Ильин Андрей. Господа офицеры

   Откель только?!
   Стала Анисью пытать — та губки стиснула да зверьком глядит — молчит. Взяла матушка вожжи сыромятные да ну ее ими поперек спины ходить, приговаривая:
   — Говори, бесстыжая, кто таков — кто тебя, дуру такую, эдакую, рассякую, обрюхатил?! Говори! Говори!!
   До кровавых синяков избила, а только Анисья все одно молчит, пыхтит только! Знает: коли выдаст Карла — худо тому придется, хуже, чем ей. Потому и молчит!
   Уж так ее била матушка — чуть вовсе не прибила.
   Сестрицы глядят, как мать дочь свою вожжами охаживает, друг к дружке жмутся. Жаль им сестрицу, зато и им наука впредь — знать будут да честь свою девичью беречь пуще ока!
   Устала матушка, вожжи бросила, велела Анисью в чулан темный запереть да еды с водой без ее ведома не давать и дверцу не отпирать!
   А сама не знает, как про все про то мужу своему сказать: ведь не пороть будет — до смерти дочь свою прибьет, ни ее, ни приплод не пожалев!
   Хоть бы знать, от кого дите-то Анисья нагуляла? Может, поганец тот окажется кровей знатных да именитых, тогда можно и свадебку по-быстрому сладить, позор тем прикрыв!
   Как то выведать?...
   Может, другие дочери чего знают?
   Велела их к себе звать. Те-то все ей и рассказали!
   Мол, не иначе как это Карл, учитель, что иноземным языкам — немецкому да голландскому — их учит. Все-то он на Анисью заглядывался да ручку ее брал.
   Ах ты, боже мой, срам-то какой — первейшую невесту на Москве, Лопухина дочь, простой солдат обрюхатил! Ай-яй, беда какая — хуже пожара! И что ж делать-то?!
   Велела матушка Анисью из чулана привесть да послала за бабками-знахарками, что недуги телесные у крестьян, да и господ тоже, разными заговорами да травами лечат.
   Сказала им:
   — Берите ее, чего хотите делайте, а только дите-то, грехом зачатое, в утробе изведите да по-тихому в лесу или еще где заройте! Дам вам за то денег, сколь попросите. А ежели кому сболтнете — кнутами бить прикажу до смерти!
   И ведь не шутит — злой нрав ее всем известен. Раз сказала — запорет!
   Знахарки Анисью увели, баньку жарко натопили да на лавку, под самый потолок, где не продыхнуть, Анисью усадили. Ковшик протягивают:
   — На-ка, выпей.
   А в ковше настои травяные, горькие, от которых у женщин судороги случаются и через судороги те плод выскакивает.
   Только Анисья головой мотает — отказывается пить.
   — Знаю, — говорит, — вы дите мое извести желаете!
   — Так ведь матушка ваша приказала, — кивают, кланяются знахарки. — Мы поперек нее идти не можем — запорет!
   И ковш в руки суют.
   Анисья ковш приняла да на печь выплеснула.
   — А вы скажите, что пила, да не помогло! — сказала она и босой ножкой о лавку топнула.
   Не стала пить!
   Пришлось матушке жалиться.
   А той — все батюшке рассказывать.
   А как рассказали — будто гроза по дому прошла.
   Всю прислугу на двор согнали, зады заголили и пороли нещадно, за то, что не углядели, а коли углядели, то не донесли! А коли не донесли и не углядели — так должны были!
   Анисья-то любименькой дочерью у батюшки была. Вся в него пошла — жива, умна да строптива! Может, потому только он ее до смерти не прибил. Хотя велел ее на конюшне плетьми бить, и сам при том был да кричал, чтоб не жалели, чтоб шибче лупцевали!
   Били Анисью, а она хоть бы раз вскрикнула! Губы до крови закусит да молчит, под кнутом дергаясь! А раз молчит — значит, упрямится, вины своей признать не желает! Отчего батюшка пуще прежнего злится.
   — Ты ее с оттягом, с оттягом стегай — чай, выдюжит, не помрет! А коли помрет — так тому и быть!
   Так и стегали до мяса!
   Думали, взмолится она да перед отцом повинится.
   Так нет же!
   Терпит Анисья — о Карле думает, которому теперь втрое хуже ее придется! Оттого только, может, криком не кричит!
   Уж коли ему муки принимать — так и ей тоже терпеть!
   Упала Анисья, руки плетьми повисли, головой вниз свесилась — чувств лишилась.
   — Буде! — приказал Лопухин.
   Чего беспамятную-то пороть — все одно она ничего не чует.
   — Сволоките ее теперь в чулан да соломы под низ бросьте — пусть отлеживается. А коли помрет — так тому и быть!
   Подняли Анисью да понесли.
   Милосерден батюшка, иные своих дочерей за такой позор палками да каменьями до смерти забивают, и никто их за то не судит. А этот — пожалел. Все ж таки дочь, да к тому ж любименькая.
   — Ладно, пусть все будет, как идет. Ежели не помрет да родит — приплод ее собакам скормим!...
   А ведь так и сделает, потому как не шутит, а всерьез! Ни к чему Лопухиным солдатские выкормыши.
   А с поганцем тем, что дочь его обрюхатил, — разговор особый!... С ним он ужо церемоний разводить не станет! Тот злодей за все сполна заплатит!...
   Пропал Карл!...

Глава 24

   Это была истерика — нормальная дамская истерика. Потому что дамы в отличие от джентльменов — создания изнеженные и слабые.
   — Ну как же ты не понимаешь — ведь они могли тебя убить! — кричала, плакала, колотила кулачками по могучей груди Мишеля Герхарда фон Штольца Ольга.
   — Если бы хотели — убили, — мягко возражал ей Мишель. — Милая, это такие мужские игры. Всего лишь игры. Девочки играют в куклы, мальчики разбивают друг дружке носы.
   — Какие носы, они ведь тебя пинали ногами!
   — Ну да, пинали немножко, — был вынужден согласиться Мишель Герхард фон Штольц. — Но я тоже в долгу не остался!
   Мальчишка, ну просто мальчишка!
   — Вот вы все такие, всегда думаете только о себе, — с упреком сказала Ольга. — Неужели ты не понимаешь, что, если бы они тебя убили, мне было бы очень плохо!
   Да, она была права! Нельзя быть таким эгоистом! Джентльмен, если, конечно, он настоящий джентльмен, не должен забывать о даме ни при каких обстоятельствах!
   — Прости меня! — повинился Мишель Герхард фон Штольц. — Я поступил как последний негодяй.
   Удовлетворенная Ольга взглянула на него влюбленно.
   Но, видно, ее терзал еще какой-то вопрос.
   — Скажи, почему они все за тобой бегают и пытаются тебя убить? — спросила она. — Что им всем от тебя нужно?
   — Колье, — признался Мишель Герхард фон Штольц.
   — Какое колье?
   — То самое — в форме восьмиконечного многогранника, с четырьмя крупными, по три карата каждый, камнями по краям и одним на десять каратов в центре... Изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать...
   — Откуда оно у тебя? — спросила Ольга.
   Ну что ей на это сказать?
   Правду?
   Был большой соблазн сказать правду — сказать, что это колье, значащееся в описи Гохрана под номером тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать, Мишель Герхард фон Штольц самым банальным образом выкрал у бывшей своей возлюбленной, которая ему, не менее банальным образом, изменила со своим охранником. Впрочем, его обеляло то обстоятельство, что для него это колье было не ювелирным изделием, а вещдоком, с помощью которого он предполагал вывести на чистую воду воров, растаскивающих Алмазный фонд. Для чего решил познакомиться с экспертом Гохрана, спасая ее от нанятых им же хулиганов. Правда, хулиганы оказались настоящими, а спасаемая жертва — совсем не той, что он наметил.
   Оказалась Ольгой, которая тоже трудилась в Гохране, просто вышла чуть раньше своей подруги и шла по тому же маршруту. За что Мишель Герхард фон Штольц сто раз возблагодарил судьбу, так как она могла, о чем теперь было страшно даже помыслить, выйти чуть позже и направиться не к автомобильной стоянке, а, например, к метро или просто, взяв отгул, остаться дома! Экспертизу Мишель, вероятно, все равно бы провел, но Ольгу — потерял! Вернее, не нашел!
   А так он обрел и помощника, и большую любовь!
   Для полного счастья недоставало удостовериться в отсутствии в Гохране изделия номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать... Которое оказалось на месте! И которое, вопреки ожиданиям Мишеля, оказалось подлинным! Выходит, поддельное колье то, что находится у него? Но нет! Ольга, осмотрев его, заверила, что это оригинал, указывая на дефект в виде каплеобразной вмятины неизвестного происхождения между вторым и третьим камнями, которое имело хранящееся в Гохране изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать...
   Отчего все совершенно и окончательно запуталось... Вместо ожидаемой подделки в Гохране оказался оригинал, вместо оригинала, который был у Мишеля, — тоже оригинал. Мошенники, растаскивающие Алмазный фонд, ничего не крали, а единственным во всей этой запутанной истории вором стал он сам, Мишель Герхард фон Штольц, который обчистил бывшую свою возлюбленную, растратил взятый под не принадлежащую ему квартиру кредит и подорвал доверие к себе начальства, отчего теперь вынужден прятаться от всех!
   Но только как все это объяснить Ольге?
   И как, сказав правду, не сказать, что их знакомство не счастливый случай, а его интриги?
   Нет, это решительно невозможно! Он потерял все и не желает теперь потерять еще и Ольгу!
   И Мишель Герхард фон Штольц начал плести очередные враки, которые в их ведомстве называют легендой. Но только влюбленную женщину обмануть труднее, чем сто иностранных разведок.
   — Кто ты? — вопрошала Ольга. И ее глаза наполнялись горючими слезами.
   Что было просто невыносимо! И Мишель Герхард фон Штольц готов уже был открыть ей всю правду, но эта правда была не только его правдой.
   И он сказал лишь:
   — Я не вор! Я жертва обстоятельств. Ты веришь мне?
   — Верю! — ответила Ольга.
   Но ответила не сразу, а после паузы, что невольно отметил Мишель...
   Ну что за жизнь такая — перед всеми он виновен, все его считают преступником, и даже любимая женщина в нем сомневается!...
   — Если ты хочешь, я могу довезти тебя до ближайшей автобусной станции, а оттуда ты доберешься до железной дороги, — тихо сказал Мишель Герхард фон Штольц. — Тебя искать не станут.
   Ольга порывисто повернулась к нему.
   — Ну какой же ты все-таки глупышка! — всплеснула руками она. — Вот ты опять думаешь о себе! Все только о себе!... Ну как ты можешь бросить меня здесь одну?!
   Мишелю Герхарду фон Штольцу вновь стало стыдно.
   Да, верно — джентльмен не должен бросать даму на произвол судьбы.
   — И потом, я ведь говорила тебе уже, что без тебя мне будет плохо!
   Точно, говорила...
   — Вот и не спорь со мной!
   А он уже и не спорил.
   — Поехали!
   Мишель Герхард фон Штольц послушно повернул ключ в замке зажигания чужого джипа. Тут же вспомнив, что, кроме всего прочего, он теперь еще и угонщик... Ну все собрал!...
   — Поехали, чего ты ждешь? — недовольно спросила Ольга.
   — Куда ехать-то?...
   А куда, действительно?
   — Прямо! — приказала Ольга, махнув рукой в точности как вождь мирового пролетариата, указующий массам верную дорогу. — Хватит... Теперь я буду командовать! Уж я-то знаю место, где нас никто ни за что и никогда не найдет!...

Глава 25

   Список вышел длинный, почитай, в полтораста с хвостиком пунктов.
   Мишель постарался учесть всех, кто хоть как-то, хоть единожды соприкасался с царскими сокровищами. Тут были кондуктора Николаевской железной дороги, офицеры, отвечавшие за погрузку ценного груза, солдаты, выгружавшие ящики из вагона и перетаскивавшие их в поданный автомобиль, комендант, принявший груз...
   Он узнал довольно много — узнал, когда прибыл в Москву вагон, в каком тупике отстаивался, на каком пакгаузе разгружался. Он знал число и габариты ящиков и даже нанесенную на них маркировку. А вот дальше... Дальше след терялся. Он даже не мог с уверенностью сказать, был ли груз доставлен в Кремль или еще куда-нибудь.
   Людей, причастных к транспортировке сокровищ дома Романовых, судьба разбросала во все стороны. Будто бомбой. А впрочем, так оно и есть, коли принять формулировку большевиков, которые называют совершенный ими бунт не иначе, как взрывом народного гнева. Рвануло — ох как рвануло, — в клочки разнося Россию-матушку, брызгами разметав людей по городам и весям, поди теперь сыщи хоть кого-нибудь!
   Раньше он в два счета нашел бы в пределах империи всякого, будь он хоть самим чертом, разослав запросы в полицейские участки с пометкой «Весьма срочно!». И нашли бы — будьте уверены! А нынче даже телеграф не везде доходит!
   Разор!...
   Остается лишь надеяться на свои силы.
   Мишель, выписав на листок немногие московские адреса, разослал по ним своих работников, строго-настрого наказав им выяснить, кто там теперь проживает.
   Скоро в его кабинет стала стекаться информация. Безрадостная.
   — Этого можно вычеркивать — его еще в семнадцатом шлепнули, — докладывали ему.
   Жаль...
   Галочка против фамилии.
   — Того никто не видел. То ли жив, то ли нет — не знают. Соседи говорят, будто бы он в Париж насовсем уехавши. Сбежал, бандюга!...
   А вот еще один — был!
   — И где он?
   — Так здеся!... Там, за дверями лежит! — простодушно ответил Митяй Хлыстов.
   — Как лежит?!
   — Так ить он упирался, контрик недобитый, идтить не хотел, кусался! Вот и пришлось его пристукнуть!
   — Насмерть?!
   — Зачем насмерть-то? Разве ж я не понимаю. Так, совсем чуток, чтобы не брыкался!
   Вот дурачина, азиатчина!... Он же просил, приказывал лишь узнать, проживает ли кто-нибудь по указанным адресам!... А эти!... Как можно с такими хоть что-то расследовать? Решительно невозможно!
   — Откуда вы взяли, что это контрик? — еле сдерживая гнев, спросил Мишель. — Разве вы провели следственные действия, собрали против него улики или, может быть, получили признательные показания? На каком основании вы, уважаемый, сделали столь скоропалительные выводы?
   — Так чутье у меня, — ничуть не смутившись, ответил Митяй. — Самое что ни на есть пролетарское!
   — Чутье — у собак! — вздохнул Мишель. — А мы должны оперировать доказательствами. Желательно неопровержимыми!
   — Ну так да! — кивнул Митяй. — Я и говорю!... Я эту контру насквозь вижу! К тому ж он еще за револьверт хватался.
   — За револьвер, — автоматически поправил Мишель.
   — Ну да, за наган! Вот... — Митяй вытащил из кармана и положил на стол револьвер.
   Мишель прокрутил барабан, убедившись, что в нем в каждом гнезде сидит по патрону. Понюхал ствол, из которого тянуло гарью.
   — Ну хорошо, ведите его сюда.
   Митяй приволок в кабинет какого-то мужчину, встряхнув за шиворот, поставил на ноги.
   — У-у, контра! — угрожающе сказал он, замахиваясь.
   — Прекратить! — гаркнул Мишель.
   Митяй, зыркнув глазом, отошел.
   — Откуда у вас револьвер? — спросил Мишель. — Вы что — не читали декрет? Не знаете, что за несдачу оружия вас могут привлечь к ответственности?
   И тут же вспомнил, как обреченно тянулась за железную дверь очередь, в том числе, наверное, состоящая из тех, кто просто забыл сдать властям свое оружие!
   — Когда вы в последний раз стреляли?
   — На фронте, — нехотя ответил мужчина. «Врет!» — понял Мишель.
   Впрочем, он не собирался чинить разбирательств относительно того, в кого тот стрелял — в ворон или хоть даже в «товарищей».
   — Зимой четырнадцатого года вы принимали литерный груз, состоящий из восьми деревянных ящиков? — спросил он.
   Арестант в первую секунду не понял, о чем его спрашивают. При чем здесь какие-то ящики?...
   — Вы были тогда комендантом грузовой станции, — подсказал Мишель. — Вы не могли не знать о прибытии груза. Вы должны были организовать его прием и охрану. Не припоминаете?
   — Да, что-то такое было, — кивнул мужчина. — Мне, помнится, приказали выделить солдат из комендантского взвода для разгрузки какого-то важного груза. Кажется, верно — ящиков. Восьми или десяти. Но я даже не знаю, что в них находилось!
   — Куда далее поехал груз?
   — Не знаю, — мотнул головой арестант.
   — А фамилии тех, кто при том был?
   Тот назвал несколько фамилий.
   Кажется, не врет...
   След вновь оборвался. В той же самой точке. На пакгаузе Николаевского вокзала.
   С минуту Мишель размышлял, затем приказал:
   — Уведите его.
   — Ага!... — обрадовался Митяй, подскочив к арестанту. Схватил его за воротник, дернул, разворачивая к себе. — Ну все, дядя, молись! — возбужденно прошипел он.
   — Оставьте его, — поморщился Мишель. — Сопроводите до крыльца и... отпустите. На все четыре стороны!
   — Как? А разве не стрельнуть? — поразился Митяй, собиравшийся шлепнуть беляка прямо здесь же, в ближайшей комнате, в крайнем случае во дворе. — Это же явная контра! И револьверт у него! Его теперь непременно к стенке надоть!
   — Вы слышали, что я приказал? — повысил голос Мишель.
   Митяй сверкал глазищами, готовый схватиться за кобуру.
   — Вы, как я погляжу, шибко добренький! — зло сказал он. — Али своих по старой памяти выгораживаете? А?!
   — Можете думать все, что вам заблагорассудится! — спокойно ответил Мишель. — Но, пока я здесь командир, вы будете мне подчиняться!
   Митяй тряхнул арестанта так, что у того клацнули зубы.
   — Знал бы, еще там его шлепнул! — обиженно сказал он.
   И пошел было к двери. Да та растворилась ему навстречу.
   На пороге, отдуваясь и отряхиваясь от снега, возник Валериан Христофорович. Собственной персоной.
   — Вот вы тут, господа... — мельком взглянул на Митяя и не без иронии прибавил: — и товарищи... разной ерундистикой занимаетесь, а ваши сокровища теперь на Сухаревке, на толкучке, за рупь штука распродаются!
   — Как на Сухаревке?!
   — Да-с. Именно так-с!... За рупь-с!...

Глава 26

   Если есть на свете место, где можно спрятаться так, что тебя сам черт вовек не сыщет, — то они такое отыскали. Ольга отыскала... Тут, неподалеку...
   Потому что схоронились беглецы не в таежных урманах сибирской глухомани, не в заполярной тундре и не в джунглях. А в «джунглях»... В каменных...
   Так решила Ольга, которой хватило деревенских пасторалей с милыми сердцу среднерусскими пейзажами, холодным рукомойником, имеющими вид большого скворечника удобствами на дворе и единственным на всю округу сельмагом, который именуется гипермаркетом, оттого что в нем кроме паленой водки продается еще два куска хозяйственного мыла. Что ж ей, всю жизнь по медвежьим углам таиться, где ее смогут по достоинству оценить лишь представители местной фауны? И то — на вкус...
   Вот уж нет!...
   Коли пропадать, то в Москве!
   И тут Ольга, конечно, была права — людям куда проще затеряться среди двуногих, чем среди четверолапых. Подобное растворяется среди подобного... Как семечка в подсолнухе. Вернее, как семечка в подсолнухе на поле, засеянном подсолнечником, среди бескрайних подсолнечных полей. Если говорить о московских масштабах.
   — Снимем где-нибудь в спальном районе небольшую квартирку... — строила планы Ольга.
   — Где нас сразу же найдут и сцапают!... — недоверчиво качал головой Мишель Герхард фон Штольц.
   — Как найдут?
   — По паспортным данным, оставленным в нотариально заверенном арендном договоре, который будет занесен в базу данных...
   Ах ты, святая европейская простота!...
   — А мы не будем ничего заверять, потому что не будем составлять договор, так как не станем встречаться с хозяевами квартиры, отчего они даже не узнают наших имен, — парировала Ольга.
   — Да? — поразился Мишель Герхард фон Штольц. — Ну да... В разведке это называется — находиться на нелегальном положении. Но это очень непросто даже для подготовленных разведчиков!
   — Тогда, считай, у нас пол-Москвы разведчики, — буркнула Ольга. — Мы просто снимем квартиру через посредника, который о нас тут же забудет.
   — Но есть еще полиция!
   — Полиции в лице участкового мы дадим на лапу.
   — Разве он возьмет? — удивился воспитанный в уважении к органам правопорядка Мишель Герхард фон Штольц.
   — Возьмет и еще придет, — уверила его Ольга. — И будет приходить как на работу... Впрочем, можно сделать временную регистрацию. Но тогда придется дать его начальству и больше. Но один раз.
   — Разве такое возможно? — не верил Мишель.
   — Что возможно? — не понимала его Ольга. — Дать? Или не дать? Не дать — невозможно! Если прийти. А если не приходить, то можно не регистрироваться и никому ничего не давать.
   — Но соседи! Они сообщат о нас куда следует! — напомнил Мишель Герхард фон Штольц.
   — Это у вас в Европе сообщат... Ты хоть знаешь, кто у нас соседи?...
   — А кто?...
   Соседи по лестничной площадке, подъезду, дому и двору все как один носили приставку «оглы», по вечерам на улице играла восточная музыка, приезжающие на «шестерках» горячие восточные мужчины играли на скамейках в нарды, в песочницах возились многочисленные, не знающие ни одного слова по-русски детишки, за которыми приглядывали повязанные платками по самые брови мамаши, пять раз в день на девятом этаже многоэтажки что-то кричал мулла, а в ближайших магазинах давно не торговали свининой.
   Обращение Саша или Ваня здесь звучало столь же редко, как в африканском племени масаев имя Сигизмунд.
   — Это потому, что здесь рынок недалеко, — объясняла Ольга.
   Мишель Герхард фон Штольц только диву давался.
   — Как так можно?... — поражался он.
   «Да можно, можно, — подсказывало ему его второе, принадлежащее Мишке Шутову Я. — Ты просто слишком давно дома не был. Это раньше нельзя было, а теперь все можно... Если за „бабки“...»
   И верно — в российской столице нелегалы из ближнего и дальнего зарубежья, беглые зэки, объявленные в розыск преступники и лишенные какого-то бы ни было гражданства беспаспортные бродяги жили себе спокойно годами, обзаводясь семьями, детьми и движимым и недвижимым имуществом. Какой Израиль — давно Москва стала землей обетованной.
   — Салам алей кум, Мишель Герхард фон Штольц-оглы. И вам, Ольга-кызы...
   — Алейкум асалам! — привычно отвечал Мишель-оглы...
   Ну кто их найдет?... Кто догадается здесь искать?!
   Так думал Мишель Герхард фон Штольц.
   Никто и никогда!...
   И... ошибся!...

Глава 27

   Ныне Сухаревка уже не та — не гудит, не месит грязь тысячами ног, не завлекает зычно примерить лучший в Москве товар, не торгуется до хрипоты, не снимает с себя последние порты, чтобы тут же, в ближайшем трактире, пропить вырученные деньги, а после валяться где-нибудь в тени башни, отсвечивая срамотой. Где-то теперь ряды старьевщиков, где можно было купить за пятак нательный крест Наполеона или поддевку царя Соломона? Где полупьяные, разбитные гармонисты, наяривавшие на истертых тальянках похабные частушки?
   Нет ничего!
   Но жива Сухаревка! Без гомона, без песен, без шумной, всем миром, ловли воров-карманников, без веселых драк. Нет уже лавок, но сидят, прямо на земле, подстелив под себя какое-нибудь тряпье, продавцы, ходят вдоль рядков немногочисленные покупатели, шныряют меж них темные личности, предлагая ворованный, а то и вывернутый из карманов убиенных товар. И теперь все, что ни пожелаешь, можно купить на Сухаревке — хоть наган, хоть целый пулемет...
   Гуще всего народа в съестных рядах — сидят подле своих телег, закутавшись по самые глаза в овчиные тулупы мужики, съехавшиеся из окрестных сел, а то и подале, чуть не из самой Вологды, предлагают муку, картошку, мясо, сало. Глазки вострые, хитрые, а в телеге, а то и под овчиной схоронен заряженный обрез. Денег не берут, деньгам нынче веры нет, меняют припасы на мануфактуру. Долго трут меж пальцев ткань шароваров, стучат костяшками по подошвам сапог, торгуются. Берут не все, а лишь то, что в хозяйстве сгодится. Случается, что иной с голодухи прямо здесь пальто скидает и бежит вприпрыжку по морозу, зажимая в руках шмат сала. Многие мужики, из тех, что побогаче, что набрали сапог на век вперед, меняют еду на буржуйские вещицы, которые раньше только у своих помещиков видали, берут золотые — луковицей — часы, портсигары с монограммами, серебряные подсвечники. Везут в глухие деревни своим жинкам собольи шубы да бальные туфли...
   Чуть подале бабы, сидя на жаровнях, под которыми тлеют угли, продают горячие потроха с пирожками. Толчется подле них голодный люд, покупать ничего не покупает — воздух жадно нюхают, слюнями давясь. За понюшку, чай, денег не берут. И здесь нередко с себя шапки да последние сапоги скидают, чтобы тут же, ожигаясь, проглотить потроха. Хотя, судачат, потроха те все больше собачьи да кошачьи, а в мясных пирожках человечинка случается, а кто-то целый ноготь с детского пальчика находил!
   Такая она ныне, Сухаревка!
   Милиция сюда близко не суется: один или вдвоем пойдешь — головы не сносишь! А чтобы облаву учинить — нет сил у молодой советской республики.
   Боязно соваться на Сухаревку.
   А надо!
   — Походите, посмотрите, потолкаетесь, — инструктировал Мишель Фирфанцев своих хлопцев. — Углядите чего — вида не подавайте, в драку не лезьте, руками не машите...
   Хлопцы понятливо кивали.
   — Вот только кожанки придется снять.
   — Как это?...
   — И маузеры тоже! С ними вас тут же за милиционеров примут, а нам надо, чтобы вы за фартовых ребят сошли.
   — Фартовые — это как? — не поняли хлопцы.
   — Это значит везучие, значит воры и грабители, — пояснил Мишель.
   — Мы?!
   — Вы! Нам ведь надо, чтобы вас за своих приняли, чтобы не боялись, а иначе вы попусту ходить будете.
   — А-а!... — сообразили хлопцы.
   Кожанки сменили на короткие, щегольские полушубки, на сапоги гармошкой, на буржуйские, подбитые мехом пальто.
   — Гляньте-ка, Валериан Христофорович.
   — Хороши, нечего сказать, — остался доволен старый сыщик. — А только все одно — увальни и деревенщина! У фартовых, у них глаз иной — настороженный, дерзкий, острый, что бритва...