-- Прошу, -- еще более угодливо показал Пеклушин на тяжелую коричневую портьеру, за которой явно скрывалась дверь, впустившая тогда, во тьме, Мезенцева.
-- До свидания, -- попрощался с остающимися в комнате Мезенцев.
Толстяк в ответ высморкался с громкостью моржа, вынырнувшего из воды. А кавказец опять произнес что-то похожее на "ара-ара".
Уже знакомым путем Мезенцев прошел в комнату, где сидели девчонки, и теперь, после того, что он уже увидел, они казались ему глупее, некрасивее и -- почему-то -- несчастнее. Они все так же молчали, и только тогда Мезенцев понял, что в их глазах он -- один из тех, с кем он только что попрощался, и тут же решил, что нужно не стесняться милицейской формы и надеть ее уже завтра.
Под эти оглушившие его мысли он не услышал, как Пеклушин прошипел в лицо стоящему за дверью охраннику в коричневой кожаной куртке:
-- Ты кого привел, с-сука?! Уволю на хрен!.. Вызывай джип!
Кулак охранника, похожий на средней величины арбуз, вскинул рацию к посиневшим губам, и те быстро-быстро что-то зашептали.
4
Они проехали на джипе не больше сотни метров, как вдруг Пеклушин предложил выйти.
-- Ну, вот я и в Хопре! В смысле, дома, -- попытался растянуть он холодное лицо улыбкой, но она только исказила его, потому что улыбался Пеклушин как-то странно -- будто вот-вот собирался заплакать.
-- Так мы бы пешком... -- удивился Мезенцев.
-- Нет, нет, нет, -- вылезая из джипа, запротестовал Пеклушин. -- Для таких гостей!.. А потом, знаете, привычка: уже не могу без машины...
По загаженной лестнице они поднялись на третий этаж, и по пути Мезенцев с интересом прочел густо усеявшие стены подъезда надписи "Heavy Metall", "Rock", "Rap", "Fuck you", "Спартак" -- чемпион" и даже "Пеклушин -- гаденыш". О происхождении последней спрашивать было неловко.
Бронированная дверь после щелчков, похожих на клацания ружейного затвора, открылась, и Пеклушин предложил посетить его "временное (как он сказал) лежбище".
Он явно манерничал. Французская мебель и японская электроника в зале явно не соответствовали слову "лежбище".
Мезенцев взглянул себе под ноги и смутился. Правый носок (а ботинки он без всяких напоминаний снял в прихожей, хотя Пеклушин так и пошел в обуви в зал), был явно темнее левого, и от него на узорчатом паласе оставался такой же темный след. "Ботинок промокает", -- с досадой подумал Мезенцев, и эта новость расстроила его. Он не предполагал, что хваленая импортная обувь может прохудиться через месяц после покупки, и почему-то вспомнил свои кондовые морпеховские краги, которые никогда бы его так не подвели. Тоска по прошлому защемила сердце, и он рывком достал из-за пазухи сложенную вдвое кипу из восемнадцати заявлений, потому что только эти дурацкие заявления могли отвлечь от воспоминаний.
-- Вы жалуетесь... -- начал он.
-- Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, -- прервал его Пеклушин. -Виски, джин, ром?
-- Что?.. Нет, нельзя. Я на службе, -- произнес Мезенцев где-то по фильму запомнившуюся фразу, и произнес ее именно тем строго отсекающим тоном, как ее декламировал артист в милицейской форме.
-- Может, кофе поставить?
-- Нет, спасибо. У меня еще есть дела, -- пошевелил остывающими пальцами правой ноги Мезенцев. -- Давайте по существу... У вас жалобы на всех соседей, с которыми у вашей квартиры есть общие стены...
-- Все правильно. На всех, -- наполнив себе рюмку янтарным виски, поставил Пеклушин квадратную бутылку в бар, закрыл его, сделал сочный, долгий глоток, вслушался в свои новые ощущения и только после этого сказал: -- Сплошное быдло. Шахтерня... Вот мы с вами интеллигентные люди. У вас на лице написано высшее образование. У меня их -- целых два: универ и ВКШ...
-- ВКШ? -- удивленно переспросил Мезенцев.
-- Да, ВКШ. Это Высшая комсомольская школа. В Москве. Я ведь все-таки вторым секретарем горкома комсомола в Горняцке был.
"Второй секретарь... Второй, -- попытался вспомнить Мезенцев. -Кажется, по идеологии". -- И, поскольку большинство командиров на дух не выносило политработников, а он, кажется, к таким командирам хоть и всего лишь взводным, но относился, сразу почувствовал еще большую неприязнь к Пеклушину. А нужно было оставаться холодным и непредвзятым, и Мезенцев сделал над собой усилие, выдавил ощущение неприязни из души. Нет перед ним никакого бывшего секретаря по идеологии. Есть человек, которого что-то не устраивает в жизни, и он, как милиционер, просто обязан ему помочь.
-- Ну, вот возьмем, к примеру, соседа снизу. Алкаш, барыга и сволочь. От него снизу так самогоном несет -- он его, кстати, гонит, -- сделал Пеклушин паузу словно бы для того, чтобы новый участковый успел запомнить этот факт. -- Так несет, что на кухне находиться нельзя -- нормального человека сразу вырвет.
-- А сосед справа?
-- О-о, сосед справа -- это вообще отдельный разговор! -- даже поставил Пеклушин недопитую рюмку виски на журнальный столик. -- Вот вы как считаете: имеет трудящийся человек, предприниматель право на отдых, расслабление?
Ответить Мезенцев не успел.
-- Конечно, имеет! -- опередил его Пеклушин. -- Я тоже, знаете, за день навкалываюсь: то просмотры девочек, то танцзанятия с ними, то визы, то финансы, то кадровые вопросы -- просто сил нет. Так я себе комнату психологической разгрузки сделал. Вот посмотрите, -- и он предложил пройти за ним.
Мезенцев шагнул за дверь и от удивления резко оглянулся, словно не мог поверить, что он только что находился в стандартной, хоть и богато обставленной панельной квартире. Сзади виднелся кусочек коридора. Одним своим видом он успокоил Мезенцева. Он снова вернул взгляд в комнату и теперь уже с интересом провел им по ярко-зеленым ветвям тропического леса, по свисающим с потолка лианам, по укрытому зубчатыми листьями папоротника полу.
Зелень растворила в себе Пеклушина, сделала его невидимкой, и Мезенцев уж было подумал, что пора возвращаться из комнаты, но тут ветви раздвинулись, и Пеклушин с довольным лицом предложил ему пройти дальше.
-- Наступайте. Не бойтесь, -- показал он на листья папоротника. -Они -- пластиковые. Здесь все пластиковое. Вечное лето...
За зеленой стеной оказалось что-то типа поляны. Ее почти полностью занимал матрац странного вида и метровая колонка музыкального центра "Кенвуд". А вокруг -- ветви, зелень, лианы.
-- Окно я сдесь заделал, -- показал в сторону музыкального центра Пеклушин. -- Матрац -- водяной. Не пробовали? Чудная вещь. Придешь после изматывающего дня, разденешься донага, ляжешь среди дикого леса, включишь музыку джунглей, и с девочкой прямо на матраце...
-- А что такое: музыка джунглей? -- сделал вид, что не услышал о девочках.
-- Компакт-диски такие. Изюминка, -- поцеловал Пеклушин сочными пухлыми губами три сложенных в щепоть пальца. -- Смесь техно и рэпа на фоне звуков дикой природы: рева, воя, да -- особенно воя, стонов. Раскрепощаешься настолько, что такое со своей партнершей...
-- А во сколько?..
-- Что: во сколько?
-- В котором часу это обычно происходит? -- уже предполагая ответ, спросил Мезенцев.
-- Ну, по-разному... Когда в полночь, когда в два часа ночи, -ответил с удивлением Пеклушин.
-- А музыка громкая?
-- Естественно. А как же иначе?
Пеклушин сквозь затемненные стекла очков потрясенно смотрел на участкового и не мог понять, почему он задает такие вопросы. Он почему-то был уверен, что раз пришел он к нему, а не к соседу, значит, участковый на его стороне.
-- Мне кажется, вы сами нарушаете правила общежития, -- не слишком уверенным голосом попытался Мезенцев укорить хозяина. -- Все-таки после двадцати трех ноль-ноль...
-- Нет такого закона! -- ладонью отсек от себя все претензии Пеклушин.
Мезенцев пролистал его заявления и вытянул один из листков.
-- Вот. Вы же сами пишете: соседи мешают вам отдыхать путем частых ударов по батарее центрального отопления, а сосед сверху ходит по паркету в обуви, как лошадь, и ходит даже после двадцати трех ноль-ноль, что запрещено законом...
-- Где? -- нагло вырвал Пеклушин листок из рук Мезенцева, скользнул по нему взглядом и, скомкав, швырнул в заросли. -- В общем, так: я не для того жаловался, чтобы вы, как участковый, эту пьяноту покрывали. Разберитесь с ними. А у меня каждая минута... Знаете, сколько стоит у меня каждая минута?
Телефонный звонок из зала позвал к себе Пеклушина.
-- Вот видите. И так круглые сутки. Звонки, звонки, звонки... Я вообще удивляюсь, почему никто не звонил целых десять минут.
Он ловко шмыгнул сквозь проем в зеленой стене к выходу. Мезенцев -за ним.
В зале Пеклушин схватил с журнального столика радиотелефон, с хорошо поставленной начальственной хмуростью пробасил в белую трубку:
-- Я вас слушаю, -- и вдруг поплыл лицом, стал мягким и влажным, как пластилин на жаркой печке. -- Ви-и-итюша, это ты?.. Где-где?.. На Канарах?.. Как тебя занесло в такую глушь?.. А?.. Старые кости греешь? Я тут искал тебя по одному делу, но твои люди молчат как сфинксы. Уехал, мол, и уехал... А?..
Что-то неуловимое мелькнуло по лицу Пеклушина. Пластилин затвердел, стал камнем, гранитом. От него повеяло холодом, словно и не человек теперь стоял перед Мезенцевым, а ледяной столб.
-- Не получилось?.. Но ты же обещал?.. Что?..
Пеклушин резко отвернулся, но даже и от его спины, от ровно-ровно подстриженного затылка струился такой холод, что, наверно, если б мог, превратил бы он Мезенцева в айсберг.
-- Неужели ничего нельзя сделать?.. В конце-то концов...
Мезенцев просмотрел оставшиеся заявления: на соседа слева, на дворничиху, на уборщицу. Последний листок оказался вовсе не заявлением, а объективкой на сбежавших малолеток. Пока Пеклушин упорно молчал, слушая монолог своего канарского друга, Мезенцев вновь изучил лица девчонок, потом сложил объективку вчетверо и сунул в карман брюк.
-- Попробуешь уже здесь? -- дрогнул голос Пеклушина. -- А получится?.. Витюша, вся надежда на тебя... Ты меня знаешь... Я внакладе не останусь...
Когда он опустил трубку и повернул лицо, оно было все еще серо-синим, но лед начал оттаивать. И тут же новый звонок не дал ему возможности сразу выгнать Мезенцева из квартиры.
-- Что?.. А, это ты, Михалыч... Что?.. Фотик приехал? С аппаратурой?.. Девочки ждут?.. Вот и хорошо, вот и хорошие девочки... Все, лечу!..
Он бросил трубку на велюровое сиденье кресла и тут же поймал удивленный взгляд участкового, но взгляд странный, как бы сквозь него.
-- Мне нужно спешить, -- поправил очки Пеклушин. -- Приехал фотокорреспондент. Тот, за которого приняли вас.
-- А это чьи ж такие хоромы? -- совсем не слушая его, спросил Мезенцев.
Пеклушин обернулся к окну и сразу понял, что так удивило участкового: в одном из дворов частного сектора, рядом с приземистыми прокопченными домиками, поднимался ввысь трехэтажный замок с колоннами, мансардами, балконами, с башнями в псевдомавританском стиле. Побели его, наложи лепные ракушки -- и выйдет точный дом Саввы Морозова в Москве, бывший при Союзе Домом дружбы народов.
-- Это -- мой, -- с холодной гордостью ответил Пеклушин. -- Участок купил, снес то убожество, что там стояло. Теперь вот строюсь. Вас подвезти?
-- Нет, спасибо, -- с облегчением отказался Мезенцев.
Когда джип отъехал от подъезда одной входящей в его участок пятиэтажки к подъезду другой, глядящий ему вслед Мезенцев наконец-то ощутил, что до сих пор держит в руках пачку заявлений. Он посмотрел на ровненькие, аккуратным почерком написанные строчки, так непохожие, так резко отличающиеся от мезенцевских каракулей, тут же скрутил листки в трубку и вбил их в грязную урну между ошметками гнилой капусты и чьим-то дырявым ботинком. Холодные, колючие капли дождя замолотили по рулону, словно им тоже не нравились эти ровные строки на бумаге, типичные строки отличника и постоянного передовика.
5
Частный сектор выглядел страной в стране. Казалось, ну сколько прошел Мезенцев от пятиэтажек, ну метров двести, ну вошел в переулок, а все вокруг изменилось столь сильно, точно кто-то огромный сдвинул невидимую заслонку, и новые звуки ворвались в мир.
Взбрехнула хриплая собака, ей поддакнула еще более хриплая и усталая, а с дальнего края улицы эхом отозвалась какая-то раздраженная и злая. Закудахтали пнутые петухом-хозяином курицы. Звякнула калитка. Зачавкала под ногами густая, как тесто, и черная, как сапожный крем, грязь. Но это еще хорошо, что чавкала, значит, можно было хоть впритык к покосившимся серым заборам, хоть по краю улицы, но все же идти. А шагни к середине, к наезженным грузовиками двум колеям-траншеям, так, наверное, по уши погрузишься в вязкую болотную жижу, игриво украшенную сверху бензиновыми радужными разводами.
Насыпанная из свежей жужелицы* красно-сиреневая дорожка облегчила путь Мезенцеву. Он ступил на ее игольчатую, похрустывающую поверхность и чуть ли не впервые с момента попадания на улицу Стахановцев поднял взгляд на дома. Они прятались за голые стволы акаций и абрикос, за серые убогие заборы. Они словно хотели скрыться, убежать от грязи и безысходности за забором, но никак не могли этого сделать. ----------- *Жужелица -- остатки несгоревших углей и породы, вынутые после топки из печей.
"33" -- две четкие белые цифры были написаны краской на калитке, из-под которой вытекала, ложилась на грязь дорожка из жужелицы. "Худо нам! Ху-у-удо нам!" -- откуда-то сбоку вплелось в звуки поселка воркование диких голубей, извечных чердачных скитальцев.
Мезенцев заглянул из-за калитки во двор. Собачьей будки видно не было, и он смело шагнул на площадку, залитую потрескавшимся бетоном.
Слева, из стоящей поодаль невысокой летней кухни, вышла женщина. На вид ей было под пятьдесят, и она совсем не походила на Конышеву, во всяком случае, на ту Конышеву, которая была на черно-белом снимке, и Мезенцев, совсем не веря, что перед ним -- ее мать, спросил:
-- А где я могу видеть Антонину Александровну?
-- Это я, -- настороженно ответила женщина и почему-то показалась Мезенцеву еще более непохожей на Конышеву.
А женщину испугали короткая прическа незнакомца, его чистенький, совсем не поселковый вид. Она бросила торопливый взгляд во двор напротив, но там никого не было, и только тогда с испугом вспомнила, что ее собственный дом не закрыт на ключ.
-- Извините за беспокойство. Я -- старший лейтенант милиции Мезенцев, ваш новый участковый. У меня есть к вам ряд вопросов, -- говорил он, и с каждым произнесенным словом ему становилось все более стыдно. Словно это он посадил Ирину Конышеву в колонию и теперь силился доказать, что сделал это правильно.
-- Вопросов? -- удивилась женщина. -- Но я через пять минут ухожу на смену. У меня дежурство.
-- Я отвлеку ненадолго, -- Мезенцев встрепенулся, вспомнив, что не показал удостоверение, но делать это сейчас было уже глупо. -- У меня вопрос по вашей дочери...
-- Ира?! Что с ней?! -- женщина еще сильнее постарела лицом, и только теперь Мезенцев вспомнил, что не пятьдесят ей и не сорок пять, а всего-то сорок один.
-- Когда вы ее в последний раз видели? -- с дубовой хитростью поинтересовался он.
-- А что случилось? -- глаза стали наливаться влагой. -- Что случилось?
-- Так... когда?..
-- В се... сентябре... По... после суда, -- по бледной щеке скользнула слеза. -- Я собиралась... собиралась в колонию, но билеты так дороги... Я скопила немного денег и на той неделе хотела...
-- Значит, в этом месяце вы ее не видели? -- спросил Мезенцев, но спросил так странно, будто вслух объяснил себе то, что понял. У женщины было такое лицо, что она не могла врать. И он все-таки сказал, хотя и не был уверен, что это стоит делать: -- Она совершила побег из колонии...
Женщина обессиленно села и прижала фартук к губам. Мокрые глаза слепо смотрели перед собой.
Мезенцеву вдруг остро захотелось исчезнуть в эту же минуту со двора, раствориться в сыром, пропитанном едким запахом печного дыма воздухе поселка, и под это ощущение он вновь вернул в душу досаду за то, что выбрал погоны милиционера. Ничего интересного и важного, как уверял его однокашник, вербовавший в МВД, в этой работе он пока не обнаруживал. А то, что только причинял всем неудобство, -- вот это точно.
-- Если вам что-то станет известно... -- начал он и осекся. Ну какая мать станет докладывать о появившейся дочери-беглянке? -- Если... В общем, чем раньше она сможет вернуться в колонию, тем быстрее освободится уже по закону, -- еле выговорил он семиэтажную фразу и тут же почувствовал, как взмокла спина под курткой.
-- Боже мой!.. Боже мой!.. -- обреченно покачала женщина головой, на которой ветер ворошил густые седые волосы, как раз и делавшие ее старше и изможденнее. -- Она так хорошо училась... Она никого никогда и нигде не могла обидеть... Она не могла красть... Она как-то нашла пятьсот рублей в проулке. Одной бу... бумажкой... И полдня ходила по домам, выспрашивала, кто потерял... Пока один тут пьяница не соврал, что это -- его... Она -никогда... А ее... -- и ткнулась в фартук уже глазами.
Мезенцеву еще нужно было оставить свой номер телефона в опорном пункте, сказать что-нибудь назидательно-умное, а может, и вообще ничего не говорить, а просто обнять эту измученную женщину, успокоить, пообещать помочь, хотя и непонятно в чем, но по улице загрохотал грузовик, и воображаемые глаза шофера, которые могли увидеть эту его минутную слабость, заставили его сделать совсем не то, что он хотел. Мезенцев торопливо процедил: "Извините", -- и вышел со двора, попридержав калитку, чтобы она не так громко звякнула.
6
У мужчины так тряслись руки, словно по ним пропускали ток.
-- Вы должны вернуть мне пятьсот десять рублей, -- тихим слезливым голосом уговаривал он полную женщину с копной крашенных под блондинку волос на округлой, будто вырезанной циркулем голове. -- Вы обвесили меня на двести граммов. Я дома... только что...
-- Что дома?! Что перевесил?! Знаем мы вас: отсыпал пару апельсинов, а теперь права качаешь! -- на ней не было белого халата, и в своей ярко-красной куртке она казалась не продавщицей, а случайной прохожей, на время подменяющей настоящего продавца.
-- Я не буду у вас брать, -- отказалась от покупки девушка, которой уже взвесили в грязной пластиковой миске кило яблок, и пошла дальше по улице.
-- Буду -- не буду! -- швырнула продавщица яблоки в ящик, бросила под столик миску, перевернула металлическую тарелку весов и брызнула слюной прямо в лицо мужчине: -- Террорист! Ты у меня всех покупателей отпугнешь! Ничего я не буду тебе возвращать! -- и, повернувшись влево, крикнула торговке-соседке, скучающей за заборчиком из пластиковых бутылок, которые почему-то никому были не нужны в такую сырую и зябкую погоду: -- Маш, посмотри за моим гнильем! Я пойду пожру дома! А то в обед не успела, а теперь так внутри сосет, будто зверь какой завелся...
-- Позвольте! -- выставил перед собой сетку-авоську с давлеными оранжевыми мячиками мужчина. -- Позвольте! Но вы обязаны!.. У меня есть права потребителя!..
В эту минуту он, маленький, седенький, в очечках с треснутым стеклом, смахивал на профессора, который не может понять, почему студентка не выучила такую легкую тему.
-- Да пошел ты! -- отмахнулась продавщица, и ее ярко-красная семафорная куртка, которая, казалось, была до звона сильно натянута на бетонных ягодицах, скрылась в подворотне.
По многолетнему опыту работы сначала в обычном госмагазине, потом в "комке" и теперь вот у кавказца-частника, торгующего овощами и фруктами, она твердо усвоила, что против такой фразы оружия нет. Это только по учебнику психологии, который непонятно какими путями попал как-то в подсобку магазина, она узнала, что в ответ на оскорбление человека, то есть на проявленную агрессию, он тоже ответит агрессией. А на самом-то деле все выходило не по учебнику: после отсыла к известному мужскому органу покупатели мямлили что-то глупое и быстренько сбегали, словно стыд перед свидетелями оскорбления оказывался сильнее обиды. Впрочем, наверное, так случалось еще и потому, что она знала, кого оскорблять, и, к примеру, шахтерню и шоферню не трогала. Эти ребята реагировали так, как не снилось даже в самом кошмарном сне создателям учебника психологии.
Вот и теперь она спиной почувствовала, что обвешенный ею мужчина не стал преследовать ее, прошла знакомым путем подворотню, пересекла грязный, так густо заставленный с верхом наполненными мусорными баками двор, словно здесь хотели открыть филиал городской свалки, вошла в свой подъезд, с раздражением подумала, что опять кто-то вывинтил лампочку, и тут же отлетела к стене, больно ударившись затылком о почтовые ящики.
-- Молчи, сучка! -- ослепил ее свет карманного фонарика, и она, болезненно прикрыв глаза ладонью, вдруг увидела, что в руках у нападавшего холодно блеснуло лезвие ножа.
-- Она? -- спросил тот же голос, и продавщица только теперь догадалась, что перед ней -- тоже женщина.
-- Она, -- испуганным и тоже женским, нет, даже девичьим голосом ответила вторая, и оттого, что нападавшие оказались не мужчинами, продавщица сразу осмелела и бросила вперед кулаки, пытаясь оттолкнуть женщину с ножом.
-- А-ах! -- резким ударом ноги в живот опередила ее нападавшая и, когда продавщица одновременно и застонала, и захныкала, присев на корточки, резко и властно спросила: -- Ты ее помнишь, сучка?!
Боль мешала понять вопрос. Да и выглядел он как-то странно, но, когда продавщица вскинула повлажневшие глаза, то увидела освещенное фонариком девичье лицо и чуть не вскрикнула.
-- Ну-у?!
-- По... помню... Это -- Ко... Конышева.
-- Фамилию я у тебя не спрашивала! -- огрызнулась Ольга. -- Кто тебе приказал дать на нее показания?! Кто?!
-- Я не знаю... Я...
-- Врешь! Все знаешь! -- вогнал слепоту в глаза продавщицы яркий свет. -- Кто?!
-- Я его не знаю... Он мне... он позвонил и попросил, чтобы я сказала то-то и то-то... А за это он мне заплатит, -- начала вставать с корточек продавщица и вдруг попросила с дрожью в голосе: -- Не убивайте меня!.. Я... я не со зла... У меня двое детей... Му... мужа нет... Спился, алкаш, бросил нас... А тут такие деньги...
-- Где он тебе их отдал? -- Ольга зло плюнула прямо на куртку продавщицы.
-- З-з... здесь, -- грязным накрашенным ногтем ткнула она через плечо в пустой почтовый ящик. -- В конверте. По адресу моей квартиры...
-- Он еще звонил?
-- Нет,.. ни разу... я... - и, протаранив двух девушек, с неожиданной для нее легкостью взлетела вверх, на площадку второго этажа, оттуда -- на третий, рванула из кармана ключ, попала в замочную скважину им так точно, как, наверное, никогда еще не попадала, крутнула, рванула дверь на себя, хлопнула ею и тут же мешком сползла на жесткий коврик в прихожей.
Ирина поймала Ольгу за руку, остановила ее движение.
-- Не надо. Она не врала. Я чувствую это.
-- Слушай, а мы не можем как-то иначе? -- щелкнуло вошедшее в родную ложбинку перочинного ножа лезвие. -- Мы не можем... ну, чтоб сразу выйти на того, о ком ты тогда в камере подумала?
-- Понимаешь, я звонила одной знакомой. Она сказала, что Валентина почему-то не вернулась до сих пор из поездки за границу... А без нее... Ну, кого я спрошу?
-- Звонила, говоришь? -- недовольно спросила Ольга.
-- Из автомата, с улицы, -- извинительно проговорила Ирина.
-- Больше я тебя одну не отпущу...
-- Но я же маму хотела увидеть... Но... не смогла... Она ушла на смену...
-- Увидишь еще... Знаешь, валим отсюда, -- посмотрела наверх Ольга. -- С места мне не сойти, если эта стерва уже ментам не настучала...
Они вышли из подъезда, попетляли по улицам, разок шарахнулись от милицейской патрульной машины, хотя ее, скорее всего, и бояться-то не надо было, и, не садясь в полупустой рейсовый автобус, пешком пошли в сторону поселка "Двенадцатой-бис".
-- Жалко, что Слона в городе нету, -- сплюнула Ольга прямо под ноги, на грязный жирный асфальт, и полезла в карман джинсовой куртки за сигаретами.
-- Какого слона? -- не поняла Ирина, почему-то подумав о том, что ведь действительно в Горняцке нет ни одного слона -- хотя бы потому, что нет зоопарка.
-- Кликуха у него такая -- Слон, -- щелкнув непослушной зажигалкой, наконец-то затянулась "Примой" Ольга и тут же закашлялась. -- Вот гады! С тряпок они, что ли, табак нарезают? Жжет как слезоточивый газ!.. Слон -это мой парень... ну, которого бабка застучала, что он себе новую завел... Нет его, гадство, по курортам заграничным катается, шкуру воровскую греет. С этой!.. -- сплюнула она яростнее и размазала сигарету о некрашеные доски забора. -- А Слон бы точно твоего невидимку нашел. Он же -- вор в законе...
-- Настоящий? -- с испугом спросила Ирина.
-- Самый что ни на есть!.. Его, правда, на сходке короновали, когда я уже срок тянула. Их во всем Горняцке всего два. А в стране... ну, не больше трех сотен...
-- А откуда ты это знаешь? -- впервые со времени побега испугалась Ольги Ирина.
-- Откуда-откуда? От верблюда! Знаю, потому что сама в этом кручусь. Я, может, со временем тоже вором в законе стану...
-- А разве среди женщин они есть?
-- Да вроде нету. Ну и что? Космонавты-женщины ж есть, депутаты есть, а почему бы и тут не быть? Знаешь, -- остановилась Ольга. -- Вот тот хмырь мне не нравится, -- показала она на одинокую фигурку на улице в сгущающихся осенних сумерках. -- Давай за подстанцией укроемся...
7
Мимо этой подстанции, выложенной из белого кирпича, он в детстве проходил столько раз, что и замечать ее перестал. Останови через сотню шагов, спроси: "А не снесли ли ее?" -- и не вспомнит он.
Так же не заметил Мезенцев подстанцию и на этот раз. Прошел мимо нее и направился вдоль заборов по спасительной дорожке из годами утрамбовывавшейся смеси жужелицы и угольной породы.
Мимо калитки, к которой он подошел, Мезенцев тоже ходил сотни раз. Даже, если не изменяет память, несколько раз видел во дворе играющуюся в песочнице девочку с длинным смешным носиком. Но это было так давно, в какой-то иной, отрезанной семью годами службы, отслоенной иными впечатлениями жизни, что он уже и не верил этим воспоминаниям.
-- До свидания, -- попрощался с остающимися в комнате Мезенцев.
Толстяк в ответ высморкался с громкостью моржа, вынырнувшего из воды. А кавказец опять произнес что-то похожее на "ара-ара".
Уже знакомым путем Мезенцев прошел в комнату, где сидели девчонки, и теперь, после того, что он уже увидел, они казались ему глупее, некрасивее и -- почему-то -- несчастнее. Они все так же молчали, и только тогда Мезенцев понял, что в их глазах он -- один из тех, с кем он только что попрощался, и тут же решил, что нужно не стесняться милицейской формы и надеть ее уже завтра.
Под эти оглушившие его мысли он не услышал, как Пеклушин прошипел в лицо стоящему за дверью охраннику в коричневой кожаной куртке:
-- Ты кого привел, с-сука?! Уволю на хрен!.. Вызывай джип!
Кулак охранника, похожий на средней величины арбуз, вскинул рацию к посиневшим губам, и те быстро-быстро что-то зашептали.
4
Они проехали на джипе не больше сотни метров, как вдруг Пеклушин предложил выйти.
-- Ну, вот я и в Хопре! В смысле, дома, -- попытался растянуть он холодное лицо улыбкой, но она только исказила его, потому что улыбался Пеклушин как-то странно -- будто вот-вот собирался заплакать.
-- Так мы бы пешком... -- удивился Мезенцев.
-- Нет, нет, нет, -- вылезая из джипа, запротестовал Пеклушин. -- Для таких гостей!.. А потом, знаете, привычка: уже не могу без машины...
По загаженной лестнице они поднялись на третий этаж, и по пути Мезенцев с интересом прочел густо усеявшие стены подъезда надписи "Heavy Metall", "Rock", "Rap", "Fuck you", "Спартак" -- чемпион" и даже "Пеклушин -- гаденыш". О происхождении последней спрашивать было неловко.
Бронированная дверь после щелчков, похожих на клацания ружейного затвора, открылась, и Пеклушин предложил посетить его "временное (как он сказал) лежбище".
Он явно манерничал. Французская мебель и японская электроника в зале явно не соответствовали слову "лежбище".
Мезенцев взглянул себе под ноги и смутился. Правый носок (а ботинки он без всяких напоминаний снял в прихожей, хотя Пеклушин так и пошел в обуви в зал), был явно темнее левого, и от него на узорчатом паласе оставался такой же темный след. "Ботинок промокает", -- с досадой подумал Мезенцев, и эта новость расстроила его. Он не предполагал, что хваленая импортная обувь может прохудиться через месяц после покупки, и почему-то вспомнил свои кондовые морпеховские краги, которые никогда бы его так не подвели. Тоска по прошлому защемила сердце, и он рывком достал из-за пазухи сложенную вдвое кипу из восемнадцати заявлений, потому что только эти дурацкие заявления могли отвлечь от воспоминаний.
-- Вы жалуетесь... -- начал он.
-- Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, -- прервал его Пеклушин. -Виски, джин, ром?
-- Что?.. Нет, нельзя. Я на службе, -- произнес Мезенцев где-то по фильму запомнившуюся фразу, и произнес ее именно тем строго отсекающим тоном, как ее декламировал артист в милицейской форме.
-- Может, кофе поставить?
-- Нет, спасибо. У меня еще есть дела, -- пошевелил остывающими пальцами правой ноги Мезенцев. -- Давайте по существу... У вас жалобы на всех соседей, с которыми у вашей квартиры есть общие стены...
-- Все правильно. На всех, -- наполнив себе рюмку янтарным виски, поставил Пеклушин квадратную бутылку в бар, закрыл его, сделал сочный, долгий глоток, вслушался в свои новые ощущения и только после этого сказал: -- Сплошное быдло. Шахтерня... Вот мы с вами интеллигентные люди. У вас на лице написано высшее образование. У меня их -- целых два: универ и ВКШ...
-- ВКШ? -- удивленно переспросил Мезенцев.
-- Да, ВКШ. Это Высшая комсомольская школа. В Москве. Я ведь все-таки вторым секретарем горкома комсомола в Горняцке был.
"Второй секретарь... Второй, -- попытался вспомнить Мезенцев. -Кажется, по идеологии". -- И, поскольку большинство командиров на дух не выносило политработников, а он, кажется, к таким командирам хоть и всего лишь взводным, но относился, сразу почувствовал еще большую неприязнь к Пеклушину. А нужно было оставаться холодным и непредвзятым, и Мезенцев сделал над собой усилие, выдавил ощущение неприязни из души. Нет перед ним никакого бывшего секретаря по идеологии. Есть человек, которого что-то не устраивает в жизни, и он, как милиционер, просто обязан ему помочь.
-- Ну, вот возьмем, к примеру, соседа снизу. Алкаш, барыга и сволочь. От него снизу так самогоном несет -- он его, кстати, гонит, -- сделал Пеклушин паузу словно бы для того, чтобы новый участковый успел запомнить этот факт. -- Так несет, что на кухне находиться нельзя -- нормального человека сразу вырвет.
-- А сосед справа?
-- О-о, сосед справа -- это вообще отдельный разговор! -- даже поставил Пеклушин недопитую рюмку виски на журнальный столик. -- Вот вы как считаете: имеет трудящийся человек, предприниматель право на отдых, расслабление?
Ответить Мезенцев не успел.
-- Конечно, имеет! -- опередил его Пеклушин. -- Я тоже, знаете, за день навкалываюсь: то просмотры девочек, то танцзанятия с ними, то визы, то финансы, то кадровые вопросы -- просто сил нет. Так я себе комнату психологической разгрузки сделал. Вот посмотрите, -- и он предложил пройти за ним.
Мезенцев шагнул за дверь и от удивления резко оглянулся, словно не мог поверить, что он только что находился в стандартной, хоть и богато обставленной панельной квартире. Сзади виднелся кусочек коридора. Одним своим видом он успокоил Мезенцева. Он снова вернул взгляд в комнату и теперь уже с интересом провел им по ярко-зеленым ветвям тропического леса, по свисающим с потолка лианам, по укрытому зубчатыми листьями папоротника полу.
Зелень растворила в себе Пеклушина, сделала его невидимкой, и Мезенцев уж было подумал, что пора возвращаться из комнаты, но тут ветви раздвинулись, и Пеклушин с довольным лицом предложил ему пройти дальше.
-- Наступайте. Не бойтесь, -- показал он на листья папоротника. -Они -- пластиковые. Здесь все пластиковое. Вечное лето...
За зеленой стеной оказалось что-то типа поляны. Ее почти полностью занимал матрац странного вида и метровая колонка музыкального центра "Кенвуд". А вокруг -- ветви, зелень, лианы.
-- Окно я сдесь заделал, -- показал в сторону музыкального центра Пеклушин. -- Матрац -- водяной. Не пробовали? Чудная вещь. Придешь после изматывающего дня, разденешься донага, ляжешь среди дикого леса, включишь музыку джунглей, и с девочкой прямо на матраце...
-- А что такое: музыка джунглей? -- сделал вид, что не услышал о девочках.
-- Компакт-диски такие. Изюминка, -- поцеловал Пеклушин сочными пухлыми губами три сложенных в щепоть пальца. -- Смесь техно и рэпа на фоне звуков дикой природы: рева, воя, да -- особенно воя, стонов. Раскрепощаешься настолько, что такое со своей партнершей...
-- А во сколько?..
-- Что: во сколько?
-- В котором часу это обычно происходит? -- уже предполагая ответ, спросил Мезенцев.
-- Ну, по-разному... Когда в полночь, когда в два часа ночи, -ответил с удивлением Пеклушин.
-- А музыка громкая?
-- Естественно. А как же иначе?
Пеклушин сквозь затемненные стекла очков потрясенно смотрел на участкового и не мог понять, почему он задает такие вопросы. Он почему-то был уверен, что раз пришел он к нему, а не к соседу, значит, участковый на его стороне.
-- Мне кажется, вы сами нарушаете правила общежития, -- не слишком уверенным голосом попытался Мезенцев укорить хозяина. -- Все-таки после двадцати трех ноль-ноль...
-- Нет такого закона! -- ладонью отсек от себя все претензии Пеклушин.
Мезенцев пролистал его заявления и вытянул один из листков.
-- Вот. Вы же сами пишете: соседи мешают вам отдыхать путем частых ударов по батарее центрального отопления, а сосед сверху ходит по паркету в обуви, как лошадь, и ходит даже после двадцати трех ноль-ноль, что запрещено законом...
-- Где? -- нагло вырвал Пеклушин листок из рук Мезенцева, скользнул по нему взглядом и, скомкав, швырнул в заросли. -- В общем, так: я не для того жаловался, чтобы вы, как участковый, эту пьяноту покрывали. Разберитесь с ними. А у меня каждая минута... Знаете, сколько стоит у меня каждая минута?
Телефонный звонок из зала позвал к себе Пеклушина.
-- Вот видите. И так круглые сутки. Звонки, звонки, звонки... Я вообще удивляюсь, почему никто не звонил целых десять минут.
Он ловко шмыгнул сквозь проем в зеленой стене к выходу. Мезенцев -за ним.
В зале Пеклушин схватил с журнального столика радиотелефон, с хорошо поставленной начальственной хмуростью пробасил в белую трубку:
-- Я вас слушаю, -- и вдруг поплыл лицом, стал мягким и влажным, как пластилин на жаркой печке. -- Ви-и-итюша, это ты?.. Где-где?.. На Канарах?.. Как тебя занесло в такую глушь?.. А?.. Старые кости греешь? Я тут искал тебя по одному делу, но твои люди молчат как сфинксы. Уехал, мол, и уехал... А?..
Что-то неуловимое мелькнуло по лицу Пеклушина. Пластилин затвердел, стал камнем, гранитом. От него повеяло холодом, словно и не человек теперь стоял перед Мезенцевым, а ледяной столб.
-- Не получилось?.. Но ты же обещал?.. Что?..
Пеклушин резко отвернулся, но даже и от его спины, от ровно-ровно подстриженного затылка струился такой холод, что, наверно, если б мог, превратил бы он Мезенцева в айсберг.
-- Неужели ничего нельзя сделать?.. В конце-то концов...
Мезенцев просмотрел оставшиеся заявления: на соседа слева, на дворничиху, на уборщицу. Последний листок оказался вовсе не заявлением, а объективкой на сбежавших малолеток. Пока Пеклушин упорно молчал, слушая монолог своего канарского друга, Мезенцев вновь изучил лица девчонок, потом сложил объективку вчетверо и сунул в карман брюк.
-- Попробуешь уже здесь? -- дрогнул голос Пеклушина. -- А получится?.. Витюша, вся надежда на тебя... Ты меня знаешь... Я внакладе не останусь...
Когда он опустил трубку и повернул лицо, оно было все еще серо-синим, но лед начал оттаивать. И тут же новый звонок не дал ему возможности сразу выгнать Мезенцева из квартиры.
-- Что?.. А, это ты, Михалыч... Что?.. Фотик приехал? С аппаратурой?.. Девочки ждут?.. Вот и хорошо, вот и хорошие девочки... Все, лечу!..
Он бросил трубку на велюровое сиденье кресла и тут же поймал удивленный взгляд участкового, но взгляд странный, как бы сквозь него.
-- Мне нужно спешить, -- поправил очки Пеклушин. -- Приехал фотокорреспондент. Тот, за которого приняли вас.
-- А это чьи ж такие хоромы? -- совсем не слушая его, спросил Мезенцев.
Пеклушин обернулся к окну и сразу понял, что так удивило участкового: в одном из дворов частного сектора, рядом с приземистыми прокопченными домиками, поднимался ввысь трехэтажный замок с колоннами, мансардами, балконами, с башнями в псевдомавританском стиле. Побели его, наложи лепные ракушки -- и выйдет точный дом Саввы Морозова в Москве, бывший при Союзе Домом дружбы народов.
-- Это -- мой, -- с холодной гордостью ответил Пеклушин. -- Участок купил, снес то убожество, что там стояло. Теперь вот строюсь. Вас подвезти?
-- Нет, спасибо, -- с облегчением отказался Мезенцев.
Когда джип отъехал от подъезда одной входящей в его участок пятиэтажки к подъезду другой, глядящий ему вслед Мезенцев наконец-то ощутил, что до сих пор держит в руках пачку заявлений. Он посмотрел на ровненькие, аккуратным почерком написанные строчки, так непохожие, так резко отличающиеся от мезенцевских каракулей, тут же скрутил листки в трубку и вбил их в грязную урну между ошметками гнилой капусты и чьим-то дырявым ботинком. Холодные, колючие капли дождя замолотили по рулону, словно им тоже не нравились эти ровные строки на бумаге, типичные строки отличника и постоянного передовика.
5
Частный сектор выглядел страной в стране. Казалось, ну сколько прошел Мезенцев от пятиэтажек, ну метров двести, ну вошел в переулок, а все вокруг изменилось столь сильно, точно кто-то огромный сдвинул невидимую заслонку, и новые звуки ворвались в мир.
Взбрехнула хриплая собака, ей поддакнула еще более хриплая и усталая, а с дальнего края улицы эхом отозвалась какая-то раздраженная и злая. Закудахтали пнутые петухом-хозяином курицы. Звякнула калитка. Зачавкала под ногами густая, как тесто, и черная, как сапожный крем, грязь. Но это еще хорошо, что чавкала, значит, можно было хоть впритык к покосившимся серым заборам, хоть по краю улицы, но все же идти. А шагни к середине, к наезженным грузовиками двум колеям-траншеям, так, наверное, по уши погрузишься в вязкую болотную жижу, игриво украшенную сверху бензиновыми радужными разводами.
Насыпанная из свежей жужелицы* красно-сиреневая дорожка облегчила путь Мезенцеву. Он ступил на ее игольчатую, похрустывающую поверхность и чуть ли не впервые с момента попадания на улицу Стахановцев поднял взгляд на дома. Они прятались за голые стволы акаций и абрикос, за серые убогие заборы. Они словно хотели скрыться, убежать от грязи и безысходности за забором, но никак не могли этого сделать. ----------- *Жужелица -- остатки несгоревших углей и породы, вынутые после топки из печей.
"33" -- две четкие белые цифры были написаны краской на калитке, из-под которой вытекала, ложилась на грязь дорожка из жужелицы. "Худо нам! Ху-у-удо нам!" -- откуда-то сбоку вплелось в звуки поселка воркование диких голубей, извечных чердачных скитальцев.
Мезенцев заглянул из-за калитки во двор. Собачьей будки видно не было, и он смело шагнул на площадку, залитую потрескавшимся бетоном.
Слева, из стоящей поодаль невысокой летней кухни, вышла женщина. На вид ей было под пятьдесят, и она совсем не походила на Конышеву, во всяком случае, на ту Конышеву, которая была на черно-белом снимке, и Мезенцев, совсем не веря, что перед ним -- ее мать, спросил:
-- А где я могу видеть Антонину Александровну?
-- Это я, -- настороженно ответила женщина и почему-то показалась Мезенцеву еще более непохожей на Конышеву.
А женщину испугали короткая прическа незнакомца, его чистенький, совсем не поселковый вид. Она бросила торопливый взгляд во двор напротив, но там никого не было, и только тогда с испугом вспомнила, что ее собственный дом не закрыт на ключ.
-- Извините за беспокойство. Я -- старший лейтенант милиции Мезенцев, ваш новый участковый. У меня есть к вам ряд вопросов, -- говорил он, и с каждым произнесенным словом ему становилось все более стыдно. Словно это он посадил Ирину Конышеву в колонию и теперь силился доказать, что сделал это правильно.
-- Вопросов? -- удивилась женщина. -- Но я через пять минут ухожу на смену. У меня дежурство.
-- Я отвлеку ненадолго, -- Мезенцев встрепенулся, вспомнив, что не показал удостоверение, но делать это сейчас было уже глупо. -- У меня вопрос по вашей дочери...
-- Ира?! Что с ней?! -- женщина еще сильнее постарела лицом, и только теперь Мезенцев вспомнил, что не пятьдесят ей и не сорок пять, а всего-то сорок один.
-- Когда вы ее в последний раз видели? -- с дубовой хитростью поинтересовался он.
-- А что случилось? -- глаза стали наливаться влагой. -- Что случилось?
-- Так... когда?..
-- В се... сентябре... По... после суда, -- по бледной щеке скользнула слеза. -- Я собиралась... собиралась в колонию, но билеты так дороги... Я скопила немного денег и на той неделе хотела...
-- Значит, в этом месяце вы ее не видели? -- спросил Мезенцев, но спросил так странно, будто вслух объяснил себе то, что понял. У женщины было такое лицо, что она не могла врать. И он все-таки сказал, хотя и не был уверен, что это стоит делать: -- Она совершила побег из колонии...
Женщина обессиленно села и прижала фартук к губам. Мокрые глаза слепо смотрели перед собой.
Мезенцеву вдруг остро захотелось исчезнуть в эту же минуту со двора, раствориться в сыром, пропитанном едким запахом печного дыма воздухе поселка, и под это ощущение он вновь вернул в душу досаду за то, что выбрал погоны милиционера. Ничего интересного и важного, как уверял его однокашник, вербовавший в МВД, в этой работе он пока не обнаруживал. А то, что только причинял всем неудобство, -- вот это точно.
-- Если вам что-то станет известно... -- начал он и осекся. Ну какая мать станет докладывать о появившейся дочери-беглянке? -- Если... В общем, чем раньше она сможет вернуться в колонию, тем быстрее освободится уже по закону, -- еле выговорил он семиэтажную фразу и тут же почувствовал, как взмокла спина под курткой.
-- Боже мой!.. Боже мой!.. -- обреченно покачала женщина головой, на которой ветер ворошил густые седые волосы, как раз и делавшие ее старше и изможденнее. -- Она так хорошо училась... Она никого никогда и нигде не могла обидеть... Она не могла красть... Она как-то нашла пятьсот рублей в проулке. Одной бу... бумажкой... И полдня ходила по домам, выспрашивала, кто потерял... Пока один тут пьяница не соврал, что это -- его... Она -никогда... А ее... -- и ткнулась в фартук уже глазами.
Мезенцеву еще нужно было оставить свой номер телефона в опорном пункте, сказать что-нибудь назидательно-умное, а может, и вообще ничего не говорить, а просто обнять эту измученную женщину, успокоить, пообещать помочь, хотя и непонятно в чем, но по улице загрохотал грузовик, и воображаемые глаза шофера, которые могли увидеть эту его минутную слабость, заставили его сделать совсем не то, что он хотел. Мезенцев торопливо процедил: "Извините", -- и вышел со двора, попридержав калитку, чтобы она не так громко звякнула.
6
У мужчины так тряслись руки, словно по ним пропускали ток.
-- Вы должны вернуть мне пятьсот десять рублей, -- тихим слезливым голосом уговаривал он полную женщину с копной крашенных под блондинку волос на округлой, будто вырезанной циркулем голове. -- Вы обвесили меня на двести граммов. Я дома... только что...
-- Что дома?! Что перевесил?! Знаем мы вас: отсыпал пару апельсинов, а теперь права качаешь! -- на ней не было белого халата, и в своей ярко-красной куртке она казалась не продавщицей, а случайной прохожей, на время подменяющей настоящего продавца.
-- Я не буду у вас брать, -- отказалась от покупки девушка, которой уже взвесили в грязной пластиковой миске кило яблок, и пошла дальше по улице.
-- Буду -- не буду! -- швырнула продавщица яблоки в ящик, бросила под столик миску, перевернула металлическую тарелку весов и брызнула слюной прямо в лицо мужчине: -- Террорист! Ты у меня всех покупателей отпугнешь! Ничего я не буду тебе возвращать! -- и, повернувшись влево, крикнула торговке-соседке, скучающей за заборчиком из пластиковых бутылок, которые почему-то никому были не нужны в такую сырую и зябкую погоду: -- Маш, посмотри за моим гнильем! Я пойду пожру дома! А то в обед не успела, а теперь так внутри сосет, будто зверь какой завелся...
-- Позвольте! -- выставил перед собой сетку-авоську с давлеными оранжевыми мячиками мужчина. -- Позвольте! Но вы обязаны!.. У меня есть права потребителя!..
В эту минуту он, маленький, седенький, в очечках с треснутым стеклом, смахивал на профессора, который не может понять, почему студентка не выучила такую легкую тему.
-- Да пошел ты! -- отмахнулась продавщица, и ее ярко-красная семафорная куртка, которая, казалось, была до звона сильно натянута на бетонных ягодицах, скрылась в подворотне.
По многолетнему опыту работы сначала в обычном госмагазине, потом в "комке" и теперь вот у кавказца-частника, торгующего овощами и фруктами, она твердо усвоила, что против такой фразы оружия нет. Это только по учебнику психологии, который непонятно какими путями попал как-то в подсобку магазина, она узнала, что в ответ на оскорбление человека, то есть на проявленную агрессию, он тоже ответит агрессией. А на самом-то деле все выходило не по учебнику: после отсыла к известному мужскому органу покупатели мямлили что-то глупое и быстренько сбегали, словно стыд перед свидетелями оскорбления оказывался сильнее обиды. Впрочем, наверное, так случалось еще и потому, что она знала, кого оскорблять, и, к примеру, шахтерню и шоферню не трогала. Эти ребята реагировали так, как не снилось даже в самом кошмарном сне создателям учебника психологии.
Вот и теперь она спиной почувствовала, что обвешенный ею мужчина не стал преследовать ее, прошла знакомым путем подворотню, пересекла грязный, так густо заставленный с верхом наполненными мусорными баками двор, словно здесь хотели открыть филиал городской свалки, вошла в свой подъезд, с раздражением подумала, что опять кто-то вывинтил лампочку, и тут же отлетела к стене, больно ударившись затылком о почтовые ящики.
-- Молчи, сучка! -- ослепил ее свет карманного фонарика, и она, болезненно прикрыв глаза ладонью, вдруг увидела, что в руках у нападавшего холодно блеснуло лезвие ножа.
-- Она? -- спросил тот же голос, и продавщица только теперь догадалась, что перед ней -- тоже женщина.
-- Она, -- испуганным и тоже женским, нет, даже девичьим голосом ответила вторая, и оттого, что нападавшие оказались не мужчинами, продавщица сразу осмелела и бросила вперед кулаки, пытаясь оттолкнуть женщину с ножом.
-- А-ах! -- резким ударом ноги в живот опередила ее нападавшая и, когда продавщица одновременно и застонала, и захныкала, присев на корточки, резко и властно спросила: -- Ты ее помнишь, сучка?!
Боль мешала понять вопрос. Да и выглядел он как-то странно, но, когда продавщица вскинула повлажневшие глаза, то увидела освещенное фонариком девичье лицо и чуть не вскрикнула.
-- Ну-у?!
-- По... помню... Это -- Ко... Конышева.
-- Фамилию я у тебя не спрашивала! -- огрызнулась Ольга. -- Кто тебе приказал дать на нее показания?! Кто?!
-- Я не знаю... Я...
-- Врешь! Все знаешь! -- вогнал слепоту в глаза продавщицы яркий свет. -- Кто?!
-- Я его не знаю... Он мне... он позвонил и попросил, чтобы я сказала то-то и то-то... А за это он мне заплатит, -- начала вставать с корточек продавщица и вдруг попросила с дрожью в голосе: -- Не убивайте меня!.. Я... я не со зла... У меня двое детей... Му... мужа нет... Спился, алкаш, бросил нас... А тут такие деньги...
-- Где он тебе их отдал? -- Ольга зло плюнула прямо на куртку продавщицы.
-- З-з... здесь, -- грязным накрашенным ногтем ткнула она через плечо в пустой почтовый ящик. -- В конверте. По адресу моей квартиры...
-- Он еще звонил?
-- Нет,.. ни разу... я... - и, протаранив двух девушек, с неожиданной для нее легкостью взлетела вверх, на площадку второго этажа, оттуда -- на третий, рванула из кармана ключ, попала в замочную скважину им так точно, как, наверное, никогда еще не попадала, крутнула, рванула дверь на себя, хлопнула ею и тут же мешком сползла на жесткий коврик в прихожей.
Ирина поймала Ольгу за руку, остановила ее движение.
-- Не надо. Она не врала. Я чувствую это.
-- Слушай, а мы не можем как-то иначе? -- щелкнуло вошедшее в родную ложбинку перочинного ножа лезвие. -- Мы не можем... ну, чтоб сразу выйти на того, о ком ты тогда в камере подумала?
-- Понимаешь, я звонила одной знакомой. Она сказала, что Валентина почему-то не вернулась до сих пор из поездки за границу... А без нее... Ну, кого я спрошу?
-- Звонила, говоришь? -- недовольно спросила Ольга.
-- Из автомата, с улицы, -- извинительно проговорила Ирина.
-- Больше я тебя одну не отпущу...
-- Но я же маму хотела увидеть... Но... не смогла... Она ушла на смену...
-- Увидишь еще... Знаешь, валим отсюда, -- посмотрела наверх Ольга. -- С места мне не сойти, если эта стерва уже ментам не настучала...
Они вышли из подъезда, попетляли по улицам, разок шарахнулись от милицейской патрульной машины, хотя ее, скорее всего, и бояться-то не надо было, и, не садясь в полупустой рейсовый автобус, пешком пошли в сторону поселка "Двенадцатой-бис".
-- Жалко, что Слона в городе нету, -- сплюнула Ольга прямо под ноги, на грязный жирный асфальт, и полезла в карман джинсовой куртки за сигаретами.
-- Какого слона? -- не поняла Ирина, почему-то подумав о том, что ведь действительно в Горняцке нет ни одного слона -- хотя бы потому, что нет зоопарка.
-- Кликуха у него такая -- Слон, -- щелкнув непослушной зажигалкой, наконец-то затянулась "Примой" Ольга и тут же закашлялась. -- Вот гады! С тряпок они, что ли, табак нарезают? Жжет как слезоточивый газ!.. Слон -это мой парень... ну, которого бабка застучала, что он себе новую завел... Нет его, гадство, по курортам заграничным катается, шкуру воровскую греет. С этой!.. -- сплюнула она яростнее и размазала сигарету о некрашеные доски забора. -- А Слон бы точно твоего невидимку нашел. Он же -- вор в законе...
-- Настоящий? -- с испугом спросила Ирина.
-- Самый что ни на есть!.. Его, правда, на сходке короновали, когда я уже срок тянула. Их во всем Горняцке всего два. А в стране... ну, не больше трех сотен...
-- А откуда ты это знаешь? -- впервые со времени побега испугалась Ольги Ирина.
-- Откуда-откуда? От верблюда! Знаю, потому что сама в этом кручусь. Я, может, со временем тоже вором в законе стану...
-- А разве среди женщин они есть?
-- Да вроде нету. Ну и что? Космонавты-женщины ж есть, депутаты есть, а почему бы и тут не быть? Знаешь, -- остановилась Ольга. -- Вот тот хмырь мне не нравится, -- показала она на одинокую фигурку на улице в сгущающихся осенних сумерках. -- Давай за подстанцией укроемся...
7
Мимо этой подстанции, выложенной из белого кирпича, он в детстве проходил столько раз, что и замечать ее перестал. Останови через сотню шагов, спроси: "А не снесли ли ее?" -- и не вспомнит он.
Так же не заметил Мезенцев подстанцию и на этот раз. Прошел мимо нее и направился вдоль заборов по спасительной дорожке из годами утрамбовывавшейся смеси жужелицы и угольной породы.
Мимо калитки, к которой он подошел, Мезенцев тоже ходил сотни раз. Даже, если не изменяет память, несколько раз видел во дворе играющуюся в песочнице девочку с длинным смешным носиком. Но это было так давно, в какой-то иной, отрезанной семью годами службы, отслоенной иными впечатлениями жизни, что он уже и не верил этим воспоминаниям.