Капитан Абрахам, сообразив, что с питанием на "Архимеде" могут быть трудности, распорядился приготовить ужин для своих шестнадцати людей на "Патриции" и доставить сюда. Когда ужин прибыл, люди с "Архимеда" ни на миг не усомнились, что он предназначен для них; они столпились вокруг и уничтожили его в два счета. Люди с "Патриции" перенесли это достойно: никто не запротестовал при виде исчезающего ужина. Черт, как же они ели! Похоже, у них был недостаток в провизии.
И капитан Абрахам осведомился об этом, а капитан Эдвардес признал: да, они испытывали некоторую нехватку продовольствия и питья. Капитан Абрахам, втайне устыдившись, что не осведомился об этом раньше, велел прислать на "Архимед" еду и воду. Но много прислать он не мог: тогда бы им самим не хватило.
Под вечер, незадолго до заката, Дик заметил почти по курсу остров. Это был Суон, один из обособленной пары островов, расположенной в сотне миль от ближайшей суши. Эдвардес порадовался, что ураган вовремя их оставил, не выкинул на этот остров. Никакая приливная волна не подняла бы их над цепью двадцатиметровых скал, протянувшихся на полмили вдоль восточного берега.
Прежде на скалах росли деревья - это гуановый остров, безумно плодородный. Но когда они приблизились, капитан Эдвардес заметил, что деревья исчезли. Скала стала голой, как плохо ощипанная курица, - местами на ней торчали обломанные комли.
Капитан Эдвардес посмотрел на берег в бинокль.
- Кажется, острову тоже досталось, - сказал он капитану Абрахаму.
- Еще как! - отозвался тот. - Нам чертовски повезло, что мы в море. Ночью ураган налетел на Кубу - на западную оконечность. Знаете Санта-Лусию? Нет, вряд ли. Это маленький каботажный порт в проливе Гуанигуаникос. Туда заходят только малые суда; мне говорили - бывшая пиратская гавань. Утром я получил радиограмму. На город обрушилась приливная волна, утонуло две тысячи человек. То есть, наверное, все, кто там жил. Смыло начисто.
(Та же самая волна, которая подняла "Архимеда", пронесла над рифами и спасла их.)
- А мы не потеряли ни одного человека! - сказал капитан Эдвардес. Господь Бог наш очень милостив!
Капитан Абрахам смущенно кашлянул.
Шли они медленно, и к тому времени, как миновали острова, уже стемнело - настолько, что не разглядеть было, в каком состоянии находится грузовая пристань на западном острове. Но огни там не горели.
4
Командиры ужинали, как всегда, в салоне, но поскольку третий стол сломался, все сгрудились вокруг двух оставшихся: палубные и механики наконец-то перемешались.
У Дика из головы не шел арестованный китаец, и он решился спросить капитана:
- Сэр, этот китаец, которого вы приказали арестовать, - что с ним сделают?
- Его вернут в Гонконг. А оттуда, я думаю, китайские власти выдадут его Кантону.
- А потом, сэр?
Капитан Эдвардес нажал на воображаемый спусковой крючок.
- Боже милостивый! - У Дика кусок встал в горле, он уронил вилку.
Капитан Эдвардес вздохнул.
- Мне самому это не по душе, но это наш долг. И особенно жалеть его не стоит. Он бандит - а это значит, что он убивал и пытал черт знает сколько невинных людей.
Дик сидел молча, и вспоминались ему все читанные миссионерские рассказы о китайских пытках. Неужели этот порядочный на вид кочегар занимался такими делами? Поджаривал младенцев? Срезал старикам веки и закапывал по шею в песок? Или та, с муравьями (он не помнил точно, как ее делают)?
Может быть, и да. По лицу азиата не поймешь, плохой он человек или нет, - не то что с англичанином.
Но какой же он легкий - килограммов сорок пять, не больше.
- Вы из-за него не огорчайтесь, мистер Уотчетт, - вмешался Макдональд. - Для китайца расстрел - ерунда. Они смерти не так боятся, как белый человек. У них в теле меньше нервов, чем у белого человека, - это научный факт; они не чувствуют боли. Они ближе к животным, чем к человеку!
Мистер Макдональд встал, вышел на палубу и направился к разгромленной ютовой надстройке.
*
После откачки кормового трюма корма несколько поднялась, но с нижнего борта море казалось совсем близким. Прислонясь к поручню, мистер Макдональд глядел на море. Небо было густо усыпано звездами, и яркими, и едва заметными.
Мерцала вода, населенная их бледными зыбкими двойниками. За кормой, на острове, оставшемся позади, наконец мелькнул белый огонек.
Фосфоресцирующая вода струилась вдоль борта, словно река.
Как же он ненавидел воду! Ненавидел, как человека. Но теперь она ему не страшна, на этот раз она его не получила. И мистер Макдональд поклялся себе, что больше не предоставит ей такой возможности. Он уйдет на покой. Правда, он собирался подождать еще года два. Но эти дни состарили его больше чем на два года. И у него отложены в банке кое-какие деньги: на жизнь хватит. Конечно, дети еще учатся. Но если Джин хочет кончить среднюю школу, пусть заработает стипендию, как он в свое время. Он заслужил отдых.
Он повернулся спиной к ненавистному морю и уселся на поручень, как мальчишка. Стал думать о райской жизни, которая ждет его после моря. Стриженые кусты, чисто выметенная дорожка между ними. Там, в Глостершире? Да, от моря далеко. Но, может быть, он вернется на родину, в Думбартоншир.
Теперь, когда он твердо решил расстаться с морем, воспаленный узелок в его сознании, своим беспрерывным вращением столько дней и ночей не дававший ему сомкнуть глаза, как будто рассосался. В сознании его была лужица сна, и узелок растаял в ней быстро. Вдруг - нежданно-негаданно - сон навалился на старого механика, и он опрокинулся с поручня в воду.
Удар о воду, конечно, разбудил его, и он плыл довольно долго.
Вторник
Глава XIV
Дик был сильно взволнован арестом Ао Лина, и ни капитан, ни мистер Макдональд его не успокоили. Подобно большинству молодых белых, он, в сущности, не воспринимал китайцев как людей, пока не прикоснулся к одному из них. И прикосновение это поразило его гораздо больше, чем если бы на месте китайца оказался белый. Схватившись с белым, он знал бы, каких ожидать ощущений; а тут ощущения оказались совсем непривычными.
Кроме того, Ао Лин был первым человеком, которого он оглушил - и неожиданно для себя обнаружил, что испытывает от этого удовлетворение.
Мне, однако, очень странным кажется настроение, овладевшее им после этого приятного момента. Почему, когда он нес Ао Лина в лазарет, ему показалось, что с таким же ощущением он нес к дивану Сюки? Только ли потому, что они весили одинаково и у обоих была гладкая кожа?
Как бы то ни было, мысли его то и дело возвращались к судьбе китайца, она его почему-то волновала. На другое утро ему пришлось сопровождать капитана и доктора во время осмотра. При мысли о том, что он встретится с Ао Лином лицом к лицу, сердце у него зачастило. Как будет выглядеть человек, которого ждет казнь? Наверняка не так, как обычные люди: на лице его должна лежать печать смерти. И что почувствует Ао Лин при виде человека, который его арестовал? И, можно сказать, поставил на рельсы, ведущие прямо к смерти?
Когда они вошли, Ао Лин сидел на койке, облокотившись на колени и подперев подбородок скованными руками. Его жесткие черные волосы стояли торчком. Виден был только плоский нос и по обыкновению приоткрытые губы. Но он поднял голову; встретился с любопытным, изучающим взглядом Дика. На самом деле он не помнил, от чьего удара потерял сознание. И с удивлением смотрел на молодого англичанина.
Дик сверлил его взглядом. Но ничего не мог понять по выражению его лица. Китаец смотрел на него, и все. Но что могли прочесть эти два молодых человека в глазах друг друга? Они были сверстники и в некоторых отношениях очень похожи. Но воспитывались совершенно по-разному. И разными были у них теперь виды на будущее.
2
Позже тем же утром, когда Дик пытался прибраться у себя в каюте, в настроении его произошла резкая перемена: прилив гордости, похожей на ту, что он чувствовал, стоя с бочонком масла в носовом гальюне. Не каждому молодому человеку доводится одолеть голыми руками знаменитого китайского бандита - нокаутировать его, надеть на него наручники и отнести его в тюрьму. А ведь именно это он сделал, если выражаться прямо, ничего не приукрашивая (да и зачем приукрашивать?).
Жаль, конечно, что не осталось никакой вещицы на память. У полковника в холле лежит на полу тигровая шкура: ты спотыкаешься об нее, и, естественно, следует рассказ о том, как он тигра убил. Жаль, что, когда ловишь бандита, не остается рогов или еще чего-нибудь, чтобы начать рассказ (я уверен, что для нашей полиции было бы хорошим стимулом при арестах, если бы после приговора судья присылал им подходящим образом оформленный слепок лица). И все же странно: если Ао Лин в самом деле бандит и убийца, почему у него нет ничего дьявольского в лице? Конечно, злодеи могут скрывать свою низость под личиной доброты - но не вечно же. Во время ареста - Дик читал об этом - маска невинности спадает, и лицо ошеломленного преступника искажается дьявольской жестокостью. Он же хоть убей не мог вспомнить ничего, кроме глупого удивления на лице Ао Лина.
Дик разыскал доктора Франгсона и стал расспрашивать. Правда ли, что Ао Лин бандит? В команде "Архимеда" доктор лучше всех знал китайцев.
Доктор Франгсон выслушал Дика терпеливо и с некоторой грустью.
- Откуда мне знать? - сказал он. - К тому же это не мое дело. И не ваше. Он, точно, пришел к нам с фальшивыми документами. Одно это обязывает нас арестовать его и передать полиции. Что он еще натворил - ее забота, а не наша.
Ответ был логичный. Но какой-то нелогичный голос все равно твердил Дику, что, посылая человека на расстрел, ты несешь за это определенную ответственность.
Он вдруг вспомнил девочку, лежавшую на тележке.
3
Покидая "Патрицию", капитан Абрахам оставил вместо себя первого помощника: пока кто-нибудь из его шестнадцати людей находится на "Архимеде", он будет с ними. Он им доверял в известной мере; до сих пор они проявляли большое терпение. Но он знал: достаточно маленькой искры, чтобы началась драка. А когда люди в таком состоянии, как моряки "Архимеда", дерутся, они дерутся насмерть, не выбирая средств.
Капитан Абрахам наблюдал за состоянием команды "Архимеда" очень внимательно: это входило в его обязанности, и от него, вероятно, потребуют конфиденциального отчета об их действиях.
Капитан Эдвардес, на его взгляд, сохранял душевное равновесие, если не считать инцидента с высадкой спасательной команды. Он выглядел обеспокоенным, и чем дальше, тем больше, но не как человек, расстроенный прошлыми событиями, а как человек, встревоженный предстоящим испытанием. Капитан Абрахам легко угадал, каким именно. Детальнейший разбор каждого твоего действия и мотива на протяжении всего шторма - не та перспектива, которой радуется шкипер. Капитан Абрахам выступал свидетелем на многих таких расследованиях. И знал, насколько склонны эксперты, располагающие всеми фактами и мудрые задним числом, объявить - несправедливо, но с полной убежденностью, - что человек действовал неправильно. Самое трудное при таком расследовании - исходить из тех знаний, которыми располагал капитан, отдавая команду: полностью отрешиться от всего, что выяснилось позже пусть даже несколькими минутами позже.
Что капитану Эдвардесу посчастливилось с помощниками, в особенности с мистером Бакстоном и мистером Раббом, Абрахам тоже отметил. Надежные люди, не подверженные эмоциям и компетентные, люди, на которых можно положиться. Из них двоих менее изнуренным выглядел мистер Рабб. И все же в нем было что-то странное. Свои обязанности он выполнял умело и тщательно, но словно бы избегал товарищей - видимо, затаил на них какую-то обиду. Капитан Абрахам не мог понять какую.
Когда все собрались в салоне на обед, капитан Абрахам продолжал свои наблюдения; но внешне это никак не выражалось. Он рассказывал истории. И отнюдь не о штормах.
Стул мистера Макдональда, разумеется, пустовал. Но о том, что старший механик пропал, знали только оба капитана, врач и мистер Сутер. Они объявили, что старший механик сдал и его переправили на "Патрицию". Им и в голову не приходило, что он упал за борт: они думали, что он прыгнул. А если прыгнул один, найдутся последователи. Пока об этом лучше помолчать.
Истории капитана Абрахама перетекали одна в другую, но никто особенно не слушал.
Порядок на судне налаживался. Плотники уже заменили сломанный стол, и палубные с машинистами опять сидели по отдельности. Главный стюард командовал в своем буфете, а два официанта-китайца в свежих куртках церемонно разносили еду.
В салоне, как правило, разговаривают немного, но тут было тише обычного; другой разницы вы бы не заметили. А капитан Абрахам продолжал свои рассказы. В конце концов он исчерпал их запас, и, поскольку примеру его никто не последовал, он, за неимением лучшего, принялся описывать Белиз (остальные, даже капитан Эдвардес, этого города не видели).
- Вам туда заходить не случалось, капитан? Нет? Местечко неплохое, в сухой сезон. Не Шанхай, конечно, - тихий городок. Но вид красивый, когда входишь в гавань, то есть если вам, как мне, по вкусу такие старые городки: он выглядывает из-за пальм и олеандров, вдали горы в дымке, а море испещрено островками и рифами, похожими... похожими...
Фраза повисла в воздухе, он не мог придумать, на что еще они были похожи, кроме как на островки и рифы, но никого это, по-видимому, не волновало.
Это идея, подумал Дик. А что если он выпустит китайца, когда придут в Белиз? Шансов у китайца было бы немного, но мог бы и уйти. По крайней мере, постарался бы. При мысли о том, как он проберется ночью в лазарет и выпустит арестанта, по телу Дика разлилось приятное тепло: он представил себе безмолвную благодарность Ао Лина. Представил, как встретится с ним, может быть, через несколько лет посреди страшной заварухи, в центральном Китае, и когда, кажется, все пропало, Ао Лин узнаёт его и тоже спасает ему жизнь (потому что китайцы ничего не забывают).
- Местность там болотистая, - непреклонно продолжал капитан Абрахам, большинство домов стоит на сваях красного дерева. Они все деревянные, с жалюзи, эти дома, и стоят на ходулях из красного дерева. Когда-то торговля красным деревом процветала, это был оживленный маленький порт, потому что главный местный продукт - красное дерево. Валили его негры в лесах, где белому не выжить, и сплавляли по реке. Но я слышал, красное дерево теперь не в чести. Торговля сократилась вдесятеро. Нищета страшная. Теперь сами эти негры приплывают по реке - их больше, чем бревен. Вот странное дело! Какой-то модник в Европе говорит: "Хватит с меня тяжелого красного дерева", - не имея в виду ничего дурного. А результат? Не успеешь оглянуться плывут по реке эти негры, мертвые! А я лично люблю пообедать за хорошим столом красного дерева.
Дик вообразил, как китаец ночью выскальзывает из своей темницы; наутро - крики, переполох. Изможденные негры с тамтамами охотятся за ним, чтобы получить премию. Китаец отчаянно шлепает по болоту, на него кидаются змеи, он спотыкается о корни, все глубже уходит в джунгли, а вокруг неотвратимо сжимается полицейское кольцо... Картина была не менее увлекательная, чем рассказ капитана.
- ...Белиз, понимаете, столичный город. Там есть больница. На северной стороне, через реку от Дома правительства - тюрьма и казармы.
Вдруг темноволосый механик оттолкнул свой стул и уронил голову на руки.
- Мы тонем, я знаю, мы тонем! - закричал он во весь голос.
Наступила жуткая тишина, нарушаемая лишь его рыданиями. Потом Сутер и третий механик взяли его под руки и вывели, а за ними пошел доктор Франгсон.
- ...Единственные кирпичные здания на южном берегу, насколько мне известно, - продолжал капитан Абрахам, слегка повысив голос, - церковь Святого Иоанна и методистская церковь. На северном берегу их, конечно, больше.
Тут его взгляд упал на стол практикантов, и он опять запнулся. Все трое практикантов безмолвно плакали - по их лицам текли слезы. Ни один из них, казалось, не чувствовал, что плачет, - каждый пытался привлечь внимание к остальным двоим, показывал, в каком они состоянии, что им надо помочь. Каждый, по-видимому, думал, что сам он в норме.
Увидев это, мистер Бакстон тоже вдруг расплакался.
Тут как раз вернулся доктор Франгсон и попотчевал всех бромом - и здоровых, и больных. Всех до одного.
Но взгляд капитана Абрахама прикован был не к плачущим Беннету или Филлипсу, а к третьему юноше, потому что на нем красовались собственные капитана Абрахама золотые часы.
Капитан Абрахам похлопал себя по жилетному карману. Только теперь он заметил, что часов нет.
4
Спустилась ночь, и все, кто был свободен от вахты, получив по второй порции брома, отправились спать.
Капитан Эдвардес впервые за эти дни разделся и надел пижаму; потом закурил трубку и повалился на койку. "Архимед" по-прежнему шел с креном; к счастью, нижняя часть койки была у стены, иначе бы на ней не удержаться.
Капитан Абрахам правильно почувствовал, что Эдвардес смертельно обеспокоен будущим. Но в некотором смысле он беспокоился не столько за себя, сколько за владельцев. Он надеялся, что они не выставят себя дураками. За последние двадцать лет между владельцами и флотом сложились очень добрые отношения, и он надеялся, что владельцы их не испортят. Если расследование, основываясь на неоспоримых фактах, покажет, что он как капитан судна не проявил должного мастерства, что ж, пусть его уволят. Но сразу, и коллеги отнесутся к этому с уважением. Если же, наоборот, будет установлено, что серьезных промахов он не допустил, пусть так и скажут и немедленно восстановят его в должности. Без уверток. Без перевода на шесть месяцев в каботажный флот - якобы для поправки здоровья, пока они там будут раздумывать. Уж лучше несправедливое увольнение.
Капитан Эдвардес отлично понимал, к какому вердикту может их привести необузданное правосудие. Они могут оштрафовать его за то, что направил судно в опасную зону, и наградить золотыми часами за то, что сумел его сохранить. Ну, может, он того и заслуживает. Но выглядеть это будет не очень красиво. В глазах флота, да и остального мира.
Наградные золотые часы. Он представлял себе эту сцену. Ему придется произнести речь. При мысли о том, как он произнесет речь перед этими шишками, валлийская кровь капитана забегала живее. Но пока что он смог придумать только одну фразу:
"Господа, - он вообразил, как с этими словами поднимает над головой свой приз, - уважаемый лорд-мэр и господа! Эти часы будут для меня вечным напоминанием о гневе Божием!"
За дверью послышался звук - кто-то двигался украдкой в другой каюте. Кто-то, кому не полагалось там быть! Эдвардес затаился и напряг слух.
Зашуршала бумага; упал на пол стакан. Он подобрался, приготовился вскочить с койки. Что-то мягкое шлепнулось на пол - и Томас неуверенно просунул в дверь мордочку, прося разрешения войти. Он не похудел против прежнего, но выглядел взъерошенным - как будто хотел, чтобы его приласкали.
Капитан Эдвардес вытянул руку, забрал зверька к себе в постель и погладил.
Рабб. Щекотливое дело. Если он в докладе скажет всю правду, Рабба выбросят на улицу. Толковый моряк, порядочный человек, его любят подчиненные. Сломался во время шторма, это правда. Но ему не повезло. Не полагается человеку попадать в такой шторм. Он мог проплавать всю жизнь и не сплоховать ни разу - если бы не этот злосчастный шторм. И очень мало вероятности, что ему случится угодить в такой шторм еще раз. Опять же, будь он на своем судне, с четко обозначенными обязанностями, ему помогло бы выстоять чувство долга.
Опытный моряк; жизнь поломана из-за одной неудачи.
А ведь можно вообще не упоминать о нем в докладе, думал капитан Эдвардес... но в глубине души он знал, что не сможет так поступить.
*
Сутер, исполнявший теперь обязанности старшего, тоже отправился спать: по своей новой должности он был освобожден от вахты. Да и дел в машинном отделении оставалось мало. Порядок был почти восстановлен. Ущерб оказался не так уж велик: машины, к счастью, остановились вовремя, ничего не успело сломаться.
Сутер погасил свет и лег. Но проспал недолго. Он услышал, что его кто-то зовет; потом увидел сердито уставившиеся на него глаза мистера Макдональда.
- На том свете человек отбрасывает рассудок, мистер Сутер, как я вам и говорил! - сказал он.
И, наверно, был прав: лицо у него было совершенно безумное и вместо своих усов - длинные черные усы мандарина.
Сутер задушенно вскрикнул, сел, зажег свет. Макдональд исчез; но спать больше не хотелось. Он снова сел и принялся читать книгу. Автором ее была Этель М. Дэлл.
*
Перед тем как отправиться на боковую, мистер Рабб вынул несессер и маникюрными ножничками стал подрезать кожу на лунках. Сами ногти он никогда не стриг - они всегда были обкусаны под корень. Но лунками занимался и ногти полировал специальной подушечкой. Джентльмена узнают по ногтям.
Решение у него созрело окончательно. Капитан с помощником сговорились против него. С того самого дня, когда он не одобрил их танцев в Норфолке, по разным мелким признакам было видно, что они намерены его опорочить. Таковы дурные люди: они не встанут против христианина открыто, они будут вредить ему исподтишка.
Случай им представился. В этот страшный шторм он проявил рассудительность, избежал смертельных ловушек, которыми они окружили его, теперь они выставят его в таком свете, что он будет уволен. А ведь они боялись ничуть не меньше: разве не видел он, как сам Эдвардес запаниковал в рулевой рубке, когда подумал, что мостик вот-вот рухнет? Но если он доложит об этом, кто поверит ему на слово?
Приказ, отданный Давидом мужу Вирсавии, - ничто по сравнению с приказами, которые они ему давали! Подчинился бы хоть одному из этих приказов, был бы уже мертвецом, чего они, конечно, и добивались. А он вот жив. И все равно они взяли над ним верх.
Он мог бы написать президенту и разоблачить их заговор, но вряд ли его свидетельству поверят скорее, чем словам этой парочки. Но он не доставит им такого удовольствия. В Белизе он сойдет на берег. Но на "Декарт" не сядет. И тогда им его не достать! А работу он найдет быстро. Есть компании, которые ухватятся за человека, служившего в знаменитой "Сейдж лайн".
*
Дик Уотчетт тоже не мог уснуть. Лицо у него горело, мысли роились в голове. Он думал о сегодняшнем обеде. У механика нервы сдали. У ребят нервы сдали. Даже мистер Бакстон плакал! Мистер Бакстон! А у него самого нервы в полном порядке. Он крепче их.
Это его удивляло - но и придавало огромную уверенность в будущем. Он попал в шторм мальчишкой, а вышел из него мужчиной. Закаленным моряком. Впервые в жизни он долгое время стоял перед лицом смертельной опасности - и не надломился, притерпелся к ней. По чести, теперь ему было все равно, какие еще опасности могут ждать его впереди.
А что до китайца - странно, почему он из-за него так волновался. Пусть умрет. Китайцев на земле много; одним больше, одним меньше, разница невелика. И даже лучше, если он умрет: это будет более складное завершение истории. С другой стороны, если он поможет китайцу сбежать в Белизе, проскользнуть у капитана между пальцев... это было бы волнующее приключение.
Дик представил себе, как он встретится с Сюки, как она теперь его воспримет. Он, конечно, о своих приключениях рассказывать не будет - ей уже кто-то другой рассказал. Может быть даже, об этом напишут в газетах, и она с жадностью будет проглатывать строку за строкой, а потом кто-нибудь из команды встретится с ней и расскажет о китайском бандите: как Дик взял его голыми руками и как его казнили за страшное преступление... или же кто-то из команды расскажет ей о молодом китайце, о том, как Дик арестовал его по приказу капитана, а после, зная, что он невиновен, наперекор всему помог скрыться... Трудно было решить, что лучше.
Но все время, что он думал о Сюки, усовершенствованной, обожающей Сюки, хлопочущей вокруг его героической персоны, все настойчивее пробивалась другая какая-то мысль - словно струйка холодной воды сбегала по шее. Вдруг она вырвалась на поверхность сознания открытием: все это пустое, потому что он больше не любит Сюки! В конце концов, она только школьница, а он взрослый мужчина. К тому же тощенькая и с куриными мозгами! Что толку от ее преклонения?
И мужчина Дик Уотчетт, закаленный моряк, повернувшись на бок, тихо стал погружаться в сон; а между тем душу его бередило сожаление о чем-то утраченном.
Но так и должно быть. Человек не может растянуть диапазон своих чувств, он может его только сдвинуть. Если достал до одного края, того, где опасность и страх смерти, не думай, что сохранишь утонченность чувств на другом конце. Так же ведь есть баритоны, тенора, дисканты, но никто не может петь во всем диапазоне фортепиано. И у Дика будто сломался голос. Ему стали доступны новые ноты, красивые и мужественные. Но прежние высокие ноты ушли.
Может быть - не навсегда: переход был вынужденным. Со временем, в безопасности, возможно, восстановится естественный диапазон. И время, возможно, притупит вновь пробудившуюся веру в Бога: сейчас она была тревожно обострена. Но довольно о Дике Уотчетте; наверное, я и так уже слишком много наговорил о том, кто был, в конце концов, вполне обыкновенным молодым человеком.
5
Лишь один человек на всем судне крепко спал - Ао Лин. Света в его камере не было, поэтому вскоре после заката он уснул, лежа на боку и спрятав скованные руки между колен.
Он удивился, когда рядом с ним на больничной койке оказалась девушка из Фуцзяни. Он приподнялся на локте, чтобы ее обнять, но мягкая шерстка на ее лице и руках предостерегла его: это лиса в человеческом обличье. Притом он с ужасом понял, что она рожает: в этот миг у нее начались схватки. В смятении он хотел вскочить с койки, но обнаружил, что не может подняться. Он перевернулся на другой бок, чтобы не видеть ее.
Потом голос сказал: "Смотри!"
Комната налилась красным светом и странным запахом, а по полу катался шар белой плоти. Ао Лин свесился с койки (потому что девушка-лиса уже исчезла), зажав в руке нож, и, когда шар прокатился рядом, взрезал его. Оттуда вышел человечек, окруженный красным сиянием. Это был капитан Эдвардес в шелковых китайских штанах, из которых били лучи ослепительно золотого света. Он зашагал по каюте, делаясь все больше и больше.
В глубокой тишине кто-то пел, и Ао Лин, повернув голову, успел увидеть дельфина с черной бороденкой, висевшего на леске и распевавшего во все горло. Тут леска натянулась и взвилась в небо.
Ао Лин посмотрел наверх и увидел огромного человека верхом на черном единороге. У него было зеленое лицо и пушистые малиновые волосы; из циклопьего глаза шел белый луч. В руке он держал удилище, а на леске все висел и пел отец-дельфин.
Вокруг них вздымалось и ревело море, но над водой торчало одинокое дерево. Листья у него были из белого нефрита. Ствол толщиной в обхват, и посередине тянулась прозрачная желтая трубка. Крона была густая и звенела, когда падал лист. Но дерево расщепила молния, и в расщепе застряла утка с синей мордой и крыльями летучей мыши. Она вопила от боли громадным обезьяньим ртом и барабанила по висящим вокруг барабанам.
А капитан Эдвардес отрастил бороду, как у дельфина. Он вынул из-за пояса дротик и метнул в великана на единороге. Тот вырвал вопящую утку из дерева и, тоже с воплем, исчез в туче.
Из воды высунулась огромная пасть, широкая и глубокая, как колодец, и волны с шумом разбивались об нее. Капитан Эдвардес вынул из-за пояса еще один дротик и метнул в пасть: извергнув ветер, отшвырнувший корабль вбок, она тоже исчезла.
Но море - куда девалось море? Никакой воды, только кишение бесчисленных драконов. Ну вот! У всех из пупа росла пятая нога, а на длинных рылах не было черных бород. Они колотили косматыми ногами и хлестали волосатыми хвостами.
Потом один дракон, в мелкочешуйчатой золотой броне, выбросился на корабль и пополз по наклонной палубе. Настил прогибался под его ногами, как тент под крадущейся кошкой. Лоб его нависал над огненными глазами; у него были маленькие толстые уши, длинный язык и острые зубы.
Но капитан Эдвардес вынул из штанов тысячи огненных шариков - полетели из рук, ударили дракона, и он раболепно припал к палубе. Тогда капитан оседлал его и стал жестоко сдирать одну за другой чешуйки, так что он кричал от боли и все уменьшался, уменьшался, покуда крики не перешли в захлебывающийся, безутешный плач ребенка.
Из далеких прошлых лет плакал Лину его собственный детский голос.
*
Теперь они были в открытом море и держали курс на Гондурасский залив на сотни миль кругом никакой суши. Впереди маячил маленький черный силуэт "Патриции" - дым ее черным прочерком в многозвездном небе, и три вертикальных огонька на мачте. Буксирный трос иногда провисал до воды, потом поднимался, капая по всей длине фосфоресцирующими каплями.
А за ним - нос "Архимеда", все еще перекошенный, наклонный. На самом краю стоял впередсмотрящий, время от времени переступая из стороны в сторону. Наконец он отошел назад и отбил шесть склянок: последний колокольный звон над могилой Рамсея Макдональда, некогда старшего механика.
И капитан Абрахам осведомился об этом, а капитан Эдвардес признал: да, они испытывали некоторую нехватку продовольствия и питья. Капитан Абрахам, втайне устыдившись, что не осведомился об этом раньше, велел прислать на "Архимед" еду и воду. Но много прислать он не мог: тогда бы им самим не хватило.
Под вечер, незадолго до заката, Дик заметил почти по курсу остров. Это был Суон, один из обособленной пары островов, расположенной в сотне миль от ближайшей суши. Эдвардес порадовался, что ураган вовремя их оставил, не выкинул на этот остров. Никакая приливная волна не подняла бы их над цепью двадцатиметровых скал, протянувшихся на полмили вдоль восточного берега.
Прежде на скалах росли деревья - это гуановый остров, безумно плодородный. Но когда они приблизились, капитан Эдвардес заметил, что деревья исчезли. Скала стала голой, как плохо ощипанная курица, - местами на ней торчали обломанные комли.
Капитан Эдвардес посмотрел на берег в бинокль.
- Кажется, острову тоже досталось, - сказал он капитану Абрахаму.
- Еще как! - отозвался тот. - Нам чертовски повезло, что мы в море. Ночью ураган налетел на Кубу - на западную оконечность. Знаете Санта-Лусию? Нет, вряд ли. Это маленький каботажный порт в проливе Гуанигуаникос. Туда заходят только малые суда; мне говорили - бывшая пиратская гавань. Утром я получил радиограмму. На город обрушилась приливная волна, утонуло две тысячи человек. То есть, наверное, все, кто там жил. Смыло начисто.
(Та же самая волна, которая подняла "Архимеда", пронесла над рифами и спасла их.)
- А мы не потеряли ни одного человека! - сказал капитан Эдвардес. Господь Бог наш очень милостив!
Капитан Абрахам смущенно кашлянул.
Шли они медленно, и к тому времени, как миновали острова, уже стемнело - настолько, что не разглядеть было, в каком состоянии находится грузовая пристань на западном острове. Но огни там не горели.
4
Командиры ужинали, как всегда, в салоне, но поскольку третий стол сломался, все сгрудились вокруг двух оставшихся: палубные и механики наконец-то перемешались.
У Дика из головы не шел арестованный китаец, и он решился спросить капитана:
- Сэр, этот китаец, которого вы приказали арестовать, - что с ним сделают?
- Его вернут в Гонконг. А оттуда, я думаю, китайские власти выдадут его Кантону.
- А потом, сэр?
Капитан Эдвардес нажал на воображаемый спусковой крючок.
- Боже милостивый! - У Дика кусок встал в горле, он уронил вилку.
Капитан Эдвардес вздохнул.
- Мне самому это не по душе, но это наш долг. И особенно жалеть его не стоит. Он бандит - а это значит, что он убивал и пытал черт знает сколько невинных людей.
Дик сидел молча, и вспоминались ему все читанные миссионерские рассказы о китайских пытках. Неужели этот порядочный на вид кочегар занимался такими делами? Поджаривал младенцев? Срезал старикам веки и закапывал по шею в песок? Или та, с муравьями (он не помнил точно, как ее делают)?
Может быть, и да. По лицу азиата не поймешь, плохой он человек или нет, - не то что с англичанином.
Но какой же он легкий - килограммов сорок пять, не больше.
- Вы из-за него не огорчайтесь, мистер Уотчетт, - вмешался Макдональд. - Для китайца расстрел - ерунда. Они смерти не так боятся, как белый человек. У них в теле меньше нервов, чем у белого человека, - это научный факт; они не чувствуют боли. Они ближе к животным, чем к человеку!
Мистер Макдональд встал, вышел на палубу и направился к разгромленной ютовой надстройке.
*
После откачки кормового трюма корма несколько поднялась, но с нижнего борта море казалось совсем близким. Прислонясь к поручню, мистер Макдональд глядел на море. Небо было густо усыпано звездами, и яркими, и едва заметными.
Мерцала вода, населенная их бледными зыбкими двойниками. За кормой, на острове, оставшемся позади, наконец мелькнул белый огонек.
Фосфоресцирующая вода струилась вдоль борта, словно река.
Как же он ненавидел воду! Ненавидел, как человека. Но теперь она ему не страшна, на этот раз она его не получила. И мистер Макдональд поклялся себе, что больше не предоставит ей такой возможности. Он уйдет на покой. Правда, он собирался подождать еще года два. Но эти дни состарили его больше чем на два года. И у него отложены в банке кое-какие деньги: на жизнь хватит. Конечно, дети еще учатся. Но если Джин хочет кончить среднюю школу, пусть заработает стипендию, как он в свое время. Он заслужил отдых.
Он повернулся спиной к ненавистному морю и уселся на поручень, как мальчишка. Стал думать о райской жизни, которая ждет его после моря. Стриженые кусты, чисто выметенная дорожка между ними. Там, в Глостершире? Да, от моря далеко. Но, может быть, он вернется на родину, в Думбартоншир.
Теперь, когда он твердо решил расстаться с морем, воспаленный узелок в его сознании, своим беспрерывным вращением столько дней и ночей не дававший ему сомкнуть глаза, как будто рассосался. В сознании его была лужица сна, и узелок растаял в ней быстро. Вдруг - нежданно-негаданно - сон навалился на старого механика, и он опрокинулся с поручня в воду.
Удар о воду, конечно, разбудил его, и он плыл довольно долго.
Вторник
Глава XIV
Дик был сильно взволнован арестом Ао Лина, и ни капитан, ни мистер Макдональд его не успокоили. Подобно большинству молодых белых, он, в сущности, не воспринимал китайцев как людей, пока не прикоснулся к одному из них. И прикосновение это поразило его гораздо больше, чем если бы на месте китайца оказался белый. Схватившись с белым, он знал бы, каких ожидать ощущений; а тут ощущения оказались совсем непривычными.
Кроме того, Ао Лин был первым человеком, которого он оглушил - и неожиданно для себя обнаружил, что испытывает от этого удовлетворение.
Мне, однако, очень странным кажется настроение, овладевшее им после этого приятного момента. Почему, когда он нес Ао Лина в лазарет, ему показалось, что с таким же ощущением он нес к дивану Сюки? Только ли потому, что они весили одинаково и у обоих была гладкая кожа?
Как бы то ни было, мысли его то и дело возвращались к судьбе китайца, она его почему-то волновала. На другое утро ему пришлось сопровождать капитана и доктора во время осмотра. При мысли о том, что он встретится с Ао Лином лицом к лицу, сердце у него зачастило. Как будет выглядеть человек, которого ждет казнь? Наверняка не так, как обычные люди: на лице его должна лежать печать смерти. И что почувствует Ао Лин при виде человека, который его арестовал? И, можно сказать, поставил на рельсы, ведущие прямо к смерти?
Когда они вошли, Ао Лин сидел на койке, облокотившись на колени и подперев подбородок скованными руками. Его жесткие черные волосы стояли торчком. Виден был только плоский нос и по обыкновению приоткрытые губы. Но он поднял голову; встретился с любопытным, изучающим взглядом Дика. На самом деле он не помнил, от чьего удара потерял сознание. И с удивлением смотрел на молодого англичанина.
Дик сверлил его взглядом. Но ничего не мог понять по выражению его лица. Китаец смотрел на него, и все. Но что могли прочесть эти два молодых человека в глазах друг друга? Они были сверстники и в некоторых отношениях очень похожи. Но воспитывались совершенно по-разному. И разными были у них теперь виды на будущее.
2
Позже тем же утром, когда Дик пытался прибраться у себя в каюте, в настроении его произошла резкая перемена: прилив гордости, похожей на ту, что он чувствовал, стоя с бочонком масла в носовом гальюне. Не каждому молодому человеку доводится одолеть голыми руками знаменитого китайского бандита - нокаутировать его, надеть на него наручники и отнести его в тюрьму. А ведь именно это он сделал, если выражаться прямо, ничего не приукрашивая (да и зачем приукрашивать?).
Жаль, конечно, что не осталось никакой вещицы на память. У полковника в холле лежит на полу тигровая шкура: ты спотыкаешься об нее, и, естественно, следует рассказ о том, как он тигра убил. Жаль, что, когда ловишь бандита, не остается рогов или еще чего-нибудь, чтобы начать рассказ (я уверен, что для нашей полиции было бы хорошим стимулом при арестах, если бы после приговора судья присылал им подходящим образом оформленный слепок лица). И все же странно: если Ао Лин в самом деле бандит и убийца, почему у него нет ничего дьявольского в лице? Конечно, злодеи могут скрывать свою низость под личиной доброты - но не вечно же. Во время ареста - Дик читал об этом - маска невинности спадает, и лицо ошеломленного преступника искажается дьявольской жестокостью. Он же хоть убей не мог вспомнить ничего, кроме глупого удивления на лице Ао Лина.
Дик разыскал доктора Франгсона и стал расспрашивать. Правда ли, что Ао Лин бандит? В команде "Архимеда" доктор лучше всех знал китайцев.
Доктор Франгсон выслушал Дика терпеливо и с некоторой грустью.
- Откуда мне знать? - сказал он. - К тому же это не мое дело. И не ваше. Он, точно, пришел к нам с фальшивыми документами. Одно это обязывает нас арестовать его и передать полиции. Что он еще натворил - ее забота, а не наша.
Ответ был логичный. Но какой-то нелогичный голос все равно твердил Дику, что, посылая человека на расстрел, ты несешь за это определенную ответственность.
Он вдруг вспомнил девочку, лежавшую на тележке.
3
Покидая "Патрицию", капитан Абрахам оставил вместо себя первого помощника: пока кто-нибудь из его шестнадцати людей находится на "Архимеде", он будет с ними. Он им доверял в известной мере; до сих пор они проявляли большое терпение. Но он знал: достаточно маленькой искры, чтобы началась драка. А когда люди в таком состоянии, как моряки "Архимеда", дерутся, они дерутся насмерть, не выбирая средств.
Капитан Абрахам наблюдал за состоянием команды "Архимеда" очень внимательно: это входило в его обязанности, и от него, вероятно, потребуют конфиденциального отчета об их действиях.
Капитан Эдвардес, на его взгляд, сохранял душевное равновесие, если не считать инцидента с высадкой спасательной команды. Он выглядел обеспокоенным, и чем дальше, тем больше, но не как человек, расстроенный прошлыми событиями, а как человек, встревоженный предстоящим испытанием. Капитан Абрахам легко угадал, каким именно. Детальнейший разбор каждого твоего действия и мотива на протяжении всего шторма - не та перспектива, которой радуется шкипер. Капитан Абрахам выступал свидетелем на многих таких расследованиях. И знал, насколько склонны эксперты, располагающие всеми фактами и мудрые задним числом, объявить - несправедливо, но с полной убежденностью, - что человек действовал неправильно. Самое трудное при таком расследовании - исходить из тех знаний, которыми располагал капитан, отдавая команду: полностью отрешиться от всего, что выяснилось позже пусть даже несколькими минутами позже.
Что капитану Эдвардесу посчастливилось с помощниками, в особенности с мистером Бакстоном и мистером Раббом, Абрахам тоже отметил. Надежные люди, не подверженные эмоциям и компетентные, люди, на которых можно положиться. Из них двоих менее изнуренным выглядел мистер Рабб. И все же в нем было что-то странное. Свои обязанности он выполнял умело и тщательно, но словно бы избегал товарищей - видимо, затаил на них какую-то обиду. Капитан Абрахам не мог понять какую.
Когда все собрались в салоне на обед, капитан Абрахам продолжал свои наблюдения; но внешне это никак не выражалось. Он рассказывал истории. И отнюдь не о штормах.
Стул мистера Макдональда, разумеется, пустовал. Но о том, что старший механик пропал, знали только оба капитана, врач и мистер Сутер. Они объявили, что старший механик сдал и его переправили на "Патрицию". Им и в голову не приходило, что он упал за борт: они думали, что он прыгнул. А если прыгнул один, найдутся последователи. Пока об этом лучше помолчать.
Истории капитана Абрахама перетекали одна в другую, но никто особенно не слушал.
Порядок на судне налаживался. Плотники уже заменили сломанный стол, и палубные с машинистами опять сидели по отдельности. Главный стюард командовал в своем буфете, а два официанта-китайца в свежих куртках церемонно разносили еду.
В салоне, как правило, разговаривают немного, но тут было тише обычного; другой разницы вы бы не заметили. А капитан Абрахам продолжал свои рассказы. В конце концов он исчерпал их запас, и, поскольку примеру его никто не последовал, он, за неимением лучшего, принялся описывать Белиз (остальные, даже капитан Эдвардес, этого города не видели).
- Вам туда заходить не случалось, капитан? Нет? Местечко неплохое, в сухой сезон. Не Шанхай, конечно, - тихий городок. Но вид красивый, когда входишь в гавань, то есть если вам, как мне, по вкусу такие старые городки: он выглядывает из-за пальм и олеандров, вдали горы в дымке, а море испещрено островками и рифами, похожими... похожими...
Фраза повисла в воздухе, он не мог придумать, на что еще они были похожи, кроме как на островки и рифы, но никого это, по-видимому, не волновало.
Это идея, подумал Дик. А что если он выпустит китайца, когда придут в Белиз? Шансов у китайца было бы немного, но мог бы и уйти. По крайней мере, постарался бы. При мысли о том, как он проберется ночью в лазарет и выпустит арестанта, по телу Дика разлилось приятное тепло: он представил себе безмолвную благодарность Ао Лина. Представил, как встретится с ним, может быть, через несколько лет посреди страшной заварухи, в центральном Китае, и когда, кажется, все пропало, Ао Лин узнаёт его и тоже спасает ему жизнь (потому что китайцы ничего не забывают).
- Местность там болотистая, - непреклонно продолжал капитан Абрахам, большинство домов стоит на сваях красного дерева. Они все деревянные, с жалюзи, эти дома, и стоят на ходулях из красного дерева. Когда-то торговля красным деревом процветала, это был оживленный маленький порт, потому что главный местный продукт - красное дерево. Валили его негры в лесах, где белому не выжить, и сплавляли по реке. Но я слышал, красное дерево теперь не в чести. Торговля сократилась вдесятеро. Нищета страшная. Теперь сами эти негры приплывают по реке - их больше, чем бревен. Вот странное дело! Какой-то модник в Европе говорит: "Хватит с меня тяжелого красного дерева", - не имея в виду ничего дурного. А результат? Не успеешь оглянуться плывут по реке эти негры, мертвые! А я лично люблю пообедать за хорошим столом красного дерева.
Дик вообразил, как китаец ночью выскальзывает из своей темницы; наутро - крики, переполох. Изможденные негры с тамтамами охотятся за ним, чтобы получить премию. Китаец отчаянно шлепает по болоту, на него кидаются змеи, он спотыкается о корни, все глубже уходит в джунгли, а вокруг неотвратимо сжимается полицейское кольцо... Картина была не менее увлекательная, чем рассказ капитана.
- ...Белиз, понимаете, столичный город. Там есть больница. На северной стороне, через реку от Дома правительства - тюрьма и казармы.
Вдруг темноволосый механик оттолкнул свой стул и уронил голову на руки.
- Мы тонем, я знаю, мы тонем! - закричал он во весь голос.
Наступила жуткая тишина, нарушаемая лишь его рыданиями. Потом Сутер и третий механик взяли его под руки и вывели, а за ними пошел доктор Франгсон.
- ...Единственные кирпичные здания на южном берегу, насколько мне известно, - продолжал капитан Абрахам, слегка повысив голос, - церковь Святого Иоанна и методистская церковь. На северном берегу их, конечно, больше.
Тут его взгляд упал на стол практикантов, и он опять запнулся. Все трое практикантов безмолвно плакали - по их лицам текли слезы. Ни один из них, казалось, не чувствовал, что плачет, - каждый пытался привлечь внимание к остальным двоим, показывал, в каком они состоянии, что им надо помочь. Каждый, по-видимому, думал, что сам он в норме.
Увидев это, мистер Бакстон тоже вдруг расплакался.
Тут как раз вернулся доктор Франгсон и попотчевал всех бромом - и здоровых, и больных. Всех до одного.
Но взгляд капитана Абрахама прикован был не к плачущим Беннету или Филлипсу, а к третьему юноше, потому что на нем красовались собственные капитана Абрахама золотые часы.
Капитан Абрахам похлопал себя по жилетному карману. Только теперь он заметил, что часов нет.
4
Спустилась ночь, и все, кто был свободен от вахты, получив по второй порции брома, отправились спать.
Капитан Эдвардес впервые за эти дни разделся и надел пижаму; потом закурил трубку и повалился на койку. "Архимед" по-прежнему шел с креном; к счастью, нижняя часть койки была у стены, иначе бы на ней не удержаться.
Капитан Абрахам правильно почувствовал, что Эдвардес смертельно обеспокоен будущим. Но в некотором смысле он беспокоился не столько за себя, сколько за владельцев. Он надеялся, что они не выставят себя дураками. За последние двадцать лет между владельцами и флотом сложились очень добрые отношения, и он надеялся, что владельцы их не испортят. Если расследование, основываясь на неоспоримых фактах, покажет, что он как капитан судна не проявил должного мастерства, что ж, пусть его уволят. Но сразу, и коллеги отнесутся к этому с уважением. Если же, наоборот, будет установлено, что серьезных промахов он не допустил, пусть так и скажут и немедленно восстановят его в должности. Без уверток. Без перевода на шесть месяцев в каботажный флот - якобы для поправки здоровья, пока они там будут раздумывать. Уж лучше несправедливое увольнение.
Капитан Эдвардес отлично понимал, к какому вердикту может их привести необузданное правосудие. Они могут оштрафовать его за то, что направил судно в опасную зону, и наградить золотыми часами за то, что сумел его сохранить. Ну, может, он того и заслуживает. Но выглядеть это будет не очень красиво. В глазах флота, да и остального мира.
Наградные золотые часы. Он представлял себе эту сцену. Ему придется произнести речь. При мысли о том, как он произнесет речь перед этими шишками, валлийская кровь капитана забегала живее. Но пока что он смог придумать только одну фразу:
"Господа, - он вообразил, как с этими словами поднимает над головой свой приз, - уважаемый лорд-мэр и господа! Эти часы будут для меня вечным напоминанием о гневе Божием!"
За дверью послышался звук - кто-то двигался украдкой в другой каюте. Кто-то, кому не полагалось там быть! Эдвардес затаился и напряг слух.
Зашуршала бумага; упал на пол стакан. Он подобрался, приготовился вскочить с койки. Что-то мягкое шлепнулось на пол - и Томас неуверенно просунул в дверь мордочку, прося разрешения войти. Он не похудел против прежнего, но выглядел взъерошенным - как будто хотел, чтобы его приласкали.
Капитан Эдвардес вытянул руку, забрал зверька к себе в постель и погладил.
Рабб. Щекотливое дело. Если он в докладе скажет всю правду, Рабба выбросят на улицу. Толковый моряк, порядочный человек, его любят подчиненные. Сломался во время шторма, это правда. Но ему не повезло. Не полагается человеку попадать в такой шторм. Он мог проплавать всю жизнь и не сплоховать ни разу - если бы не этот злосчастный шторм. И очень мало вероятности, что ему случится угодить в такой шторм еще раз. Опять же, будь он на своем судне, с четко обозначенными обязанностями, ему помогло бы выстоять чувство долга.
Опытный моряк; жизнь поломана из-за одной неудачи.
А ведь можно вообще не упоминать о нем в докладе, думал капитан Эдвардес... но в глубине души он знал, что не сможет так поступить.
*
Сутер, исполнявший теперь обязанности старшего, тоже отправился спать: по своей новой должности он был освобожден от вахты. Да и дел в машинном отделении оставалось мало. Порядок был почти восстановлен. Ущерб оказался не так уж велик: машины, к счастью, остановились вовремя, ничего не успело сломаться.
Сутер погасил свет и лег. Но проспал недолго. Он услышал, что его кто-то зовет; потом увидел сердито уставившиеся на него глаза мистера Макдональда.
- На том свете человек отбрасывает рассудок, мистер Сутер, как я вам и говорил! - сказал он.
И, наверно, был прав: лицо у него было совершенно безумное и вместо своих усов - длинные черные усы мандарина.
Сутер задушенно вскрикнул, сел, зажег свет. Макдональд исчез; но спать больше не хотелось. Он снова сел и принялся читать книгу. Автором ее была Этель М. Дэлл.
*
Перед тем как отправиться на боковую, мистер Рабб вынул несессер и маникюрными ножничками стал подрезать кожу на лунках. Сами ногти он никогда не стриг - они всегда были обкусаны под корень. Но лунками занимался и ногти полировал специальной подушечкой. Джентльмена узнают по ногтям.
Решение у него созрело окончательно. Капитан с помощником сговорились против него. С того самого дня, когда он не одобрил их танцев в Норфолке, по разным мелким признакам было видно, что они намерены его опорочить. Таковы дурные люди: они не встанут против христианина открыто, они будут вредить ему исподтишка.
Случай им представился. В этот страшный шторм он проявил рассудительность, избежал смертельных ловушек, которыми они окружили его, теперь они выставят его в таком свете, что он будет уволен. А ведь они боялись ничуть не меньше: разве не видел он, как сам Эдвардес запаниковал в рулевой рубке, когда подумал, что мостик вот-вот рухнет? Но если он доложит об этом, кто поверит ему на слово?
Приказ, отданный Давидом мужу Вирсавии, - ничто по сравнению с приказами, которые они ему давали! Подчинился бы хоть одному из этих приказов, был бы уже мертвецом, чего они, конечно, и добивались. А он вот жив. И все равно они взяли над ним верх.
Он мог бы написать президенту и разоблачить их заговор, но вряд ли его свидетельству поверят скорее, чем словам этой парочки. Но он не доставит им такого удовольствия. В Белизе он сойдет на берег. Но на "Декарт" не сядет. И тогда им его не достать! А работу он найдет быстро. Есть компании, которые ухватятся за человека, служившего в знаменитой "Сейдж лайн".
*
Дик Уотчетт тоже не мог уснуть. Лицо у него горело, мысли роились в голове. Он думал о сегодняшнем обеде. У механика нервы сдали. У ребят нервы сдали. Даже мистер Бакстон плакал! Мистер Бакстон! А у него самого нервы в полном порядке. Он крепче их.
Это его удивляло - но и придавало огромную уверенность в будущем. Он попал в шторм мальчишкой, а вышел из него мужчиной. Закаленным моряком. Впервые в жизни он долгое время стоял перед лицом смертельной опасности - и не надломился, притерпелся к ней. По чести, теперь ему было все равно, какие еще опасности могут ждать его впереди.
А что до китайца - странно, почему он из-за него так волновался. Пусть умрет. Китайцев на земле много; одним больше, одним меньше, разница невелика. И даже лучше, если он умрет: это будет более складное завершение истории. С другой стороны, если он поможет китайцу сбежать в Белизе, проскользнуть у капитана между пальцев... это было бы волнующее приключение.
Дик представил себе, как он встретится с Сюки, как она теперь его воспримет. Он, конечно, о своих приключениях рассказывать не будет - ей уже кто-то другой рассказал. Может быть даже, об этом напишут в газетах, и она с жадностью будет проглатывать строку за строкой, а потом кто-нибудь из команды встретится с ней и расскажет о китайском бандите: как Дик взял его голыми руками и как его казнили за страшное преступление... или же кто-то из команды расскажет ей о молодом китайце, о том, как Дик арестовал его по приказу капитана, а после, зная, что он невиновен, наперекор всему помог скрыться... Трудно было решить, что лучше.
Но все время, что он думал о Сюки, усовершенствованной, обожающей Сюки, хлопочущей вокруг его героической персоны, все настойчивее пробивалась другая какая-то мысль - словно струйка холодной воды сбегала по шее. Вдруг она вырвалась на поверхность сознания открытием: все это пустое, потому что он больше не любит Сюки! В конце концов, она только школьница, а он взрослый мужчина. К тому же тощенькая и с куриными мозгами! Что толку от ее преклонения?
И мужчина Дик Уотчетт, закаленный моряк, повернувшись на бок, тихо стал погружаться в сон; а между тем душу его бередило сожаление о чем-то утраченном.
Но так и должно быть. Человек не может растянуть диапазон своих чувств, он может его только сдвинуть. Если достал до одного края, того, где опасность и страх смерти, не думай, что сохранишь утонченность чувств на другом конце. Так же ведь есть баритоны, тенора, дисканты, но никто не может петь во всем диапазоне фортепиано. И у Дика будто сломался голос. Ему стали доступны новые ноты, красивые и мужественные. Но прежние высокие ноты ушли.
Может быть - не навсегда: переход был вынужденным. Со временем, в безопасности, возможно, восстановится естественный диапазон. И время, возможно, притупит вновь пробудившуюся веру в Бога: сейчас она была тревожно обострена. Но довольно о Дике Уотчетте; наверное, я и так уже слишком много наговорил о том, кто был, в конце концов, вполне обыкновенным молодым человеком.
5
Лишь один человек на всем судне крепко спал - Ао Лин. Света в его камере не было, поэтому вскоре после заката он уснул, лежа на боку и спрятав скованные руки между колен.
Он удивился, когда рядом с ним на больничной койке оказалась девушка из Фуцзяни. Он приподнялся на локте, чтобы ее обнять, но мягкая шерстка на ее лице и руках предостерегла его: это лиса в человеческом обличье. Притом он с ужасом понял, что она рожает: в этот миг у нее начались схватки. В смятении он хотел вскочить с койки, но обнаружил, что не может подняться. Он перевернулся на другой бок, чтобы не видеть ее.
Потом голос сказал: "Смотри!"
Комната налилась красным светом и странным запахом, а по полу катался шар белой плоти. Ао Лин свесился с койки (потому что девушка-лиса уже исчезла), зажав в руке нож, и, когда шар прокатился рядом, взрезал его. Оттуда вышел человечек, окруженный красным сиянием. Это был капитан Эдвардес в шелковых китайских штанах, из которых били лучи ослепительно золотого света. Он зашагал по каюте, делаясь все больше и больше.
В глубокой тишине кто-то пел, и Ао Лин, повернув голову, успел увидеть дельфина с черной бороденкой, висевшего на леске и распевавшего во все горло. Тут леска натянулась и взвилась в небо.
Ао Лин посмотрел наверх и увидел огромного человека верхом на черном единороге. У него было зеленое лицо и пушистые малиновые волосы; из циклопьего глаза шел белый луч. В руке он держал удилище, а на леске все висел и пел отец-дельфин.
Вокруг них вздымалось и ревело море, но над водой торчало одинокое дерево. Листья у него были из белого нефрита. Ствол толщиной в обхват, и посередине тянулась прозрачная желтая трубка. Крона была густая и звенела, когда падал лист. Но дерево расщепила молния, и в расщепе застряла утка с синей мордой и крыльями летучей мыши. Она вопила от боли громадным обезьяньим ртом и барабанила по висящим вокруг барабанам.
А капитан Эдвардес отрастил бороду, как у дельфина. Он вынул из-за пояса дротик и метнул в великана на единороге. Тот вырвал вопящую утку из дерева и, тоже с воплем, исчез в туче.
Из воды высунулась огромная пасть, широкая и глубокая, как колодец, и волны с шумом разбивались об нее. Капитан Эдвардес вынул из-за пояса еще один дротик и метнул в пасть: извергнув ветер, отшвырнувший корабль вбок, она тоже исчезла.
Но море - куда девалось море? Никакой воды, только кишение бесчисленных драконов. Ну вот! У всех из пупа росла пятая нога, а на длинных рылах не было черных бород. Они колотили косматыми ногами и хлестали волосатыми хвостами.
Потом один дракон, в мелкочешуйчатой золотой броне, выбросился на корабль и пополз по наклонной палубе. Настил прогибался под его ногами, как тент под крадущейся кошкой. Лоб его нависал над огненными глазами; у него были маленькие толстые уши, длинный язык и острые зубы.
Но капитан Эдвардес вынул из штанов тысячи огненных шариков - полетели из рук, ударили дракона, и он раболепно припал к палубе. Тогда капитан оседлал его и стал жестоко сдирать одну за другой чешуйки, так что он кричал от боли и все уменьшался, уменьшался, покуда крики не перешли в захлебывающийся, безутешный плач ребенка.
Из далеких прошлых лет плакал Лину его собственный детский голос.
*
Теперь они были в открытом море и держали курс на Гондурасский залив на сотни миль кругом никакой суши. Впереди маячил маленький черный силуэт "Патриции" - дым ее черным прочерком в многозвездном небе, и три вертикальных огонька на мачте. Буксирный трос иногда провисал до воды, потом поднимался, капая по всей длине фосфоресцирующими каплями.
А за ним - нос "Архимеда", все еще перекошенный, наклонный. На самом краю стоял впередсмотрящий, время от времени переступая из стороны в сторону. Наконец он отошел назад и отбил шесть склянок: последний колокольный звон над могилой Рамсея Макдональда, некогда старшего механика.