Другой из «древних» зосимовских старцев, очень близкий к схиигумену Герману, отец Иннокентий
118, бывал в Петровском монастыре редко, в числе братии не состоял, жил на покое, имел очень слабое зрение и в богослужении, как правило, не участвовал. Когда же он изредка появлялся в храме, ему всегда отводилось самое удобное место для приема его духовных. Приходили к нему почти исключительно одни монахини (в первые годы некоторые женские монастыри были еще открыты), держали себя строго, духовно, терпеливо ждали своей очереди. Скончался болезненный старец под Москвой, его могилка – на Алексеевском кладбище, и до последнего дня тихий огонь лампады озарял могилку пустынного старца.
Самым известным в Москве из зосимовских подвижников был старец священноархимандрит Агафон (в схиме – схиархимандрит Игнатий); деятельность старческого окормления в Высоко-Петровском монастыре связана в основном с трудами его многоболезненного жития. Мы неоднократно возвращались в наших строчках к его имени и руководству, ниже мы приводим и его письма из заточения. Обремененный тяжелым недугом нервной системы (паркинсонизмом), он скончался в одиночестве как исповедник и мученик Христов, в неволе, на лазаретной койке.
Была примечательна в Петровском монастыре двоица духовных братьев, по существу, последних постриженников Зосимовой пустыни, отцов Никиты и Зосимы, связанных глубокой духовной дружбой. Они были по сути противоположностью друг другу, но судьба соединила их. Отец Никита 119, небольшого роста, несколько склонный к полноте, был тихим, спокойным, даже будто пугливым человеком. Обладатель прекрасного голоса, он был замечательным канонархом и своим баритоном украшал богослужение Петровского монастыря. Скромный и внимательный, он приобрел себе группу верных духовных детей.
Отец Зосима 120был моложе своего духовного собрата; был худ, подвижен, энергичен, находил себя в трудах по благоустройству зданий монастыря, при этом не жалел себя, уставал без меры, брался за трудные, казалось бы невыполнимые работы. Он любил говорить о себе: «Блаженный Зосима основал Зосимову обитель, а я, окаянный Зосима, ее закрыл». Он намекал этим на то, что был пострижен в последние дни бытия Зосимовой пустыни.
Эти два собрата попали в ссылку на север, и было чрезвычайное событие: жительнице одного из сел на далекой северной Пинеге был сон, что к ней придут двое странников, которых она должна принять, дать им кров и упокоить. Женщина приготовилась встретить дорогих гостей, а вечером в их деревню пришел этап ссыльных; двое из них, изможденные переходом отцы Никита и Зосима были определены на ночлег в ее дом. Отец Никита тогда уже был в сане архимандрита, а отец Зосима получил его от Владыки, находясь в ссылке. Духовные братья вернулись в Москву, но уже не могли часто участвовать в богослужении Высоко-Петровского монастыря, так как получили прописку под городом Волоколамском, там и служили в сельской церкви. Своих духовных чад в Москве они, конечно, видали и со временем, после ареста отца Агафона, поочередно приняли его духовных детей, которыми и руководили недолгое время.
Отец Никита был руководителем бережным, но твердым, во всем сочетался со взглядами батюшки отца Агафона, с которым они тоже были в большой духовной дружбе и взаимном доверии. Владыка Варфоломей именовал отца Никиту Пиргом(? ?????? – по-гречески ‘столп’), и батюшка Агафон в лагере остро переживал его скоропостижную смерть от кровоизлияния в мозг. «О, Пирже, Пирже», – восклицал он в своих письмах, точно предчувствуя и свою близкую кончину. Отец Зосима только на два коротких года пережил своего собрата и друга, он скончался от распространенного рака брюшины.
Как светло служили они вместе последование Страстной седмицы в церкви под Волоколамском, как значителен был крестный ход с Плащаницей вокруг замершего храма под покровом молчащей ночи и притихшей природы, и как светла и осязаема была служба Светлой ночи Воскресения! И была эта радость на исходе их общего жития, потому что отец Никита, заболев на Святой, очень скоро скончался.
Отец Зосима по-сыновнему относился к батюшке отцу Агафону, и потому очень серьезно принял его просьбу из лагеря после смерти отца Никиты: «Зосимушка, попаси». Он старался сохранить все, что было в руководстве батюшки, принял откровение помыслов, принял подробное писание их и сам с любовью и ответственностью построчно отвечал на них. Было это не так, как у батюшки Агафона, но делалось с большой готовностью и любовью. На многие вопросы общежития, отношений между сестрами отец Зосима смотрел по-своему, но трогательно, осторожно руководил душами доверившихся ему батюшкиных сирот. «Часть души моея», – писал он на строчках помыслов некоторым из них... Но болезнь подкралась, много сделать он не успел. После кончины батюшки Агафона, – по которому он совершил отпевание и Литургию на квартире близких духовных детей, – он прожил менее полугода и отошел ко Господу. Могилка его – на Пятницком кладбище, рядом с могильными холмами его семейных, отца, сестры.
Ко гробу отца Зосимы пришел последний из оставшихся монахов Зосимовой пустыни, иеромонах Исидор 121. Ему и пришлось взять на себя руководство сохранившимся стадом батюшки Агафона. Духовный сын старца иеросхимонаха Алексия, старинный монах Зосимовой пустыни, он был в последнее время близок к отцу Митрофану и ему открывал свои помыслы. От него же отец Исидор воспринял и установки в руководстве душ. Но принимал он и учение батюшки Агафона, даже следил за тем, чтоб сохранялись и исполнялись все его заветы; для некоторых он стал основным старцем и духовным отцом. Из уважения к традиции отец Исидор принимал и писание помыслов, но несомненно он был монах-самородок. Все в нем было строго, определенно; все вопросы духовной жизни очевидны и непререкаемы. Его вера в Бога была цельной, крепкой и непоколебимой. Так же он относился и ко всем заветам старчества, так как всю жизнь был под руководством великих старцев.
Он много пережил в войну, спасался от немцев, затем служил под Москвой и в Петушках, болел сердцем тяжело и долго и всегда оставался строгим монахом, трогательно любящим Православие и все духовное, был тщателен в исполнении служения, тщателен и строг к себе и другим. Скончался он на покое в Петушках и похоронен на кладбище в склепе. Духовные дети со слезами провожали его и, подобно тому, как в свое время его духовный сын, профессор Духовной академии, выходил из его келлии после откровения, обливались слезами.
Сказать ли о последнем отпрыске обители Зосимовой, духовном сыне схиигумена Германа, епископе Варфоломее, том самом, который и приютил разрозненное зосимовское братство во вверенном ему Высоко-Петровском монастыре в Москве? Его руководство мы могли наблюдать только со стороны, так как не были духовными детьми Владыки. Личные наставления от него мы получали только тогда, когда, по благословению нашего старца, шли к нему как к епископу просить молитв о себе и о своих близких, когда в том была нужда. Зосимовские старцы высоко ставили епископскую власть и молитву 122.
Но Владыка, великомученик и исповедник, был и прозорливцем, определял путь людей, нарекал их дорогу, говорил и о своей судьбе. Когда он был с близкими духовными детьми на Пятницком кладбище, где были могилы его родных, он вдруг неожиданно сказал: «А моей могилы здесь не будет» 123.
В своем руководстве он мог подражать древним старцам Египта и вдруг взять с головы своей духовной дочери шапку, бросить ее на землю, затоптать ногами и сказать: «Если так не истопчешь себя, не можешь быть монах». Любил в разговоре о пути духовном употреблять выражение: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат» 124. Пишущей эти строки однажды сильно досталось от Владыки. Не сознавая своей вины и оправдываясь, я указывала на одного из иподиаконов Владыки. «Ах, ты оправдываешься!», – воскликнул он, охваченный справедливым гневом, и несколько раз сильно ударил меня четками 125. Наказание было принято с благодарностью. Чувство глубокого уважения по отношению к владыке Варфоломею никогда не оставляло меня.
Нашего духовного отца, батюшку схиархимандрита Игнатия, он глубоко чтил, приводил о нем свидетельства его старца, схиигумена Германа, очень скоро возвысил его в Петровском монастыре, поставив архимандритом, и всегда видимо благоговел перед ним. Примечательно, что то имя, которое при постриге в схиму по жребию получил наш отец в память священномученика Игнатия Богоносца, было предложено владыкой Варфоломеем и ради глубокой любви нашего старца к личности и писаниям святителя Игнатия Брянчанинова. Ныне исполнилась радость наших старцев, и приснопамятный епископ Игнатий – новопрославленный святой нашей Церкви, ее святитель, молитвенник и покровитель.
Дополнение от составителя
Старчество в других русских обителях
Наше посильное вникание в старческое делание в прославленных иноческих обителях и даже сама оценка роли великого преобразователя монашества старца схиархимандрита Паисия были бы неполны, если бы мы не остановились на образах старческого подвига в отдельных монастырях (и лесах) нашей родины. Помимо подвига старца Паисия Величковского с его великой лаврой, старцев Оптиной и Зосимовой пустыни, в лесах России и Сибири зрели души великих рабов Божиих, которые, обретая в своем уединении и подвиге Бога, сами становились руководителями душ человеческих ко спасению. Число этих имен несомненно велико, их всех невозможно коснуться в пределах ограниченного очерка, но мимо отдельных пустынных старцев пройти нельзя.
Здесь прежде всего встает имя великого в своем смирении, а также в своем значении для православного русского человека преподобного Серафима Саровского, ставшего подвижником всея России и ее чудотворцем. Многим известны те строки жития преподобного Серафима, где проявлялась великая мудрость и прозорливость старца в его руководстве душами человеческими. Вот непостижимый в своем величии рассказ о том, как за послушание старцу Серафиму ради великой цели построения обители вместо своего брата умирает Елена Мантурова.
«“Ты всегда меня слушала, радость моя, – сказал Преподобный, когда Елена пришла к нему, – и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание... Исполнишь ли его, матушка? <...> Михаил Васильевич, братец-то твой <...> умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен <...> Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!” “Благословите, батюшка!”, – ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно»
Самым известным в Москве из зосимовских подвижников был старец священноархимандрит Агафон (в схиме – схиархимандрит Игнатий); деятельность старческого окормления в Высоко-Петровском монастыре связана в основном с трудами его многоболезненного жития. Мы неоднократно возвращались в наших строчках к его имени и руководству, ниже мы приводим и его письма из заточения. Обремененный тяжелым недугом нервной системы (паркинсонизмом), он скончался в одиночестве как исповедник и мученик Христов, в неволе, на лазаретной койке.
Была примечательна в Петровском монастыре двоица духовных братьев, по существу, последних постриженников Зосимовой пустыни, отцов Никиты и Зосимы, связанных глубокой духовной дружбой. Они были по сути противоположностью друг другу, но судьба соединила их. Отец Никита 119, небольшого роста, несколько склонный к полноте, был тихим, спокойным, даже будто пугливым человеком. Обладатель прекрасного голоса, он был замечательным канонархом и своим баритоном украшал богослужение Петровского монастыря. Скромный и внимательный, он приобрел себе группу верных духовных детей.
Отец Зосима 120был моложе своего духовного собрата; был худ, подвижен, энергичен, находил себя в трудах по благоустройству зданий монастыря, при этом не жалел себя, уставал без меры, брался за трудные, казалось бы невыполнимые работы. Он любил говорить о себе: «Блаженный Зосима основал Зосимову обитель, а я, окаянный Зосима, ее закрыл». Он намекал этим на то, что был пострижен в последние дни бытия Зосимовой пустыни.
Эти два собрата попали в ссылку на север, и было чрезвычайное событие: жительнице одного из сел на далекой северной Пинеге был сон, что к ней придут двое странников, которых она должна принять, дать им кров и упокоить. Женщина приготовилась встретить дорогих гостей, а вечером в их деревню пришел этап ссыльных; двое из них, изможденные переходом отцы Никита и Зосима были определены на ночлег в ее дом. Отец Никита тогда уже был в сане архимандрита, а отец Зосима получил его от Владыки, находясь в ссылке. Духовные братья вернулись в Москву, но уже не могли часто участвовать в богослужении Высоко-Петровского монастыря, так как получили прописку под городом Волоколамском, там и служили в сельской церкви. Своих духовных чад в Москве они, конечно, видали и со временем, после ареста отца Агафона, поочередно приняли его духовных детей, которыми и руководили недолгое время.
Отец Никита был руководителем бережным, но твердым, во всем сочетался со взглядами батюшки отца Агафона, с которым они тоже были в большой духовной дружбе и взаимном доверии. Владыка Варфоломей именовал отца Никиту Пиргом(? ?????? – по-гречески ‘столп’), и батюшка Агафон в лагере остро переживал его скоропостижную смерть от кровоизлияния в мозг. «О, Пирже, Пирже», – восклицал он в своих письмах, точно предчувствуя и свою близкую кончину. Отец Зосима только на два коротких года пережил своего собрата и друга, он скончался от распространенного рака брюшины.
Как светло служили они вместе последование Страстной седмицы в церкви под Волоколамском, как значителен был крестный ход с Плащаницей вокруг замершего храма под покровом молчащей ночи и притихшей природы, и как светла и осязаема была служба Светлой ночи Воскресения! И была эта радость на исходе их общего жития, потому что отец Никита, заболев на Святой, очень скоро скончался.
Отец Зосима по-сыновнему относился к батюшке отцу Агафону, и потому очень серьезно принял его просьбу из лагеря после смерти отца Никиты: «Зосимушка, попаси». Он старался сохранить все, что было в руководстве батюшки, принял откровение помыслов, принял подробное писание их и сам с любовью и ответственностью построчно отвечал на них. Было это не так, как у батюшки Агафона, но делалось с большой готовностью и любовью. На многие вопросы общежития, отношений между сестрами отец Зосима смотрел по-своему, но трогательно, осторожно руководил душами доверившихся ему батюшкиных сирот. «Часть души моея», – писал он на строчках помыслов некоторым из них... Но болезнь подкралась, много сделать он не успел. После кончины батюшки Агафона, – по которому он совершил отпевание и Литургию на квартире близких духовных детей, – он прожил менее полугода и отошел ко Господу. Могилка его – на Пятницком кладбище, рядом с могильными холмами его семейных, отца, сестры.
Ко гробу отца Зосимы пришел последний из оставшихся монахов Зосимовой пустыни, иеромонах Исидор 121. Ему и пришлось взять на себя руководство сохранившимся стадом батюшки Агафона. Духовный сын старца иеросхимонаха Алексия, старинный монах Зосимовой пустыни, он был в последнее время близок к отцу Митрофану и ему открывал свои помыслы. От него же отец Исидор воспринял и установки в руководстве душ. Но принимал он и учение батюшки Агафона, даже следил за тем, чтоб сохранялись и исполнялись все его заветы; для некоторых он стал основным старцем и духовным отцом. Из уважения к традиции отец Исидор принимал и писание помыслов, но несомненно он был монах-самородок. Все в нем было строго, определенно; все вопросы духовной жизни очевидны и непререкаемы. Его вера в Бога была цельной, крепкой и непоколебимой. Так же он относился и ко всем заветам старчества, так как всю жизнь был под руководством великих старцев.
Он много пережил в войну, спасался от немцев, затем служил под Москвой и в Петушках, болел сердцем тяжело и долго и всегда оставался строгим монахом, трогательно любящим Православие и все духовное, был тщателен в исполнении служения, тщателен и строг к себе и другим. Скончался он на покое в Петушках и похоронен на кладбище в склепе. Духовные дети со слезами провожали его и, подобно тому, как в свое время его духовный сын, профессор Духовной академии, выходил из его келлии после откровения, обливались слезами.
Сказать ли о последнем отпрыске обители Зосимовой, духовном сыне схиигумена Германа, епископе Варфоломее, том самом, который и приютил разрозненное зосимовское братство во вверенном ему Высоко-Петровском монастыре в Москве? Его руководство мы могли наблюдать только со стороны, так как не были духовными детьми Владыки. Личные наставления от него мы получали только тогда, когда, по благословению нашего старца, шли к нему как к епископу просить молитв о себе и о своих близких, когда в том была нужда. Зосимовские старцы высоко ставили епископскую власть и молитву 122.
Но Владыка, великомученик и исповедник, был и прозорливцем, определял путь людей, нарекал их дорогу, говорил и о своей судьбе. Когда он был с близкими духовными детьми на Пятницком кладбище, где были могилы его родных, он вдруг неожиданно сказал: «А моей могилы здесь не будет» 123.
В своем руководстве он мог подражать древним старцам Египта и вдруг взять с головы своей духовной дочери шапку, бросить ее на землю, затоптать ногами и сказать: «Если так не истопчешь себя, не можешь быть монах». Любил в разговоре о пути духовном употреблять выражение: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат» 124. Пишущей эти строки однажды сильно досталось от Владыки. Не сознавая своей вины и оправдываясь, я указывала на одного из иподиаконов Владыки. «Ах, ты оправдываешься!», – воскликнул он, охваченный справедливым гневом, и несколько раз сильно ударил меня четками 125. Наказание было принято с благодарностью. Чувство глубокого уважения по отношению к владыке Варфоломею никогда не оставляло меня.
Нашего духовного отца, батюшку схиархимандрита Игнатия, он глубоко чтил, приводил о нем свидетельства его старца, схиигумена Германа, очень скоро возвысил его в Петровском монастыре, поставив архимандритом, и всегда видимо благоговел перед ним. Примечательно, что то имя, которое при постриге в схиму по жребию получил наш отец в память священномученика Игнатия Богоносца, было предложено владыкой Варфоломеем и ради глубокой любви нашего старца к личности и писаниям святителя Игнатия Брянчанинова. Ныне исполнилась радость наших старцев, и приснопамятный епископ Игнатий – новопрославленный святой нашей Церкви, ее святитель, молитвенник и покровитель.
Дополнение от составителя
К сказанному монахиней Игнатией об архиепископе Варфоломее необходимо добавить несколько слов. Будущий архипастырь родился 3 октября 1888 г. в семье священника храма Рождества Иоанна Предтечи на Пресне Феодора Ремова. Еще в детстве праведный Иоанн Кронштадтский предсказал маленькому Николаю путь «исповедника Церкви»
126. Ранний религиозный опыт, связанный с исцелением четырехлетнего Коли от крупа после молитвы перед Иверской иконой Божией Матери, обусловил интенсивность его духовной жизни и работы над собой, что со временем органично привело его к монашеству
127.
В 1911 г. студент Московской Духовной академии Николай Федорович Ремов, духовный сын схиигумена Германа, был пострижен в Зосимовой пустыни епископом Феодором (Поздеевским) с именем апостола Варфоломея. В предреволюционные десятилетия обращение учащихся духовных школ, призванных составить интеллектуальные и административные силы Церкви, к носителям благодати старчества было заметным явлением. Рукоположенный в 1912 г. во иеромонаха отец Варфоломей занимает в Академии различные административные посты. Будучи благочинным Покровского храма, он налаживает в нем уставное богослужение, которое производило глубокое впечатление на современников. В эти годы отец Варфоломей был близок к владыке Феодору (Поздеевскому), занимавшему пост ректора Академии, и к будущему архиепископу Илариону (Троицкому), которого в 1920 г. сменил на посту инспектора Академии. В 1919 г. отец Варфоломей произнес по поводу предстоявшего вскрытия мощей преподобного Сергия проповедь, которая стала поводом для его первого ареста в 1920 г. Крайне истощенный физически, он был освобожден в начале 1921 г.
10 августа 1921 г., в день престольного праздника Зосимовой пустыни – Смоленской иконы Божией Матери, архимандрит Варфоломей был рукоположен во епископа Сергиевского, викария Московской епархии. Хиротонию возглавлял святитель Тихон 128. По воспоминаниям современников, при вручении архиерейского жезла Патриарх-исповедник сказал новопоставленному епископу: «Тебе Господь дал женское сердце, умеющее сострадать, быть милостивым и брать на себя чужое горе... Твой путь – нести скорби народа Божиего». Примерно с 1922 г. епископ Варфоломей становится настоятелем московского Высоко-Петровского монастыря, где осенью 1923 г. он принимает часть братии закрытой в начале года Зосимовой пустыни, вводит богослужение по образцу зосимовского, учреждает старчество. В монастыре нелегально действует церковное учебное заведение, продолжавшее традиции переставшей существовать МДА и дававшее православным священнослужителям богословское образование 129.
В 1920-х гг. Высоко-Петровский монастырь был центром помощи сосланным и заключенным. Здесь останавливались и иногда подолгу задерживались многие архиереи, священники, монашествующие, следовавшие в ссылку или возвращавшиеся к месту своего служения. Прихожане помнят святителей Луку (Войно-Ясенецкого), Серафима (Чичагова), епископов Мануила (Лемешевского), Феофана (Тулякова) и др 130. Для общины Высоко-Петровского монастыря его настоятель был ангелом-хранителем, заботливо оберегавшим старческий подвиг зосимовских отцов. В своих поучениях он не раз обращался к теме старчества, указывая на глубину тех отношений, которые возникают между духовным отцом и его чадом 131.
Вероятно, с момента своего поставления во епископы Владыка начинает выполнять различные поручения Святейшего Патриарха, а позднее и Местоблюстителя священномученика Петра и его Заместителя митрополита Сергия. По поручению святителя Тихона епископ Варфоломей участвует во внешних контактах Русской Церкви. Кроме того, ему даются поручения, суть которых можно обозначить как осуществление контактов с советской властью.
Укрепление положения советской власти и ужесточение гонений в 1920-х гг., закончившееся почти полным уничтожением церковной организации к 1935–1938 гг., естественно вело к тому, что выступления Собора и Патриарха первых послереволюционных лет уступали место гибкой политике, предполагавшей нелегкий диалог с властью путем чередующихся требований и уступок. При святителях Тихоне и Петре ближайшими целями были легализация Патриаршей Церкви и борьба с обновленческим расколом. Решение первой задачи было жизненно важно для Церкви, поскольку она, лишенная государственной регистрации, которую имели раскольники, оставалась юридически незаконным объединением и ради защиты прав своих членов не могла апеллировать даже к «революционной законности» 132. В конечном счете целью этой политики было сохранить физическое существование Русской Церкви. Ее духовным основанием стал «завет» зосимовского старца Алексия, который в 1927 г. благословил своих чад поддержать митрополита Сергия и молиться за безбожную власть. «Только благодать молитвы может разрушить ту стену вражды и ненависти, которая встала между Церковью и советской властью. Молитесь, – может быть, благодать молитвы пробьет эту стену», – сказал старец 133. Владыка Варфоломей был одним из первых практических деятелей, призванных провести в жизнь принцип зосимовского старца.
Другой стороной деятельности епископа Варфоломея была работа с иностранцами, к которой Владыка, владевший иностранными языками, был привлечен еще святителем Тихоном. Встречи с представителями западных конфессий, которые могли передать за границу подлинную информацию о масштабах гонений в России, в тех условиях были порой единственным способом ослабить нажим на Церковь 134. Согласно воспоминаниям, в 1922 г., который запечатлелся в памяти церковного народа как «расстрельный» – год начала кампании по изъятию церковных ценностей, год расстрела демонстрации в Шуе и священномученика Вениамина, год беспрецендентных гонений на Церковь, – владыка Варфоломей встречается по поручению Святейшего с католической делегацией (вероятно, с Папской миссией, прибывшей тогда в Россию).
Встречи с западными христианами, несмотря на все возраставшую опасность 135, имели место и позднее: Восточные Патриархи с 1924 г. поддерживали обновленцев 136. В октябре 1925 г. по поручению Местоблюстителя священномученика Петра, епископ Варфоломей, который пользовался «особым доверием митрополита», встречается с о. Мишелем д’Эрбиньи, президентом папской комиссии «Pro Russia». Их беседа, содержание которой подробно зафиксировано в записках д’Эрбиньи, касалась положения Церкви в России и отношения патриаршего Местоблюстителя к карловацким иерархам, чьи высказывания часто использовались большевиками как повод для усиления антицерковной агитации и репрессий. Владыкой была высказана настоятельная просьба опубликовать мнение священноначалия Русской Церкви на Западе 137.
Во второй половине 1920-х гг., когда гонения были «сравнимы с кровавыми событиями 1922-го, а по масштабам далеко превзошли их» 138, попытки передать за границу информацию о гонениях должны были повторяться. При этом целесообразно было установить контакт именно с представителями Католической церкви, поскольку Ватикан обладал огромным политическим весом и его выступления в защиту гонимой Церкви могли иметь наибольший эффект. Однако теперь исполнение возложеных на него обязанностей было сопряжено для епископа Варфоломея с двойной опасностью: со стороны советских карательных органов, для которых любой контакт с иностранцами был поводом для обвинения в шпионаже, и со стороны Ватикана, который как раз в этот период, пользуясь уничтожением православного епископата и многочисленными расколами, пытается подчинить Русскую Церковь путем распространения унии 139.
Несмотря на это, как раз тогда, когда положение Русской Церкви становится все более отчаянным, Владыка начинает общение с католическим епископом Пием Неве, Апостолическим администратором в Москве, что свидетельствует о том, с какой непреклонностью он нес свое послушание, исполнение которого было сопряжено с опасностью для его жизни. Неве как священник французского посольства и французский гражданин обладал дипломатическим иммунитетом и мог пользоваться дипломатической почтой. В тот момент он был, видимо, единственным, кто мог передать на Запад информацию о гонениях.
В судьбе владыки Варфоломея контакты с католическим епископом сыграли, очевидно, роковую роль, послужив поводом для его последнего ареста 21 февраля 1935 г. Почти через полгода, 10 июля, Владыка был расстрелян в Бутырской тюрьме. В документах дела 1935 г., как в кривом зеркале, отразились его встречи с епископом Неве 140. В последние годы они послужили поводом для появления ряда публикаций, в которых о Владыке говорилось как о тайном католике 141. Основанием для такого заявления служит показание самого архиепископа Варфоломея, данное в ходе следствия 1935 г., которое приверженцы этой версии приводят как неоспоримое свидетельство их правоты. При этом другие показания обвиняемого, например, о «террористических намерениях в отношении руководителей советского правительства» 142, ими игнорируются. Однако простые правила источниковедческой критики требуют от нас сделать выбор: либо признать, что архиепископ Варфоломей был католиком итеррористом, как это следует из логики следственных документов, либо подвергнуть сомнению oбаэти утверждения.
Дело, где содержатся эти показания, было «расстрельным», поскольку Владыка был обвинен в «измене Родине и шпионской деятельности в пользу Ватикана» 143. В таких случаях судьба арестованного, как правило, была предрешена заранее, а «принудительное авторство» 144его показаний было обычным явлением. Следствие старательно держалось этой версии, подгоняя под нее, например, просочившиеся в органы сведения о совершавшихся Владыкой тайных постригах (так в деле появляется «католическая группа» Петровского монастыря). Это позволяло раздуть масштабы «шпионской деятельности» архиепископа Варфоломея и таким образом «неопровержимо» доказать его «измену Родине». Вероятно, эта версия была особенно привлекательна для следствия потому, что давала повод для устранения активного епископа и одновременно – возможность оказывать давление на Заместителя патриаршего Местоблюстителя, пользуясь тем, что его помощник – «католический шпион». Относиться к материалам следствия как к историческому источнику необходимо с известной сдержанностью, во всяком случае, они не должны быть единственным основанием для такого категоричного заключения.
При этом высказывания о владыке Варфоломее католических авторов, которые, казалось бы, должны подкреплять версию о его католичестве, сильно разнятся между собой. Так, упомянутый выше о. Мишель д’Эрбиньи, рассказывая о своей встрече с епископом Варфоломеем в 1925 г., отзывается о русском архипастыре с некоторым раздражением и приводит такие слова Владыки о римском первосвященнике:
– О, папа! Соединение запада с востоком только мечта. Если, конечно, он покается, чтобы быть принятым в лоно Церкви, если он попросит восточных патриархов...
Реплика епископа Варфоломея была прервана резкой отповедью. Прощание их также не отличалось той теплотой, на которую расчитывал д’Эрбиньи 145. Однако другой католический писатель, о. Антуан Венгер 146, утверждает, что тот же д’Эрбиньи, ставший епископом и возглавивший «восточную» политику Ватикана, в начале 1930-х гг. возлагал на епископа Варфоломея большие надежды в своих планах по распространению унии. Предположить, основываясь только на этом свидетельстве, что за прошедшие несколько лет Владыка кардинально поменял свою позицию, было бы слишком рисковано и противоречило бы не только приведенным высказываниям о Владыке самого д’Эрбиньи, но и воспоминаниям современников 147.
Чем же вызвано появление натянутой и малоубедительной концепции о переходе архиепископа Варфоломея в католичество? Нетрудно предположить, что это связано с новым ростом активности Ватикана в России. Отвергнув путь диалога, папский престол создает здесь параллельные церковные структуры 148. Для духовного обоснования своей экспансии ему может понадобиться и наличие сонма католических святых (желательно не иностранцев), подвизавшихся на территории России. Неважно, что в число католиков попадут православные, главное, чтобы эта канонизация производила впечатление массовости.
При этом «церковь-сестра» для достижения своих целей воспользовалась таким сомнительным источником, как документы, вышедшие из недр НКВД. «Считать, что единственное место, где христианин говорит “одну только правду” – это застенок, христианину вряд ли подобает. Историку же должно быть известно, что протоколы допросов могли фальсифицироваться, как и досье и другие документы. Очевидно, пресловутые архивы Лубянки, от которых наивные и не очень наивные люди ожидают истины в конечной инстанции, могут содержать немало поводов для дурных сенсаций, оспорить которые мало кто решится, – уж очень мы привыкли считать бесспорными “секретные” документы. А между тем это – не столько потаенная истина, сколько зубы дракона, посеянные для того, чтобы продолжало твориться зло; впрочем, это мифологическое сравнение может заменить притча об изгнанном нечистом духе, возвращающемся и приводящем еще более злобных (см. Мф 12:43–45)» 149.
Свидетельства монахини Игнатии и других людей, принадлежащих разным духовным школам, сходятся в высокой оценке духовного облика архиепископа Варфоломея. Это позволяет нам усомниться в том, что документы из архивов НКВД отражают историческую правду. В том что человек, расстрелянный за самоотверженное несение возложенного на него послушания, был обвинен в отступничестве, можно видеть нечто большее, чем горькое недоразумение. Враг, побежденный его подвигом, пытается посмеяться над ним после смерти и клеветой опорочить его образ, который мог бы вдохновить современного человека.
В 1911 г. студент Московской Духовной академии Николай Федорович Ремов, духовный сын схиигумена Германа, был пострижен в Зосимовой пустыни епископом Феодором (Поздеевским) с именем апостола Варфоломея. В предреволюционные десятилетия обращение учащихся духовных школ, призванных составить интеллектуальные и административные силы Церкви, к носителям благодати старчества было заметным явлением. Рукоположенный в 1912 г. во иеромонаха отец Варфоломей занимает в Академии различные административные посты. Будучи благочинным Покровского храма, он налаживает в нем уставное богослужение, которое производило глубокое впечатление на современников. В эти годы отец Варфоломей был близок к владыке Феодору (Поздеевскому), занимавшему пост ректора Академии, и к будущему архиепископу Илариону (Троицкому), которого в 1920 г. сменил на посту инспектора Академии. В 1919 г. отец Варфоломей произнес по поводу предстоявшего вскрытия мощей преподобного Сергия проповедь, которая стала поводом для его первого ареста в 1920 г. Крайне истощенный физически, он был освобожден в начале 1921 г.
10 августа 1921 г., в день престольного праздника Зосимовой пустыни – Смоленской иконы Божией Матери, архимандрит Варфоломей был рукоположен во епископа Сергиевского, викария Московской епархии. Хиротонию возглавлял святитель Тихон 128. По воспоминаниям современников, при вручении архиерейского жезла Патриарх-исповедник сказал новопоставленному епископу: «Тебе Господь дал женское сердце, умеющее сострадать, быть милостивым и брать на себя чужое горе... Твой путь – нести скорби народа Божиего». Примерно с 1922 г. епископ Варфоломей становится настоятелем московского Высоко-Петровского монастыря, где осенью 1923 г. он принимает часть братии закрытой в начале года Зосимовой пустыни, вводит богослужение по образцу зосимовского, учреждает старчество. В монастыре нелегально действует церковное учебное заведение, продолжавшее традиции переставшей существовать МДА и дававшее православным священнослужителям богословское образование 129.
В 1920-х гг. Высоко-Петровский монастырь был центром помощи сосланным и заключенным. Здесь останавливались и иногда подолгу задерживались многие архиереи, священники, монашествующие, следовавшие в ссылку или возвращавшиеся к месту своего служения. Прихожане помнят святителей Луку (Войно-Ясенецкого), Серафима (Чичагова), епископов Мануила (Лемешевского), Феофана (Тулякова) и др 130. Для общины Высоко-Петровского монастыря его настоятель был ангелом-хранителем, заботливо оберегавшим старческий подвиг зосимовских отцов. В своих поучениях он не раз обращался к теме старчества, указывая на глубину тех отношений, которые возникают между духовным отцом и его чадом 131.
Вероятно, с момента своего поставления во епископы Владыка начинает выполнять различные поручения Святейшего Патриарха, а позднее и Местоблюстителя священномученика Петра и его Заместителя митрополита Сергия. По поручению святителя Тихона епископ Варфоломей участвует во внешних контактах Русской Церкви. Кроме того, ему даются поручения, суть которых можно обозначить как осуществление контактов с советской властью.
Укрепление положения советской власти и ужесточение гонений в 1920-х гг., закончившееся почти полным уничтожением церковной организации к 1935–1938 гг., естественно вело к тому, что выступления Собора и Патриарха первых послереволюционных лет уступали место гибкой политике, предполагавшей нелегкий диалог с властью путем чередующихся требований и уступок. При святителях Тихоне и Петре ближайшими целями были легализация Патриаршей Церкви и борьба с обновленческим расколом. Решение первой задачи было жизненно важно для Церкви, поскольку она, лишенная государственной регистрации, которую имели раскольники, оставалась юридически незаконным объединением и ради защиты прав своих членов не могла апеллировать даже к «революционной законности» 132. В конечном счете целью этой политики было сохранить физическое существование Русской Церкви. Ее духовным основанием стал «завет» зосимовского старца Алексия, который в 1927 г. благословил своих чад поддержать митрополита Сергия и молиться за безбожную власть. «Только благодать молитвы может разрушить ту стену вражды и ненависти, которая встала между Церковью и советской властью. Молитесь, – может быть, благодать молитвы пробьет эту стену», – сказал старец 133. Владыка Варфоломей был одним из первых практических деятелей, призванных провести в жизнь принцип зосимовского старца.
Другой стороной деятельности епископа Варфоломея была работа с иностранцами, к которой Владыка, владевший иностранными языками, был привлечен еще святителем Тихоном. Встречи с представителями западных конфессий, которые могли передать за границу подлинную информацию о масштабах гонений в России, в тех условиях были порой единственным способом ослабить нажим на Церковь 134. Согласно воспоминаниям, в 1922 г., который запечатлелся в памяти церковного народа как «расстрельный» – год начала кампании по изъятию церковных ценностей, год расстрела демонстрации в Шуе и священномученика Вениамина, год беспрецендентных гонений на Церковь, – владыка Варфоломей встречается по поручению Святейшего с католической делегацией (вероятно, с Папской миссией, прибывшей тогда в Россию).
Встречи с западными христианами, несмотря на все возраставшую опасность 135, имели место и позднее: Восточные Патриархи с 1924 г. поддерживали обновленцев 136. В октябре 1925 г. по поручению Местоблюстителя священномученика Петра, епископ Варфоломей, который пользовался «особым доверием митрополита», встречается с о. Мишелем д’Эрбиньи, президентом папской комиссии «Pro Russia». Их беседа, содержание которой подробно зафиксировано в записках д’Эрбиньи, касалась положения Церкви в России и отношения патриаршего Местоблюстителя к карловацким иерархам, чьи высказывания часто использовались большевиками как повод для усиления антицерковной агитации и репрессий. Владыкой была высказана настоятельная просьба опубликовать мнение священноначалия Русской Церкви на Западе 137.
Во второй половине 1920-х гг., когда гонения были «сравнимы с кровавыми событиями 1922-го, а по масштабам далеко превзошли их» 138, попытки передать за границу информацию о гонениях должны были повторяться. При этом целесообразно было установить контакт именно с представителями Католической церкви, поскольку Ватикан обладал огромным политическим весом и его выступления в защиту гонимой Церкви могли иметь наибольший эффект. Однако теперь исполнение возложеных на него обязанностей было сопряжено для епископа Варфоломея с двойной опасностью: со стороны советских карательных органов, для которых любой контакт с иностранцами был поводом для обвинения в шпионаже, и со стороны Ватикана, который как раз в этот период, пользуясь уничтожением православного епископата и многочисленными расколами, пытается подчинить Русскую Церковь путем распространения унии 139.
Несмотря на это, как раз тогда, когда положение Русской Церкви становится все более отчаянным, Владыка начинает общение с католическим епископом Пием Неве, Апостолическим администратором в Москве, что свидетельствует о том, с какой непреклонностью он нес свое послушание, исполнение которого было сопряжено с опасностью для его жизни. Неве как священник французского посольства и французский гражданин обладал дипломатическим иммунитетом и мог пользоваться дипломатической почтой. В тот момент он был, видимо, единственным, кто мог передать на Запад информацию о гонениях.
В судьбе владыки Варфоломея контакты с католическим епископом сыграли, очевидно, роковую роль, послужив поводом для его последнего ареста 21 февраля 1935 г. Почти через полгода, 10 июля, Владыка был расстрелян в Бутырской тюрьме. В документах дела 1935 г., как в кривом зеркале, отразились его встречи с епископом Неве 140. В последние годы они послужили поводом для появления ряда публикаций, в которых о Владыке говорилось как о тайном католике 141. Основанием для такого заявления служит показание самого архиепископа Варфоломея, данное в ходе следствия 1935 г., которое приверженцы этой версии приводят как неоспоримое свидетельство их правоты. При этом другие показания обвиняемого, например, о «террористических намерениях в отношении руководителей советского правительства» 142, ими игнорируются. Однако простые правила источниковедческой критики требуют от нас сделать выбор: либо признать, что архиепископ Варфоломей был католиком итеррористом, как это следует из логики следственных документов, либо подвергнуть сомнению oбаэти утверждения.
Дело, где содержатся эти показания, было «расстрельным», поскольку Владыка был обвинен в «измене Родине и шпионской деятельности в пользу Ватикана» 143. В таких случаях судьба арестованного, как правило, была предрешена заранее, а «принудительное авторство» 144его показаний было обычным явлением. Следствие старательно держалось этой версии, подгоняя под нее, например, просочившиеся в органы сведения о совершавшихся Владыкой тайных постригах (так в деле появляется «католическая группа» Петровского монастыря). Это позволяло раздуть масштабы «шпионской деятельности» архиепископа Варфоломея и таким образом «неопровержимо» доказать его «измену Родине». Вероятно, эта версия была особенно привлекательна для следствия потому, что давала повод для устранения активного епископа и одновременно – возможность оказывать давление на Заместителя патриаршего Местоблюстителя, пользуясь тем, что его помощник – «католический шпион». Относиться к материалам следствия как к историческому источнику необходимо с известной сдержанностью, во всяком случае, они не должны быть единственным основанием для такого категоричного заключения.
При этом высказывания о владыке Варфоломее католических авторов, которые, казалось бы, должны подкреплять версию о его католичестве, сильно разнятся между собой. Так, упомянутый выше о. Мишель д’Эрбиньи, рассказывая о своей встрече с епископом Варфоломеем в 1925 г., отзывается о русском архипастыре с некоторым раздражением и приводит такие слова Владыки о римском первосвященнике:
– О, папа! Соединение запада с востоком только мечта. Если, конечно, он покается, чтобы быть принятым в лоно Церкви, если он попросит восточных патриархов...
Реплика епископа Варфоломея была прервана резкой отповедью. Прощание их также не отличалось той теплотой, на которую расчитывал д’Эрбиньи 145. Однако другой католический писатель, о. Антуан Венгер 146, утверждает, что тот же д’Эрбиньи, ставший епископом и возглавивший «восточную» политику Ватикана, в начале 1930-х гг. возлагал на епископа Варфоломея большие надежды в своих планах по распространению унии. Предположить, основываясь только на этом свидетельстве, что за прошедшие несколько лет Владыка кардинально поменял свою позицию, было бы слишком рисковано и противоречило бы не только приведенным высказываниям о Владыке самого д’Эрбиньи, но и воспоминаниям современников 147.
Чем же вызвано появление натянутой и малоубедительной концепции о переходе архиепископа Варфоломея в католичество? Нетрудно предположить, что это связано с новым ростом активности Ватикана в России. Отвергнув путь диалога, папский престол создает здесь параллельные церковные структуры 148. Для духовного обоснования своей экспансии ему может понадобиться и наличие сонма католических святых (желательно не иностранцев), подвизавшихся на территории России. Неважно, что в число католиков попадут православные, главное, чтобы эта канонизация производила впечатление массовости.
При этом «церковь-сестра» для достижения своих целей воспользовалась таким сомнительным источником, как документы, вышедшие из недр НКВД. «Считать, что единственное место, где христианин говорит “одну только правду” – это застенок, христианину вряд ли подобает. Историку же должно быть известно, что протоколы допросов могли фальсифицироваться, как и досье и другие документы. Очевидно, пресловутые архивы Лубянки, от которых наивные и не очень наивные люди ожидают истины в конечной инстанции, могут содержать немало поводов для дурных сенсаций, оспорить которые мало кто решится, – уж очень мы привыкли считать бесспорными “секретные” документы. А между тем это – не столько потаенная истина, сколько зубы дракона, посеянные для того, чтобы продолжало твориться зло; впрочем, это мифологическое сравнение может заменить притча об изгнанном нечистом духе, возвращающемся и приводящем еще более злобных (см. Мф 12:43–45)» 149.
Свидетельства монахини Игнатии и других людей, принадлежащих разным духовным школам, сходятся в высокой оценке духовного облика архиепископа Варфоломея. Это позволяет нам усомниться в том, что документы из архивов НКВД отражают историческую правду. В том что человек, расстрелянный за самоотверженное несение возложенного на него послушания, был обвинен в отступничестве, можно видеть нечто большее, чем горькое недоразумение. Враг, побежденный его подвигом, пытается посмеяться над ним после смерти и клеветой опорочить его образ, который мог бы вдохновить современного человека.
Старчество в других русских обителях
Кто желает Царства Небесного, тот богатства Божьего желает, а не Самого еще любит Бога.
Хотящий без откровения своих помыслов жити много борим бывает, и рождаются в нем разновидные суетные помыслы и страсти: якоже лоза непосекаемая многие прозябает отрасли, сице и послушник, аще не открывает старцу своему на посечение всех помышлений и деяний.
Из поучений старца схимонаха Зосимы Верховского
Наше посильное вникание в старческое делание в прославленных иноческих обителях и даже сама оценка роли великого преобразователя монашества старца схиархимандрита Паисия были бы неполны, если бы мы не остановились на образах старческого подвига в отдельных монастырях (и лесах) нашей родины. Помимо подвига старца Паисия Величковского с его великой лаврой, старцев Оптиной и Зосимовой пустыни, в лесах России и Сибири зрели души великих рабов Божиих, которые, обретая в своем уединении и подвиге Бога, сами становились руководителями душ человеческих ко спасению. Число этих имен несомненно велико, их всех невозможно коснуться в пределах ограниченного очерка, но мимо отдельных пустынных старцев пройти нельзя.
Здесь прежде всего встает имя великого в своем смирении, а также в своем значении для православного русского человека преподобного Серафима Саровского, ставшего подвижником всея России и ее чудотворцем. Многим известны те строки жития преподобного Серафима, где проявлялась великая мудрость и прозорливость старца в его руководстве душами человеческими. Вот непостижимый в своем величии рассказ о том, как за послушание старцу Серафиму ради великой цели построения обители вместо своего брата умирает Елена Мантурова.
«“Ты всегда меня слушала, радость моя, – сказал Преподобный, когда Елена пришла к нему, – и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание... Исполнишь ли его, матушка? <...> Михаил Васильевич, братец-то твой <...> умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен <...> Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!” “Благословите, батюшка!”, – ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно»