Страница:
В этой комнате Кори еще не был; его всегда принимали в так называемой малой гостиной. Пенелопа сперва заглянула туда, потом в гостиную и рассмеялась, увидя его стоящим под единственной горелкой, которую служанка зажгла для него в люстре.
— Не понимаю, почему вас сюда поместили, — сказала она и провела его в малую, более уютную гостиную. — Отец еще не пришел, но я жду его с минуты на минуту; не знаю, отчего он задерживается. Служанка сказала вам, что мамы и Айрин тоже нет дома?
— Нет, не сказала. Спасибо, что принимаете меня. — Он увидел, что она не замечает его волнения, и слегка вздохнул, все, значит, должно быть на этом, низшем, уровне; что ж, пусть так. — Мне надо кое-что сказать вашему отцу… Надеюсь, — перебил он себя, — вам сегодня лучше.
— О да, благодарю вас, — сказала Пенелопа, вспомнив, что была накануне больна и потому не могла быть на обеде.
— Нам очень вас не хватало.
— О, спасибо. Боюсь, что меня более чем хватало бы, будь я там.
— Уверяю вас, — сказал Кори, — очень не хватало.
Они смотрели друг на друга.
— Мне кажется, я что-то начала говорить, — сказала девушка.
— Мне тоже, — ответил молодой человек. Они весело рассмеялись и тут же сделались очень серьезными. Он сел на предложенный ею стул и смотрел на нее; она села по другую сторону камина, на более низкий стул, положила руки на колени и, говоря с ним, чуть-чуть склоняла голову к плечу. В камине, слегка потрескивая, горел огонь, бросая на ее лицо мягкий свет. Она опустила глаза, потом зачем-то взглянула на часы на каминной доске.
— Мама и Айрин пошли на концерт испанских студентов.
— Вот как? — сказал Кори и опустил на пол шляпу, которую до того держал в руке.
Она зачем-то взглянула на шляпу, потом зачем-то на него и слегка покраснела. Кори тоже покраснел. Она, всегда общавшаяся с ним так свободно, чувствовала себя теперь скованной.
— Знаете, как тепло на улице? — спросил он.
— Да? Я сегодня не выходила весь день.
— Вечер совсем летний.
Она повернула лицо к огню и спохватилась.
— Вам здесь, наверное, слишком жарко?
— О нет, мне хорошо.
— В доме как будто еще держится холод последних дней. Когда вы пришли, я читала, закутавшись в шаль.
— Я помешал вам.
— О нет. Книгу я уже прочла. И просматривала снова.
— Вы любите перечитывать книги?
— Да, те, что мне нравятся.
— А что вы читали сегодня?
Девушка колебалась.
— Название сентиментальное. Вы читали? «Слезы, напрасные слезы».
— Ах, да. О ней вчера говорили. Книга имеет огромный успех у дам. Они обливают ее слезами. А вы плакали?
— Заплакать над книгой очень легко, — сказала, смеясь, Пенелопа, — а в этой все очень естественно, пока дело не доходит до главного. Из-за естественности всего остального естественным кажется и это. И все же, по-моему, все это очень искусственно.
— То, что она уступила его другой?
— Да; и только потому, что та другая, как ей было известно, полюбила его первая. Зачем? Какое право она имела так сделать?
— Не знаю. Думаю, что самопожертвование…
— Не было там никакого самопожертвования. Она и любимого принесла в жертву; и ради той, которая и вполовину не могла его оценить. Мне досадно на себя, когда вспоминаю, как я плакала над этой книгой, — да, признаюсь, плакала. Поступить так, как эта девушка, глупо. И дурно. Почему романисты не дают людям вести себя разумно?
— Может быть, им не удалось бы тогда написать что-то интересное, — предположил с улыбкой Кори.
— По крайней мере, тогда это было бы что-нибудь новое, — сказала девушка. — Впрочем, и в жизни это было бы что-нибудь новое, — добавила она.
— Не уверен. Отчего бы влюбленным и не проявлять здравый смысл?
— Это вопрос очень серьезный, — серьезно сказала Пенелопа. — Я на него ответить не могу, — и она предоставила ему выпутываться из разговора, который сама начала. При этом к ней, казалось, вернулась непринужденность. — А как вам нравится наша осенняя выставка, мистер Кори?
— Ваша выставка?
— Деревья в сквере. Мы считаем, что она ничуть не хуже, чем открытие сезона у «Джордана и Марша».
— Боюсь, вы не дадите мне серьезно оценить даже ваши клены.
— Что вы! — дам, если вам хочется быть серьезным.
— А вам?
— Только в вещах несерьезных. Поэтому я и плакала над этой книгой.
— Вы потешаетесь надо всем. Мисс Айрин говорила мне о вас вчера.
— Тогда мне слишком рано это опровергать. Придется сделать выговор Айрин.
— Надеюсь, вы не запретите ей говорить о вас!
Она взяла со стола веер и стала заслонять им лицо то от огня, то от него. При неясном свете ее маленькое лицо, сужавшееся книзу и увеличенное массой тяжелых темных волос, лукавый и ленивый взгляд напоминали японку; в ней было очарование, озаряющее каждую женщину, когда она счастлива. Трудно сказать, понимала ли она его чувства. Они еще о чем-то поговорили, потом она вернулась к тому, что он уже сказал. Она искоса взглянула на него из-за веера, и веер замер.
— Так, значит, Айрин говорит обо мне? — спросила она.
— Да. А может, это я говорю. Вы вправе осудить меня, если я поступаю неправильно, — сказал он.
— О, я не сказала, что неправильно, — ответила она. — Надеюсь только, что если вы говорили обо мне очень уж плохо, то сообщите и мне, чтобы я могла исправиться…
— Нет, пожалуйста, не меняйтесь! — воскликнул молодой человек.
У Пенелопы перехватило дыхание, но она продолжала решительно:
— …или отчитать вас за поношение высоких особ. — Она смотрела на веер, лежавший теперь у нее на коленях, и старалась справиться с собой, но голова ее чуть-чуть подрагивала, и она не поднимала глаз. Разговор перешел было на другое, но Кори снова вернул его к ним самим, словно только о них и шла все время речь.
— Я хочу говорить о вас, — сказал он, — раз уж с вами я говорю так редко.
— Вы хотите сказать, что говорю одна я, когда мы — вместе? — Она взглянула на него искоса; но, произнося последнее слово, покраснела.
— Мы так редко бываем вместе, — продолжал он.
— Не понимаю, о чем вы?
— Иногда мне кажется… я боюсь… что вы меня избегаете.
— Избегаю?
— Да! Стараетесь не оставаться со мной наедине.
Она могла бы сказать, что им вовсе незачем оставаться наедине, и очень странно, что он на это жалуется. Но она не сказала этого. Она посмотрела на веер, потом подняла пылающее лицо и снова взглянула на часы.
— Мама и Айрин будут жалеть, что вы не застали их, — выговорила она.
Он тотчас же встал и подошел к ней. Она тоже встала и машинально протянула ему руку. Он взял ее как бы затем, чтобы попрощаться.
— Я не хотела выпроваживать вас, — сказала она извиняющимся тоном.
— А я и не ухожу, — сказал он просто. — Я хотел объяснить, объяснить, что это я завожу с ней разговор о вас. Объяснить… Я хотел — мне надо вам что-то сказать; я так часто повторял это про себя, что порой мне казалось, вы должны уже все знать.
Она стояла недвижно, оставив руку в его руке, не спуская с него вопросительного недоуменного взгляда.
— Вы должны все знать — она, наверное, сказала вам… Она, наверное, догадалась… — Пенелопа побелела, но, казалось, справилась с волнением, заставившим всю ее кровь отхлынуть к сердцу.
— Я… я не собирался… я хотел видеть вашего отца… но сейчас я должен сказать… я вас люблю!
Она высвободила руку, которую он держал в своих руках, и гибким движением отстранилась.
— Меня! — Быть может, в глубине души она и ждала этого, но слова его ужаснули ее.
Он снова подошел.
— Да, вас. Кого же еще?
Она отстранила его умоляющим жестом.
— Я думала… я… что это… — Она сжала губы и стояла, глядя на него, а он молчал, удивленный. Потом она сказала, дрожа: — О, что вы натворили!
— Право, — сказал он со смущенной улыбкой, — не знаю. Надеюсь, ничего дурного?
— О, не смейтесь! — воскликнула она, сама истерически засмеявшись. — Если не хотите, чтобы я сочла вас величайшим негодяем.
— Меня? — сказал он. — Объясните, ради бога, о чем вы?
— Вы знаете, что объяснить я не могу. А вы… можете вы… положа руку на сердце сказать… что никогда не думали… что все время думали именно обо мне?
— Да, да! О ком же еще? Я пришел к вашему отцу сообщить, что хочу признаться вам… попросить его… но разве это важно? Вы должны были знать… должны были видеть… только от вас я жду ответа. Сейчас все получилось неожиданно. Я напугал вас. Но если вы меня любите, вы простите меня, ведь я так долго любил вас, прежде чем заговорил.
Она смотрела на него, полураскрыв губы.
— О боже! Что мне делать? Если правда… то, что вы говорите… вы должны уйти! — сказала она. — И больше никогда не приходить. Вы обещаете?
— Конечно, нет, — сказал молодой человек. — Почему я должен обещать то… то… что несправедливо. Я мог бы повиноваться, если бы вы не любили меня…
— Я вас не люблю! Да, да, не люблю! Теперь послушаетесь?
— Нет. Я вам не верю.
— О!
Он снова завладел ее рукой.
— Любовь моя! Единственная моя! Что это за трудности, о которых вы не можете сказать? Вас они не могут касаться. А если они касаются кого угодно другого, мне это совершенно безразлично, что бы это ни было. Я был бы счастлив словом или делом доказать вам, что ничто не может изменить мои чувства к вам.
— О, вы не понимаете!
— Не понимаю. И вы должны мне объяснить.
— Никогда.
— Тогда я дождусь вашей матери и спрошу ее, в чем дело.
— Спросите ее?
— Да! Не думайте, что я отступлюсь от вас, пока не узнаю, почему должен это сделать.
— Вы вынуждаете меня к этому! А если я скажу вам, вы уйдете и ни одна живая душа не узнает того, что вы сказали мне?
— Да, пока вы сами не разрешите.
— Этого не будет никогда. Так вот… — Она остановилась и несколько раз безуспешно пыталась продолжать. — Нет, нет! Я не могу. Вы должны уйти!
— Я не уйду.
— Вы сказали, что любите меня. Если это так, вы уйдете.
Он опустил протянутые к ней руки, а она закрыла лицо руками.
— Хорошо! — сказала она, вдруг обернувшись к нему. — Сядьте. Обещаете ли вы… даете ли слово… не говорить… не пытаться уговаривать меня… не… трогать. Вы не тронете меня?
— Я послушаюсь вас, Пенелопа.
— Вы никогда больше не попытаетесь меня видеть? Как будто я для вас умерла?
— Я сделаю все, как вы хотите. И все же я вас увижу. И не говорите о смерти. Это — начало жизни…
— Нет. Это конец, — сказала девушка своим обычным низковатым, медлительным голосом, который изменил ей, когда она выкрикивала свои бессвязные мольбы. Она тоже села и подняла к нему лицо. — Для меня это конец жизни, потому что теперь я знаю, что с самого начала была предательницей. Вы не знаете, о чем я, и я никогда не смогу вам этого объяснить. Это не моя тайна… чужая. Вы… вы больше не должны сюда приходить. Я не могу сказать, почему, а вы не старайтесь узнать. Обещаете?
— Ваше право запретить мне. Я должен повиноваться.
— Значит, я запрещаю. Но не думайте, что я жестока…
— Как могу я это думать?
— О, как мне трудно!
Кори рассмеялся с каким-то отчаянием.
— Не будет ли вам легче, если я не послушаюсь вас?
— Я знаю, что мои слова безумны. И все же я вовсе не безумна.
— Да, да, — сказал он, страстно желая утешить ее. — Но попытайтесь объяснить, в чем беда. Нет ничего на свете — ни такого бедствия, ни такого горя, — чего бы я с радостью не разделил с вами или взял бы на себя, если это возможно.
— Я знаю! Но этого вы не можете. О боже!
— Любимая! Подождите! Подумайте! Позвольте мне спросить вашу мать… вашего отца…
Она вскрикнула.
— Нет! Если вы это сделаете, вы станете мне ненавистны! Вы…
У входной двери послышался звук поворачиваемого ключа.
— Обещайте! — крикнула Пенелопа.
— Обещаю!
— Прощайте! — Она внезапно обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке и выбежала из комнаты, как раз когда ее отец входил через другую дверь.
Кори, ошеломленный, повернулся к нему.
— Я… я приходил поговорить с вами… об одном деле. Но час уже поздний. Я… я увижу вас завтра.
— Ничего не следует откладывать на завтра, — сказал Лэфем с угрюмостью, явно не относившейся к Кори. Еще шляпы не сняв, он смотрел на молодого человека, и его голубые глаза метали искры, которые, видимо, зажглись по какой-то другой причине.
— Сейчас я, право, не могу, — пролепетал Кори. — Дело отлично подождет до завтра. Доброй ночи, сэр.
— Доброй ночи, — сказал отрывисто Лэфем, провожая его до дверей и запирая их за ним.
— Дьявол, что ли, сегодня во всех вселился? — пробормотал он, возвращаясь в комнату и снимая шляпу. Потом он подошел к лестнице на кухню и крикнул вниз: — Эй, Алиса! Чего-нибудь поесть!
— Не понимаю, почему вас сюда поместили, — сказала она и провела его в малую, более уютную гостиную. — Отец еще не пришел, но я жду его с минуты на минуту; не знаю, отчего он задерживается. Служанка сказала вам, что мамы и Айрин тоже нет дома?
— Нет, не сказала. Спасибо, что принимаете меня. — Он увидел, что она не замечает его волнения, и слегка вздохнул, все, значит, должно быть на этом, низшем, уровне; что ж, пусть так. — Мне надо кое-что сказать вашему отцу… Надеюсь, — перебил он себя, — вам сегодня лучше.
— О да, благодарю вас, — сказала Пенелопа, вспомнив, что была накануне больна и потому не могла быть на обеде.
— Нам очень вас не хватало.
— О, спасибо. Боюсь, что меня более чем хватало бы, будь я там.
— Уверяю вас, — сказал Кори, — очень не хватало.
Они смотрели друг на друга.
— Мне кажется, я что-то начала говорить, — сказала девушка.
— Мне тоже, — ответил молодой человек. Они весело рассмеялись и тут же сделались очень серьезными. Он сел на предложенный ею стул и смотрел на нее; она села по другую сторону камина, на более низкий стул, положила руки на колени и, говоря с ним, чуть-чуть склоняла голову к плечу. В камине, слегка потрескивая, горел огонь, бросая на ее лицо мягкий свет. Она опустила глаза, потом зачем-то взглянула на часы на каминной доске.
— Мама и Айрин пошли на концерт испанских студентов.
— Вот как? — сказал Кори и опустил на пол шляпу, которую до того держал в руке.
Она зачем-то взглянула на шляпу, потом зачем-то на него и слегка покраснела. Кори тоже покраснел. Она, всегда общавшаяся с ним так свободно, чувствовала себя теперь скованной.
— Знаете, как тепло на улице? — спросил он.
— Да? Я сегодня не выходила весь день.
— Вечер совсем летний.
Она повернула лицо к огню и спохватилась.
— Вам здесь, наверное, слишком жарко?
— О нет, мне хорошо.
— В доме как будто еще держится холод последних дней. Когда вы пришли, я читала, закутавшись в шаль.
— Я помешал вам.
— О нет. Книгу я уже прочла. И просматривала снова.
— Вы любите перечитывать книги?
— Да, те, что мне нравятся.
— А что вы читали сегодня?
Девушка колебалась.
— Название сентиментальное. Вы читали? «Слезы, напрасные слезы».
— Ах, да. О ней вчера говорили. Книга имеет огромный успех у дам. Они обливают ее слезами. А вы плакали?
— Заплакать над книгой очень легко, — сказала, смеясь, Пенелопа, — а в этой все очень естественно, пока дело не доходит до главного. Из-за естественности всего остального естественным кажется и это. И все же, по-моему, все это очень искусственно.
— То, что она уступила его другой?
— Да; и только потому, что та другая, как ей было известно, полюбила его первая. Зачем? Какое право она имела так сделать?
— Не знаю. Думаю, что самопожертвование…
— Не было там никакого самопожертвования. Она и любимого принесла в жертву; и ради той, которая и вполовину не могла его оценить. Мне досадно на себя, когда вспоминаю, как я плакала над этой книгой, — да, признаюсь, плакала. Поступить так, как эта девушка, глупо. И дурно. Почему романисты не дают людям вести себя разумно?
— Может быть, им не удалось бы тогда написать что-то интересное, — предположил с улыбкой Кори.
— По крайней мере, тогда это было бы что-нибудь новое, — сказала девушка. — Впрочем, и в жизни это было бы что-нибудь новое, — добавила она.
— Не уверен. Отчего бы влюбленным и не проявлять здравый смысл?
— Это вопрос очень серьезный, — серьезно сказала Пенелопа. — Я на него ответить не могу, — и она предоставила ему выпутываться из разговора, который сама начала. При этом к ней, казалось, вернулась непринужденность. — А как вам нравится наша осенняя выставка, мистер Кори?
— Ваша выставка?
— Деревья в сквере. Мы считаем, что она ничуть не хуже, чем открытие сезона у «Джордана и Марша».
— Боюсь, вы не дадите мне серьезно оценить даже ваши клены.
— Что вы! — дам, если вам хочется быть серьезным.
— А вам?
— Только в вещах несерьезных. Поэтому я и плакала над этой книгой.
— Вы потешаетесь надо всем. Мисс Айрин говорила мне о вас вчера.
— Тогда мне слишком рано это опровергать. Придется сделать выговор Айрин.
— Надеюсь, вы не запретите ей говорить о вас!
Она взяла со стола веер и стала заслонять им лицо то от огня, то от него. При неясном свете ее маленькое лицо, сужавшееся книзу и увеличенное массой тяжелых темных волос, лукавый и ленивый взгляд напоминали японку; в ней было очарование, озаряющее каждую женщину, когда она счастлива. Трудно сказать, понимала ли она его чувства. Они еще о чем-то поговорили, потом она вернулась к тому, что он уже сказал. Она искоса взглянула на него из-за веера, и веер замер.
— Так, значит, Айрин говорит обо мне? — спросила она.
— Да. А может, это я говорю. Вы вправе осудить меня, если я поступаю неправильно, — сказал он.
— О, я не сказала, что неправильно, — ответила она. — Надеюсь только, что если вы говорили обо мне очень уж плохо, то сообщите и мне, чтобы я могла исправиться…
— Нет, пожалуйста, не меняйтесь! — воскликнул молодой человек.
У Пенелопы перехватило дыхание, но она продолжала решительно:
— …или отчитать вас за поношение высоких особ. — Она смотрела на веер, лежавший теперь у нее на коленях, и старалась справиться с собой, но голова ее чуть-чуть подрагивала, и она не поднимала глаз. Разговор перешел было на другое, но Кори снова вернул его к ним самим, словно только о них и шла все время речь.
— Я хочу говорить о вас, — сказал он, — раз уж с вами я говорю так редко.
— Вы хотите сказать, что говорю одна я, когда мы — вместе? — Она взглянула на него искоса; но, произнося последнее слово, покраснела.
— Мы так редко бываем вместе, — продолжал он.
— Не понимаю, о чем вы?
— Иногда мне кажется… я боюсь… что вы меня избегаете.
— Избегаю?
— Да! Стараетесь не оставаться со мной наедине.
Она могла бы сказать, что им вовсе незачем оставаться наедине, и очень странно, что он на это жалуется. Но она не сказала этого. Она посмотрела на веер, потом подняла пылающее лицо и снова взглянула на часы.
— Мама и Айрин будут жалеть, что вы не застали их, — выговорила она.
Он тотчас же встал и подошел к ней. Она тоже встала и машинально протянула ему руку. Он взял ее как бы затем, чтобы попрощаться.
— Я не хотела выпроваживать вас, — сказала она извиняющимся тоном.
— А я и не ухожу, — сказал он просто. — Я хотел объяснить, объяснить, что это я завожу с ней разговор о вас. Объяснить… Я хотел — мне надо вам что-то сказать; я так часто повторял это про себя, что порой мне казалось, вы должны уже все знать.
Она стояла недвижно, оставив руку в его руке, не спуская с него вопросительного недоуменного взгляда.
— Вы должны все знать — она, наверное, сказала вам… Она, наверное, догадалась… — Пенелопа побелела, но, казалось, справилась с волнением, заставившим всю ее кровь отхлынуть к сердцу.
— Я… я не собирался… я хотел видеть вашего отца… но сейчас я должен сказать… я вас люблю!
Она высвободила руку, которую он держал в своих руках, и гибким движением отстранилась.
— Меня! — Быть может, в глубине души она и ждала этого, но слова его ужаснули ее.
Он снова подошел.
— Да, вас. Кого же еще?
Она отстранила его умоляющим жестом.
— Я думала… я… что это… — Она сжала губы и стояла, глядя на него, а он молчал, удивленный. Потом она сказала, дрожа: — О, что вы натворили!
— Право, — сказал он со смущенной улыбкой, — не знаю. Надеюсь, ничего дурного?
— О, не смейтесь! — воскликнула она, сама истерически засмеявшись. — Если не хотите, чтобы я сочла вас величайшим негодяем.
— Меня? — сказал он. — Объясните, ради бога, о чем вы?
— Вы знаете, что объяснить я не могу. А вы… можете вы… положа руку на сердце сказать… что никогда не думали… что все время думали именно обо мне?
— Да, да! О ком же еще? Я пришел к вашему отцу сообщить, что хочу признаться вам… попросить его… но разве это важно? Вы должны были знать… должны были видеть… только от вас я жду ответа. Сейчас все получилось неожиданно. Я напугал вас. Но если вы меня любите, вы простите меня, ведь я так долго любил вас, прежде чем заговорил.
Она смотрела на него, полураскрыв губы.
— О боже! Что мне делать? Если правда… то, что вы говорите… вы должны уйти! — сказала она. — И больше никогда не приходить. Вы обещаете?
— Конечно, нет, — сказал молодой человек. — Почему я должен обещать то… то… что несправедливо. Я мог бы повиноваться, если бы вы не любили меня…
— Я вас не люблю! Да, да, не люблю! Теперь послушаетесь?
— Нет. Я вам не верю.
— О!
Он снова завладел ее рукой.
— Любовь моя! Единственная моя! Что это за трудности, о которых вы не можете сказать? Вас они не могут касаться. А если они касаются кого угодно другого, мне это совершенно безразлично, что бы это ни было. Я был бы счастлив словом или делом доказать вам, что ничто не может изменить мои чувства к вам.
— О, вы не понимаете!
— Не понимаю. И вы должны мне объяснить.
— Никогда.
— Тогда я дождусь вашей матери и спрошу ее, в чем дело.
— Спросите ее?
— Да! Не думайте, что я отступлюсь от вас, пока не узнаю, почему должен это сделать.
— Вы вынуждаете меня к этому! А если я скажу вам, вы уйдете и ни одна живая душа не узнает того, что вы сказали мне?
— Да, пока вы сами не разрешите.
— Этого не будет никогда. Так вот… — Она остановилась и несколько раз безуспешно пыталась продолжать. — Нет, нет! Я не могу. Вы должны уйти!
— Я не уйду.
— Вы сказали, что любите меня. Если это так, вы уйдете.
Он опустил протянутые к ней руки, а она закрыла лицо руками.
— Хорошо! — сказала она, вдруг обернувшись к нему. — Сядьте. Обещаете ли вы… даете ли слово… не говорить… не пытаться уговаривать меня… не… трогать. Вы не тронете меня?
— Я послушаюсь вас, Пенелопа.
— Вы никогда больше не попытаетесь меня видеть? Как будто я для вас умерла?
— Я сделаю все, как вы хотите. И все же я вас увижу. И не говорите о смерти. Это — начало жизни…
— Нет. Это конец, — сказала девушка своим обычным низковатым, медлительным голосом, который изменил ей, когда она выкрикивала свои бессвязные мольбы. Она тоже села и подняла к нему лицо. — Для меня это конец жизни, потому что теперь я знаю, что с самого начала была предательницей. Вы не знаете, о чем я, и я никогда не смогу вам этого объяснить. Это не моя тайна… чужая. Вы… вы больше не должны сюда приходить. Я не могу сказать, почему, а вы не старайтесь узнать. Обещаете?
— Ваше право запретить мне. Я должен повиноваться.
— Значит, я запрещаю. Но не думайте, что я жестока…
— Как могу я это думать?
— О, как мне трудно!
Кори рассмеялся с каким-то отчаянием.
— Не будет ли вам легче, если я не послушаюсь вас?
— Я знаю, что мои слова безумны. И все же я вовсе не безумна.
— Да, да, — сказал он, страстно желая утешить ее. — Но попытайтесь объяснить, в чем беда. Нет ничего на свете — ни такого бедствия, ни такого горя, — чего бы я с радостью не разделил с вами или взял бы на себя, если это возможно.
— Я знаю! Но этого вы не можете. О боже!
— Любимая! Подождите! Подумайте! Позвольте мне спросить вашу мать… вашего отца…
Она вскрикнула.
— Нет! Если вы это сделаете, вы станете мне ненавистны! Вы…
У входной двери послышался звук поворачиваемого ключа.
— Обещайте! — крикнула Пенелопа.
— Обещаю!
— Прощайте! — Она внезапно обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке и выбежала из комнаты, как раз когда ее отец входил через другую дверь.
Кори, ошеломленный, повернулся к нему.
— Я… я приходил поговорить с вами… об одном деле. Но час уже поздний. Я… я увижу вас завтра.
— Ничего не следует откладывать на завтра, — сказал Лэфем с угрюмостью, явно не относившейся к Кори. Еще шляпы не сняв, он смотрел на молодого человека, и его голубые глаза метали искры, которые, видимо, зажглись по какой-то другой причине.
— Сейчас я, право, не могу, — пролепетал Кори. — Дело отлично подождет до завтра. Доброй ночи, сэр.
— Доброй ночи, — сказал отрывисто Лэфем, провожая его до дверей и запирая их за ним.
— Дьявол, что ли, сегодня во всех вселился? — пробормотал он, возвращаясь в комнату и снимая шляпу. Потом он подошел к лестнице на кухню и крикнул вниз: — Эй, Алиса! Чего-нибудь поесть!
17
— Отчего это девочки перестали выходить к завтраку? — спросил Лэфем у жены на следующее утро за столом. Он уже полтора часа как встал и говорил с суровостью голодного человека. — Я в моем возрасте первый на ногах во всем доме. Каждое утро в четверть седьмого я звоню кухарке; в половине восьмого, по часам, завтрак уже на столе. А я до ухода в контору никого не вижу, кроме тебя.
— Да нет же, Сай, — успокаивающе сказала жена. — Девочки почти всегда выходят. Но молодым труднее рано вставать, чем нам.
— Могут отдохнуть потом. Им больше и делать нечего, — проворчал Лэфем.
— А это уж твоя вина. Не нажил бы столько денег, им бы пришлось работать. — Она посмеялась спартанским требованиям Лэфема и продолжала оправдывать дочерей: — Айрин два дня подряд поздно ложится, а Пенелопа говорит, что нездорова. С чего ты так рассердился на девочек? Может, сам что-нибудь натворил, а теперь стыдно?
— Когда натворю, я тебе скажу, — проворчал Лэфем.
— Не скажешь! — пошутила жена. — Будешь вымещать досаду на нас. Ну, выкладывай, в чем дело?
Лэфем важно хмурился, не поднимая глаз от чашки кофе, и сказал:
— Не знаю, чего тут надо было вчера этому малому.
— Кому?
— Кори. Он был здесь, когда я вернулся, сказал, что приходил ко мне, а сам тут же ушел.
— Где он был?
— В малой гостиной.
— А Пэн там была?
— Я ее не видел.
Миссис Лэфем задумалась, держа руку на сливочнике.
— В самом деле, что ему было нужно? Он сказал, что пришел к тебе?
— Так он сказал.
— А потом не захотел остаться?
— Да.
— Ну так я скажу тебе, в чем дело, Сайлас Лэфем. Он приходил, — она оглянулась и понизила голос, — говорить с тобой насчет Айрин, а потом у него не хватило Духу.
— По-моему, у него хватает духу на все, чего он пожелает, — сказал угрюмо Лэфем. — Знаю только, что он был здесь. Спроси-ка лучше у Пэн, если она наконец выйдет.
— Я ее ждать не стану, — сказала миссис Лэфем; когда муж закрыл за собой входную дверь, она открыла дверь в комнату дочери и быстро вошла.
Девушка сидела у окна одетая, и, казалось, сидела так уже давно. Не вставая, она повернула лицо к матери. Против света оно казалось черным, и на нем не было видно ничего, пока мать, подойдя ближе, не засыпала ее вопросами.
— Ты уже давно так сидишь, Пэн? Почему ты не идешь завтракать? Ты видела мистера Кори, когда он приходил вчера вечером? Да что с тобой? О чем ты плакала?
— Разве я плакала?
— Да! У тебя щеки мокрые!
— А я думала, они пылают. Хорошо, я расскажу тебе, в чем дело. — Она встала и снова упала на стул. — Запри дверь! — сказала она, и мать машинально послушалась. — Я не хочу, чтобы услышала Айрин. Ничего особенного не случилось. Просто мистер Кори сделал мне вчера предложение.
Мать беспомощно смотрела на нее, пожалуй, не столько в изумлении, сколько в ужасе.
— Что ты так смотришь — я не привидение. А жаль! Сядь лучше, мама. Тебе надо все об этом знать.
Миссис Лэфем в изнеможении опустилась на стул у второго окна, не в силах ни говорить, ни двигаться, а дочь медленно, но кратко, касаясь только главного, рассказывала, перемежая рассказ горькими шутками.
— Ну, вот и все, мама. Я бы подумала, что это был сон, да только я всю ночь не спала. Нет, кажется, все было наяву.
Мать взглянула на постель и сказала, охотно отвлекаясь этой меньшей заботой:
— Так ты и не ложилась! Ты себя уморишь.
— Не уморю, но действительно не ложилась, — ответила девушка. Видя, что мать снова мрачно замолчала, она спросила: — Что ж ты не винишь меня, мама? Почему не говоришь, что я его завлекала и отбивала у нее? Разве ты так не думаешь?
Мать не ответила, точно это безумное самобичевание не нуждалось в ответе.
— Как ты думаешь, — просто спросила она, — он знал, что ты его любишь?
— Конечно, знал! Как бы я сумела скрыть от него? Но я сперва сказала, что не люблю!
— К чему? — вздохнула мать. — Могла бы сразу признаться. Разве это помогло бы Айрин, если б ты не сказала?
— Я всегда старалась помогать ей, даже когда я…
— Знаю. Только неровня она ему, нет. Я это сразу поняла, а признаться себе не хотела. Да и он все приходил…
— А меня у тебя и в мыслях не было! — вскричала девушка с горечью, пронзившей сердце матери. — Я была никто! Я ничего чувствовать не могла! Меня никто не мог полюбить! — Сумятица из отчаяния и торжества, угрызений и обиды, наполнявшая ее душу, искала выражения в словах.
— Да, — виновато сказала мать. — Тебя у меня в мыслях не было. Или почти не было. Приходило мне порой на ум, что может быть… Но не похоже было… И ты так старалась для Айрин…
— Ты этого хотела. Ты вечно посылала меня разговаривать с ним за нее, а что я могу говорить с ним за себя, ты не думала. Я за себя и не говорила!
— Я наказана за это. А когда ты… полюбила его?
— Не знаю. И не все ли равно? Все кончено, и не важно, когда началось. Сюда он больше не придет, если только я не позволю. — Она невольно выдала, что гордится своей властью, но все же продолжала с тревогой: — А что же ты скажешь Айрин? Меня ей нечего опасаться; но раз он ее не любит, что ты сделаешь?
— Что делать, я не знаю, — сказала миссис Лэфем. Она все еще безучастно сидела на стуле, не в силах, казалось, стряхнуть с себя апатию. — Не вижу, что тут можно сделать.
Пенелопа насмешливо засмеялась.
— Тогда пусть все идет по-прежнему. Только по-прежнему не получится.
— Не получится, — эхом откликнулась мать. — Она красивая, хозяйственная, и у твоего отца денег довольно. Ох, я сама не знаю, что говорю! Неровня она ему, нет. Я это все время чувствовала и все время сама себя обманывала.
— Если бы он ее любил, — сказала Пенелопа, — не имело бы значения, ровня она ему или нет. Я ему тоже неровня.
Мать продолжала:
— Я могла бы догадаться, что это ты, но я вбила себе… Теперь-то я все вижу ясно, да слишком поздно. И что делать, не знаю.
— А что, по-твоему, делать мне? — требовательно спросила девушка. — Ты хочешь, чтобы я пошла к Айрин и сказала, что это я его у нее отбила?
— Господи! — воскликнула миссис Лэфем. — Что же мне делать, Пэн?
— Для меня — ничего, — сказала Пенелопа. — Я сама во всем разобралась. Сделай все, что можешь, для Айрин.
— Я не стану тебя винить, если ты хоть сегодня за него выйдешь.
— Мама!
— Нет, не стану. Ты поступала по-честному и имела на это право. Винить тут некого. Он вел себя как джентльмен; теперь-то я вижу, что он о ней и думать не думал, а только о тебе. Вот и выходи за него! И он имеет право, и ты.
— А как же Айрин? Обо мне говорить нечего. Я о себе сама позабочусь.
— Она еще ребенок. Все это она себе просто напридумывала. Это пройдет. Она не так чтобы всем сердцем…
— Нет, мама, всем сердцем. Это для нее вопрос всей жизни. И ты это знаешь.
— Да, верно, — сказала мать, точно именно это и доказывала, а не обратное.
— Если бы я могла отдать ей его, я бы отдала. Но не в моих это силах. — И она добавила с отчаянием: — И не в моих силах взять его себе!
— Что ж, — сказала миссис Лэфем. — Придется ей вынести это. Не знаю, чем все кончится. Но ей придется свою долю вынести. — Она встала и пошла к двери.
Пенелопа в ужасе кинулась за ней.
— Неужели ты идешь ей сказать? — И она схватила мать за плечи.
— Да, — сказала миссис Лэфем. — Если она взрослая женщина, то вынесет и женское горе.
— Не могу я тебя пустить к ней, — взмолилась девушка, пряча лицо на плече матери. — Не говори Айрин. Я боюсь тебя пустить. Как я взгляну ей в глаза?
— Ты ведь ничего плохого ей не сделала, Пэн, — сказала мать, успокаивая ее.
— Я хотела сделать! И, должно быть, что-то все-таки сделала. Это было сильнее меня. Я полюбила его с первого взгляда и, наверное, тоже старалась понравиться ему. Как ты думаешь, старалась? Нет, нет! Не говори Айрин! Подожди, мама! Да! Я и впрямь старалась его отбить! — крикнула она, подняв голову и глядя на мать своими большими глазами. — Да! Даже вчера! Вчера я впервые была с ним наедине, и теперь я понимаю, я-то хотела показаться ему хорошенькой — и забавной. Я не постаралась, чтобы он подумал о ней. Я знала, что нравлюсь ему, и старалась понравиться еще больше. Быть может, я могла бы помешать ему объясниться мне. Но когда я поняла, что он меня любит, я не смогла. Никогда до этого он не был только со мной и только для меня. Я ведь могла и совсем к нему не выйти, но мне хотелось его видеть; а когда мы оказались наедине, я, наверное, что-то такое делала, чтобы он догадался о моей любви. Ну вот, теперь ты скажешь Айрин? Я никогда не думала, что он меня любит, не ожидала этого. Но он мне нравился. Да, нравился! Скажи ей это. Или я сама скажу.
— Если бы можно было сказать ей, что он умер, — растерянно начала миссис Лэфем.
— Как легко бы было! — воскликнула девушка, издеваясь над самой собой. — Но для нее он хуже чем умер; и для меня тоже. Мама, я обдумывала все это миллион раз со всех возможных сторон и не вижу никакого выхода — только одно горе. Горе, и ничего другого тут не увидишь, смотри хоть всю жизнь. — Она снова рассмеялась, точно эта безвыходность забавляла ее. Потом кинулась в другую крайность — самоутверждение. — А ведь я имею на него право, а он на меня. Если он никогда не давал ей повода думать, что он любит ее, — а я знаю, что не давал, это все мы ей внушали, значит, он свободен, и я тоже свободна. Мы не можем сделать ее счастливой, как бы ни старались, так почему бы мне… Нет, не годится! До этого я уже доходила в своих рассуждениях! — Она снова засмеялась своим горьким смехом. — Теперь попробуй ты, мама!
— Я бы лучше сказала сперва отцу…
Пенелопа улыбнулась еще печальнее, чем смеялась.
— Конечно. Полковнику следует обо всем узнать. Эту беду я не могу держать про себя. Она, оказывается, касается очень многих.
Слыша ее обычную манеру говорить, мать почему-то ободрилась:
— Может, он что-нибудь надумает.
— О, я не сомневаюсь, что полковник решит, что делать.
— Очень-то не унывай. Все… все уладится.
— Это ты скажи Айрин, мама.
Миссис Лэфем взялась за дверную ручку; потом отпустила ее и взглянула на дочь, словно моля об утешении, которого сама не находила.
— Не смотри на меня, мама, — сказала Пенелопа, покачав головой. — Ты знаешь, даже если б Айрин умерла, так ничего и не узнав, я не считала бы, что все уладилось.
— Пэн!
— Я читала, что бывают случаи, когда девушка отказывается от любимого ради счастья другой девушки, которую тот не любит. Это можно сделать.
— Отец посчитает тебя дурой, — сказала миссис Лэфем, найдя прибежище в своем отвращении к подобному псевдогероизму. — Нет! Если отступаться, так пусть отступится та, которая одной себе причинит горе. Слишком много на свете бед и печалей, чтобы еще нарочно к ним добавлять.
Она открыла дверь. Но Пенелопа подбежала и загородила ей дорогу.
— Пусть Айрин не отступается.
— Об этом я спрошу твоего отца, — сказала мать. — А теперь выпусти меня.
— Не пускай сюда Айрин.
— Хорошо. Я скажу ей, что ты не спала всю ночь. Ложись, отдохни. Она еще тоже не вставала. И надо бы тебе позавтракать.
— Нет, дай мне поспать, если смогу. Я что-нибудь съем, когда проснусь. А не усну — спущусь вниз. Жизнь должна идти своим чередом, даже когда в доме покойник, а у нас лишь немногим хуже.
— Не говори глупостей! — сказала миссис Лэфем сердито и властно.
— Ну, немногим лучше, — кротко согласилась Пенелопа.
Миссис Лэфем попыталась что-то сказать и не смогла. Она вышла и открыла дверь в комнату Айрин. Девушка подняла с подушки сонную голову.
— Не беспокой сестру, Айрин, когда встанешь. Она плохо спала…
— Тише, не говори ничего! Умираю, до того спать хочется! — ответила Айрин. — Иди, мама. Я ее не разбужу. — Она уткнула лицо в подушку и натянула на голову одеяло.
Мать медленно закрыла дверь и сошла вниз, едва передвигая ноги, так она была растерянна. Раньше она бы непременно попыталась понять, за что постигла ее эта кара. Теперь она не верила, что страдания безвинных были ниспосланы им за ее грехи; она бессознательно уходила от этого жестокого и эгоистичного толкования тайны потерь и страданий. Она понимала, что обеим ее дочерям, равно, хоть и по-разному для нее любимым и дорогим, неотвратимо суждено страдать, и не могла винить ни одну из них; не могла винить и того, кто причинил эти страдания; он был столь же безвинен; и хотя в первые минуты сердце ее ожесточилось против него, она все же смогла остаться к нему справедлива. Когда-то этой женщине было привычно искать истину в трудах, и она трудилась. Но проклятие богатства в том и состоит, что оно отстраняет нас от труда и преграждает нам этот путь к надежде и душевному здоровью. В доме, где теперь все делалось за нее, у нее не было работы, которая спасла бы от отчаяния. Придя в свою комнату, она села, уронила на колени руки, — прежде столь неутомимые и нужные, — и попыталась все обдумать. Она никогда не слыхала о роке, который слал бедствия и невинному и виновному, прежде чем люди стали верить, будто беды и печали посылаются им в наказание; но в простоте своей она признала понятие античного рока, когда сказала себе вслух: «Тут не иначе как нечистый вмешался». Как ни поверни, она не видела, как избежать горя, которое уже настигло Пенелопу и ее самое и настигнет Айрин и отца. Подумав о муже, она вздрогнула, представив себе, с какой силой оно отзовется в его могучей натуре. Она боялась этого, боялась и еще худшего — того, на что могут толкнуть его гордость и честолюбие. Этот страх, но также и естественный порыв, с которым женщины бегут к мужу во всякий трудный час, заставили ее почувствовать, что она должна посоветоваться с ним, не дожидаясь вечера. Стоило ей представить себе, как неверно он может понять случившееся, и ей почудилось, будто ему все уже известно и надо спешить удержать его от опрометчивых шагов.
— Да нет же, Сай, — успокаивающе сказала жена. — Девочки почти всегда выходят. Но молодым труднее рано вставать, чем нам.
— Могут отдохнуть потом. Им больше и делать нечего, — проворчал Лэфем.
— А это уж твоя вина. Не нажил бы столько денег, им бы пришлось работать. — Она посмеялась спартанским требованиям Лэфема и продолжала оправдывать дочерей: — Айрин два дня подряд поздно ложится, а Пенелопа говорит, что нездорова. С чего ты так рассердился на девочек? Может, сам что-нибудь натворил, а теперь стыдно?
— Когда натворю, я тебе скажу, — проворчал Лэфем.
— Не скажешь! — пошутила жена. — Будешь вымещать досаду на нас. Ну, выкладывай, в чем дело?
Лэфем важно хмурился, не поднимая глаз от чашки кофе, и сказал:
— Не знаю, чего тут надо было вчера этому малому.
— Кому?
— Кори. Он был здесь, когда я вернулся, сказал, что приходил ко мне, а сам тут же ушел.
— Где он был?
— В малой гостиной.
— А Пэн там была?
— Я ее не видел.
Миссис Лэфем задумалась, держа руку на сливочнике.
— В самом деле, что ему было нужно? Он сказал, что пришел к тебе?
— Так он сказал.
— А потом не захотел остаться?
— Да.
— Ну так я скажу тебе, в чем дело, Сайлас Лэфем. Он приходил, — она оглянулась и понизила голос, — говорить с тобой насчет Айрин, а потом у него не хватило Духу.
— По-моему, у него хватает духу на все, чего он пожелает, — сказал угрюмо Лэфем. — Знаю только, что он был здесь. Спроси-ка лучше у Пэн, если она наконец выйдет.
— Я ее ждать не стану, — сказала миссис Лэфем; когда муж закрыл за собой входную дверь, она открыла дверь в комнату дочери и быстро вошла.
Девушка сидела у окна одетая, и, казалось, сидела так уже давно. Не вставая, она повернула лицо к матери. Против света оно казалось черным, и на нем не было видно ничего, пока мать, подойдя ближе, не засыпала ее вопросами.
— Ты уже давно так сидишь, Пэн? Почему ты не идешь завтракать? Ты видела мистера Кори, когда он приходил вчера вечером? Да что с тобой? О чем ты плакала?
— Разве я плакала?
— Да! У тебя щеки мокрые!
— А я думала, они пылают. Хорошо, я расскажу тебе, в чем дело. — Она встала и снова упала на стул. — Запри дверь! — сказала она, и мать машинально послушалась. — Я не хочу, чтобы услышала Айрин. Ничего особенного не случилось. Просто мистер Кори сделал мне вчера предложение.
Мать беспомощно смотрела на нее, пожалуй, не столько в изумлении, сколько в ужасе.
— Что ты так смотришь — я не привидение. А жаль! Сядь лучше, мама. Тебе надо все об этом знать.
Миссис Лэфем в изнеможении опустилась на стул у второго окна, не в силах ни говорить, ни двигаться, а дочь медленно, но кратко, касаясь только главного, рассказывала, перемежая рассказ горькими шутками.
— Ну, вот и все, мама. Я бы подумала, что это был сон, да только я всю ночь не спала. Нет, кажется, все было наяву.
Мать взглянула на постель и сказала, охотно отвлекаясь этой меньшей заботой:
— Так ты и не ложилась! Ты себя уморишь.
— Не уморю, но действительно не ложилась, — ответила девушка. Видя, что мать снова мрачно замолчала, она спросила: — Что ж ты не винишь меня, мама? Почему не говоришь, что я его завлекала и отбивала у нее? Разве ты так не думаешь?
Мать не ответила, точно это безумное самобичевание не нуждалось в ответе.
— Как ты думаешь, — просто спросила она, — он знал, что ты его любишь?
— Конечно, знал! Как бы я сумела скрыть от него? Но я сперва сказала, что не люблю!
— К чему? — вздохнула мать. — Могла бы сразу признаться. Разве это помогло бы Айрин, если б ты не сказала?
— Я всегда старалась помогать ей, даже когда я…
— Знаю. Только неровня она ему, нет. Я это сразу поняла, а признаться себе не хотела. Да и он все приходил…
— А меня у тебя и в мыслях не было! — вскричала девушка с горечью, пронзившей сердце матери. — Я была никто! Я ничего чувствовать не могла! Меня никто не мог полюбить! — Сумятица из отчаяния и торжества, угрызений и обиды, наполнявшая ее душу, искала выражения в словах.
— Да, — виновато сказала мать. — Тебя у меня в мыслях не было. Или почти не было. Приходило мне порой на ум, что может быть… Но не похоже было… И ты так старалась для Айрин…
— Ты этого хотела. Ты вечно посылала меня разговаривать с ним за нее, а что я могу говорить с ним за себя, ты не думала. Я за себя и не говорила!
— Я наказана за это. А когда ты… полюбила его?
— Не знаю. И не все ли равно? Все кончено, и не важно, когда началось. Сюда он больше не придет, если только я не позволю. — Она невольно выдала, что гордится своей властью, но все же продолжала с тревогой: — А что же ты скажешь Айрин? Меня ей нечего опасаться; но раз он ее не любит, что ты сделаешь?
— Что делать, я не знаю, — сказала миссис Лэфем. Она все еще безучастно сидела на стуле, не в силах, казалось, стряхнуть с себя апатию. — Не вижу, что тут можно сделать.
Пенелопа насмешливо засмеялась.
— Тогда пусть все идет по-прежнему. Только по-прежнему не получится.
— Не получится, — эхом откликнулась мать. — Она красивая, хозяйственная, и у твоего отца денег довольно. Ох, я сама не знаю, что говорю! Неровня она ему, нет. Я это все время чувствовала и все время сама себя обманывала.
— Если бы он ее любил, — сказала Пенелопа, — не имело бы значения, ровня она ему или нет. Я ему тоже неровня.
Мать продолжала:
— Я могла бы догадаться, что это ты, но я вбила себе… Теперь-то я все вижу ясно, да слишком поздно. И что делать, не знаю.
— А что, по-твоему, делать мне? — требовательно спросила девушка. — Ты хочешь, чтобы я пошла к Айрин и сказала, что это я его у нее отбила?
— Господи! — воскликнула миссис Лэфем. — Что же мне делать, Пэн?
— Для меня — ничего, — сказала Пенелопа. — Я сама во всем разобралась. Сделай все, что можешь, для Айрин.
— Я не стану тебя винить, если ты хоть сегодня за него выйдешь.
— Мама!
— Нет, не стану. Ты поступала по-честному и имела на это право. Винить тут некого. Он вел себя как джентльмен; теперь-то я вижу, что он о ней и думать не думал, а только о тебе. Вот и выходи за него! И он имеет право, и ты.
— А как же Айрин? Обо мне говорить нечего. Я о себе сама позабочусь.
— Она еще ребенок. Все это она себе просто напридумывала. Это пройдет. Она не так чтобы всем сердцем…
— Нет, мама, всем сердцем. Это для нее вопрос всей жизни. И ты это знаешь.
— Да, верно, — сказала мать, точно именно это и доказывала, а не обратное.
— Если бы я могла отдать ей его, я бы отдала. Но не в моих это силах. — И она добавила с отчаянием: — И не в моих силах взять его себе!
— Что ж, — сказала миссис Лэфем. — Придется ей вынести это. Не знаю, чем все кончится. Но ей придется свою долю вынести. — Она встала и пошла к двери.
Пенелопа в ужасе кинулась за ней.
— Неужели ты идешь ей сказать? — И она схватила мать за плечи.
— Да, — сказала миссис Лэфем. — Если она взрослая женщина, то вынесет и женское горе.
— Не могу я тебя пустить к ней, — взмолилась девушка, пряча лицо на плече матери. — Не говори Айрин. Я боюсь тебя пустить. Как я взгляну ей в глаза?
— Ты ведь ничего плохого ей не сделала, Пэн, — сказала мать, успокаивая ее.
— Я хотела сделать! И, должно быть, что-то все-таки сделала. Это было сильнее меня. Я полюбила его с первого взгляда и, наверное, тоже старалась понравиться ему. Как ты думаешь, старалась? Нет, нет! Не говори Айрин! Подожди, мама! Да! Я и впрямь старалась его отбить! — крикнула она, подняв голову и глядя на мать своими большими глазами. — Да! Даже вчера! Вчера я впервые была с ним наедине, и теперь я понимаю, я-то хотела показаться ему хорошенькой — и забавной. Я не постаралась, чтобы он подумал о ней. Я знала, что нравлюсь ему, и старалась понравиться еще больше. Быть может, я могла бы помешать ему объясниться мне. Но когда я поняла, что он меня любит, я не смогла. Никогда до этого он не был только со мной и только для меня. Я ведь могла и совсем к нему не выйти, но мне хотелось его видеть; а когда мы оказались наедине, я, наверное, что-то такое делала, чтобы он догадался о моей любви. Ну вот, теперь ты скажешь Айрин? Я никогда не думала, что он меня любит, не ожидала этого. Но он мне нравился. Да, нравился! Скажи ей это. Или я сама скажу.
— Если бы можно было сказать ей, что он умер, — растерянно начала миссис Лэфем.
— Как легко бы было! — воскликнула девушка, издеваясь над самой собой. — Но для нее он хуже чем умер; и для меня тоже. Мама, я обдумывала все это миллион раз со всех возможных сторон и не вижу никакого выхода — только одно горе. Горе, и ничего другого тут не увидишь, смотри хоть всю жизнь. — Она снова рассмеялась, точно эта безвыходность забавляла ее. Потом кинулась в другую крайность — самоутверждение. — А ведь я имею на него право, а он на меня. Если он никогда не давал ей повода думать, что он любит ее, — а я знаю, что не давал, это все мы ей внушали, значит, он свободен, и я тоже свободна. Мы не можем сделать ее счастливой, как бы ни старались, так почему бы мне… Нет, не годится! До этого я уже доходила в своих рассуждениях! — Она снова засмеялась своим горьким смехом. — Теперь попробуй ты, мама!
— Я бы лучше сказала сперва отцу…
Пенелопа улыбнулась еще печальнее, чем смеялась.
— Конечно. Полковнику следует обо всем узнать. Эту беду я не могу держать про себя. Она, оказывается, касается очень многих.
Слыша ее обычную манеру говорить, мать почему-то ободрилась:
— Может, он что-нибудь надумает.
— О, я не сомневаюсь, что полковник решит, что делать.
— Очень-то не унывай. Все… все уладится.
— Это ты скажи Айрин, мама.
Миссис Лэфем взялась за дверную ручку; потом отпустила ее и взглянула на дочь, словно моля об утешении, которого сама не находила.
— Не смотри на меня, мама, — сказала Пенелопа, покачав головой. — Ты знаешь, даже если б Айрин умерла, так ничего и не узнав, я не считала бы, что все уладилось.
— Пэн!
— Я читала, что бывают случаи, когда девушка отказывается от любимого ради счастья другой девушки, которую тот не любит. Это можно сделать.
— Отец посчитает тебя дурой, — сказала миссис Лэфем, найдя прибежище в своем отвращении к подобному псевдогероизму. — Нет! Если отступаться, так пусть отступится та, которая одной себе причинит горе. Слишком много на свете бед и печалей, чтобы еще нарочно к ним добавлять.
Она открыла дверь. Но Пенелопа подбежала и загородила ей дорогу.
— Пусть Айрин не отступается.
— Об этом я спрошу твоего отца, — сказала мать. — А теперь выпусти меня.
— Не пускай сюда Айрин.
— Хорошо. Я скажу ей, что ты не спала всю ночь. Ложись, отдохни. Она еще тоже не вставала. И надо бы тебе позавтракать.
— Нет, дай мне поспать, если смогу. Я что-нибудь съем, когда проснусь. А не усну — спущусь вниз. Жизнь должна идти своим чередом, даже когда в доме покойник, а у нас лишь немногим хуже.
— Не говори глупостей! — сказала миссис Лэфем сердито и властно.
— Ну, немногим лучше, — кротко согласилась Пенелопа.
Миссис Лэфем попыталась что-то сказать и не смогла. Она вышла и открыла дверь в комнату Айрин. Девушка подняла с подушки сонную голову.
— Не беспокой сестру, Айрин, когда встанешь. Она плохо спала…
— Тише, не говори ничего! Умираю, до того спать хочется! — ответила Айрин. — Иди, мама. Я ее не разбужу. — Она уткнула лицо в подушку и натянула на голову одеяло.
Мать медленно закрыла дверь и сошла вниз, едва передвигая ноги, так она была растерянна. Раньше она бы непременно попыталась понять, за что постигла ее эта кара. Теперь она не верила, что страдания безвинных были ниспосланы им за ее грехи; она бессознательно уходила от этого жестокого и эгоистичного толкования тайны потерь и страданий. Она понимала, что обеим ее дочерям, равно, хоть и по-разному для нее любимым и дорогим, неотвратимо суждено страдать, и не могла винить ни одну из них; не могла винить и того, кто причинил эти страдания; он был столь же безвинен; и хотя в первые минуты сердце ее ожесточилось против него, она все же смогла остаться к нему справедлива. Когда-то этой женщине было привычно искать истину в трудах, и она трудилась. Но проклятие богатства в том и состоит, что оно отстраняет нас от труда и преграждает нам этот путь к надежде и душевному здоровью. В доме, где теперь все делалось за нее, у нее не было работы, которая спасла бы от отчаяния. Придя в свою комнату, она села, уронила на колени руки, — прежде столь неутомимые и нужные, — и попыталась все обдумать. Она никогда не слыхала о роке, который слал бедствия и невинному и виновному, прежде чем люди стали верить, будто беды и печали посылаются им в наказание; но в простоте своей она признала понятие античного рока, когда сказала себе вслух: «Тут не иначе как нечистый вмешался». Как ни поверни, она не видела, как избежать горя, которое уже настигло Пенелопу и ее самое и настигнет Айрин и отца. Подумав о муже, она вздрогнула, представив себе, с какой силой оно отзовется в его могучей натуре. Она боялась этого, боялась и еще худшего — того, на что могут толкнуть его гордость и честолюбие. Этот страх, но также и естественный порыв, с которым женщины бегут к мужу во всякий трудный час, заставили ее почувствовать, что она должна посоветоваться с ним, не дожидаясь вечера. Стоило ей представить себе, как неверно он может понять случившееся, и ей почудилось, будто ему все уже известно и надо спешить удержать его от опрометчивых шагов.