в замок ключ, легко повернул и толкнул дверь плечом.
Интересно, дома ли мать? Половина второго. Как правило, она возвращается в это время, в час она заканчивает работу. Мать стояла в коридоре в пальто. Она явно торопилась.
– Привет!
– Привет. Наконец-то. Мне нужно еще забежать в лавку, кое-что купить. Вернусь через десять минут. На обед жареные колбаски, картошка и красная капуста. Колбаски будут готовы через пять минут. Уменьши огонь.
– Ладно.
Мать ушла. Кзлле не спеша стянул с себя куртку, повесил в шкаф.
На столике в гостиной газеты. Свежая «Бильд» и «Вестфалише оундшау». «Бильд» мать обычно приносит с работы. Она выуживает ее из корзинки, куда газету швыряют после того, как она обойдет по кругу весь отдел. Калле нравятся броские заголовки, набранные аршинными буквами. Некоторые он пробегает глазами: «Вчера зарезана ножом женщина, шофер такси».
«Как выманили двадцать пять тысяч марок у кандидата богословия».
«Вы страдаете геморроем? Поможет только ректозеллан».
Это реклама. Калле перевернул страницу:
«За год вы сможете увеличить бюст вдвое».
«Фельдфебель фон Везен. Исчез без следа во Вселенной?»
«Кефир «Рама». А вы знаете что-нибудь вкуснее?»
На второй странице он наткнулся на заметку, которую прочел внимательно от первого до последнего слова: «Турецкий рабочий пырнул ножом свою подругу-немку. Кровавое преступление в Дуйсбурге. Вчера в Дуйсбурге в районе Майдерих совершено чудовищное преступление. Около девяти вечера турок Ахмед И. тридцати двух лет ворвался в квартиру своей подруги Анны К. двадцати семи лет и после происшедшего бурного объяснения несколько раз пырнул ее ножом, нанеся смертельные ранения. На допросе преступник показал, что женщина изменяла ему и даже собиралась расстаться».
Неприязнь Калле к туркам получает, таким образом, весомое подтверждение. «Пусть Вайц болтает себе, что угодно, – подумал он. – Хочет, чтоб мы доброжелательно относились ко всем этим иностранцам. Смешно!».
Калле снова прокрутил в сознании тот урок. Она говорила что-то о благодарности, о том, что иностранные рабочие помогли нам достичь теперешнего благосостояния, так что людям уже не в диковинку ни машины, ни путешествия в дальние страны, ни видеомагнитофоны.
Ничего себе благодарность! А что они себе здесь позволяют? Где поножовщина или наркотики, там всегда замешаны турки. Им давно следовало бы понять, что они здесь больше не нужны.
А как быть с лозунгом на стене? Неужели правда это кто-то из класса? Кто же? Бодо? Он зол на меня еще с субботы, подумал Калле. Обозвал сегодня трусом, и больше ни слова.
«Турки, вон из Германии! Национальная молодежь».
Национальная молодежь? Да ведь это тот самый союз, в котором состоят Счастливчик и Грайфер. Прошлым летом они звали его поехать с ними в палаточный лагерь, но у Калле тогда особого желания не было. Бодо и еще кое-кто из «чертей» отправились туда все вместе и потом с восторгом рассказывали о военных играх на местности в форме бундесвера, о приемах ближнего боя, о марш-бросках с картой и компасом в руке, о стрельбе из мелкокалиберной винтовки.
Счастливчик мечтал, чтобы «черти» слились с «Национальной молодежью». Он до сих пор приносит в клуб листовки и большие круглые значки с их лозунгами. Два таких значка Калле даже прикрепил как-то на куртку: «Горжусь, что я – немец» и «Дортмунд, проснись!»
А еще Счастливчик однажды читал вслух отрывки из книги «Ложь об Освенциме». Там говорилось, что положение евреев при нацизме было не таким уж ужасным, как ныне пытаются изобразить, и что Гитлер вообще был прекрасным человеком.
Национальная молодежь, сказал тогда Счастливчик, мечтает, чтоб у власти в Бонне вновь оказался сильный деятель и чтоб он принял наконец меры против всех этих наглых иностранцев. Калле его слова показались убедительными.
А что говорила Вайц сегодня утром? Национальная молодежь – это опасная неонацистская организация. У них все просто: «Хочешь получить работу – пусть убираются иностранцы», «Нужна квартира – вышвырни иностранца». Даже недалекому человеку понятно, что это глупость и демагогия, а еще она сказала, что ученика их класса заметили в субботу вечером у школьного здания и лучше бы ему самому во всем признаться.
Фамилии она на назвала, но дала понять, что дядя Эрвин хорошо его разглядел.
Никто, конечно, не признался.
«Интересно, – подумал Калле, – чего она хочет от меня, почему отозвала после уроков в сторону? Почему ей так хотелось узнать, до какого времени я был в дискотеке, где она меня засекла? И был ли со мною Бодо?».
Калле задумался.
В спортивном центре сегодня ничего интересного. Двое ребят играют в настольный теннис. Бодо тоже здесь. А еще Счастливчик и Грайфер.
Бодо бросил монетки в настольный игральный автомат.
– Вы только посмотрите, кто пришел! – воскликнул Грайфер. – Калле собственной персоной. Приятный сюрприз.
Счастливчик ухмыльнулся.
– Заходи, не бойся, нынче здесь нет турок. А Бодо как раз нужен партнер. Бодо скривился.
– Мне играть с этим кретином?
– Не упрямься, малыш! – Счастливчик двинул Бодо в бок.
Калле предпочел бы держаться на дистанции.
– О'кей, лучше зайду в другой раз.
– Входи, не ломайся!
Счастливчик уже приготовил первый шарик.
Калле стал рядом с Бодо.
– Ты играешь за защиту. Я бью по воротам, – буркнул Бодо.
Счастливчик бросил мяч. Грайфер придержал его левым защитником, перекатил по ряду туда-сюда, снова придерживал, на сей раз центрфорвардом, и тут же с силой пробил гол в ворота Калле.
Грайфер рассмеялся.
– Неплохое начало. Бодо вскипел.
– Разиня! – рявкнул он на Калле.
– Сам разиня! Восемь твоих игроков спят на ходу, а моя защита должна отдуваться за всех, – огрызнулся Калле.
Счастливчик снова бросил мяч. Калле пришлось подключить вратаря, тому бы тоже не справиться с мячом, тут неожиданно удалось передать мяч левому защитнику, Калле углядел просвет, и, прежде чем Счастливчик успел отреагировать, мяч оказался в его воротах. Счет ничейный.
Бодо в восторге.
– Отлично!
И Калле доволен. Он снова «свой».
Счастливчик пробует втянуть Калле в разговор.
– Скажи, а что там произошло у вас в школе? Бодо тут рассказывал про какую-то свастику, про надпись против турок. Сказал, что тех, кто это сделал, засекли. Верно, Бодо?
Счастливчик многозначительно подмигнул. Калле в недоумении.
– Но ведь Бодо тебе все рассказал. Вайц, наша классная, и правда сказала, что тех, кто это сделал, засекли. Но больше она ничего не говорила. А потом весь урок долдонила что-то про черномазых. О гостеприимстве, уважении, благодарности и прочей дребедени.
Грайфер ухмыльнулся.
– Просто душат слезы.
Но Счастливчик не отставал:
– И ты не знаешь, кого они засекли?
– Нет.
– И в классе об этом ничего не говорили?
– Нет.
– А эта Вайц не выспрашивала тебя про Бодо?
– Нет. А зачем тебе все это нужно?
– Да так, спортивный интерес.
Грайфер вертит в руках четвертый шарик, третий приземлился за это время в воротах Счастливчика.
– Так мы играем или нет?
– Конечно, давай!
Жесткая игра у ворот Калле, и Грайфер сравнивает счет. Два-два.
«Зачем все эти вопросы, – подумал Калле. – Может, троица и в самом деле имеет отношение к случившемуся? Тогда они должны считать меня доносчиком, подосланным Вайц».
Но эту мысль Калле тут же отбросил.
– Протри глаза, кретин!
Бодо в бешенстве, защита Калле отнюдь не на высоте.
Грайфер выходит вперед. Три-два.
– Ты спрашивал не только ради спортивного интереса, – неожиданно произнес Калле, обращаясь к Счастливчику. – Выходит, Бодо как-то замешан в этом деле?
Счастливчик скривился.
– Спроси у него.
– Ладно, допустим. Счастливчик, Грайфер и я позволили себе безобидную шутку, нас засек Козловски, он сообщил об этом Вайц, и она послала тебя шпионить за нами. Как тебе нравится такой вариант?
От бешенства Калле бросило в жар.
– Я шпионю за вами? Да ты совсем свихнулся! Сейчас же возьми свои слова назад, ублюдок!
Бросившись на Бодо, Калле нанес ему точный удар в живот. Но Бодо умеет драться, он оттеснил Калле к стене и дважды двинул прямо в лицо.
– Положи его на обе лопатки, Бодо! – в полном восторге заорал Грайфер.
Один Счастливчик сохранял спокойствие. В конце концов ему удалось разнять их. Из носа у Калле пошла кровь.
– Я никогда бы не стал выдавать друзей, – тихо произнес он.
– Да и организму твоему это сильно бы повредило.
Взгляд Бодо полон ненависти.
Калле достал носовой платок, высморкался, уставился на мгновение на кровавое пятно, потом сунул платок в карман и направился к выходу. Теперь он точно знает, кто разукрасил стену школы.
Вторник, половина восьмого утра, трамвай третий номер. На улице еще темно. Калле то и дело озирается по сторонам – контролера пока не видно. Значит, сэкономлено две марки. Хотя он и не выспался, настроение у Калле отличное: контролер на горизонте так и не появился, сегодня не нужно тащиться в школу, да и тоска как-то незаметно растворилась.
– Полицайпрезидиум, – объявляет остановку вожатый, и Калле мигом возвращается в реальность. Он выскакивает из трамвая и устремляется вместе с толпой к бирже труда.
Но прежде выкурить сигарету. С этого начиналось обычно утро у деда и, как ни странно, таким образом он справлялся с кашлем.
И вот прямо перед ним большое, светлое здание. Теснясь, люди молча протискиваются в двери. Калле сразу бросилось в глаза, что некоторые ведут себя как-то приниженно, словно боясь, что их здесь кто-то увидит.
«Профессиональная ориентация подростков, 3-й этаж», – написано на одном из указательных щитов.
Калле миновал длинный коридор с белыми стенами, нашел лифт и, уже втискиваясь в него, услышал громкий мужской голос:
– Как же я смогу на это прожить? Вы что, смеетесь надо мной?!
Чиновник, судя по всему, пытался успокоить говорившего. Но продолжения разговора Калле не услышал, двери лифта бесшумно закрылись. На третьем этаже у многочисленных дверей очереди. Иные, словно заговоренные, смотрят на выходящих. Другие переносят ожидание с равнодушием йогов.
Калле находит табличку «Консультации учащимся средней школы», пристраивается в очередь. Перед ним еще пятеро, обидно, можно проторчать тут долго. Усевшись прямо на пол, он принимается разглядывать ожидающих. Четверо парней, одна девчонка. И все примерно его возраста. Женщина в красных вельветовых джинсах и сине-красной клетчатой блузе входит в комнату без стука. Калле она показалась симпатичной. Мгновение спустя она вновь появляется в дверях:
– Кто первый?
Дремавший на скамейке парень быстро вскочил, энергично потянулся и размеренным шагом двинулся в кабинет.
Хорошо хоть началось. Калле еще раз проверил, все ли он взял с собой. Свидетельство, извещение.
– Ну и сколько ты их уже написал? – спросил парень, стоявший в очереди впереди. В первый момент Калле даже не понял, что тот имеет в виду.
– Пять, – ответил он. – Но это помимо биржи труда,
– Кем же ты собираешься стать?
– Автомехаником! А ты?
– Тоже. Но я уже написал восемнадцать предложений. И все впустую. Думаю, нам и сегодня ничего не улыбнется. В одном месте меня почти что уже взяли. Но у меня по математике за полугодие двойка. И они отказались.
– Чушь собачья! Зачем им математика, если ты просто собираешься чинить автомобили?
– Сам не знаю. Но факт.
– Следующий, пожалуйста, – произнесла симпатичная сотрудница, и собеседник Калле направился к двери. Через мгновение он вышел.
– Черт возьми, – негодует он, – оставил дома бумажник. Документы и все прочее. А эта бабка требует, чтоб я показал удостоверение.
Калле и не подумал посочувствовать, он рад, что настал его черед.
– Садитесь, – Пригласила женщина в вельветовых джинсах. – Моя фамилия Хойбнер.
– Шварц, – представился в свою очередь Калле, в глубине души сочтя процедуру идиотской. «Меня зовут Калле» – это было бы куда проще.
Пока сотрудница роется в бумагах, Калле размышляет, какое может быть у нее имя. Ей подходит Петра, а вообще скорее всего…
– Как, вы сказали, ваша фамилия?
– Шварц, Карл-Хайнц Шварц, – повторил он.
– Сожалею, но вторая половина алфавита в 246-й комнате. У нас только до буквы «Р».
– Это как же? Я ведь в очереди отстоял.
– Пройдите, пожалуйста, в 246-ю комнату. Ничем не могу вам помочь.
Это прозвучало вежливо, но четко, так обычно говорят люди, стремящиеся побыстрее от тебя отделаться. Калле хотел сказать что-то еще, но понял, что не имеет смысла.
– До свиданья, – буркнул он уже почти из-за двери. Выходит, надо начинать все сначала.
«Скорее всего ее зовут Ингеборг», – подумал он, пристраиваясь седьмым в соседнюю очередь. «Ингеборг» – так в их компании называют недотрог.
Какое все-таки свинство. А может, они вообще не дают консультаций, гоняют просто людей туда-сюда, ведь работы для всех все равно нет. Калле вспомнил парня, с которым только что разговаривал. Восемнадцать предложений, и никакого успеха.
– Отправляйся лучше сразу на биржу. Что я скажу соседям, если ты окажешься совсем без работы – так напутствовала его мать.
«Должно быть, у нее свои проблемы», – подумал Калле.
Когда-то давно безработица была такой же большой, Калле знает это из истории. Примерно в тридцатом году. Потом пришел Гитлер и всем дал работу. Калле подумал о Грайфере. У того всегда загораются глаза, стоят только заговорить о нацистах.
«Вообще-то Гитлер был порядочным дерьмом, – размышляет Калле, – он начал войну». А Калле совсем не хочет войны. Какая-нибудь небольшая стычка, куда ни шло. Но война, ну уж нет.
Еще трое, потом его черед.
Подошла девушка, встала последней. Длинные темные волосы. Да это же…
– Эй, Клаудиа, – окликнул он. Она в растерянности уставилась на него.
А черт, я же наврал, что у меня уже есть место, внезапно пронзило его. Но ведь и она тоже говорила, что…
– Привет, Калле.
Ему приятно, что она запомнила его имя.
– Послушай, Калле, – запинаясь начала она, – я в тот раз обманула тебя. В этом году я уйду из школы. Хочу стать продавщицей, но пока ничего мне не светит, вот я и таскаюсь сюда.
– А я хвастался, что получил место и буду учиться на автомеханика. И тоже соврал.
На душе полегчало, все разъяснилось. Но все равно оба стесняются друг друга. Калле вздыхает с облегчением: подошла наконец очередь.
Его консультант – полный мужчина за пятьдесят, у него огромная лысина, и этим он напоминает Калле отца.
– Садитесь, – голос у него далеко не столь дружелюбный, как у молодой женщины из соседнего кабинета.
Когда он говорит, лицо его делается еще более обрюзгшим и безразличным.
– В первый раз здесь? Калле кивает.
– Ну-с, молодой человек, вы уже определились, какую профессию желали бы приобрести?
– Да, автомеханика.
– А не могли бы вы представить еще какие-нибудь документы, подтверждающие вашу квалификацию, кроме данного отнюдь не блестящего свидетельства?
– Мою квалификацию? Я несколько раз помогал другу ремонтировать его автомобиль.
– Я имею в виду другое. Не работали ли вы в автомастерской? А может, у вашего отца собственная мастерская? Вы проходили где-нибудь практику?
– Нет.
– Хм. Это не очень хорошо. – Он порылся в картотеке. – Выслушайте меня внимательно, – произнес он затем, словно до этого Калле его не слушал, а спал. – Я могу предоставить вам место, но поначалу всего лишь стажера. Каждый день с четырнадцати до восемнадцати на бензоколонке. Рядом у них мастерская. Хозяин готов взять в ученики того, кто покажет себя в работе. Вы должны будете отработать три недели. Одного я туда уже отправил.