Страница:
но дед знал, что делает, и вполголоса твердил ей на ухо: -- Марыся,
счастливы мы уже никогда не будем, так что все эти минуты надо сберечь,
словно мушку в капле янтаря, и донести, возможно, до наших внуков. -- Ну
почему сразу внуков? -- удивлялась бабушка, -- даже если начнется война,
жизнь потом опять вернется на круги своя, так всегда бывает, -- она
доверчиво взглянула на него. -- Хиникс пшеницы за динарий, -- горько
улыбнулся дед. -- Какой еще динарий, о чем ты? -- бабушка осторожно прикрыла
ладонью дедушкину рюмку и подвинула ее поближе к себе. -- В общем, они друг
друга не понимали, -- объяснял я панне Цивле, -- не понимали, потому что
опыт той, первой войны, был у них совершенно разным, она почти все время
провела в Швейцарии, а он -- в окопах, она организовывала благотворительные
комитеты, а он изучал новые виды пушек и снарядов, она писала письма, а он
описывал артиллерийские карты, а затем, когда они вернулись во Львов и когда
можно было наконец перевести дух, разразилась еще одна война, на этот раз
уже не мировая, а польско-украинская, и ему вновь пришлось стрелять, а она
вновь занималась организацией благотворительного комитета, так что, сами
видите, угол зрения был абсолютно различен, и это еще не все, потому что
вскоре после той украинской войны пошли в наступление большевики, на этот
раз дедушку определили на бронепоезд, и хотя он удобно устроился в стальной
башенке с надписью "Смелый", ему вновь пришлось стрелять -- и на сей раз не
в воздух. -- Погодите, погодите, -- панна Цивле закурила, -- вы хотите
сказать, что во время той польско-украинской битвы за Львов ваш дедушка
постреливал в воздух, словно какой-нибудь Швейк? -- Об этом мне ничего
неизвестно, -- возразил я, -- но он всегда повторял, что война с украинцами
была самой большой трагедией в его жизни. -- Мы-то победим, -- говорил он,
-- но как потом жить с ними в одном городе, как смотреть друг другу в глаза?
--
Что же касается большевиков, -- продолжал я, -- то пушки бронепоезда
"Смелый" палили уж точно не по окнам Господним, а по скакавшим галопом
буденновцам, о них, вероятно, дедушка и думал там, в ресторане под Бобовой в
августе тридцать девятого, он наверняка вспоминал этих всадников
Апокалипсиса, мчавшихся подобно стае саранчи, и уж во всяком случае, --
закончил я, -- не питал иллюзий, что надвигающаяся война будет напоминать
предыдущую, и, возможно поэтому, садясь в "мерседес", тихонько повторил эту
цитату из Откровения Иоанна Богослова о хиниксе пшеницы и динарии, отчего
бабушка рассердилась, решив, что дед выпил лишнего и машину лучше вести ей,
с чем дед, ясное дело, не соглашался, так что это их последнее совместное
возвращение с охоты на лис прошло под знаком безмолвной ссоры; они медленно
миновали дом знаменитого цадика, вокруг которого толпились хасиды, потом,
включив дальний свет, ехали по извилистой дороге меж погруженных во тьму
холмов, мотор ровно урчал, через приоткрытое окно в машину врывался
неумолчный концерт сверчков, и эту удивительную атмосферу августовской ночи
они запомнили навсегда, ибо и в самом деле, -- я осторожно обнял панну
Цивле, -- никогда уже не были так счастливы. -- И представьте себе, дорогой
пан Богумил, что, когда я договорил эту последнюю фразу, инструкторша
положила руку мне на плечо, и мы сидели неподвижно, словно парочка
влюбленных школьников, поглядывая на темно-синий плащ залива с маячившими на
нем огоньками кораблей -- тех, что стояли на рейде, и тех, что направлялись
в Калининград, Стокгольм, Хельсинки, Висбу, Хильверсум и куда там они еще
ходят, и ощущалась в это мгновение какая-то удивительная аура, текущий меж
нами психологический Гольфстрим, и причиной тому было вовсе не невинное
прикосновение, а вещи весьма существенные, можно сказать, фундаментальные:
просто, дорогой пан Богумил, мы почувствовали друг в друге родственную душу,
то, о чем писали Шелли, Ките, Байрон и Мицкевич, то, над чем смеются сегодня
все, включая ученых и художников, о чем не помнят священники, о чем позабыли
писатели, словом, нас объединил некий ныне мертвый язык, подобный паутинке
бабьего лета,
хотя стоял вовсе не октябрь, а майская ночь, а на небе уже решительно
воцарился Арктур в сопровождении столь же ясной Спики из созвездия Девы,
Большая Медведица ковыляла из Борнхольма куда-то по направлению к Хелю
(полуостров на балтийском побережье Польши), а ноги наши омывали волны еще
холодного в это время года моря. -- И вправду чудесно, -- прошептала панна
Цивле, -- "мерседес", скользящий во тьме, сверчки, расскажите же все до
конца, что там дальше произошло. -- Немецкие самолеты, -- ответил я, --
которых не достигали снаряды батарей капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского,
немецкие танки, которые не удалось остановить кавалерийским отрядам, словом,
поражение, но прежде, чем все это случилось, за несколько дней до начала
войны дедушка успел сделать еще одну фотографию и отдать пленку Хаскелю
Бронштайну, так вот, это оказался последний снимок, сделанный им в той
Польше, -- семейный портрет: слева, у самой обочины стоит бабушка Мария,
затем два "батяры", как их называли на львовский манер, то есть мой дядя и
отец, ну а дедушка, который, конечно, не мог попасть в кадр, на этой
фотографии также присутствует -- в виде отчетливой тени; и должен вам
признаться, что каждый раз, глядя на этот снимок, каждый раз, вертя в руках
маленькую пожелтевшую карточку из мастерской пана Бронштайна, я испытываю
умиление, потому что эта тень-- словно предчувствие надвигавшихся событий,
словно безмолвное дедушкино отсутствие в ближайшие несколько лет, что же
касается "мерседеса", -- предупредил я вопрос панны Цивле, -- эта фотография
оказалась также и прощальной. -- Ну да, -- вставила она, -- его, небось,
забрали немцы. -- А вот и нет, -- возразил я, -- уже после начала бомбежек
дедушка получил приказ вывезти все документы, в которых содержались тайны
химических технологий, на восток, где они будут в безопасности, все ведь
думали, что фронт остановится на Дунайце или, в крайнем случае, где-нибудь
на Сане и удержится там, пока на помощь не придут французы, но то были лишь
благие пожелания, и дедушка, прорывавшийся на "мерседесе" по дорогам,
забитым беженцами, на которых отрабатывали свое мастерство пилоты люфтваффе,
сомневался, сумеет ли выполнить задание и успеет ли добраться до Львова, где
в отеле "Жорж" его должен был ждать агент "двойки" (польская
разведывательная сеть), но все вышло совсем по-другому: примерно в двадцати
километрах от Львова, уже за Грудеком Ягеллонским, но еще до Зимней Воды он
заметил впереди красноармейский дозор, отряд конной разведки, и хотел было
сразу повернуть назад, ибо -- если уж выбирать из двух зол -- предпочитал
укрыться и завершить свою миссию где-нибудь на немецкой стороне, но опоздал
-- пришпорив коней, красноармейцы окружили "мерседес", а командир, рябой
лейтенант, при виде автомобиля едва не захлопал в ладоши. -- Ну и повезло же
нам сегодня, комиссар будет в восторге! -- закричал он солдатам, а дедушке
-- тоже, конечно, по-русски: -- Выходи, сволочь! -- и представьте себе, --
рассказывал я панне Цивле под мерный шум волн, -- этот лейтенант даже выдал
расписку о реквизиции: -- Вот тебе, полячишка, бумажка, чтоб не болтал
потом, будто наша армия ворует, -- улыбнулся он и похлопал деда по плечу, --
знаем мы вашу вражескую пропаганду, -- и тот стоял перед рябым лейтенантом и
молча брал у него расписку, а бойцы тем временем перетряхивали машину и, к
дедушкиному изумлению, швыряли в канаву все лишнее: в заросли лопухов
полетел набор автомобильных инструментов фирмы "Бош" в эбонитовом ящике,
старый, траченный молью дедов пудермантель, пара калош, масленка, пустой
очешник, а также перевязанная бечевкой пачка документов, которые солдаты, к
счастью, просматривать не стали -- просто вытащили из кожаной папки,
которую, разумеется, забрали себе; все это заняло не более семи минут, --
пояснил я панне Цивле, -- и когда они двинулись обратно по направлению к
Львову, дедушка закурил, пристально всматриваясь в облачка пыли, летевшие
из-под копыт командирской лошади, -- лишившись наездника, конь бежал теперь
вольно за "мерседесом", а хозяин его вольно переключал передачи, щелкал
поворотниками, опробовал клаксон, сопровождавшие же машину солдаты
постреливали в воздух и пели красивую, мелодичную песню о польских панах и
псах-атаманах, что запомнят Красную Армию; и только когда они исчезли за
поворотом, дедушка бросился к канаве, извлек оттуда свои вещи и потихоньку
пошел в сторону Львова, надеясь, что несмотря на эту неожиданную советскую
оккупацию миссию ему все же выполнить удастся; я его так себе представляю на
этой дороге: вот он шагает в своем старом пудермантеле, медленно, то и дело
останавливаясь, потому что эбонитовая коробка с инструментами "Бош" очень
тяжелая, а в другой руке, вернее, под мышкой держит перевязанную бечевкой
пачку тайных документов Государственного завода азотных соединений в
Мосцице, которые в отеле "Жорж" должен ждать агент "двойки". -- Прекрасно,
-- холодная балтийская волна то и дело заливала влажным песком изящные ноги
инструкторши; увлекшись этой детской игрой в закапывание и извлечение из
серой бесформенной массы собственных конечностей, панна Цивле, казалось,
меня не слушала, но поскольку, добравшись до агента "двойки", я умолк, тут
же поинтересовалась: -- И что, встретились они в этой гостинице? -- Отель
"Жорж", -- продолжал я, -- уже был полон советских офицеров, а зал ресторана
напоминал военный штаб после победоносного завершения кампании; дедушка
приехал туда с улицы Уейского, где переоделся и отдохнул, внутрь он заходить
не стал -- стоя на тротуаре, заглядывал, словно случайный прохожий, в окно
ярко освещенного ресторана и не верил своим глазам: официанты, и молодые, и
старые, и мальчики на побегушках, буквально все сновали между столиками,
подавая говядину "штуфат", жаркое, баранину, венгерские вина, французский
коньяк и водку Бачевского советским офицерам, а те с самым учтивым видом
расплачивались какими-то странными бумажками; привстав на цыпочки и прильнув
к окну, дедушка разглядел расписки о реквизиции в пользу Красной Армии,
точно такие же, как та, которую он получил за свой "мерседес"; зрелище было
феерическое -- офицеры в раже били рюмки и пили уже исключительно стаканами,
словно прекрасно знали: еще пара часов, и подвал отеля полностью опустеет --
кто же станет поставлять сюда токай, полынную водку, арманьяк или бордо,
поэтому они извлекали из карманов целые книжки расписок и швыряли их на
серебряные подносы, а официанты улыбались и благодарили за щедрые чаевые,
словно прекрасно понимали -- с таким же успехом офицеры Красной Армии могли
бы расплатиться за эту возбуждавшую классовую ненависть роскошь не
бумажками, а свинцом; и отойдя от окна, дедушка направился к Гетманским
Валам, удрученный и потрясенный не столько неожиданной оккупацией и утратой
"мерседеса", ведь для Центральной Европы сие не новость -- скорее своего
рода естественный, данный свыше порядок вещей, -- а тем, что эта темная и
зловещая сила вдруг ворвалась в пространство, ранее не ведавшее аннексий или
вторжений и потому казавшееся безопасным, словом, тем, что вся эта машина
медленно, но решительно занимает территорию его памяти, фрагмент за
фрагментом уничтожая ее нежную плоть, обескровливая ясные и отчетливые
картины, с корнем вырывая прошлое и пропуская его через специфический, ни с
чем не сравнимый и тогда еще неведомый народам Центральной Европы фильтр;
шагая по Гетманским Валам, дедушка ощутил это интуитивно, осознав, что все
его воспоминания об отеле "Жорж" и Мариацкой площади, все мгновения встреч с
невестой, друзьями или коллегами по Политехническому никогда уже не будут
прежними, ибо навеки пропитаются пением и тостами советских офицеров, дымом
их папирос, резким запахом "адекалона" и пота, звуками гармошки, хрустом
битого стекла под их сапогами, и если, к примеру, ему однажды вспомнится
разговор с невестой, когда та рассказывала о своей матери-венгерке,
трагически погибшей в ранней юности, а он повествовал о прапрадедушке, враче
наполеоновской армии, скандалисте и гуляке, если он восстановит все сложные
ингредиенты той давней встречи вместе с облаками над площадью, грохотом
конных повозок, трамвайными звонками и солнечными лучами, освещавшими через
окно ресторана их столик, то на эту картину непременно наложится череда
багровых, потных лиц, околыши покоящихся на скатертях фуражек или пачка
расписок о реквизиции, швыряемая официанту, и согласитесь, -- неутомимо
продолжал я, а панна Цивле вынула ноги из воды, -- такие мысли не слишком
поднимали настроение в городе, чуть ли не на каждой улице которого уже
висели красные транспаранты "Слава освободителям Западной Украины", "Долой
буржуазию", "Рабочий народ -- со Сталиным", и, словно этого было
недостаточно, где-то в районе памятника Собескому дедушка заметил
промелькнувший по другой стороне аллеи "мерседес-бенц", четырехдверный "сто
семидесятый" цвета гнилой зелени, в котором узнал собственный автомобиль, а
точнее говоря, автомобиль, решительно поменявший хозяина, и в этот момент
сзади раздалось: -- Пан инженер Кароль? Пожалуйста, не оборачивайтесь, идите
рядом как ни в чем не бывало, да, хорошо, что вы не стали заходить в отель,
там полно агентов, ну, в случае чего наш человек вас бы встретил и вывел
через кухню, да, все осложнилось, но ситуация под контролем, лучше, конечно,
не глядеть на тот "мерседес" и не привлекать к себе внимания, я вам скажу,
кто в нем сидит, это комиссар Хрущев, мы о нем еще не раз услышим, да,
кстати, а бумаги у вас с собой? -- Они сели на трамвай и поехали на улицу
Уейского, -- когда мы медленно покидали пляж, я взял панну Цивле под руку,
-- и там, в бывшей бабушкиной квартире, распили целую бутылку полынной
водки, поэтому не стоит удивляться, что разговор сперва зашел о
ликеро-водочном заводе Бачевского, который несколько дней назад разбомбили
люфтваффе. -- Сгорел девятого сентября, -- сухо сообщил агент "двойки", --
да, а сегодня утром русские арестовали обоих господ Бачевских, Стефана и
Адама. -- Чтобы выдать им расписку о реквизиции? -- удивился дедушка. -- Это
называется "ликвидация чуждых элементов", -- объяснил агент, -- бежим вместе
в Венгрию и Францию, а спустя год через покоренный Берлин вернемся в
Варшаву. -- Ну а эти вот? -- дедушка кивнул на приоткрытое окно, за которым
грохотал танк. -- Франция и Англия эту аннексию никогда не поддержат, --
заявил ас разведки, -- кроме того, мы обратимся в Лигу Наций. -- Но мой
дедушка, -- мы с панной Цивле уже садились в "фиатик", -- как-то не слишком
доверял союзникам, не говоря уже о Лиге Наций, а потому на следующий день
двинулся обратно в Мосцице -- через свежую, еще не вскопанную немцами и
русскими границу, а добравшись, наконец, до дому, вместо того чтобы явиться
на отошедший теперь немцам завод, принялся целыми днями рассматривать старые
фотографии, разбирать архив, подписывать на оборотах карточек даты, имена и
названия мест, он догадывался, что этот вновь развернувшийся свиток времени
-- уже нечто совершенно иное, нежели каталог обычных воспоминаний,
чувствовал, что мгновения, остановленные когда-то бесстрастным затвором
"лейки", образуют абсолютно новую Книгу, о создании которой он и не помышлял
и которая склады-
вается из случайных минут, изломов света, фрагментов материи и давно
отзвучавших голосов, и Книга эта -- словно нежданно распахнувшаяся потайная
дверь, открывающая перед удивленным прохожим совершенно новую перспективу,
словно изумляющая зрителя круговерть временных и пространственных фантомов,
подобных золотистым столбикам пыли в старом темном амбаре. И дедушке
захотелось повидаться с паном Хаскелем Бронштайном, -- мы вновь переезжали
по Сенницкому мосту мертвую ленту портового канала с напоминавшими туши
экзотических спящих чудовищ корпусами кораблей, -- чтобы, -- продолжал я, --
поделиться своими наблюдениями и купить пару пленок про запас, потому что с
начала немецкой оккупации ежедневно вводился какой-нибудь новый запрет, и
дед опасался, как бы и фотографирование вот-вот не было полякам запрещено,
подобно радио, лыжным прогулкам, симфоническим концертам, не говоря уже о
публичных лекциях по геологии в Обществе натуралистов, которое, как и прочие
общества и вузы, было попросту закрыто; и он отправился на велосипеде в
Тарнов, чтобы купить у пана Бронштайна бумагу и пленки "Геверт", но
мастерская была заперта, и только в подсобке еще кто-то возился, так что
дедушка зашел во двор и осторожно постучал три раза. -- Инженер, --
обрадовался пан Хаскель, -- я слыхал, вас русские во Львове арестовали,
стало быть, вранье, -- он подал гостю стул. -- На сей раз, -- уточнил
дедушка, -- я отделался только потерей машины, а следующего ждать не стал,
вернулся. -- Да здесь не лучше, -- пан Хаскель указал на свою повязку со
звездой, -- я закрываю мастерскую и уезжаю в Аргентину. -- В Аргентину? --
удивился дедушка. -- Как это? -- Не спрашивайте как, молитесь, чтобы мне
удалось вывезти семью, этот паспорт я купил за две недели до начала войны,
но только на свое имя, а их отправят в гетто, квартиру у нас отобрали, вы
себе не представляете, какие взятки мне пришлось дать в нашей гмине, чтобы
устроить им хоть комнату с кухней, ну да ладно, продержатся как-нибудь,
вас-то хоть с завода не погонят, вот, пожалуйста, возьмите от меня на
память, -- и пан Хаскель Бронштайн протянул дедушке несколько коробочек с
фотобумагой и десяток пленок "Геверт", а когда тот все же попытался
заплатить, фотограф вспыхнул и заявил, что с лучшего клиента в городе,
который даже тогда, когда "эндеки" (Разговорное обозначение членов движения
НД (Национальная демократия)) намалевали на витрине мастерской: "Не ходи к
жидам!", демонстративно останавливал свой "мерседес" перед входом и покупал
куда больше, чем было нужно, нет, чтобы с такого клиента он брал теперь
деньги! Уже на пороге, после того, как они тепло простились, дедушка добавил
только: -- Знаете, на завод я больше не хожу, пусть немцы сами там
управляются, -- и вышел во двор, но велосипед исчез, его просто украли, и
дедушка зашагал вниз по Краковской улице, мимо патрулей немецкой
жандармерии, размышляя, что же будет дальше, раз французы не наступают,
англичане не сбросили на Берлин ни одной бомбы, а немцы и русские устраивают
совместные шествия, и вспомнил, как открыл когда-то в Вольном городе
Гданьске маленькую фирму по импорту химических препаратов, как его изводили
проверками, как присылали записки "Полячишка, вон отсюда", как, наконец,
подожгли его склад, а потом еще и оштрафовали, выяснив, что он подал жалобу
в Комиссариат Лиги Наций, вот с такими мыслями он и вернулся домой в
Мосцице, где его уже ждала повестка в полицию. -- Не ходи, -- ломала руки
бабушка Мария, -- может, лучше тебе вернуться во Львов и там переждать? --
Ничего они мне не сделают, -- пожимал плечами дедушка, -- дело наверняка в
том, что я не сдал мерседес", как было приказано, так я скажу, что был у
родственников на восточной границе, и покажу им вот это, -- и дедушка вынул
красноармейскую расписку о реквизиции, -- они же сотрудничают, может, даже
обменяют эту машину, чтобы статистика сходилась. -- И представьте себе, -- я
взглянул на панну Цивле, -- отправившись в полицию, дедушка взял с собой эту
бумажку, которая, впрочем, не произвела особого впечатления на
допрашивавшего его гестаповца, поскольку речь шла о том, что дедушка не
является на службу, бойкотируя таким образом приказ Arbeitsamt, а завод
этот, да будет вам известно, -- объяснил я, -- выпускал не только
сельскохозяйственные удобрения, но и взрывчатку, так что гестаповец открыл
папку с дедушкиным делом, вынул оттуда копии его экспертиз и патентов и
швырнул на стол со словами: -- Нам все известно, и это последнее
предложение: поскольку по происхождению ты австриец, то с этой минуты из
полячишки становишься немцем, а завтра выходишь на работу. -- В тот же день,
-- моя повесть подходила к концу, -- дед очутился в тарновской тюрьме, из
которой его перевезли в Висьнич, где находилось уже несколько сотен подобных
ему нежелательных элементов, а уж оттуда все отправились в Освенцим, где
получили маленькие, трехзначные, номера и буквы "П" на пришитых к
арестантским робам треугольниках. -- Ну а если б он послушался вашей
бабушки, -- панна Цивле была взволнована, -- если б ему все же удалось
добраться до Львова? -- Тогда, вероятно, он оказался бы в Донбассе, --
"фиатик" сворачивал с моста Блендника на Третьего Мая, -- подобно Стефану и
Адаму Бачевским, погибшим там в сороковом году. -- Дорогой пан Богумил, мне
было очень жаль панну Цивле, ведь вместо того, чтобы рассказать что-нибудь
забавное и отвлечь -- ей-то было совсем худо, а точнее говоря, она жила без
надежды на перемены к лучшему, вместо того, чтобы вручить ей букет имевшихся
у меня в запасе смешных происшествий, я выдал трагическую повесть, сам
толком не понимая, как же вышло, что в моей интерпретации безоблачные
пикники на берегу Дунайца, катание на лыжах в Трускавце или охота на
воздушную лису закончились реквизицией и дедушкиным трехзначным лагерным
номером, закончились страшной гибелью семьи Хаскеля Бронштайна в общей
могиле Бучинского Яра и не менее ужасной смертью Бачевских в штольнях
Донбасса, да, я чувствовал себя виноватым, глядя на ее погрустневшее лицо, и
вдруг, в тот самый миг, когда мы уже сворачивали на разбитую дорогу между
садовыми участками Охоты, я понял, что не все, связанное в моей семье с
фирмой "Мерседес Даймлер-Бенц", завершилось траурным маршем и горьким
поражением, ведь спустя много лет, уже здесь, в Гданьске, жизнь приписала к
той повести еще одну кульминацию, которая вполне способна развеселить панну
Цивле; поэтому, дорогой пан Богумил, я сбавил скорость и произнес: - А
знаете, жизнь все же описала удивительный круг, ибо мой отец, который в
коммунистической Польше всегда был бедняком, однажды пришел с работы чуть
позже, собственно, даже не пришел, а приехал, -- но мне, дорогой пан
Богумил, не удалось развить сей утешительный сюжет и завершить мрачную
партитуру солнечной и светлой кодой, ибо, вглядевшись в темноту, панна Цивле
заметила плясавшие вокруг ее деревянного сарая языки пламени, зрелище и в
самом деле жуткое -- огонь, казалось, поднимался выше окружавших домик
кустов. -- Боже мой, жмите же на газ, Ярек, Ярек!! -- кричала она, твердя
имя брата, я нажал на газ, забуксовал в песке на повороте, "фиатик" вильнул
задом, и на короткой финишной прямой я разогнался так, что затормозили мы
уже у самой деревянной калитки, панна Цивле одним прыжком перемахнула через
сломанный штакетник и бросилась к сараю, готовая кинуться в огонь,
вытаскивать Ярека и спасать дом, что, к счастью, не понадобилось -- когда я,
отогнав "фиат" и освободив на всякий случай место для пожарной машины, бежал
обратно, то услыхал ее громкий смех: -- Физик, вечно ты со своими фокусами,
я уж думала, что все кончено, а тебе, Штиблет, обязательно надо такой огонь
разводить, у меня прямо сердце оборвалось, познакомьтесь, -- я как раз
подошел к костру, у которого стояла коляска Ярека, торопливо поедавшего
придерживаемую Штиблетом сардельку, -- это мой ученик, а это соседи по
участку. -- Мы тут не морковку выращиваем, -- Физик подал мне руку, -- а
просто живем, вот как она. -- И время от времени заглядываем на огонек с
ворованным куренком, -- засмеялся Штиблет, -- Ярека угостить. -- Я принесу
ветчину и свиную шейку, -- панна Цивле направилась к двери сарая, -- а ты,
Физик, тащи решетку, она там, где всегда, -- через пару минут, дорогой пан
Богумил, Физик принес из деревянной будки решетку, Штиблет сбил огонь и
подложил несколько сучьев потолще, а я тем временем держал жареную
сардельку, от которой Ярек, чавкая и довольно урча, понемножку откусывал, и
после каждой порции я платком вытирал ему измазанные жиром губы и
подбородок, но последний кусок он есть не стал, показав глазами, что это для
меня -- я ведь, небось, голоден, -- и я принял угощение, похлопал Ярека по
плечу, а он в ответ наклонил голову, коснулся ею моей ладони и протянул: --
Ууу-ууу-ууу, _ что означало "спасибо", панна Цивле же тем временем разложила
на установленной Физиком решетке ломтики свиной шейки, перекладывая их
ветчиной и луком, посыпая зеленью и сбрызгивая маслом, Штиблет подавал
бутылки "Гевелиуса", а Физик из серебряной коробочки, похожей на миниатюрную
сахарницу, высыпал на блюдце немного белого порошка и достал из кармана
стеклянную трубочку, через которую втянул эту пудру в нос, после чего
передал тарелочку и трубку Штиблету, который весьма удовлетворенно, хоть и
не спеша, последовал его примеру, и, чего уж скрывать, дорогой пан Богумил,
я догадывался, что последует дальше и, пожалуй, дал бы себя уговорить, если
бы не панна Цивле, шепнувшая мне на ухо: -- Не надо, у меня есть кое-что
получше, погодите... -- поэтому когда Штиблет предложил мне нюхнуть, я
вежливо отказался, и блюдце со стеклянной трубочкой отложили в сторону; мы
ели запеченное мясо, запивая его охлажденным в цинковом тазу "Гевелиусом", а
Физик рассказывал о самом счастливом своем калифорнийском лете, когда
фортуна улыбалась ему, когда у него было полно "зеленых", его любили
женщины, у него брали интервью, а началось все здесь, в Польше, потому что
счастливы мы уже никогда не будем, так что все эти минуты надо сберечь,
словно мушку в капле янтаря, и донести, возможно, до наших внуков. -- Ну
почему сразу внуков? -- удивлялась бабушка, -- даже если начнется война,
жизнь потом опять вернется на круги своя, так всегда бывает, -- она
доверчиво взглянула на него. -- Хиникс пшеницы за динарий, -- горько
улыбнулся дед. -- Какой еще динарий, о чем ты? -- бабушка осторожно прикрыла
ладонью дедушкину рюмку и подвинула ее поближе к себе. -- В общем, они друг
друга не понимали, -- объяснял я панне Цивле, -- не понимали, потому что
опыт той, первой войны, был у них совершенно разным, она почти все время
провела в Швейцарии, а он -- в окопах, она организовывала благотворительные
комитеты, а он изучал новые виды пушек и снарядов, она писала письма, а он
описывал артиллерийские карты, а затем, когда они вернулись во Львов и когда
можно было наконец перевести дух, разразилась еще одна война, на этот раз
уже не мировая, а польско-украинская, и ему вновь пришлось стрелять, а она
вновь занималась организацией благотворительного комитета, так что, сами
видите, угол зрения был абсолютно различен, и это еще не все, потому что
вскоре после той украинской войны пошли в наступление большевики, на этот
раз дедушку определили на бронепоезд, и хотя он удобно устроился в стальной
башенке с надписью "Смелый", ему вновь пришлось стрелять -- и на сей раз не
в воздух. -- Погодите, погодите, -- панна Цивле закурила, -- вы хотите
сказать, что во время той польско-украинской битвы за Львов ваш дедушка
постреливал в воздух, словно какой-нибудь Швейк? -- Об этом мне ничего
неизвестно, -- возразил я, -- но он всегда повторял, что война с украинцами
была самой большой трагедией в его жизни. -- Мы-то победим, -- говорил он,
-- но как потом жить с ними в одном городе, как смотреть друг другу в глаза?
--
Что же касается большевиков, -- продолжал я, -- то пушки бронепоезда
"Смелый" палили уж точно не по окнам Господним, а по скакавшим галопом
буденновцам, о них, вероятно, дедушка и думал там, в ресторане под Бобовой в
августе тридцать девятого, он наверняка вспоминал этих всадников
Апокалипсиса, мчавшихся подобно стае саранчи, и уж во всяком случае, --
закончил я, -- не питал иллюзий, что надвигающаяся война будет напоминать
предыдущую, и, возможно поэтому, садясь в "мерседес", тихонько повторил эту
цитату из Откровения Иоанна Богослова о хиниксе пшеницы и динарии, отчего
бабушка рассердилась, решив, что дед выпил лишнего и машину лучше вести ей,
с чем дед, ясное дело, не соглашался, так что это их последнее совместное
возвращение с охоты на лис прошло под знаком безмолвной ссоры; они медленно
миновали дом знаменитого цадика, вокруг которого толпились хасиды, потом,
включив дальний свет, ехали по извилистой дороге меж погруженных во тьму
холмов, мотор ровно урчал, через приоткрытое окно в машину врывался
неумолчный концерт сверчков, и эту удивительную атмосферу августовской ночи
они запомнили навсегда, ибо и в самом деле, -- я осторожно обнял панну
Цивле, -- никогда уже не были так счастливы. -- И представьте себе, дорогой
пан Богумил, что, когда я договорил эту последнюю фразу, инструкторша
положила руку мне на плечо, и мы сидели неподвижно, словно парочка
влюбленных школьников, поглядывая на темно-синий плащ залива с маячившими на
нем огоньками кораблей -- тех, что стояли на рейде, и тех, что направлялись
в Калининград, Стокгольм, Хельсинки, Висбу, Хильверсум и куда там они еще
ходят, и ощущалась в это мгновение какая-то удивительная аура, текущий меж
нами психологический Гольфстрим, и причиной тому было вовсе не невинное
прикосновение, а вещи весьма существенные, можно сказать, фундаментальные:
просто, дорогой пан Богумил, мы почувствовали друг в друге родственную душу,
то, о чем писали Шелли, Ките, Байрон и Мицкевич, то, над чем смеются сегодня
все, включая ученых и художников, о чем не помнят священники, о чем позабыли
писатели, словом, нас объединил некий ныне мертвый язык, подобный паутинке
бабьего лета,
хотя стоял вовсе не октябрь, а майская ночь, а на небе уже решительно
воцарился Арктур в сопровождении столь же ясной Спики из созвездия Девы,
Большая Медведица ковыляла из Борнхольма куда-то по направлению к Хелю
(полуостров на балтийском побережье Польши), а ноги наши омывали волны еще
холодного в это время года моря. -- И вправду чудесно, -- прошептала панна
Цивле, -- "мерседес", скользящий во тьме, сверчки, расскажите же все до
конца, что там дальше произошло. -- Немецкие самолеты, -- ответил я, --
которых не достигали снаряды батарей капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского,
немецкие танки, которые не удалось остановить кавалерийским отрядам, словом,
поражение, но прежде, чем все это случилось, за несколько дней до начала
войны дедушка успел сделать еще одну фотографию и отдать пленку Хаскелю
Бронштайну, так вот, это оказался последний снимок, сделанный им в той
Польше, -- семейный портрет: слева, у самой обочины стоит бабушка Мария,
затем два "батяры", как их называли на львовский манер, то есть мой дядя и
отец, ну а дедушка, который, конечно, не мог попасть в кадр, на этой
фотографии также присутствует -- в виде отчетливой тени; и должен вам
признаться, что каждый раз, глядя на этот снимок, каждый раз, вертя в руках
маленькую пожелтевшую карточку из мастерской пана Бронштайна, я испытываю
умиление, потому что эта тень-- словно предчувствие надвигавшихся событий,
словно безмолвное дедушкино отсутствие в ближайшие несколько лет, что же
касается "мерседеса", -- предупредил я вопрос панны Цивле, -- эта фотография
оказалась также и прощальной. -- Ну да, -- вставила она, -- его, небось,
забрали немцы. -- А вот и нет, -- возразил я, -- уже после начала бомбежек
дедушка получил приказ вывезти все документы, в которых содержались тайны
химических технологий, на восток, где они будут в безопасности, все ведь
думали, что фронт остановится на Дунайце или, в крайнем случае, где-нибудь
на Сане и удержится там, пока на помощь не придут французы, но то были лишь
благие пожелания, и дедушка, прорывавшийся на "мерседесе" по дорогам,
забитым беженцами, на которых отрабатывали свое мастерство пилоты люфтваффе,
сомневался, сумеет ли выполнить задание и успеет ли добраться до Львова, где
в отеле "Жорж" его должен был ждать агент "двойки" (польская
разведывательная сеть), но все вышло совсем по-другому: примерно в двадцати
километрах от Львова, уже за Грудеком Ягеллонским, но еще до Зимней Воды он
заметил впереди красноармейский дозор, отряд конной разведки, и хотел было
сразу повернуть назад, ибо -- если уж выбирать из двух зол -- предпочитал
укрыться и завершить свою миссию где-нибудь на немецкой стороне, но опоздал
-- пришпорив коней, красноармейцы окружили "мерседес", а командир, рябой
лейтенант, при виде автомобиля едва не захлопал в ладоши. -- Ну и повезло же
нам сегодня, комиссар будет в восторге! -- закричал он солдатам, а дедушке
-- тоже, конечно, по-русски: -- Выходи, сволочь! -- и представьте себе, --
рассказывал я панне Цивле под мерный шум волн, -- этот лейтенант даже выдал
расписку о реквизиции: -- Вот тебе, полячишка, бумажка, чтоб не болтал
потом, будто наша армия ворует, -- улыбнулся он и похлопал деда по плечу, --
знаем мы вашу вражескую пропаганду, -- и тот стоял перед рябым лейтенантом и
молча брал у него расписку, а бойцы тем временем перетряхивали машину и, к
дедушкиному изумлению, швыряли в канаву все лишнее: в заросли лопухов
полетел набор автомобильных инструментов фирмы "Бош" в эбонитовом ящике,
старый, траченный молью дедов пудермантель, пара калош, масленка, пустой
очешник, а также перевязанная бечевкой пачка документов, которые солдаты, к
счастью, просматривать не стали -- просто вытащили из кожаной папки,
которую, разумеется, забрали себе; все это заняло не более семи минут, --
пояснил я панне Цивле, -- и когда они двинулись обратно по направлению к
Львову, дедушка закурил, пристально всматриваясь в облачка пыли, летевшие
из-под копыт командирской лошади, -- лишившись наездника, конь бежал теперь
вольно за "мерседесом", а хозяин его вольно переключал передачи, щелкал
поворотниками, опробовал клаксон, сопровождавшие же машину солдаты
постреливали в воздух и пели красивую, мелодичную песню о польских панах и
псах-атаманах, что запомнят Красную Армию; и только когда они исчезли за
поворотом, дедушка бросился к канаве, извлек оттуда свои вещи и потихоньку
пошел в сторону Львова, надеясь, что несмотря на эту неожиданную советскую
оккупацию миссию ему все же выполнить удастся; я его так себе представляю на
этой дороге: вот он шагает в своем старом пудермантеле, медленно, то и дело
останавливаясь, потому что эбонитовая коробка с инструментами "Бош" очень
тяжелая, а в другой руке, вернее, под мышкой держит перевязанную бечевкой
пачку тайных документов Государственного завода азотных соединений в
Мосцице, которые в отеле "Жорж" должен ждать агент "двойки". -- Прекрасно,
-- холодная балтийская волна то и дело заливала влажным песком изящные ноги
инструкторши; увлекшись этой детской игрой в закапывание и извлечение из
серой бесформенной массы собственных конечностей, панна Цивле, казалось,
меня не слушала, но поскольку, добравшись до агента "двойки", я умолк, тут
же поинтересовалась: -- И что, встретились они в этой гостинице? -- Отель
"Жорж", -- продолжал я, -- уже был полон советских офицеров, а зал ресторана
напоминал военный штаб после победоносного завершения кампании; дедушка
приехал туда с улицы Уейского, где переоделся и отдохнул, внутрь он заходить
не стал -- стоя на тротуаре, заглядывал, словно случайный прохожий, в окно
ярко освещенного ресторана и не верил своим глазам: официанты, и молодые, и
старые, и мальчики на побегушках, буквально все сновали между столиками,
подавая говядину "штуфат", жаркое, баранину, венгерские вина, французский
коньяк и водку Бачевского советским офицерам, а те с самым учтивым видом
расплачивались какими-то странными бумажками; привстав на цыпочки и прильнув
к окну, дедушка разглядел расписки о реквизиции в пользу Красной Армии,
точно такие же, как та, которую он получил за свой "мерседес"; зрелище было
феерическое -- офицеры в раже били рюмки и пили уже исключительно стаканами,
словно прекрасно знали: еще пара часов, и подвал отеля полностью опустеет --
кто же станет поставлять сюда токай, полынную водку, арманьяк или бордо,
поэтому они извлекали из карманов целые книжки расписок и швыряли их на
серебряные подносы, а официанты улыбались и благодарили за щедрые чаевые,
словно прекрасно понимали -- с таким же успехом офицеры Красной Армии могли
бы расплатиться за эту возбуждавшую классовую ненависть роскошь не
бумажками, а свинцом; и отойдя от окна, дедушка направился к Гетманским
Валам, удрученный и потрясенный не столько неожиданной оккупацией и утратой
"мерседеса", ведь для Центральной Европы сие не новость -- скорее своего
рода естественный, данный свыше порядок вещей, -- а тем, что эта темная и
зловещая сила вдруг ворвалась в пространство, ранее не ведавшее аннексий или
вторжений и потому казавшееся безопасным, словом, тем, что вся эта машина
медленно, но решительно занимает территорию его памяти, фрагмент за
фрагментом уничтожая ее нежную плоть, обескровливая ясные и отчетливые
картины, с корнем вырывая прошлое и пропуская его через специфический, ни с
чем не сравнимый и тогда еще неведомый народам Центральной Европы фильтр;
шагая по Гетманским Валам, дедушка ощутил это интуитивно, осознав, что все
его воспоминания об отеле "Жорж" и Мариацкой площади, все мгновения встреч с
невестой, друзьями или коллегами по Политехническому никогда уже не будут
прежними, ибо навеки пропитаются пением и тостами советских офицеров, дымом
их папирос, резким запахом "адекалона" и пота, звуками гармошки, хрустом
битого стекла под их сапогами, и если, к примеру, ему однажды вспомнится
разговор с невестой, когда та рассказывала о своей матери-венгерке,
трагически погибшей в ранней юности, а он повествовал о прапрадедушке, враче
наполеоновской армии, скандалисте и гуляке, если он восстановит все сложные
ингредиенты той давней встречи вместе с облаками над площадью, грохотом
конных повозок, трамвайными звонками и солнечными лучами, освещавшими через
окно ресторана их столик, то на эту картину непременно наложится череда
багровых, потных лиц, околыши покоящихся на скатертях фуражек или пачка
расписок о реквизиции, швыряемая официанту, и согласитесь, -- неутомимо
продолжал я, а панна Цивле вынула ноги из воды, -- такие мысли не слишком
поднимали настроение в городе, чуть ли не на каждой улице которого уже
висели красные транспаранты "Слава освободителям Западной Украины", "Долой
буржуазию", "Рабочий народ -- со Сталиным", и, словно этого было
недостаточно, где-то в районе памятника Собескому дедушка заметил
промелькнувший по другой стороне аллеи "мерседес-бенц", четырехдверный "сто
семидесятый" цвета гнилой зелени, в котором узнал собственный автомобиль, а
точнее говоря, автомобиль, решительно поменявший хозяина, и в этот момент
сзади раздалось: -- Пан инженер Кароль? Пожалуйста, не оборачивайтесь, идите
рядом как ни в чем не бывало, да, хорошо, что вы не стали заходить в отель,
там полно агентов, ну, в случае чего наш человек вас бы встретил и вывел
через кухню, да, все осложнилось, но ситуация под контролем, лучше, конечно,
не глядеть на тот "мерседес" и не привлекать к себе внимания, я вам скажу,
кто в нем сидит, это комиссар Хрущев, мы о нем еще не раз услышим, да,
кстати, а бумаги у вас с собой? -- Они сели на трамвай и поехали на улицу
Уейского, -- когда мы медленно покидали пляж, я взял панну Цивле под руку,
-- и там, в бывшей бабушкиной квартире, распили целую бутылку полынной
водки, поэтому не стоит удивляться, что разговор сперва зашел о
ликеро-водочном заводе Бачевского, который несколько дней назад разбомбили
люфтваффе. -- Сгорел девятого сентября, -- сухо сообщил агент "двойки", --
да, а сегодня утром русские арестовали обоих господ Бачевских, Стефана и
Адама. -- Чтобы выдать им расписку о реквизиции? -- удивился дедушка. -- Это
называется "ликвидация чуждых элементов", -- объяснил агент, -- бежим вместе
в Венгрию и Францию, а спустя год через покоренный Берлин вернемся в
Варшаву. -- Ну а эти вот? -- дедушка кивнул на приоткрытое окно, за которым
грохотал танк. -- Франция и Англия эту аннексию никогда не поддержат, --
заявил ас разведки, -- кроме того, мы обратимся в Лигу Наций. -- Но мой
дедушка, -- мы с панной Цивле уже садились в "фиатик", -- как-то не слишком
доверял союзникам, не говоря уже о Лиге Наций, а потому на следующий день
двинулся обратно в Мосцице -- через свежую, еще не вскопанную немцами и
русскими границу, а добравшись, наконец, до дому, вместо того чтобы явиться
на отошедший теперь немцам завод, принялся целыми днями рассматривать старые
фотографии, разбирать архив, подписывать на оборотах карточек даты, имена и
названия мест, он догадывался, что этот вновь развернувшийся свиток времени
-- уже нечто совершенно иное, нежели каталог обычных воспоминаний,
чувствовал, что мгновения, остановленные когда-то бесстрастным затвором
"лейки", образуют абсолютно новую Книгу, о создании которой он и не помышлял
и которая склады-
вается из случайных минут, изломов света, фрагментов материи и давно
отзвучавших голосов, и Книга эта -- словно нежданно распахнувшаяся потайная
дверь, открывающая перед удивленным прохожим совершенно новую перспективу,
словно изумляющая зрителя круговерть временных и пространственных фантомов,
подобных золотистым столбикам пыли в старом темном амбаре. И дедушке
захотелось повидаться с паном Хаскелем Бронштайном, -- мы вновь переезжали
по Сенницкому мосту мертвую ленту портового канала с напоминавшими туши
экзотических спящих чудовищ корпусами кораблей, -- чтобы, -- продолжал я, --
поделиться своими наблюдениями и купить пару пленок про запас, потому что с
начала немецкой оккупации ежедневно вводился какой-нибудь новый запрет, и
дед опасался, как бы и фотографирование вот-вот не было полякам запрещено,
подобно радио, лыжным прогулкам, симфоническим концертам, не говоря уже о
публичных лекциях по геологии в Обществе натуралистов, которое, как и прочие
общества и вузы, было попросту закрыто; и он отправился на велосипеде в
Тарнов, чтобы купить у пана Бронштайна бумагу и пленки "Геверт", но
мастерская была заперта, и только в подсобке еще кто-то возился, так что
дедушка зашел во двор и осторожно постучал три раза. -- Инженер, --
обрадовался пан Хаскель, -- я слыхал, вас русские во Львове арестовали,
стало быть, вранье, -- он подал гостю стул. -- На сей раз, -- уточнил
дедушка, -- я отделался только потерей машины, а следующего ждать не стал,
вернулся. -- Да здесь не лучше, -- пан Хаскель указал на свою повязку со
звездой, -- я закрываю мастерскую и уезжаю в Аргентину. -- В Аргентину? --
удивился дедушка. -- Как это? -- Не спрашивайте как, молитесь, чтобы мне
удалось вывезти семью, этот паспорт я купил за две недели до начала войны,
но только на свое имя, а их отправят в гетто, квартиру у нас отобрали, вы
себе не представляете, какие взятки мне пришлось дать в нашей гмине, чтобы
устроить им хоть комнату с кухней, ну да ладно, продержатся как-нибудь,
вас-то хоть с завода не погонят, вот, пожалуйста, возьмите от меня на
память, -- и пан Хаскель Бронштайн протянул дедушке несколько коробочек с
фотобумагой и десяток пленок "Геверт", а когда тот все же попытался
заплатить, фотограф вспыхнул и заявил, что с лучшего клиента в городе,
который даже тогда, когда "эндеки" (Разговорное обозначение членов движения
НД (Национальная демократия)) намалевали на витрине мастерской: "Не ходи к
жидам!", демонстративно останавливал свой "мерседес" перед входом и покупал
куда больше, чем было нужно, нет, чтобы с такого клиента он брал теперь
деньги! Уже на пороге, после того, как они тепло простились, дедушка добавил
только: -- Знаете, на завод я больше не хожу, пусть немцы сами там
управляются, -- и вышел во двор, но велосипед исчез, его просто украли, и
дедушка зашагал вниз по Краковской улице, мимо патрулей немецкой
жандармерии, размышляя, что же будет дальше, раз французы не наступают,
англичане не сбросили на Берлин ни одной бомбы, а немцы и русские устраивают
совместные шествия, и вспомнил, как открыл когда-то в Вольном городе
Гданьске маленькую фирму по импорту химических препаратов, как его изводили
проверками, как присылали записки "Полячишка, вон отсюда", как, наконец,
подожгли его склад, а потом еще и оштрафовали, выяснив, что он подал жалобу
в Комиссариат Лиги Наций, вот с такими мыслями он и вернулся домой в
Мосцице, где его уже ждала повестка в полицию. -- Не ходи, -- ломала руки
бабушка Мария, -- может, лучше тебе вернуться во Львов и там переждать? --
Ничего они мне не сделают, -- пожимал плечами дедушка, -- дело наверняка в
том, что я не сдал мерседес", как было приказано, так я скажу, что был у
родственников на восточной границе, и покажу им вот это, -- и дедушка вынул
красноармейскую расписку о реквизиции, -- они же сотрудничают, может, даже
обменяют эту машину, чтобы статистика сходилась. -- И представьте себе, -- я
взглянул на панну Цивле, -- отправившись в полицию, дедушка взял с собой эту
бумажку, которая, впрочем, не произвела особого впечатления на
допрашивавшего его гестаповца, поскольку речь шла о том, что дедушка не
является на службу, бойкотируя таким образом приказ Arbeitsamt, а завод
этот, да будет вам известно, -- объяснил я, -- выпускал не только
сельскохозяйственные удобрения, но и взрывчатку, так что гестаповец открыл
папку с дедушкиным делом, вынул оттуда копии его экспертиз и патентов и
швырнул на стол со словами: -- Нам все известно, и это последнее
предложение: поскольку по происхождению ты австриец, то с этой минуты из
полячишки становишься немцем, а завтра выходишь на работу. -- В тот же день,
-- моя повесть подходила к концу, -- дед очутился в тарновской тюрьме, из
которой его перевезли в Висьнич, где находилось уже несколько сотен подобных
ему нежелательных элементов, а уж оттуда все отправились в Освенцим, где
получили маленькие, трехзначные, номера и буквы "П" на пришитых к
арестантским робам треугольниках. -- Ну а если б он послушался вашей
бабушки, -- панна Цивле была взволнована, -- если б ему все же удалось
добраться до Львова? -- Тогда, вероятно, он оказался бы в Донбассе, --
"фиатик" сворачивал с моста Блендника на Третьего Мая, -- подобно Стефану и
Адаму Бачевским, погибшим там в сороковом году. -- Дорогой пан Богумил, мне
было очень жаль панну Цивле, ведь вместо того, чтобы рассказать что-нибудь
забавное и отвлечь -- ей-то было совсем худо, а точнее говоря, она жила без
надежды на перемены к лучшему, вместо того, чтобы вручить ей букет имевшихся
у меня в запасе смешных происшествий, я выдал трагическую повесть, сам
толком не понимая, как же вышло, что в моей интерпретации безоблачные
пикники на берегу Дунайца, катание на лыжах в Трускавце или охота на
воздушную лису закончились реквизицией и дедушкиным трехзначным лагерным
номером, закончились страшной гибелью семьи Хаскеля Бронштайна в общей
могиле Бучинского Яра и не менее ужасной смертью Бачевских в штольнях
Донбасса, да, я чувствовал себя виноватым, глядя на ее погрустневшее лицо, и
вдруг, в тот самый миг, когда мы уже сворачивали на разбитую дорогу между
садовыми участками Охоты, я понял, что не все, связанное в моей семье с
фирмой "Мерседес Даймлер-Бенц", завершилось траурным маршем и горьким
поражением, ведь спустя много лет, уже здесь, в Гданьске, жизнь приписала к
той повести еще одну кульминацию, которая вполне способна развеселить панну
Цивле; поэтому, дорогой пан Богумил, я сбавил скорость и произнес: - А
знаете, жизнь все же описала удивительный круг, ибо мой отец, который в
коммунистической Польше всегда был бедняком, однажды пришел с работы чуть
позже, собственно, даже не пришел, а приехал, -- но мне, дорогой пан
Богумил, не удалось развить сей утешительный сюжет и завершить мрачную
партитуру солнечной и светлой кодой, ибо, вглядевшись в темноту, панна Цивле
заметила плясавшие вокруг ее деревянного сарая языки пламени, зрелище и в
самом деле жуткое -- огонь, казалось, поднимался выше окружавших домик
кустов. -- Боже мой, жмите же на газ, Ярек, Ярек!! -- кричала она, твердя
имя брата, я нажал на газ, забуксовал в песке на повороте, "фиатик" вильнул
задом, и на короткой финишной прямой я разогнался так, что затормозили мы
уже у самой деревянной калитки, панна Цивле одним прыжком перемахнула через
сломанный штакетник и бросилась к сараю, готовая кинуться в огонь,
вытаскивать Ярека и спасать дом, что, к счастью, не понадобилось -- когда я,
отогнав "фиат" и освободив на всякий случай место для пожарной машины, бежал
обратно, то услыхал ее громкий смех: -- Физик, вечно ты со своими фокусами,
я уж думала, что все кончено, а тебе, Штиблет, обязательно надо такой огонь
разводить, у меня прямо сердце оборвалось, познакомьтесь, -- я как раз
подошел к костру, у которого стояла коляска Ярека, торопливо поедавшего
придерживаемую Штиблетом сардельку, -- это мой ученик, а это соседи по
участку. -- Мы тут не морковку выращиваем, -- Физик подал мне руку, -- а
просто живем, вот как она. -- И время от времени заглядываем на огонек с
ворованным куренком, -- засмеялся Штиблет, -- Ярека угостить. -- Я принесу
ветчину и свиную шейку, -- панна Цивле направилась к двери сарая, -- а ты,
Физик, тащи решетку, она там, где всегда, -- через пару минут, дорогой пан
Богумил, Физик принес из деревянной будки решетку, Штиблет сбил огонь и
подложил несколько сучьев потолще, а я тем временем держал жареную
сардельку, от которой Ярек, чавкая и довольно урча, понемножку откусывал, и
после каждой порции я платком вытирал ему измазанные жиром губы и
подбородок, но последний кусок он есть не стал, показав глазами, что это для
меня -- я ведь, небось, голоден, -- и я принял угощение, похлопал Ярека по
плечу, а он в ответ наклонил голову, коснулся ею моей ладони и протянул: --
Ууу-ууу-ууу, _ что означало "спасибо", панна Цивле же тем временем разложила
на установленной Физиком решетке ломтики свиной шейки, перекладывая их
ветчиной и луком, посыпая зеленью и сбрызгивая маслом, Штиблет подавал
бутылки "Гевелиуса", а Физик из серебряной коробочки, похожей на миниатюрную
сахарницу, высыпал на блюдце немного белого порошка и достал из кармана
стеклянную трубочку, через которую втянул эту пудру в нос, после чего
передал тарелочку и трубку Штиблету, который весьма удовлетворенно, хоть и
не спеша, последовал его примеру, и, чего уж скрывать, дорогой пан Богумил,
я догадывался, что последует дальше и, пожалуй, дал бы себя уговорить, если
бы не панна Цивле, шепнувшая мне на ухо: -- Не надо, у меня есть кое-что
получше, погодите... -- поэтому когда Штиблет предложил мне нюхнуть, я
вежливо отказался, и блюдце со стеклянной трубочкой отложили в сторону; мы
ели запеченное мясо, запивая его охлажденным в цинковом тазу "Гевелиусом", а
Физик рассказывал о самом счастливом своем калифорнийском лете, когда
фортуна улыбалась ему, когда у него было полно "зеленых", его любили
женщины, у него брали интервью, а началось все здесь, в Польше, потому что