Христофоров Игорь
Смертельное шоу

   Игорь Христофоров
   Смертельное шоу
   Часть первая
   Шоубой
   Глава первая
   ЗА ПОЛГОДА ДО НАЧАЛА ШОУ
   Кравцову хотелось застрелиться. Он сидел в холодных "жигулях", слушал противный гул прогреваемого двигателя и со злым наслаждением представлял себе одно и то же: ледяной металл ствола у виска, скользкий палец на спусковом крючке, грохот, крики, безумное лицо жены, ее истеричные вопли с мольбами простить. И в каждом таком представлении картина дополнялась то синими фигурами милиционеров, заглядывающих в салон с чисто профессиональной скукой на продубленных лицах, то воем "скорой помощи", то визгом дворничихи, которая сейчас вон там, метрах в сорока от машины, долбит ржавым ломом лед.
   Все получалось очень эффектно. Даже излишне театрально. Но у Кравцова не было пистолета, а наверху, в их квартире на десятом этаже, праздновала очередную победу жена. В скандалах она всегда одерживала победы. Если бы в день свадьбы Кравцов узнал, что в той миленькой свеженькой девочке, которая стояла рядом с ним под паутиной фаты, живет злая отвратительная баба, он бы убежал из ЗАГСа. А сейчас уже нужно было бежать не только от нее, а и от двух детей.
   Движок гудел, перекрывая музыку, и Кравцов резко бросил пальцы к приемнику, повернул ручку громкости до отказа. Компьютерный хард-кор, дикая смесь "металла" и техно, из радио сразу кувалдой замолотило по голове, что-то новое впрыснуло в кровь. Кравцов еще раз представил ствол у виска, и ощущение собственной смерти оказалось уже не столь горьким. Музыка вплела в его чувства что-то пьянящее, легкое. Он будто бы глотнул стакан водки. А может, и вправду музыку можно считать алкоголем? Или наркотиком?
   Хотел, очень хотел Кравцов застрелиться, а теперь вроде и не хочет. Горько, очень горько было в душе от скандала, а теперь уже вроде как и сладкого плеснули в эту горечь.
   Удар по машине он ощутил лишь телом. Уши оглохли от музыки, и только тело уловило толчок. "Жигули" вроде бы подпрыгнули на колдобине. Хотя как они могли подпрыгнуть, если он стоял на месте?
   "Классная музычка!" -- присвоил Кравцов новое ощущение грохочущему хард-кору и приготовился ждать следующего толчка, но именно в эту секунду краем глаза уловил вскинувшиеся руки дворничихи. Он повернул в ее сторону голову, ставшую какой-то пустой, невесомой, и холодно, безо всякой мысли, удивился, почему в руках дворничихи нет лома и почему таким округлым и большим стал ее рот.
   "Поет, что ли?" -- подумал он о том, что связывало этот
   распахнутый рот с заполнившей салон "жигулей" музыкой, но дворничиха была слишком хмурой теткой, чтобы начать петь на улице. Любопытство толкнуло руку Кравцова к дверце. Он открыл ее, ожег лицо воздухом улицы и только теперь уловил среди морозных звуков крик. Дворничиха бежала к нему с упрямо распахнутым ртом, будто именно до него, Кравцова, хотела докричаться.
   -- Ты чего?! -- тоже крикнул он, но себя не услышал.
   Музыка не пускала его голос в звуки двора. Музыка одна хотела властвовать в мире.
   А дворничиха с резвостью девочки пробежала по льду метров двадцать, и теперь уже эта резвость была загадочнее распахнутого рта. Кравцов провернул ручку громкости влево, до нуля, и поневоле вздрогнул одними плечами от обрывка долетевшей фразы:
   -- ...ека у-убили!
   -- Чего?! -- спросил он, тяжело выбираясь из машины.
   -- Челове-ека у-убили!
   -- Где?
   Кравцов уже стоял рядом с "жигулями" и не мог понять, почему дворничиха бежит именно на него. Себя он убивал мысленно, понарошку, и оттого, что его желание совпало с тем, что увидела дворничиха, Кравцову стало не по себе. Сцена, которую он не меньше тысячи раз прокрутил в голове, начинала овеществляться. Не хватало только милиционеров с безразличными лицами и истеричного воя жены.
   Кравцов обернулся к подъезду, из которого должна была выбежать в расхристанном халатике его супруга, и вдруг ощутил, что не может проглотить слюну. Горло окаменело, словно оно состояло из одной лишь слюны, и именно эту слюну сковало в лед морозом.
   -- У-убили! -- заорала над ухом дворничиха, и Кравцов отшатнулся
   от своей машины, спиной уткнулся во что-то мягкое и пахнущее женским потом.
   На крыше "жигулей" ничком лежал парень. Буро-красные плавки были его единственной одеждой, но и они выглядели скорее не одеждой, а большим пятном крови. Таким же, какое лежало у его головы. Худые костистые руки парня пытались обхватить крышу "жигулей", будто именно в этой крыше было его спасение, и Кравцов с удивлением посмотрел на пальцы погибшего, свисающие на лобовое стекло. Он до сих пор не мог понять, почему их не заметил. Может, опьянение от музыки не дало ему заметить?
   -- На... надо милицию вызвать, -- наконец-то помягчело горло, разрешило Кравцову хоть что-то сказать.
   -- Это ж Вова с че... четырднадцатого, -- вставила свое привычное "д" тетка-дворничиха.
   -- А не с тринадцатого? -- вырос сбоку мужичок в мягкой шапчонке
   из кролика.
   -- Не-е, с четырднадцатого! Надо его накрыть. Заме-е-ерзнет, -жалостливо пропела дворничиха.
   -- Трупы не мерзнут, -- пояснил мужичок.
   Глаза Кравцова отыскали окна певца. Одно из них -- то, что принадлежало кухне, было распахнуто настежь и очень напоминало разорванный в крике рот человека. Примерно такой, с каким бежала к нему дворничиха. Из окна-рта посиневшим языком свисала штора и почему-то совсем не раскачивалась, хотя здесь, внизу, кожей лица ощущался небольшой ветерок.
   В окне что-то мелькнуло. Черное, все в волосищах, как дикарь. Или горилла. И тут же исчезло. Сразу возникло ощущение, что никого Кравцов там и не увидел. "Образина. Холодно. Труп", -- бессвязно подумал Кравцов и снова посмотрел на штору, свисавшую по кафельным плиткам стены. Она упрямо не двигалась, будто и впрямь ей понравилась похожесть на язык убитого человека.
   -- Кравцов, что случилось?! -- завизжал сверху знакомый голос.
   Очень не хотелось поворачивать голову влево, словно поворот походил на признание слабости, на признание проигрыша в споре, но Кравцов все-таки поднял глаза к балкону своего этажа.
   -- Что случилось?! -- повторно прокричала жена.
   -- Вову-певца убили! -- ответила за него дворничиха, и Кравцов ощутил облегчение.
   Он все-таки не проиграл. Теперь уже можно было не отвечать, а даже командовать.
   -- Вызови милицию! И "скорую"! -- властно прокричал он. -Володька-певец разбился насмерть!
   -- Ух ты! -- восхитился мужичок. -- Это ж я его вчерась по ящику видел. У клипе группы... как ее?.. Группы "Мышьяк"! Точно?
   -- Точно, -- с неиспаряющейся властностью за всех, кто уже
   сбежался к машине, ответил Кравцов и вдруг заметил что-то странное на левой руке парня.
   Он обошел, расталкивая зевак, капот, нагнулся к лобовому стеклу и
   теперь уже точно увидел на сгибе локтя красно-синие точки. Их было
   так много, что, кажется, еще штук пять--семь, и они сольются в одно
   буро-синее пятно.
   Глава вторая
   ЗА ТРИ МЕСЯЦА ДО НАЧАЛА ШОУ
   Только душевная боль бывает сильнее зубной. Но Павлу Седых недавно исполнилось двадцать пять, он еще никого никогда не хоронил, ничего и никого не терял и вообще даже не замечал есть ли у него душа. А зубы имелись. Двадцать девять штук -- почти полный комплект. Левый нижний шестой вполне мог их количество уменьшить.
   -- На, затянись, -- протянул ему раскуренную сигарету Сотемский.
   -- Говорят, снимает боль.
   -- Ты же знаешь, что я не курю!
   -- Не курю! -- как ни громко не произносил их Павел -- слова
   были раздавлены, смяты грохотом проехавшего самосвала, и
   Сотемский, посмотрев на серый от цемента борт удаляющейся машины, спросил:
   -- Чего я знаю?
   -- Ничего!
   -- Слушай, не мотай нервы! На кой ты тогда согласился на эту операцию?! Сидел бы дома!
   -- Ага, не согласись! Сразу скажут, сачок. Ты что, шефа не знаешь? Он -- фанат. Попробуй хоть немного засветись, что и ты не фанат.
   -- Не преувеличивай. Шеф -- не фанат. Он просто любит сложные узлы распутывать. Хобби у него такое.
   Павел ничего не ответил. Он поднял воротник черной кожаной куртки, подвинул уже в сотый раз под мышкой кобуру, подвинул зло, нервно, наверняка зная, что она все равно сползет к груди, к синяку, набитому на тренировке по рукопашному бою, и отвернулся от Сотемского. Зуб ныл все противнее и противнее, словно кто внутри него дергал за струну и с каждым разом дергал все сильнее и сильнее.
   "Хорошее имя у Сотемского для оперативника -- Мефодий, -- с издевкой подумал Павел. -- Ему бы еще в пару Кирилла. Самый кайф был бы".
   А невысокий, с черным, слишком пышным для его тридцати восьми лет чубом, Мефодий Сотемский смотрел на выползающие вдали на шоссе машины и вообще ничего не думал. От холма, с которого серая лента дороги спускалась к ним, было не меньше километра. Машины возникали как бы из неоткуда, как бы из-под земли. У одних это получалось быстрее, у других медленнее. Но, видя их странное, почти волшебное всплытие из-под асфальта, Сотемский самих машин не замечал. Его не интересовали легковушки, "рафики", самосвалы, грузовики, джипы. Только трейлер, всплывший из-под земли, оживил бы его взгляд. А остальное вроде бы было частью асфальта. Или воздуха. Или дождя, который хотел сделать еще серее асфальт дороги и размять клочки снега, уцелевшие в кювете, и медленно сеялся с серого провинциального неба.
   -- Есть! -- самого себя встряхнул Сотемский.
   -- Я вижу! -- по-своему понял Павел. -- Не слепой.
   -- Крикни гаишникам, чтоб приготовились.
   А те и сами уже выбирались из вонючего тепла "жигулей". Служба на трассе сделала их близнецами. Только вблизи можно было отличить одного гаишника от другого. А издали их скупые продубленные лица, придавленные серо-синими шапками, выглядели двумя точными копиями, только-только выползшими из цветного ксерокса.
   -- Се... седьмой уж... же, -- с заиканием напомнил один гаишник-близнец другому, но Сотемский сделал вид, что не услышал.
   Агентурные сведения, поступившие в отдел, были очень приблизительны: время прохождения груза -- плюс-минус пять часов, марка грузовика вообще неизвестна, число сопровождавших товар людей -- то ли один, то ли два. Если произошла ошибка еще и с участком трассы, то всю сегодняшнюю операцию можно смело назвать "Колхоз "Напрасный труд".
   -- С-суки! Кто эти зубы придумал! -- простонал за спиной
   Сотемского Павел.
   -- Все. Пошли, -- приказом потянул он его за собой. -- Трейлер.
   -- Не трей... лер, а трехосный тя-а-а-гач в со-оставе автопоезда,
   - поправил гаишник-заика.
   Сотемский опять сделал вид, что ничего не услышал. Неприятно ощущать себя профаном рядом с профессионалом.
   Павел добавил ладонью тепла на щеку, за которой ныл зуб, и все-таки подчинился. Даже в кожаной штатской куртке он ощущал себя капитаном милиции. А Сотемский был подполковником.
   Маленький черный жезл гаишника остановил огромный автопоезд МАЗ. Из красной высокой кабины выпрыгнул худенький водитель с заспанным лицом, со знанием дела протянул документы.
   -- Все в норме, командир! -- тревожно стрельнул он маленькими
   серыми глазенками по рослым фигурам в черных кожаных куртках.
   -- Как...кой гру...уз ве...е-езете? -- еле вытянул фразу
   гаишник-заика.
   Его напарник-близнец упрямо молчал, и у него был такой вид, будто он вообще не знает слов.
   -- Аппаратуру, -- уверенно ответил водитель. -- Телики, видики, музоны. "Желтая" сборка. А что?
   -- Н...а трассе, ки..километрах в сор...рока отсюда...сю...сю...
   Гаишника заело, и Сотемский, до этого внимательно изучавший лицо пассажира в кабине грузовика, закончил фразу за него:
   -- На трассе ограбили трейлер... автопоезд с продуктами питания. Необходим досмотр.
   -- А-а... это, как его, -- помялся водитель.
   -- Вот документы, -- развернул "корочку" Сотемский.
   -- А-а, ну тогда ладно. Только это... Меня наняли на один перегон, а сопровождающий груз мужик -- вон, в кабине.
   -- Позови его.
   Из кабины выбралось нечто еще более сонное и помятое, чем водитель. Сопровождающему на вид было не более тридцати лет, но измятое лицо, которое казалось продолжением такой же измятой оранжевой куртки, делало его сорокалетним. Из всех стоящих на обочине он оказался самым низеньким и, возможно именно от этого ощутив свою ущербность, уязвимость рядом с другими, еще сильнее сгорбился и по-черепашьи задвигал головой, пытаясь спрятать ее в воротник куртки, как под панцирь.
   -- Граждане начальники, мы очень спешим, -- тихо, будто самому себе пояснил он. -- Груз -- в норме. Если что от нас требуется...
   Он вынул из кармана куртки кулачок, из которого торчали пятидесятитысячные купюры, и протянул его в сторону гаишника-заики.
   -- Откройте кузов, -- так же негромко потребовал Сотемский и с отвращением посмотрел на кулак.
   Синие точки татуировки вычерчивали имя "Саша" на фалангах его пальцев.
   -- П...ошли, -- согласился гаишник, отвел взгляд от денег и, сглотнув трудовую слюну, закосолапил за Сотемским.
   Те же вытатуированные пальцы, торопливо спрятавшие деньги в карман, освободили двери от пломбы. Водитель помог распахнуть правую створку и с видом победителя произнес:
   -- Я же говорил, аппаратура! Все в норме!
   Сотемского больно пнули в бок. На словах это звучало бы: "Смотри!" Сотемский в ответ кашлянул, что в переводе на русский язык означало: "Сам вижу!" Сзади почти беззвучно пропел свою мелодию замок куртки Павла. Доступ к оружию был открыт. Но то, что увидели оба оперативника -- коробки гонконгских телевизоров марки "ONWA", именно той марки, о которой сообщал резидент, могло быть случайным совпадением.
   -- Я должен осмотреть груз, -- заставил Сотемский обернуться мятого парня.
   -- А вы туда не залезете. Все забито наглухо.
   -- Почему же наглухо? А слева, вон там, есть проход в один ряд телевизоров.
   Сопровождающий сделал удивленное лицо. Но даже это не разгладило комки между его морщинами.
   -- Да нет там прохода.
   -- Левую дверь откройте, -- приказал водителю Сотемский.
   Тот безразлично подчинился.
   -- Вам помочь? -- громче обычного произнес парень-сопровождающий.
   -- Не нужно! -- гаркнул Павел.
   В эту минуту, когда зуб заныл с громкостью духового оркестра у самого уха, ему уже хотелось, чтобы эти телевизоры "ONWA" оказались не теми, в которых они должны были взять груз наркотиков.
   Молчаливый, как скала, и такой же твердый, как скала, гаишник подставил Сотемскому плечо, помог взобраться в фургон. Внутри пахло картоном, пластиком и отсыревшими тряпками. Прохода, как такового, не было. Лишь маленький пятачок у дверей. А дальше плотной крепостной стеной стояли яркие коробки телевизоров.-- Приведи Героя, -- приказал Сотемский Павлу.
   -- Я сам, -- впервые подал голос молчаливый гаишник.
   Он оказался у него низким, почти басовым. Наверное, именно такой голос должен быть у настоящего гаишника. Иначе не перекричишь автомобиль.
   Героя, рыжего коккер-спаниеля, уснувшего в тепле "жигулей", обладатель оперного баса принес на руках и бережно опустил на дно фургона.
   Песик, вскочив на ноги, тут же стряхнул с себя пойманные по дороге капли дождя, посмотрел снизу вверх на Сотемского, отдышался через рот, будто не его несли, а он только что притащил на себе гаишника-скалу, и громко загавкал.
   -- Ты о чем? -- присев на корточки, спросил Сотемский.
   Глаза Героя были грустными-грустными, а хвост озорно дергался антеннкой слева-вправо, слева-вправо. Пес словно бы извинялся, что не мог рассказать словами о том, что он уже учуял своим волшебным носом.
   -- Раздвинуть коробки?
   Герой гавкнул прямо в лицо Сотемскому и, метнувшись вправо, к еле заметной щели между коробками, вбил туда свою плоскую коккеровскую башку, заработал лапами и вскоре исчез полностью.
   -- Идите сюда! -- позвал, встав с корточек, Сотемский хозяина груза. -- Необходимо ваше присутствие.
   -- А что такое?
   -- Нужно вынуть этот ряд коробок.
   -- Мне влетит. Нельзя. Они же намокнут.
   -- Выполняйте. Или я отвезу вас в отделение.
   Парень подвигал всеми частями своего измятого лица, словно хотел его домять окончательно, вынул руки из карманов куртки, стряхнул капли дождя с серых, сплетшихся в клубок волос и вдруг бросился через дорогу.
   Гаишник посмотрел на его вспузырившуюся на бегу куртку с полным безразличием. Они так давно имели дело только с автомобилями, что бегущий человек, к тому же и не водитель вовсе, никаких чувств у них вызвать не мог. А Павел впервые за день ощутил, что у него нет зубов. Точнее, нет больного зуба. Он как-то враз онемел, затих. Возможно, именно зуб сильнее всего удивился резвости парня. А может, все дело в том, что не зуб теперь стал главным, а глаза.
   -- Стой, с-сука! -- вцепившись взглядом в колышущийся слева направо оранжевый пузырь, заорал Павел и выхватил из неприкнопленной кобуры "макаров". -- Сто-о-ой!
   Крик заставил парня бежать еще быстрее. Крик будто бы придал ему силы. Оранжевая куртка нырнула в кювет, всплыла по грязно-белой заснеженной стене холма и снова нырнула за него в лесополосу.
   Бросившись за ним, Павел еле успел перебежать дорогу перед вишневыми "Жигулями". Шоссе зашлось истерикой клаксонов, визгом тормозов. Кажется, кто-то уже кинул ему в спину матюги. Но в эту минуту Павел уже не только не ощущал зуб, но и ничего не слышал. Во всем его молодецком натренированном организме остались только глаза и ноги. Глаза искали оранжевое пятно, а ноги лихорадочно пытались выбирать место для очередного шага. А что так согревало руку? Удивившись ощущению, Павел бросил взгляд на пальцы и впервые увидел в них "макаров". И почему-то вид пистолета подсказал ему, что ничего хорошего впереди не будет.
   -- Сто-ой! -- все-таки поймал он яркий комок, катящийся между серых голых стволов. -- Убью-у-у гада!
   Указательный палец сбросил рычажок предохранителя. На бегу передернув затвор, Павел выстрелил в воздух и удивился, что еле расслышал звук. В тире приходилось одевать наушники, чтобы не оглохнуть. А здесь, в зимней, осыпаемой дождем лесополосе, грохот сразу рассосался, исчез, будто деревья губкой впитали его в себя.
   Ноги скользили по мокрой корке, в которую поверху спекся февральский снег, ноги хотели бежать быстрее, но не могли. А оранжевое пятно мячом все отдалялось и отдалялось от него, точно по нему футболили, помогая ему передвигаться быстрее Павла.
   Потом куртка и вовсе нырнула за холм. Радостная мысль: "Упал!" тут же сменилась догадкой, что там, за холмом, -- кювет, там -- шоссе. которое поворачивает влево за серым клином лесополосы, а на шоссе -- машины, и любая из них может подобрать парня, спасающегося от "бандита".
   -- А-ах! -- со вскриком бросил себя на холм Павел.
   Скользя стершимися, нерифлеными подошвами ботинок, он взобрался на него, но на самом верху правую ногу как-то странно бросило вбок. Он попытался левой удержать равновесие, но и ее повело на льду в ту же сторону. Павел упал по-детски, совсем не помогая себе руками. Если правую, сжимающую пистолет, еще можно было простить, то левую пора было наказывать. Удар о мокрый смерзшийся холм и наказал ее. А потом тот же холм ударил по голове, точно по щеке, за которой прятался больной зуб. И молчавший последние пару минут шестой левый нижний взвыл пожарной сиреной.
   -- У-у-у! -- вместо привычного "Су-у-уки!" запел Павел, приподнял себя на левой руке и вновь увидел ненавистное оранжевое пятно.
   Парень бежал поперек шоссе и махал руками, пытаясь остановить легковушку, шедшую в сторону города. Показалось, что если он уйдет, то боль в зубе останется навсегда. Правая рука сама вскинула пистолет и дважды вбила пулю за пулей в сторону рыжей куртки.
   Легковушка взвизгнула тормозами, но парень бросился почему-то не к ней, а от нее. Возможно, он увидел, как выщербила кусок асфальта пуля перед ним, и страх отбросил его на встречную полосу. Если бы парень видел несущийся по этой полосе ЗИЛ-самосвал, он бы не стал этого делать. Но у него не было глаз на затылке. И не было уже ничего в голове, кроме ужаса.
   Когда Павел прихромал к телу, сбитому самосвалом в кювет, там уже стояли оба гаишника, Сотемский и огромный мужик-водитель. По его небритым щекам стекали крупные слезы, и он при всех допрашивал сам себя:
   -- Да что же ж я?.. Да как же ж я не тормознул?.. Да я же ж
   двадцать три года за баранкой... Да как же ж я не заметил?..
   -- Не ной! -- голосом Шаляпина оборвал его гаишник-скала. -
   Трупов, что ли, не видел?
   -- Убери пистолет, -- прошипел Сотемский. -- Убери...
   Павел машинально сунул нагревшийся кусок стали под мышку. И сразу заныло сердце, будто он сунул пистолет именно внутрь него.
   -- Я не думал... Я так... для страху... А он... Я даже не попал...
   -- Иди к машине, -- зло приказал Сотемский. -- Тут без нас разберутся. Правильно?
   -- Так т...очно, -- опять ответил за обоих гаишник-заика. -
   С...оставим пр...отоко-ол по полной ф...орме. ДТП по причине н...арушения пр...авил пешеходом. Переход до...ороги в неположенном ме...есте...
   Нагнувшись над трупом, он ловким, отработанным движением достал из внутреннего кармана куртки документы, развернул паспорт, но Сотемский не дал ему прочесть вслух.
   -- Разрешите, -- отобрал он все у гаишника.
   С пятой страницы паспорта на него взглянул уже знакомым измученно-сонным взглядом парень. Только на фотографии его лицо было не столь помятым и не настолько старше, как в жизни. Да и приклеен снимок был на странице "до сорока". Четырнадцатая страница удивила уже больше. Надо же было ехать вдвоем с Павлом в эту провинциальную глушь из Москвы сутки на поезде, чтобы встретить человека со столичной пропиской!
   Внутри паспорта лежала накладная на груз с еле читаемым названием какого-то ООО на круглой печати. Сотемский сразу представил себе холеное лицо менеджера фирмы, его уверенный жест рукой, отрубающий любые сомнения, и стандартный набор фраз:
   -- Мы не имеем никакого отношения к перевозчику наркотиков! Он делал это по своей инициативе. Если бы мы узнали, что он связан с преступным миром, выгнали бы сразу!..
   Как будто нельзя было понять о его темном прошлом по наколке на фалангах пальцев!
   Из паспорта выпал кусочек картона, острием уголка ткнулся в побледневшую щеку погибшего и, оставив на ней синюю точку, сполз на губы. Кусочек будто бы не верил до конца, что человек, у которого он так долго лежал в кармане, мертв, и хоть так пытался зажать ему рот.
   "Золотовский Эдуард", -- прочел нагнувшийся к нему Сотемский. Отчества Золотовского на визитке почему-то не было. Более мелкими буквами ниже фамилии значилось пояснение, в чем же этот
   Золотовский отличается от других людей на земле: Генеральный
   продюсер продюсерского центра "S.M.C.", менеджер группы "Мышьяк".
   -- Ты такую когда-нибудь слышал? -- обернувшись с корточек,
   спросил Сотемский.
   -- Что?
   Меньше всего Павлу сейчас хотелось отвечать на вопрос. Даже
   по-волчьи воющий за щекой зуб не мог выбить его из ощущения, что
   он все еще видит самосвал, сбивающий парня. Ощущение было горьким.
   Настолько горьким, точно самосвал сбивал не парня, а его самого, и
   он со стороны видел, как жестко, некрасиво, уродливо это все
   происходило.
   -- Я говорю, ты такую группу слышал?
   -- Какую?.. А-а, "Мышьяк"... Есть такая...
   -- А что за песни?
   Сотемский был не в том возрасте, когда увлекаются музыкой. Все, что он знал по мелькающим по разным каналам телика клипам, так это то, что этих групп больше, чем сельдей в бочке.
   -- Попса, -- презрительно процедил сквозь зубы Павел.
   Музыкой он считал рок, отчасти "металл". Все остальное, и особенно нашу эстраду, воспринимал как художественную самодеятельность, которая до сих пор не поняла, что петь нужно не попсу, а рок.
   -- Да уже и нет этой группы, -- даже сквозь горький привкус никак не отпускающего ощущения вспомнил Павел.
   -- Развалилась?
   -- У них солист месяца три назад погиб. Выбросился из окна своей квартиры.
   -- Наркоман?
   -- Вроде бы... Я уже не помню, что в газетах писали...
   -- Надо шефу доложить, -- вслух подумал Сотемский.
   -- Сма...матрите! -- заорал гаишник.
   Обернувшись, Сотемский чуть не вскрикнул вслед за ним. По шоссе к их группе весело бежал намокший Герой. В пасти он с трудом удерживал объемистый пакет с белым, точно мука, порошком.
   Глава третья
   ЗА МЕСЯЦ ДО НАЧАЛА ШОУ
   Еще бы с десяток лет тому назад в это время суток почти все граждане заключенные колонии общего режима, затерявшейся среди сопок Забайкалья, откликаясь на решения очередного Пленума, в холодном производственном цехе ошкуривали бы черенки лопат, и мрачный бугай-бригадир из своих же со рвением чиновника, присланного из Москвы, пересчитывал бы произведенные "изделия", чтобы ущучить сачков в невыполнении плана. Сегодня и столярка, и слесарка, и даже кузнечный цех пустовали, но радости это у зеков почему-то не вызывало. Неожиданно выяснилось, что постылая прежде работа несла в себе какой-то глубокий смысл, хотя бы такой элементарный, как получение денег для доппойка. Но вот уже три года никому не нужны были лопаты, и начальство колонии не знало, как занять своих подопечных. По большей части всей их фантазии хватало на бесконечные приборки. Вот и сегодня заключенные мели и без того насухо выметенный студеными ветрами двор и белили уже в десятый раз побеленные фонарные столбы, деревья и бордюр. Правда, никто не понимал, зачем деревья нужно белить в марте, когда еще трещит от морозов кора на деревьях, а известь смерзается в ведре за полминуты.
   -- Слышь, Груз, -- окликнул кто-то сзади намочившего кисть в
   растворе извести невысокого парня. -- Тебя это... пахан кличет.
   Громким сморканием прямо на землю говоривший будто поставил точку
   после своих слов, и парень, посмотрев на соплю, упавшую на его