Ибрагимбеков Рустам. Проснувшись с улыбкой

   В холодной, давно не топленной квартире, дверь которой они долго не могли открыть, Джон проворно разложил на столе вино, колбасу и хлеб и дал команду не снимать пальто.
   - Пока не согреемся, - сказал он с хитрой улыбкой.
   В комнате кроме стола был еще шкаф, диван и тумбочка с патефоном. Стульев вокруг стола было достаточно, но Джон почему-то предложил подтащить его поближе к дивану. Пришлось подтащить; если бы не Алик, Джону помогли бы девочки - так послушно и одновременно они бросились к столу.
   - Валечка, ко мне поближе, - скомандовал Джон и хлопнул ладонью по дивану рядом с собой. Словно собачку подозвал. Но строгая Валя Гурьянова не обиделась и послушно заняла указанное ей место. Майя и Алик сели на стулья.
   - Холодновато здесь, - сказала Майя. Алик согласился.
   Джон разлил вино, и они выпили из рюмок, найденных в шкафу.
   - Хорошая квартира, - сказала Майя, разглядывая комнату. - Это столовая, а там, наверное, спальня.
   - Правильный ход мыслей, Майечка, - улыбнулся Джон. - Одобряю. А почему бы вам с Аликом не осмотреть спальню?
   Майя пожала плечами и покосилась на Алика, он опустил глаза. Кто бы мог предположить, что этот Джон окажется таким нахалом!
   - Ну, давайте выпьем на посошок, - поднял рюмку Джон, -> и попрощаемся. Не забудьте взять с собой туда вина, веселей будет.
   Если бы кто-нибудь из девочек дал сейчас этому нахалу по морде, было бы не удивительно. Но они даже замечания ему не сделали; к вину, правда, не притронулись.
   - Может, музыку поставим? - предложила Майя.
   - Да какая это музыка, - остановил Алика, потянувшегося было к патефону, Джон, - он сто лет уже не работает. Ну, вы идете туда или нет?
   - Куда? - тупо спросил Алик, хорошо понимая, что речь идет о том, чтобы они с Майей ушли в спальню.
   Джон посмотрел на него с сожалением и обернулся к Вале.
   - Валюша, - он положил ей руку на плечо, - друзьям надо уступать. Не они, так мы. Пошли?
   И гордая Валя Гурьянова, вместо того чтобы сбросить с плеча его руку, молча последовала за Джоном в другую комнату.
   Это-то все и решило. Стало ясно, что он, Алик, многого в жизни не понимает. И в смысле слова "верняк", сказанного Джоном на остановке, теперь можно было не сомневаться. Ну что ж, "верняк" так "верняк". Как говорится, с волками жить - по волчьи выть. Во всяком случае, все, что полагается в таких случаях делать, он сделает. Чтобы не дать повода для насмешек. Да и самому хочется попробовать: что он, не мужчина, что ли? Вон как сердце заколотилось!
   Дальше он действовал, как бы выполняя чьи-то команды: задав единственный вопрос: "Тебе не холодно?" - и не дождавшись ответа, подошел и обнял Майю. Не обращая внимания на ее удивленный взгляд и продолжая прижимать к себе, потянул к дивану; может, ему и было оказано какое-то сопротивление, но он этого даже не заметил; рывок - и она оказалась рядом с ним на диване...
   Левая рука стискивала под шерстяной блузкой мягкое круглое плечо, правой он гладил ее колено. Прижатым к Майе боком он ощущал, как напряжено все ее тело.
   - Ну и что дальше? - спросила она, когда взгляды им встретились,
   - Ничего.
   - Что ты хочешь?
   - А ты не знаешь? - наконец у него получилась улыбка, которую он никак не мог выдать ей всю зиму, - товарища Эмиля бы сюда! - улыбка человека, уверенного в TQM, что он своего добьется.
   Она ответила на эту улыбку таким взглядом, что руки его чуть не разжались сами собой, но из соседней комнаты доносилось глуповатое хихиканье Вали Гурьяновой и скрипучие кроватные шумы.
   - Отпусти, - сказала Майя.
   Он попытался ее поцеловать, сделал подряд несколько попыток, по неудачно: короткими и точными движениями головы она отводила губы - и он попадал то в щеку, то в подбородок.
   - Пусти!
   Он повалил ее на спину; теперь они лежали рядом, левая рука осталась под ее головой, но правая имела возможность действовать. Перевернувшись на бок и почему-то тяжело дыша, он глянул ей в лицо.
   - Ну и что дальше? - спросила она.
   - Сейчас увидишь.
   Она спокойно усмехнулась и вдруг широко зевнула.
   - Ну давай действуй, - напряжение, которое он ощущал в ее теле, разом спало, рука, которой она тянула вниз подол юбки, вяло откинулась в сторону, глаза равнодушно закрылись.
   Нельзя сказать, что он совсем не знал, что полагается делать в таких случаях, в конце концов ему уже исполнилось двадцать три года и разговоров на эту тему он слышал немало; поэтому сразу же довольно уверенно сунул руку под юбку. Широко раскрытая ладонь коснулась шелковистой поверхности чулка, так непохожего на ощупь на те, что он вязал с матерью и сестрой в войну, пошла вверх по ноге, достигла края чулка, за которым возникла узкая полоска кожи; от соприкосновения с ней его бросило в жар, а она тихо вскрикнула - такой холодной была его рука. Ладонь, дернувшись как от удара тока, проскочила выше, миновала что-то вязанное и туго облегающее тело, после чего опять открылась мягкая гладкая кожа. "Живот", - подумал он, и ухватившись за какую-то узкую полоску, похожую на резиновый пояс трусов, резко потянул вниз.
   Она продолжала лежать неподвижно с закрытыми глазами. Короткие темно-русые и слегка вьющиеся волосы еще больше округляли ее мальчишеское лицо, совсем не соответствующее полному женскому телу.
   Рука продолжала тянуть вниз что-то непонятно-неподдающееся. Потом ему объяснили, что это был пояс от чулок и дергать его было совершенно не нужно. Он и сам об этом чуть позже догадался и почувствовал вдруг то, чего долго не замечал,- могильный холод этой несколько лет не топленной квартиры.
   Она лежала так, будто все происходящее к ней не имело никакого отношения. Даже холод.
   В соседней комнате наступила тишина.
   Дернув еще раз за этот, туго стягивающий живот пояс, он убрал руку и откинулся в сторону...
   Она почему-то не воспользовалась возможностью встать и продолжала лежать с задранным на живот платьем. Даже подол не поправила. Он сделал это сам. Сел. Обнаружил, что дрожит, как при сильном морозе. Но дело было не в холоде. Холод он опять перестал чувствовать. Наоборот, его охватил жар - он вдруг увидел то, что произошло, со стороны, и жаркий, сжимающий сердце стыд затряс его тело в ознобе.
   Трамвай шел довольно быстро, поэтому, спрыгивая с него на углу Третьей Параллельной, Алик сильно откинул туловище назад, чтобы при приземлении не потерять равновесие.
   До дома профессора-невропатолога, у которого мать бывала чаще, чем где-либо, оставалось пройти полквартала. Еще не стемнело, но жара спала, дул прохладный ветерок, и пот, проступивший сквозь рубашку темными пятнами, другим, кроме неприятных воспоминаний, объяснить было невозможно. Прежде чем подняться по широкой каменной лестнице и нажать на звонок, Алик постоял на углу, чтобы немного обсохнуть.
   Конечно, добейся он своего в тот вечер, все было бы сейчас иначе - не прячется же ни от кого Джон Агаев. Но даже если и не получилось ничего, зачем он сбежал тогда? Вот что стыдно! Хорошо хоть догадался злость изобразить. Хоть дверью хлопнуть хватило ума. И то, что Джона послал подальше, тоже правильно; жалко, конечно, но правильно. В конце концов никогда ему этот Джон не нравился, а за наглое поведение в тот вечер вполне можно было и по морде дать. "Что с тобой? Куда ты?! Да подожди же!" - только такой нахал, как Джон, мог выбежать во двор в одних трусах. И еще за руки хватать с криками. А стоило обругать его - сразу притих. Хорошо все-таки, что удалось сдержаться и не врезать ему. А как хотелось! За все: и за бостоновый пиджак, и за итальянский аккордеон, и за покорность Вали Гурьяновой в тот вечер, и за собственную неудачу.
   Хотя, конечно, подлым этого Джона не назовешь. Сколько раз приходил потом, уговаривал вернуться в кружок. Племянник и его друзья тоже упрашивали. Бедняги ничего понять не могли. Только когда Майя через них привет передала - зачем она это сделала непонятно - кое о чем начали догадываться. Но все равно переживали сильно. Слишком уж неожиданно он бросил репетиции, перед самой премьерой. И после стольких мучений. Бедный товарищ Эмиль...
   Профессор открыл дверь сам. Он был в сетчатой майке с короткими рукавами и полосатых пижамных брюках.
   - А-а-а, Алик, проходи, проходи, дорогой, очень рад.
   Он всегда и всем радовался, профессор, и потому в такой приветливой встрече ничего удивительного для Алика не было. Еще мальчиком его встречали здесь так же гостеприимно.. Даже в те годы, когда кто-то напугал хозяев дома непонятным словом "космополит", - кто-то назвал этим словом профессора - и несколько лет он и его жена, тоже невропатолог, ходили по квартире притихшие и вздрагивали от каждого звонка в дверь. Но гостям продолжали радоваться. И даже его матери радовались- единственные люди, которые терпели ее столько лет, несмотря на все, что она с ними вытворяла. Месяца не проходило, чтобы она что-нибудь не отмочила.
   И сегодня тоже. Как только Алик вошел в комнату, стало ясно, что мать опять выкинула какой-то номер. Пока он пил чай, профессор и его жена рассказывали о ней, стараясь улыбаться, но было видно, что им совсем не весело. Даже девяностолетняя мать профессора, занятая гаданием на горохе, и та осуждающе качала головой и цокала языком, не имея возможности вмешаться в разговор из-за своего гадания.
   Мать, конечно, окончательно рехнулась. Точно! Не профессора девяностолетняя мать, а его, Алика, мамаша, которой и шестидесяти нет. Точно рехнулась! Иначе ее поведение никак не объяснить. Мало того, что дома не живет, скитается по чужим квартирам, - видите ли, без ее помощи никак не обойдутся!- теперь новая причуда: вбила себе в голову, что профессор недостаточно хорошо относится к своей матери.
   Алик вспомнил, что она и его в этом уверяла:
   - У нее пенсии нету.
   - Ну и что? Она же не работала никогда. За что же ей пенсия?
   - Вот я и говорю. Кто же ей пальто купит?
   - Какое пальто? Зачем ей пальто? Она же лет десять с тахты не встает.
   Но мать продолжала твердить, что старухе необходимо пальто. И в конце концов купила его на свою зарплату уборщицы. Алик в дела матери старался не вмешиваться. Поэтому на просьбу профессора повлиять на нее сразу же ответил отказом.
   Потом она купила старухе зимние туфли и выходную шерстяную кофту. Но самое страшное - тут профессор и жена очень грустно улыбнулись друг другу - обо всем этом она написала в "Комсомольскую правду". И вдобавок обвинила профессора в том, что в его квартире протекает крыша, а он ее не чинит и тем самым губит здоровье матери.
   Крыша действительно давно протекала, но, несмотря на неоднократные просьбы профессора, управдом почему-то тянул с ремонтом. Мать же считала, что во всем виноват профессор, и в письме в "Комсомольскую правду" так и изложила.
   - Самое смешное, - смущенно улыбнулся профессор, он был похож сейчас на толстощекого очкастого ребенка, - крышу после этого письма срочно починили. Но каково мне?
   - Собираются обсуждать его в институте, - вздохнула жена.
   - Это-то бог с ним, - профессор укоризненно улыбнулся жене. - Плохо то, что мать твоя так о нас думает.
   - Да что вы на нее внимание обращаете? - возмутился Алик. - Больной человек.
   Не возражая против того, что мать действительно женщина со странностями, профессор и его жена долго хвалили ее за доброту и другие человеческие качества.
   Это была правда: мать последнее раздавала людям. Но профессор и его жена тоже были добрыми людьми. Алик не раз в этом убеждался на собственном примере. И когда маленький был, и когда вырос стал взрослым, вполне самостоятельным человеком. Вот и сейчас профессор, дождавшись, когда жена ушла на кухню, участливо поинтересовался, как идут дела, потом мягко притронулся к нервно сжатому кулаку Алика и, перейдя на русский, очень серьезно попросил быть с ним откровенным.
   Ну как туг можно было не насторожиться, имея полусумасшедшую мать? С чего бы профессору просить его об откровенности, если мать опять что-то не наболтала?
   На этот раз она превзошла все ожидания.
   Профессор задавал вопрос за вопросом, и, хочешь не хочешь, приходилось на них отвечать... Да, действительно это случилось зимой. В конце февраля. Не пять, а три раза. Да, было холодно. Причина? Причину объяснить трудно. Ну, а все-таки?.. Разве правильно то, что Алик молчит? И не надо обижаться на мать. Она совершенно разумно поступила, рассказав об этом профессору. А разве самому Алику не кажется странным, что в десятиградусный мороз он пять раз, ах, да, извини, не пять, а три раза за ночь, обливался холодной водой из дворового крана?
   Нет, не кажется. Почему? Потому, что на это есть причина. Какая? На вопросы врача полагается отвечать. Разве Алик об этом не знает? Почему же молчит? Ну ладно. А больше такое не повторялось? Нет. Никогда? Никогда.
   Профессор вздохнул и при всей своей деликатности еще раз попытался выяснить причину странных ночных купаний Алика, но опять ничего не добился.
   Не мог же Алик рассказать, что всю ночь после того, как сбежал из той квартиры, ему снилась Майя? Стоило сомкнуть глаза, как повторялось одно и то же: опять они оказывались на том же месте, но уже без Джона и Вали в соседней комнате, совершенно одни, и она, лежа рядом совершенно голая, обнимала его, прижимала к себе, ласкала, ласкала... И продолжалось это так долго, что, проснувшись, он вынужден был бежать во двор и лезть под кран: еще мальчиком он слышал о том, что мужчине после близости с женщиной полагается совершать омовение.
   В ту ночь он чуть не умер, такая была холодная вода. А на следующий день сведущие люди объяснили, что к русским этот обычай не имеет никакого отношения, да и азербайджанцы его давно не придерживаются.
   Мать тогда решила, что он сошел с ума, и конечно же подняла страшный крик. Еле удалось ее успокоить, но, видимо, не совсем, если она все же профессору пожаловалась.
   К девяти часам Алик стоял на трамвайной остановке у Дома печати. Отсюда ему были хорошо видны входные двери, и в любой момент можно было или сесть в трамвай, или незаметно отступить к крытому рынку. Но обычно она на эту сторону улицы не переходила, а, выйдя из дверей, сворачивала к музею "Низами", чтобы вернуться домой по Воронцовской, мимо бани "Фантазия". На трамвай она никогда не садилась, даже зимой.
   И опять Алику показалось, что она посмотрела в его сторону, когда появилась в дверях, и, только отыскав его взглядом среди людей на остановке, свернула за угол. Он почти был в этом уверен. Но, перейдя улицу и увидев ее быстро удаляющуюся фигуру, он успокоился н прибавил шагу. Сохраняя дистанцию, конечно, на тот случай, если она вдруг обернется. Не хватало еще, чтобы она увидела, как он за ней бегает, после всего, что произошло, это было бы слишком. Другое дело, если бы они встретились где-нибудь случайно. И не просто так, на ходу, здравствуй, до свидания, а чтобы была возможность что-то для нее сделать, как-то проявить свое отношение...
   На Воронцовской по вечерам прохожих было мало, но зато почти у каждого двора сидели люди: беседовали, грызли семечки, играли в лото, домино. Мужчины встречались реже, их почти не было слышно, они вели тихие, серьезные разговоры. Народ здесь жил смешанный - азербайджанцы, русские, армяне - и в общем-то несолидный: чуть что - бежали за помощью в милицию. Сами все затевали, а получат сдачу - на весь город крик поднимают. То ли дело его, Алика, родная улица - тут уж в милицию не побежишь. Каждый сам за себя отвечает. А не может, так терпит. Не все, конечно, в семье не без урода, как говорится...
   Тут Алик вспомнил о сестре. Угораздило же ее сцепиться с этим Фаризом: и раньше он надежностью не отличался, а теперь и подавно за него ручаться нельзя, на все способен.
   Майя подошла к своему подъезду. На всякий случай он придержал шаг - вдруг оглянется. Но она не оглянулась, и Алик тут же прибавил ходу, чтобы застать ее на лестнице.
   В полутьме парадного ее уже почти не было видно, два быстрых шага через ступеньку - и она окончательно исчезла за поворотом лестницы, но все равно было приятно еще раз глянуть на нее, не опасаясь быть замеченным. А потом прислушаться к быстрым, почти бегущим шагам, к стуку в дверь на третьем этаже и щелканью замка. После чего дверь громко хлопала и все стихало. И можно было идти домой...
   Алик с ходу перемахнул через коротенькую, в три ступени, лестницу, ведущую в подъезд, и лицом к лицу столкнулся с Майей. Она улыбалась,..
   Назад пути не было-бежать второй раз он не мог, - пришлось пойти вперед: поздороваться, глядя в сторону, обойти ее и деловым шагом направиться к лестнице. А что еще оставалось делать? Не мог же он остановиться.
   - Ты ко мне? - вопрос ударил в спину и воткнулся в него, острым, как нож, стыдом; пришлось замедлить шаг.
   - Надо было ответить "да, к тебе", будь, как говорится, что будет, но он сказал "нет", даже не повернув головы в ее сторону, чтобы, не дай бог, не столкнуться взглядами.
   Она не поленилась, обошла его и в упор уставилась улыбающимися глазами.
   - А к кому?
   - Так просто, - сам удивился глупости своего ответа.
   - Понятно, - она продолжала смотреть ему прямо в глаза.- Ты еще долго будешь ходить за мной? - И что-то смахнула рукой с верхней губы, что-то легкое, может быть, паутинку "пли мошку какую-то. - Ты зачем за мной ходишь?
   - Я не хожу, - этот ответ был еще глупее первого. И глаза опустились сами по себе, как в школе, когда его уличали в незнании урока.
   - Ну, ладно, - сказала Майя очень похоже на учительницу с первого по четвертый класс, имя которой Алик давно забыл: та точно так же произносила это слово, когда, уставившись в парту, он не отвечал на ее вопросы. После чего произносилось долгожданное "садись" - и его надолго оставляли в покое. Но здесь, в парадной, сесть было не на что.
   - Нам надо поговорить, - сказала Майя.
   Неужели она видела, как он за нею ходит? Эта мысль пронзила Алика тем же острым ножом, но уже в обратном направлении, в грудь; начавшееся там жжение перекинулось на шею и лицо. Хорошо, хоть в парадной было темно.
   - Ты слышишь меня? - голос Майи доносился откуда-то издали. - Нам нужно поговорить.
   - О чем? - тупее ответ придумать было невозможно, жжение усилилось.
   - Ты считаешь, нам не о чем говорить?
   - Почему? Можно и поговорить.
   - Спасибо, - она даже присела чуть-чуть, как Дина Дурбин в фильме "Сестра его дворецкого". - Пошли.
   Красивый поворот, и она шагнула из подъезда на улицу. Пришлось вынести пылающее жаром лицо на белый свет - проклятый летний день все не кончался, хотя было уже не меньше половины десятого.
   - Что с тобой? - и Майя рассмеялась. Потом тут же прервала смех и даже нахмурилась, чтобы выглядеть серьезнее.
   Этот короткий смех, плеснувшись о его раскаленное лицо, зашипел, как вода в парной, и потными струйками потек по шее, по спине, между лопатками.
   - Ты чего смеешься? - спросил Алик хмуро, хотя она уже не смеялась.
   - Какой ты красный! - улыбнулась Майя и вдруг протянула руку к его лицу.
   Он даже вздрогнул от неожиданности. Что-то белое коснулось его лба, и, прикрыв глаза, он понял, что это платок.
   Вытерев ему лицо и шею, она полезла было и под воротник рубашки, но он отстранился.
   - Ну, куда пойдем? - спросила она, пряча платок в карман сарафана. Может, на бульвар?
   - Можно, - еле выдавил он, и они пошли назад по Воронцовской, мимо всего этого болтающего, грызущего семечки, играющего в лото и домино народа.
   - Вот пялят глаза, - Майя недовольно передернула плечами, - сплетницы чертовы.
   - Они тебя знают, что ли? - Алик с удивлением услышал свой голос.
   - Еще как! Делать-то нечего, вот и следят. С кем пошла? Куда пошла? - все интересует. Я первое время злилась, а потом решила - наплевать, пусть болтают, что хотят. Бабка только расстраивается.
   Она приехала из Витебска и жила с бабушкой. Алик знал об этом, но для поддержания разговора спросил:
   - Какая бабка?
   - Моя.
   Отец ее погиб на фронте, мать вышла второй раз замуж. А с отчимом Майя не ладила - и об этом Алик тоже знал.
   - Как ты думаешь, выйдет из меня актриса? - спросила она, и, встретившись с ней взглядом, Алик опять удивился тому, какие красивые у нее глаза, по размерам не меньше, чем у его барашка, а говорят, что бараньи глаза самые крупные. Но цвет, конечно, у нее намного лучше, - серо-голубой, как небо. Родной цвет.
   - Конечно, выйдет. Товарищ Эмиль очень тебя хвалил.
   - Что он понимает? - усмехнулась Майя. - Он только образование имеет. На сцене никогда не играл.
   - А фильм?
   - Групповка, - презрительно махнула рукой Майя, - меня и то приглашали сниматься. В массовку или групповку каждый может попасть.
   - Что же ты все, что он говорил, делала, а теперь ругаешь?
   - Я не ругаю. Он хороший дядька. Но не авторитет. А мне нужен человек, который бы меня направил. Вот в клубе Двадцати шести Лежнев ведет кружок. Из ТЮЗа. Не знаешь? Это другое дело. Это настоящий актер.
   - Что же ты к нему не пошла?
   -Я же в типографии работаю. Вот и пришла в Дом печати. А потом, когда все разузнала, уже как-то неудобно было уйти. И к ребятам привыкла. Да и к Эмилю тоже. Он так старается.
   - Да, - с удовольствием согласился Алик: сто Лежневых не отдал бы он за товарища Эмиля, хотя он и не авторитет.
   Так в разговорах о том о сем они дошли до бульвара. Наконец стемнело. Народ в основном гулял парочками.
   - Пойдем на Студенческую? - спросила Майя.
   Алик вопроса не понял, но виду не подал. Видимо, речь шла об аллее, потому что, пройдя немного. Майя свернула туда, где под деревьями было потемнее, и села на свободную скамейку.
   - Здесь удобнее, - сказала она. - И шпаны меньше.
   Алик промолчал: Студенческая так Студенческая, хотя ничем эта аллея от других не отличалась - такие же скамейки под деревьями, асфальт под ногами и полно парочек, стоящих, сидящих, идущих.
   - Тебе привет от меня передали?
   - Передали.
   - Что же ты ничего не ответил?
   --У меня баран не напоенный, - вдруг вспомнил Алик.
   - Что?!
   - Ему в десять попить надо дать. Он привык.
   - Какой баран?
   - Мой.
   - У тебя есть баран?
   - Да.
   - А где ты его держишь?
   - В коридоре.
   --Дома?
   -Да.
   Она громко рассмеялась. Несколько парочек недовольно оглянулись.
   - Большой?
   - Нет, не очень. Шесть месяцев.
   - И что ты собираешься с ним делать?
   Пришлось рассказать ей всю историю барашка, И про обрезание племянника тоже. Эту часть истории она никак понять не могла.
   - Ты-то чего старался?
   - Как чего? Всех его товарищей обрезали, один он остался,
   - Ну и что?
   - Неудобно же.
   - Перед кем?
   - Перед соседями.
   - А тебе-то почему неудобно? Ты же русский?
   - Русский.
   - Или нет?
   - Почему нет?
   - А по тебе не поймешь! Глаза, правда, светлые, а кожа
   совсем смуглая.
   - Это загар.
   - И волосы темные.
   - Если русский, обязательно блондином должен быть? Она опять рассмеялась.
   - А сестра, значит, за азербайджанца вышла?
   - Да.
   - Ну и как?
   - Нормально.
   --А это правда, что ты чуть что - за нож хватаешься?
   - Я?!
   - Да, ты! С крыши даже прыгнул с ножом. Было такое? Об этой истории ей вполне мог рассказать племянник или кто-то из его друзей, отпираться не было смысла.
   - Было.
   - Ну вот видишь, - она удовлетворенно улыбнулась. - Я про тебя все знаю. Дикий ты человек, убьешь и не задумаешься.
   Тут уж он не удержался от улыбки. Это он дикий человек? Да он мухи не обидит, пока его не заставят. Если она хочет знать, так он на другую сторону переходит, когда навстречу пьяный идет или шпана какая-нибудь.
   - Почему?
   - Чтобы не связываться. Скажут еще что-нибудь не то, придется ответить.
   - Смотри какой осторожный. - Она глядела на него с чуть насмешливой улыбкой. - Ас крыши почему прыгнул?
   - Я их предупредил, чтобы не ругались. А они не послушались.
   - Кто? И прыгнул на них с ножом?
   - Они тоже с ножами были.
   - Двое?
   - Трое. Подняли ночью крик. Матом ругаются. Ножами машут. А мы с сестрой на крыше спали. Я им говорю: тише, тут же кругом женщины, дети. А они меня послали. Пришлось прыгнуть.
   - Высокая крыша была?
   - Да. Ногу поломал.
   - А они что?
   - Знакомые оказались. Извинились.
   - А если бы не извинились?
   - Не знаю. Я об этом не думал, прыгнул - и все.
   - Рассказывали мне о твоих подвигах.
   - Кто рассказывал?
   - Все. Ты как появился, сразу пошли разговоры. Эмиль тоже нас предупредил, чтобы на всякий случай повежливее с тобой обращались.
   - Эмиль? Не может этого быть!
   - Он мне лично говорил.
   -Что же сам на меня орал?
   - Нервный. Ты тоже нервный?
   - Да, наверное.
   Они оба вспомнили про тот случай, когда он при всех грохнулся от волнения на пол, но говорить об этом не стали; пожалела она его.
   - А я на тебя страшно разозлилась.
   - Когда?
   - Там... Когда ты на меня набросился. Надоело уже: с кем ни встретишься, набрасываются, как звери. И этот тоже, думаю. Целоваться даже не умеет, а лезет. Ты что, никогда не целовался? Что молчишь? Я же вижу.
   Они помолчали немного. Посидели тихо и неподвижно, вслушиваясь в шорох ветвей и шепот парочек.
   - Ну ладно, - сказала она, - пошли поить твоего барана.
   Он сразу встал, она продолжала сидеть. Потом медленно поднялась; что-то непонятное было в ее взгляде, в темноте он казался каким-то мутным.
   - Поцелуй меня, - она обняла его за шею.
   Притиснув свои сухие и плотно сжатые губы к ее рту, Алик ничего, кроме неловкости, не чувствовал. Но она не отпускала его голову, наоборот, все сильней прижимала к своей. До боли. И вдруг что-то сделалось с его губами: они обмякли, зашевелились, коснулись ее зубов...
   Она продолжала больно прижимать к себе его голову, но теперь это было приятно. Руки сами собой сошлись за ее спиной. Чуть выше живота он чувствовал упругое прикосновение ее грудей, они как бы мягко отталкивали его, но стоило отодвинуться, как они поспешно утыкались в то же место, вызывая какое-то сладкое и тающее чувство.