Страница:
Кроме Д'Аржанса Голдсмит широко пользовался книгами о Китае двух французских миссионеров-иезуитов, которые широко цитировал в свое время Д'Аржанс и откуда взял сюжет "Китайского сироты" Вольтер. Одна из них "Новые записки о современном китайском государстве" {Nouveaux memoires sur 1'etat present de la Chine par Louis Le Conte. 3-me edition en 2 tt. Paris, 1697. Все последующие ссылки даны по этому изданию.} (1696) - принадлежала Луи Леконту (1659-1729) и была изложена в виде 14 писем, адресованных к знатным лицам (вскоре после выхода в свет она была переведена на английский язык). - Автор ее - один из шести миссионеров, посланных в 1685 г. французским королем в Китай. Целое письмо было посвящено жизни и учению Конфуция, приводились и приписываемые ему изречения, которыми воспользовался Голдсмит. Здесь же он почерпнул и исторические легенды о некоторых императорах (обработанные в XLII письме), сведения о церемонности китайцев (комически преувеличенные им в XXIX очерке) и множество деталей - о длинных ногтях у знати, о белом цвете - символе траура, об азартных играх и идолопоклонниках секты Фо (буддистах) и пр.
Автором другого сочинения - "Географическое, историческое, хронологическое, политическое и физическое описание Китайской империи..." {Du Halde J. В. Description geographique, historique, politique et physique de 1 empire de la Chine et de la Tartarie Chinoise en 4 vols. Paris, 1735. Первый английский перевод вышел в 1736 г.; Голдсмит пользовался изданием 1738-1741 гг. в 2-х томах, на которое и сделаны все последующие ссылки.} был Дю Альд (1674-1743). Его четырехтомный труд (1735) включал сведения, собранные 27 миссионерами. Здесь был дан перечень и описание провинций и городов Китая, названия династий, имена императоров и достопамятные события; отдельные главы- были посвящены различным сторонам жизни, обычаям, религии и сектам, науке, поэзии и китайской медицине. Отсюда Голдсмит заимствовал географические названия, имена, описания пищи и одежды и историю любящих супругов - Чжоана и Ханси (которая неузнаваемо изменилась в его изящном пересказе с новым ироничным и снисходительным к человеческим слабостям финалом). При этом он не очень заботился о точности передачи отдельных фактов, его больше занимала Англия и ее проблемы, нежели далекий Китай, поэтому он иногда путал обстоятельства, приписывал деяния одного императора другому или переиначивал и без того диковинные вымыслы иезуитов (см., например, комментарий к VIII письму). Китай в книге Голдсмита - это не более чем условная декорация. Писатель достаточно иронически относился к повальному увлечению всем китайским (об этом свидетельствует уже упоминавшаяся нами рецензия на пьесу А. Мерфи "Китайский сирота"), и, даже прибегая к модному жанру восточной повести, он в то же время откровенно посмеивался над уродливыми формами, которые принимала эта мода (XIV, XXXIH).
Необходимо подчеркнуть также, что писатель далек от чрезмерной идеализации всего китайского, как это было присуще большинству миссионеров и многим просветителям. Когда, например, почтенный Фум Хоум с явно преувеличенным пафосом утверждает в письме к другу, что история Китая неизмеримо превосходит европейскую достославными деяниями и что Китайская империя основана на законах природы и разума, то нельзя не заметить, что примеры, которые он далее приводит, свидетельствуют как раз об обратном это история кровавых междоусобиц, предательств и жестокости. Автор "два ли разделяет умиление Фум Хоума по поводу императора, убившего одного за другим одиннадцать мандаринов, осмелившихся сказать ему правду, но пощадившего последнего из них, двенадцатого, - и раскаявшегося в своем поступке (XLII). Восхищаясь прошлым Китая, его достижениями в науках и искусствах, его законами, он одновременно отмечает и нынешний его упадок (LXIII) {См. работу О. Л. Фишман, стр. 156-157.}. Следует также отметить, что восточный колорит в книге постепенно убывает: читатели, видимо, не очень верили в подлинность "Писем китайца" (XXXIII письмо было ответом на такие упреки), и, наскучив необходимостью заботиться о восточном колорите, Голдсмит постепенно почти начисто от него отказался.
Наконец "Гражданин мира" в какой-то мере и _философская повесть_, с которой его роднит восприятие общественных порядков и нравов европейцев глазами человека иной культуры, иного образа жизни, а также непосредственное обсуждение философских, политических и нравственных проблем. Но, пожалуй, самое главное сходство состоит в характерном для философской повести использовании сюжета для иллюстрации взгляда на жизнь, морального или философского тезиса, который либо утверждается, либо полностью дискредитируется в ходе повествования. Достаточно вспомнить, например, философские повести Вольтера.
В "Гражданине мира" читатель находит и прямое обсуждение проблемы разума и чувства, и опосредствованное - через сопоставление характеров и взглядов Лянь Чи и его сына и через сюжетные ситуации. Хингпу в простоте души считает себя верным учеником отца, поклонником разума, но ужасы реальной действительности, столь противоречащие законам разума, и страсти, которыми сам он охвачен, повергают его в смятение и отчаяние. Взволнованный тон его писем, в которых читатель ясно ощущает иронический подтекст автора, показывает, как глубоко заблуждается на свой счет юный "философ". Хозяин Хингпу очень жесток с рабами, и юноша вынужден сознаться, что, хотя ему известно, сколь подкрепляет в таких случаях философское размышление, но все же он не может преодолеть чувство страха. Полюбив прекрасную пленницу Зелиду, которой предстоит стать женой его хозяина, Хингпу сокрушенно признается, что сердце его иногда восстает против диктата разума и он завидует счастью своего богатого и невежественного повелителя.
Автор словно спрашивает читателя: достаточно ли одних умозрительных радостей для молодого, полного сил человека? Способно ли одно философское созерцание составить полноценное счастье? Могут ди призывы к самообузданию, к отказу от жизненных удовольствий примирить с несправедливостью общественного бытия и неравного распределения жизненных благ? Как выдает себя простодушный Хингиу, когда сетует на то, что хозяин не сумеет обучить Зелиду... философии! Или, когда, сам того не замечая, точно перечисляет, сколько у того жен и лошадей. В конце концов юноша принужден сделать прямое признание: "Я начинаю сомневаться в том, может ли одна мудрость сделать нас счастливыми?" Дальнейшие бедствия, обрушивающиеся на Хингпу, окончательно обнаруживают беспочвенность его веры в существование каких-то, разумных начал и гармонии в общественном порядке. Перед нами две точки зрения. Лянь Чи благоразумен, но он старается избежать крайностей рационализма и считает, что скрывать пагубные страсти или подавлять их - бесполезно и что необходимо противопоставить им страсти, укрепляющие в человеке добродетель. Что же до Хингпу, то это мнимый рационалист, на самом деле живущий сердцем и охваченный страстью; хотя автор и относится к нему иронически, Хингпу все же крайне симпатичен. Сопоставляя позицию и поведение отца и сына, Голдсмит еще раз выразил свои собственные сомнения, поиски и колебания.
В книге использован и опыт европейского _приключенческого романа_. Ведь Голдсмит должен был объединить разнохарактерные очерки в единое целое. Задача эта осложнялась тем, что замысел цикла первоначально был намечен лишь в общих чертах, а необходимость еженедельно поставлять два очерка в газету, требующую оперативногв отклика на злободневные события (смерть Георга II, коронация его преемника, известие о мнимой смерти Вольтера и пр.), еще более затрудняла ее. Злоключения Хингпу и Зелиды - с характерным для жанра авантюрного романа господством случая и сцеплением неожиданных обстоятельств как раз и выполняют эту связующую роль. Но и этот прием был в первую очередь подсказан знаменитой книгой Монтескье. Только включенные Голдсмитом эпизоды и персонажи _бытового комического романа нравов_ - господин в черном, его дама сердца - вдова закладчика а несравненная чета Тибсов (безусловная удача Голдсмита) принадлежат, пожалуй, всецело к английской традиции, идущей от "Зрителя" {См. Елистратова А. А. Английский роман эпохи Просвещения. М., "Наука", 1966; глава "Литературные истоки английского романа", раздел 3.} и романов середины XVIII в. После знакомства с этими эпизодами представляется естественным то обстоятельство, что в 1762 г., вскоре после окончания этой серии очерков, оказавшись перед угрозой долговой тюрьмы, Голдсмит передал пришедшему его вызволить Джонсону рукопись готового романа "Векфильдский священник".
В бытовых очерках Голдсмит ничего не заимствовал, обращаясь только к собственному опыту. Прекрасно изображены Тибсы: портреты обоих, одежда, манера держаться, речь, их жилище "на первом этаже, считая от дымовой трубы", колченогая мебель и жалкие рисунки, свидетельствующие об артистических претензиях, наконец, их постоянное позерство. Голдсмит их не щадит, но он видит и другое: что оба они голодают, что Тибс незлобив и безвреден, он - жертва своего тщеславия, но без своих выдумок он и дня не проживет; автор предвидит его безотрадную старость шута и прихлебателя в богатых домах, и потому Тибс вызывает в то же время чувство снисходительной жалости. Юмор и печаль нередко соседствуют в авторской интонации Голдсмита, как впоследствии у Диккенса и Теккерея. Юмор должен умерять чувство горечи, которое автор испытывает при виде беззащитности маленького человека в этом мире или безысходности судьбы бедняка. Так, печальная исповедь сапожника сменяется рассказом о его семейных неурядицах, и наступает эмоциональная разрядка (LXV). А печальная нота в забавном эпизоде должна напоминать читателю, что ему следует почаще заглядывать за комическую оболочку жизни. В этих переходах и мягкости юмора один из секретов обаяния Голдсмита.
* * *
Но Голдсмит был не только юмористом, он умел не только печалиться, но и негодовать. Среди зарубежных исследователей творчества Голдсмита очень редко кто по справедливости оценивает негодующий голос Голдсмита-сатирика, который среди английских очеркистов середины века, быть может, "...один громко кричит против мстительной жестокости законов" {King R. A. Oliver Goldsmith. L., Methuen and С0., 1910, p. 118.}. Автор этих строк считает, что "вряд ли можно найти такое злоупотребление в церкви, государстве, обществе, сколь бы ни были они священны в те дни, которых бы Голдсмит не подверг осмеянию или не осудил в своих очерках". Большинство же литературоведов стремится представить Голдсмита человеком, не имевшим определенных взглядов на жизнь, который обладал талантом, но не имел равного этому таланту разумения. Непредубежденный читатель "Гражданина мира" увидит, насколько это не соответствует действительности. Но то, что стараются не замечать иные критики, прекрасно ощутил Марк Твен. Едва ли можно объяснить случайностью или простым использованием литературного приема то обстоятельство, что он воскресил образ прекраснодушного китайца-путешественника. Исполненный самых радужных надежд, он отправляется на сей раз в "страну свободы" - Соединенные Штаты и убеждается в том, что там царят беззаконие, цинизм и жестокость. Твен назвал свой небольшой цикл писем-очерков "Друг Голдсмита снова на чужбине" ("Goldsmith's Friend Abroad Again", 1870). Это один из самых беспощадных его памфлетов, рисующих подлинное лицо американской демократии.
Выродившаяся знать и ее прихлебатели, комедия парламентских выборов, колониальные войны, судопроизводство, пастыри англиканской церкви и религиозные секты изображены в очерках Голдсмита пером сатирика. Он не боится грубых, хлестких, свифтовеких красок, и тогда обычного мягкого юмора нет и в помине. Суд в Вестминстере напоминает ему дом умалишенных, а в изображенной им картине парламентских выборов все отличие соперничающих кандидатов состоит в том, что один спаивает избирателей коньяком, а другой джином. Писатель пользуется приемом алогизма, что характерно для просветительского изображения противоречащей разуму действительности: за судьбу английской свободы тревожится обитатель тюремной камеры, война в Канаде идет оттого, что в моду вошли меховые муфты, и канадские меха стали совершенно необходимы для счастья государства и т. п.
Чрезвычайно важна исходная позиция сатирика. Наблюдая пиршество утративших человеческий облик священников, он тотчас представляет, что бы сказал им голодный нищий ("Все, что вы съели сверх меры, - мое!"). В очерках изображен не только Лондон светских модников, кондитерских увеселительных садов, игорных домов и театров, но и Лондон нищих бесприютных людей: брошенных на произвол судьбы калек, матросов и солдат, разоренных крестьян, превратившихся в бродяг. Все они - жертвы промышленного переворота, обитатели нищенских кварталов Лондона XVIII в.
Глубочайшее сочувствие Голдсмита к простым людям не вызывает ни малейшего сомнения. Размышляя, например, о судьбе бедняка лудильщика, семеро сыновей которого ушли на войну, он не питает никаких иллюзий относительно их дальнейшей судьбы: "А ведь когда воина кончится, вполне возможно, что его сыновей будут плетьми гнать из прихода в приход, как бродяг, а старик отец, немощный и хилый, кончит свои дни в исправительном доме" (LXXII). Однако, изображая бедняков, Голдсмит не ограничивается одним только состраданием и не идеализирует их. Исповедь человека на деревяшке в CXIX письме {Следует отметить, что ни в одном английском журнале XVIII в. простолюдин не представлен вот так, крупным планом.} раскрывает абсолютную беззащитность маленького человека перед лицом жестоких английских законов и его поразительную твердость духа и жизнестойкость. Но вместе с тем Голдсмит неприметно вводит ряд деталей, свидетельствующих о том, что его отношение к калеке-солдату далеко не односложно. Тот неприхотлив, готов примириться и примениться к любым условиям. Но такое ли это достоинство? Пройдя все круги ада: работный дом, тюрьму, труд на плантациях, насильственную вербовку, войну на суше и на море, он продолжает считать свободу достоянием каждого англичанина и полагает, что у него нет другого врага, кроме мирового судьи и француза. Герой очерка хвастливо объявляет, что один англичанин стоит пятерых французов, а иногда и явно привирает ("...мы, конечно, одолели бы французов, но, к несчастью, потеряли всю команду, когда победа была уже у нас в руках"); а его незлобивость и благодушие в самых крайних обстоятельствах беспредельны. Перед нами невежественный, обманутый, сбитый с толку человек. Такого нетрудно заставить действовать на руку власть имущим. Трагизм судьбы калеки-матроса высвечен печальной иронией автора, об отношении которого к персонажу никак нельзя судить по комментариям автора письма - Лянь Чи. Все вышесказанное нисколько не ставит под сомнение симпатий Голдсмита к своему герою. Напротив, каким суровым обвинением феодально-буржуазной Англии звучат слова бедняка о любви к своей стране, которая не признает за ним никаких человеческих прав, обрекла его на нищенство и преследует его за это нищенство.
В ряде очерков Голдсмит размышляет о причинах общественных бедствий и приходит к необычайно смелым для своего времени выводам. Так, картина судебного неправосудия завершается саркастическим панегириком: "Для чего у нас так много судейских, как не для защиты _нашей собственности!_ Для чего так много формальностей, как не для защиты _нашей собственности!_ Не менее ста тысяч семей живут в богатстве, роскоши и довольстве только потому, что заняты защитой _нашей собственности!_" Голдсмит понимает, чьи интересы защищает суд, полиция, весь государственный аппарат; закон, карающий воровство смертной казнью, жертвует ради ничтожной выгоды самой большой ценностью - жизнью человека.
В книге обсуждаются излюбленные темы просветительской литературы и философии: какой государственный строй предпочтительней, от чего зависит расцвет наук и искусств в одни эпохи и упадок в другие, каково влияние природных условий на характер людей, цивилизацию и счастье человека н пр. И далеко не всегда можно вполне судить о точке зрения автора на основании только одного очерка, потому что Голдсмит не раз возвращается к одной и той же проблеме. Так, например, XXXVIII письмо можно сначала принять за панегирик английскому королю Георгу II - олицетворению справедливости и беспристрастия, поскольку он отказался помиловать графа Феррерса, убившего своего слугу. Преступления имущих, пишет Голдсмит, особенно отвратительны, потому что эти люди не ведают нужды, он призывает английские власти и впредь отправлять правосудие, невзирая на лица, т. е. в этом с виду хвалебном очерке дано не столько изображение сущего, сколько желаемого. Прошло около года, умер Георг II, и китаец признается, что перенес утрату с философской стойкостью, утешившись соображением, что "человечество еще может остаться без сапожников, но опасность остаться без императоров ему не грозит" (XCVI) {Позднее, в своей "Истории Англии" (1771), подводя итоги царствования Георга II, Голдсмит как будто отказывается судить о достоинствах и недостатках короля, потому что боится быть пристрастным: прошло еще слишком мало времени со дня его смерти. Голдсмит предпочитает привести два совершенно противоположных мнения о его личности: первое - хвалебное, однако похвалы в нем явно сомнительного свойства; среди достоинств Георга указываются следующие: никто из английских монархов не дожил до столь почтенного возраста, он был бережлив, отличался вспыльчивым и неистовым нравом, но хотя это и влияло на его поведение, однако по большей части он все же руководствовался разумом. Затем Голдсмит предлагает взглянуть на обратную сторону медали и приводит отзыв, относительно которого не может быть двух мнений: "...что же касается до его умения широко мыслить или блеска его добродетелей, то мы предпочли бы воспользоваться готовыми похвалами, нежели сами отважились на них. Как государственный деятель он отличался пристрастием к родной стране [Ганноверу. - А. Г. И.], ради которой он жертвовал всеми другими соображениями. Сам невежда, он при этом презирал образованность в других, и если в его царствование и удавалось расцвесть таланту, то уж во всяком случае не благодаря его содействию или примеру. Его бережливость граничила со скаредностью, да и копил он не для подданных, а для себя. Он выделялся лишь тем, что не имел ни одного сколько-нибудь значительного достоинства и был известен пристрастием к низким порокам. Какая из этих характеристик истинна... судить не берусь, - предоставим решить этот спор потомкам" - такими словами Голдсмит заканчивает свою книгу (Ol. Goldsmith, The history of England from the earliest times to the death of George II, the third ed. corrected, in 4 vols. L., 1779).}. Если при этом вспомнить принца из пародийной сказки (XLVIII, XLIX), готового ради своей нелепой и разорительной прихоти пожертвовать интересами целой страны, и замечание рассказчика этой сказки: "монархи в те времена отличались от нынешних: дав слово, они его держали", - то становится ясно, как Голдсмит относится к монархам вообще и английскому в частности.
Вместе с тем сравнивая различные формы управления - олигархию, деспотию и монархию английского образца, он несомненно отдает предпочтение последней и решительно предостерегает против всяких попыток ограничить право короны, из прозорливого недоверия к буржуазной демократии, потому что в итоге кучка ловкачей, "прикрывшись борьбой за общие права, может забрать в свои руки бразды правления и народ окажется в ярме, власть же достанется лишь немногим" (L). Однако, снова возвратясь к этой проблеме в CXXI письме, где он сравнивает восточную деспотию с английским строем, Голдсмит приходит к самому неутешительному выводу: на первый взгляд все, преимущества на стороне последнего; он, казалось бы, руководствуется разумом, предоставляет свободу дискуссии и пр. Чем же объяснить тогда его неустойчивость, его неспособность осуществить свои благие намерения? Оказывается, реформы, одобряемые одним сословием, вызывают противодействие других. В конце письма следует неожиданный, но по сути, неизбежный вывод: англичане пользуются иллюзией свободы. На самом деле они испытывают те же неудобства, которые терпят люди при деспотизме, ибо и здесь ничего нельзя изменить к лучшему.
Писателя можно не раз упрекнуть в непоследовательности. Но кто из просветителей этого периода, жаждавших общественных преобразований и устрашенных уже явственно ощутимыми плодами буржуазного прогресса, не испытывал колебаний, не начинал сомневаться в основных ценностях просветительской идеологии - в непреоборимой силе разума, в существовании естественных прав человека и т. д. Разве был свободен от них крупнейший авторитет Голдсмита - Вольтер? Голдсмит и своим происхождением, и жизненным опытом, и симпатиями теснее всего был связан с английским и ирландским крестьянством. Обездоленные, разоренные, лишенные крова бедняки - вот герои его главных произведений - поэмы "Покинутая деревня" и романа "Векфильдский священник". Здесь коренятся истоки подлинного демократизма, столь выделяющего его среди современных ему английских писателей, здесь и истоки многих его иллюзий, колебаний и даже некоторого консерватизма. Вот почему вольтерьянское свободомыслие и скептицизм в отношении многих феодальных институтов - монархии, религии и права - уживаются у него с присущей крестьянству идеализацией патриархальных нравов, гуманного государя и веры отцов и дедов.
Не случайно в одном из очерков "Гражданина мира" герой признается, что, стремясь всесторонне рассмотреть запутанный предмет, человек "неизбежно будет часто менять свои взгляды, блуждать в разноголосице мнений и противоречивых доказательств" (CXXI). Размышлял над этими неразрешимыми для него вопросами и Голдсмит. Тому, кто знаком с "Векфильдским священником", где не раз высказывается мысль, что только религия способна принести утешение бедняку, что единственна" надежда угнетенных - на небесное блаженство, странно будет читать в "Гражданине мира" строки: "В каждой стране, мой друг, брамины, бонзы и жрецы морочат народ... жрецы указуют нам перстом путь на небеса, но сами стоят на месте и не торопятся проделать этот путь" (X). В предисловии к роману Голдсмит говорит, что в пасторе Примрозе "воплощены три важнейших назначения человека на земле: он - священник, землепашец и отец семейства", а в XXV очерке "Гражданина мира" он пишет, что устное увещевание необходимо только дикарю и что "в век просвещения почти каждый становится читателем и внемлет поучениям типографского станка, а не с церковной кафедры".
Не менее противоречив он и когда касается вопроса о влиянии наук, искусств и благосостояния на нравы общества и сравнивает естественную жизнь дикаря и цивилизованного человека. Теоретически он чаще всего солидарен с противниками Руссо: он считает нелепыми утверждения, будто науки порождают пагубную роскошь; по его мнению роскошь только подстегивает любознательность и расширяет круг доступных человеку наслаждений. Знания не нужны дикарю обитателю пустыни, ибо они открыли бы ему все убожество его существования, его счастье заключено в неведении, но в странах цивилизованных науки и знания необходимы. Достойны сожаления те книжные философы, которые призывают бежать от общества и расписывают в привлекательных тонах бедную непритязательную жизнь среди полей и ручьев - залог здоровья, добросердечия и свободы. Голдсмит считает, что такие взгляды свидетельствуют только о добром сердце и недостатке жизненного опыта.
Герой восточной сказки Голдсмита, не вошедшей в этот цикл, Азем {The Proceedings of Providence vindicated. An Eastern Tale. CW III, 58-66. Впервые был напечатан в "Royal Magazine" в декабре 1759 г.}, преисполнился презрения к порокам цивилизованного общества и стал отшельником. Аллах предоставил ему возможность побывать в краях, где живут люди, лишенные пороков. Однако восторг Азема длился недолго. Там не было прекрасных городов и зданий, потому что обитатели были настолько добродетельны, что, не желая тешить гордыню и вызывать зависть, предпочитали ютиться в лачугах; любознательность почиталась там пустым любопытством, и люди не ведали дружеских связей, потому что, живя среди одинаково хороших людей, не испытываешь потребности предпочесть одного человека другому. Здесь каждый имел ровно столько, сколько необходимо, чтобы свести концы с концами, и потому не мог облегчить чужую нужду; здесь не было и чувства любви к родине, ибо предпочтение интересов своей страны считалось проявлением эгоизма. Здесь процветала лишь одна добродетель - умеренность. Разочарованный Азем пришел к выводу, что не знать пороков - это значит не ведать и настоящих достоинств, и решил возвратиться в цивилизованное общество.
Но как только Голдсмит пытается практически разрешить проблемы, выдвигаемые английской действительностью, то сразу, не замечая своей непоследовательности, обличает безудержную роскошь знати и требует умеренности и воздержания, ополчается против несовершенства философских систем и мечтает о патриархальной сельской идиллии вдали от многолюдного Лондона, решительно склоняясь на сторону сердца, исполненного отзывчивости и сострадания. Он все время колеблется между позициями Вольтера и Руссо. Вот почему, оставаясь просветителем, Голдсмит с такой силой выразил в своем творчестве начинающийся кризис просветительской идеологии и явился одним из родоначальников сентиментализма в европейской литературе XVIII в.
Автором другого сочинения - "Географическое, историческое, хронологическое, политическое и физическое описание Китайской империи..." {Du Halde J. В. Description geographique, historique, politique et physique de 1 empire de la Chine et de la Tartarie Chinoise en 4 vols. Paris, 1735. Первый английский перевод вышел в 1736 г.; Голдсмит пользовался изданием 1738-1741 гг. в 2-х томах, на которое и сделаны все последующие ссылки.} был Дю Альд (1674-1743). Его четырехтомный труд (1735) включал сведения, собранные 27 миссионерами. Здесь был дан перечень и описание провинций и городов Китая, названия династий, имена императоров и достопамятные события; отдельные главы- были посвящены различным сторонам жизни, обычаям, религии и сектам, науке, поэзии и китайской медицине. Отсюда Голдсмит заимствовал географические названия, имена, описания пищи и одежды и историю любящих супругов - Чжоана и Ханси (которая неузнаваемо изменилась в его изящном пересказе с новым ироничным и снисходительным к человеческим слабостям финалом). При этом он не очень заботился о точности передачи отдельных фактов, его больше занимала Англия и ее проблемы, нежели далекий Китай, поэтому он иногда путал обстоятельства, приписывал деяния одного императора другому или переиначивал и без того диковинные вымыслы иезуитов (см., например, комментарий к VIII письму). Китай в книге Голдсмита - это не более чем условная декорация. Писатель достаточно иронически относился к повальному увлечению всем китайским (об этом свидетельствует уже упоминавшаяся нами рецензия на пьесу А. Мерфи "Китайский сирота"), и, даже прибегая к модному жанру восточной повести, он в то же время откровенно посмеивался над уродливыми формами, которые принимала эта мода (XIV, XXXIH).
Необходимо подчеркнуть также, что писатель далек от чрезмерной идеализации всего китайского, как это было присуще большинству миссионеров и многим просветителям. Когда, например, почтенный Фум Хоум с явно преувеличенным пафосом утверждает в письме к другу, что история Китая неизмеримо превосходит европейскую достославными деяниями и что Китайская империя основана на законах природы и разума, то нельзя не заметить, что примеры, которые он далее приводит, свидетельствуют как раз об обратном это история кровавых междоусобиц, предательств и жестокости. Автор "два ли разделяет умиление Фум Хоума по поводу императора, убившего одного за другим одиннадцать мандаринов, осмелившихся сказать ему правду, но пощадившего последнего из них, двенадцатого, - и раскаявшегося в своем поступке (XLII). Восхищаясь прошлым Китая, его достижениями в науках и искусствах, его законами, он одновременно отмечает и нынешний его упадок (LXIII) {См. работу О. Л. Фишман, стр. 156-157.}. Следует также отметить, что восточный колорит в книге постепенно убывает: читатели, видимо, не очень верили в подлинность "Писем китайца" (XXXIII письмо было ответом на такие упреки), и, наскучив необходимостью заботиться о восточном колорите, Голдсмит постепенно почти начисто от него отказался.
Наконец "Гражданин мира" в какой-то мере и _философская повесть_, с которой его роднит восприятие общественных порядков и нравов европейцев глазами человека иной культуры, иного образа жизни, а также непосредственное обсуждение философских, политических и нравственных проблем. Но, пожалуй, самое главное сходство состоит в характерном для философской повести использовании сюжета для иллюстрации взгляда на жизнь, морального или философского тезиса, который либо утверждается, либо полностью дискредитируется в ходе повествования. Достаточно вспомнить, например, философские повести Вольтера.
В "Гражданине мира" читатель находит и прямое обсуждение проблемы разума и чувства, и опосредствованное - через сопоставление характеров и взглядов Лянь Чи и его сына и через сюжетные ситуации. Хингпу в простоте души считает себя верным учеником отца, поклонником разума, но ужасы реальной действительности, столь противоречащие законам разума, и страсти, которыми сам он охвачен, повергают его в смятение и отчаяние. Взволнованный тон его писем, в которых читатель ясно ощущает иронический подтекст автора, показывает, как глубоко заблуждается на свой счет юный "философ". Хозяин Хингпу очень жесток с рабами, и юноша вынужден сознаться, что, хотя ему известно, сколь подкрепляет в таких случаях философское размышление, но все же он не может преодолеть чувство страха. Полюбив прекрасную пленницу Зелиду, которой предстоит стать женой его хозяина, Хингпу сокрушенно признается, что сердце его иногда восстает против диктата разума и он завидует счастью своего богатого и невежественного повелителя.
Автор словно спрашивает читателя: достаточно ли одних умозрительных радостей для молодого, полного сил человека? Способно ли одно философское созерцание составить полноценное счастье? Могут ди призывы к самообузданию, к отказу от жизненных удовольствий примирить с несправедливостью общественного бытия и неравного распределения жизненных благ? Как выдает себя простодушный Хингиу, когда сетует на то, что хозяин не сумеет обучить Зелиду... философии! Или, когда, сам того не замечая, точно перечисляет, сколько у того жен и лошадей. В конце концов юноша принужден сделать прямое признание: "Я начинаю сомневаться в том, может ли одна мудрость сделать нас счастливыми?" Дальнейшие бедствия, обрушивающиеся на Хингпу, окончательно обнаруживают беспочвенность его веры в существование каких-то, разумных начал и гармонии в общественном порядке. Перед нами две точки зрения. Лянь Чи благоразумен, но он старается избежать крайностей рационализма и считает, что скрывать пагубные страсти или подавлять их - бесполезно и что необходимо противопоставить им страсти, укрепляющие в человеке добродетель. Что же до Хингпу, то это мнимый рационалист, на самом деле живущий сердцем и охваченный страстью; хотя автор и относится к нему иронически, Хингпу все же крайне симпатичен. Сопоставляя позицию и поведение отца и сына, Голдсмит еще раз выразил свои собственные сомнения, поиски и колебания.
В книге использован и опыт европейского _приключенческого романа_. Ведь Голдсмит должен был объединить разнохарактерные очерки в единое целое. Задача эта осложнялась тем, что замысел цикла первоначально был намечен лишь в общих чертах, а необходимость еженедельно поставлять два очерка в газету, требующую оперативногв отклика на злободневные события (смерть Георга II, коронация его преемника, известие о мнимой смерти Вольтера и пр.), еще более затрудняла ее. Злоключения Хингпу и Зелиды - с характерным для жанра авантюрного романа господством случая и сцеплением неожиданных обстоятельств как раз и выполняют эту связующую роль. Но и этот прием был в первую очередь подсказан знаменитой книгой Монтескье. Только включенные Голдсмитом эпизоды и персонажи _бытового комического романа нравов_ - господин в черном, его дама сердца - вдова закладчика а несравненная чета Тибсов (безусловная удача Голдсмита) принадлежат, пожалуй, всецело к английской традиции, идущей от "Зрителя" {См. Елистратова А. А. Английский роман эпохи Просвещения. М., "Наука", 1966; глава "Литературные истоки английского романа", раздел 3.} и романов середины XVIII в. После знакомства с этими эпизодами представляется естественным то обстоятельство, что в 1762 г., вскоре после окончания этой серии очерков, оказавшись перед угрозой долговой тюрьмы, Голдсмит передал пришедшему его вызволить Джонсону рукопись готового романа "Векфильдский священник".
В бытовых очерках Голдсмит ничего не заимствовал, обращаясь только к собственному опыту. Прекрасно изображены Тибсы: портреты обоих, одежда, манера держаться, речь, их жилище "на первом этаже, считая от дымовой трубы", колченогая мебель и жалкие рисунки, свидетельствующие об артистических претензиях, наконец, их постоянное позерство. Голдсмит их не щадит, но он видит и другое: что оба они голодают, что Тибс незлобив и безвреден, он - жертва своего тщеславия, но без своих выдумок он и дня не проживет; автор предвидит его безотрадную старость шута и прихлебателя в богатых домах, и потому Тибс вызывает в то же время чувство снисходительной жалости. Юмор и печаль нередко соседствуют в авторской интонации Голдсмита, как впоследствии у Диккенса и Теккерея. Юмор должен умерять чувство горечи, которое автор испытывает при виде беззащитности маленького человека в этом мире или безысходности судьбы бедняка. Так, печальная исповедь сапожника сменяется рассказом о его семейных неурядицах, и наступает эмоциональная разрядка (LXV). А печальная нота в забавном эпизоде должна напоминать читателю, что ему следует почаще заглядывать за комическую оболочку жизни. В этих переходах и мягкости юмора один из секретов обаяния Голдсмита.
* * *
Но Голдсмит был не только юмористом, он умел не только печалиться, но и негодовать. Среди зарубежных исследователей творчества Голдсмита очень редко кто по справедливости оценивает негодующий голос Голдсмита-сатирика, который среди английских очеркистов середины века, быть может, "...один громко кричит против мстительной жестокости законов" {King R. A. Oliver Goldsmith. L., Methuen and С0., 1910, p. 118.}. Автор этих строк считает, что "вряд ли можно найти такое злоупотребление в церкви, государстве, обществе, сколь бы ни были они священны в те дни, которых бы Голдсмит не подверг осмеянию или не осудил в своих очерках". Большинство же литературоведов стремится представить Голдсмита человеком, не имевшим определенных взглядов на жизнь, который обладал талантом, но не имел равного этому таланту разумения. Непредубежденный читатель "Гражданина мира" увидит, насколько это не соответствует действительности. Но то, что стараются не замечать иные критики, прекрасно ощутил Марк Твен. Едва ли можно объяснить случайностью или простым использованием литературного приема то обстоятельство, что он воскресил образ прекраснодушного китайца-путешественника. Исполненный самых радужных надежд, он отправляется на сей раз в "страну свободы" - Соединенные Штаты и убеждается в том, что там царят беззаконие, цинизм и жестокость. Твен назвал свой небольшой цикл писем-очерков "Друг Голдсмита снова на чужбине" ("Goldsmith's Friend Abroad Again", 1870). Это один из самых беспощадных его памфлетов, рисующих подлинное лицо американской демократии.
Выродившаяся знать и ее прихлебатели, комедия парламентских выборов, колониальные войны, судопроизводство, пастыри англиканской церкви и религиозные секты изображены в очерках Голдсмита пером сатирика. Он не боится грубых, хлестких, свифтовеких красок, и тогда обычного мягкого юмора нет и в помине. Суд в Вестминстере напоминает ему дом умалишенных, а в изображенной им картине парламентских выборов все отличие соперничающих кандидатов состоит в том, что один спаивает избирателей коньяком, а другой джином. Писатель пользуется приемом алогизма, что характерно для просветительского изображения противоречащей разуму действительности: за судьбу английской свободы тревожится обитатель тюремной камеры, война в Канаде идет оттого, что в моду вошли меховые муфты, и канадские меха стали совершенно необходимы для счастья государства и т. п.
Чрезвычайно важна исходная позиция сатирика. Наблюдая пиршество утративших человеческий облик священников, он тотчас представляет, что бы сказал им голодный нищий ("Все, что вы съели сверх меры, - мое!"). В очерках изображен не только Лондон светских модников, кондитерских увеселительных садов, игорных домов и театров, но и Лондон нищих бесприютных людей: брошенных на произвол судьбы калек, матросов и солдат, разоренных крестьян, превратившихся в бродяг. Все они - жертвы промышленного переворота, обитатели нищенских кварталов Лондона XVIII в.
Глубочайшее сочувствие Голдсмита к простым людям не вызывает ни малейшего сомнения. Размышляя, например, о судьбе бедняка лудильщика, семеро сыновей которого ушли на войну, он не питает никаких иллюзий относительно их дальнейшей судьбы: "А ведь когда воина кончится, вполне возможно, что его сыновей будут плетьми гнать из прихода в приход, как бродяг, а старик отец, немощный и хилый, кончит свои дни в исправительном доме" (LXXII). Однако, изображая бедняков, Голдсмит не ограничивается одним только состраданием и не идеализирует их. Исповедь человека на деревяшке в CXIX письме {Следует отметить, что ни в одном английском журнале XVIII в. простолюдин не представлен вот так, крупным планом.} раскрывает абсолютную беззащитность маленького человека перед лицом жестоких английских законов и его поразительную твердость духа и жизнестойкость. Но вместе с тем Голдсмит неприметно вводит ряд деталей, свидетельствующих о том, что его отношение к калеке-солдату далеко не односложно. Тот неприхотлив, готов примириться и примениться к любым условиям. Но такое ли это достоинство? Пройдя все круги ада: работный дом, тюрьму, труд на плантациях, насильственную вербовку, войну на суше и на море, он продолжает считать свободу достоянием каждого англичанина и полагает, что у него нет другого врага, кроме мирового судьи и француза. Герой очерка хвастливо объявляет, что один англичанин стоит пятерых французов, а иногда и явно привирает ("...мы, конечно, одолели бы французов, но, к несчастью, потеряли всю команду, когда победа была уже у нас в руках"); а его незлобивость и благодушие в самых крайних обстоятельствах беспредельны. Перед нами невежественный, обманутый, сбитый с толку человек. Такого нетрудно заставить действовать на руку власть имущим. Трагизм судьбы калеки-матроса высвечен печальной иронией автора, об отношении которого к персонажу никак нельзя судить по комментариям автора письма - Лянь Чи. Все вышесказанное нисколько не ставит под сомнение симпатий Голдсмита к своему герою. Напротив, каким суровым обвинением феодально-буржуазной Англии звучат слова бедняка о любви к своей стране, которая не признает за ним никаких человеческих прав, обрекла его на нищенство и преследует его за это нищенство.
В ряде очерков Голдсмит размышляет о причинах общественных бедствий и приходит к необычайно смелым для своего времени выводам. Так, картина судебного неправосудия завершается саркастическим панегириком: "Для чего у нас так много судейских, как не для защиты _нашей собственности!_ Для чего так много формальностей, как не для защиты _нашей собственности!_ Не менее ста тысяч семей живут в богатстве, роскоши и довольстве только потому, что заняты защитой _нашей собственности!_" Голдсмит понимает, чьи интересы защищает суд, полиция, весь государственный аппарат; закон, карающий воровство смертной казнью, жертвует ради ничтожной выгоды самой большой ценностью - жизнью человека.
В книге обсуждаются излюбленные темы просветительской литературы и философии: какой государственный строй предпочтительней, от чего зависит расцвет наук и искусств в одни эпохи и упадок в другие, каково влияние природных условий на характер людей, цивилизацию и счастье человека н пр. И далеко не всегда можно вполне судить о точке зрения автора на основании только одного очерка, потому что Голдсмит не раз возвращается к одной и той же проблеме. Так, например, XXXVIII письмо можно сначала принять за панегирик английскому королю Георгу II - олицетворению справедливости и беспристрастия, поскольку он отказался помиловать графа Феррерса, убившего своего слугу. Преступления имущих, пишет Голдсмит, особенно отвратительны, потому что эти люди не ведают нужды, он призывает английские власти и впредь отправлять правосудие, невзирая на лица, т. е. в этом с виду хвалебном очерке дано не столько изображение сущего, сколько желаемого. Прошло около года, умер Георг II, и китаец признается, что перенес утрату с философской стойкостью, утешившись соображением, что "человечество еще может остаться без сапожников, но опасность остаться без императоров ему не грозит" (XCVI) {Позднее, в своей "Истории Англии" (1771), подводя итоги царствования Георга II, Голдсмит как будто отказывается судить о достоинствах и недостатках короля, потому что боится быть пристрастным: прошло еще слишком мало времени со дня его смерти. Голдсмит предпочитает привести два совершенно противоположных мнения о его личности: первое - хвалебное, однако похвалы в нем явно сомнительного свойства; среди достоинств Георга указываются следующие: никто из английских монархов не дожил до столь почтенного возраста, он был бережлив, отличался вспыльчивым и неистовым нравом, но хотя это и влияло на его поведение, однако по большей части он все же руководствовался разумом. Затем Голдсмит предлагает взглянуть на обратную сторону медали и приводит отзыв, относительно которого не может быть двух мнений: "...что же касается до его умения широко мыслить или блеска его добродетелей, то мы предпочли бы воспользоваться готовыми похвалами, нежели сами отважились на них. Как государственный деятель он отличался пристрастием к родной стране [Ганноверу. - А. Г. И.], ради которой он жертвовал всеми другими соображениями. Сам невежда, он при этом презирал образованность в других, и если в его царствование и удавалось расцвесть таланту, то уж во всяком случае не благодаря его содействию или примеру. Его бережливость граничила со скаредностью, да и копил он не для подданных, а для себя. Он выделялся лишь тем, что не имел ни одного сколько-нибудь значительного достоинства и был известен пристрастием к низким порокам. Какая из этих характеристик истинна... судить не берусь, - предоставим решить этот спор потомкам" - такими словами Голдсмит заканчивает свою книгу (Ol. Goldsmith, The history of England from the earliest times to the death of George II, the third ed. corrected, in 4 vols. L., 1779).}. Если при этом вспомнить принца из пародийной сказки (XLVIII, XLIX), готового ради своей нелепой и разорительной прихоти пожертвовать интересами целой страны, и замечание рассказчика этой сказки: "монархи в те времена отличались от нынешних: дав слово, они его держали", - то становится ясно, как Голдсмит относится к монархам вообще и английскому в частности.
Вместе с тем сравнивая различные формы управления - олигархию, деспотию и монархию английского образца, он несомненно отдает предпочтение последней и решительно предостерегает против всяких попыток ограничить право короны, из прозорливого недоверия к буржуазной демократии, потому что в итоге кучка ловкачей, "прикрывшись борьбой за общие права, может забрать в свои руки бразды правления и народ окажется в ярме, власть же достанется лишь немногим" (L). Однако, снова возвратясь к этой проблеме в CXXI письме, где он сравнивает восточную деспотию с английским строем, Голдсмит приходит к самому неутешительному выводу: на первый взгляд все, преимущества на стороне последнего; он, казалось бы, руководствуется разумом, предоставляет свободу дискуссии и пр. Чем же объяснить тогда его неустойчивость, его неспособность осуществить свои благие намерения? Оказывается, реформы, одобряемые одним сословием, вызывают противодействие других. В конце письма следует неожиданный, но по сути, неизбежный вывод: англичане пользуются иллюзией свободы. На самом деле они испытывают те же неудобства, которые терпят люди при деспотизме, ибо и здесь ничего нельзя изменить к лучшему.
Писателя можно не раз упрекнуть в непоследовательности. Но кто из просветителей этого периода, жаждавших общественных преобразований и устрашенных уже явственно ощутимыми плодами буржуазного прогресса, не испытывал колебаний, не начинал сомневаться в основных ценностях просветительской идеологии - в непреоборимой силе разума, в существовании естественных прав человека и т. д. Разве был свободен от них крупнейший авторитет Голдсмита - Вольтер? Голдсмит и своим происхождением, и жизненным опытом, и симпатиями теснее всего был связан с английским и ирландским крестьянством. Обездоленные, разоренные, лишенные крова бедняки - вот герои его главных произведений - поэмы "Покинутая деревня" и романа "Векфильдский священник". Здесь коренятся истоки подлинного демократизма, столь выделяющего его среди современных ему английских писателей, здесь и истоки многих его иллюзий, колебаний и даже некоторого консерватизма. Вот почему вольтерьянское свободомыслие и скептицизм в отношении многих феодальных институтов - монархии, религии и права - уживаются у него с присущей крестьянству идеализацией патриархальных нравов, гуманного государя и веры отцов и дедов.
Не случайно в одном из очерков "Гражданина мира" герой признается, что, стремясь всесторонне рассмотреть запутанный предмет, человек "неизбежно будет часто менять свои взгляды, блуждать в разноголосице мнений и противоречивых доказательств" (CXXI). Размышлял над этими неразрешимыми для него вопросами и Голдсмит. Тому, кто знаком с "Векфильдским священником", где не раз высказывается мысль, что только религия способна принести утешение бедняку, что единственна" надежда угнетенных - на небесное блаженство, странно будет читать в "Гражданине мира" строки: "В каждой стране, мой друг, брамины, бонзы и жрецы морочат народ... жрецы указуют нам перстом путь на небеса, но сами стоят на месте и не торопятся проделать этот путь" (X). В предисловии к роману Голдсмит говорит, что в пасторе Примрозе "воплощены три важнейших назначения человека на земле: он - священник, землепашец и отец семейства", а в XXV очерке "Гражданина мира" он пишет, что устное увещевание необходимо только дикарю и что "в век просвещения почти каждый становится читателем и внемлет поучениям типографского станка, а не с церковной кафедры".
Не менее противоречив он и когда касается вопроса о влиянии наук, искусств и благосостояния на нравы общества и сравнивает естественную жизнь дикаря и цивилизованного человека. Теоретически он чаще всего солидарен с противниками Руссо: он считает нелепыми утверждения, будто науки порождают пагубную роскошь; по его мнению роскошь только подстегивает любознательность и расширяет круг доступных человеку наслаждений. Знания не нужны дикарю обитателю пустыни, ибо они открыли бы ему все убожество его существования, его счастье заключено в неведении, но в странах цивилизованных науки и знания необходимы. Достойны сожаления те книжные философы, которые призывают бежать от общества и расписывают в привлекательных тонах бедную непритязательную жизнь среди полей и ручьев - залог здоровья, добросердечия и свободы. Голдсмит считает, что такие взгляды свидетельствуют только о добром сердце и недостатке жизненного опыта.
Герой восточной сказки Голдсмита, не вошедшей в этот цикл, Азем {The Proceedings of Providence vindicated. An Eastern Tale. CW III, 58-66. Впервые был напечатан в "Royal Magazine" в декабре 1759 г.}, преисполнился презрения к порокам цивилизованного общества и стал отшельником. Аллах предоставил ему возможность побывать в краях, где живут люди, лишенные пороков. Однако восторг Азема длился недолго. Там не было прекрасных городов и зданий, потому что обитатели были настолько добродетельны, что, не желая тешить гордыню и вызывать зависть, предпочитали ютиться в лачугах; любознательность почиталась там пустым любопытством, и люди не ведали дружеских связей, потому что, живя среди одинаково хороших людей, не испытываешь потребности предпочесть одного человека другому. Здесь каждый имел ровно столько, сколько необходимо, чтобы свести концы с концами, и потому не мог облегчить чужую нужду; здесь не было и чувства любви к родине, ибо предпочтение интересов своей страны считалось проявлением эгоизма. Здесь процветала лишь одна добродетель - умеренность. Разочарованный Азем пришел к выводу, что не знать пороков - это значит не ведать и настоящих достоинств, и решил возвратиться в цивилизованное общество.
Но как только Голдсмит пытается практически разрешить проблемы, выдвигаемые английской действительностью, то сразу, не замечая своей непоследовательности, обличает безудержную роскошь знати и требует умеренности и воздержания, ополчается против несовершенства философских систем и мечтает о патриархальной сельской идиллии вдали от многолюдного Лондона, решительно склоняясь на сторону сердца, исполненного отзывчивости и сострадания. Он все время колеблется между позициями Вольтера и Руссо. Вот почему, оставаясь просветителем, Голдсмит с такой силой выразил в своем творчестве начинающийся кризис просветительской идеологии и явился одним из родоначальников сентиментализма в европейской литературе XVIII в.