Страница:
Он гостил в Варшаве у наместника Польши цесаревича Константина (напомню, это титул официального наследника престола), когда в Варшаву из Таганрога пришло известие о неожиданной смерти Александра I (интересно, что в Польше эту скорбную весть получили на 2 дня раньше, чем в Петербурге). В отчаянии (он искренне любил братьев, а старшего просто боготворил) Михаил бросился в столицу. Не спал, загонял лошадей… И только добравшись до Зимнего дворца, только бросившись на шею брату Николаю, чтобы хоть как-то утешить того и самому найти утешение в общем горе, узнал об интриге с престолонаследием. Рассказав, что его вынудили присягнуть Константину и что многие тоже уже присягнули, Николай попросил брата немедленно возвратиться в Варшаву и уговорить Константина приехать в Петербург и принародно лично заявить о своем отречении.
Не отдохнув и дня, Михаил отправился в Варшаву. Но на слезные просьбы брата Константин ответил решительным отказом: он уже написал письмо об отречении, остальное – не его забота. Михаил в отчаянии: он так хотел помочь Николаю, так хотел всех примирить…
Он возвращается в Петербург ранним утром 14 декабря. Оценив ситуацию, мчится в казармы гвардейцев. Сначала к конным артиллеристам, потом – к московцам (трудно представить, в каком он был состоянии, узнав, что его любимый полк оказался среди мятежников). Он собирает всех, кто отказался участвовать в восстании, и вместе с ними бросается на помощь брату; от Николая узнает, что тот вверил ему часть правительственных войск, собранных между Исаакиевским собором и Конногвардейским манежем. Великий князь вступает в командование. Его пушки направлены в сторону мятежных рот Гвардейского экипажа. Он готов защищать брата, трон, саму монархию любыми средствами. Он решительно осуждает заговорщиков. И все же… Мучает чувство вины: если бы сумел умолить, уговорить, наконец заставить Константина приехать в Петербург! Не было бы нужды проливать братскую кровь…
И великий князь делает последнюю попытку предотвратить кровопролитие: скачет на Сенатскую площадь, пытается уговорить восставших разойтись. Но там, где не помог авторитет кумира армии генерала Милорадовича, куда ему, молодому, не успевшему снискать не то что славы, просто уважения… В ответ на уговоры в него стреляют, и не кто-нибудь, а сын любимого управляющего Павловским хозяйством его матушки, безупречного, преданного царской семье Карла Ивановича Кюхельбекера! На счастье, Вильгельм Карлович стрелял хуже Каховского. А может быть, слишком волновался, к тому же был близорук. Михаилу Павловичу пришлось ретироваться.
После разгрома восстания ему было поручено участвовать в работе Следственной комиссии, в которой он представлял царствующую фамилию и был, по всеобщему мнению, «не самым сердитым и усердным» из членов судилища. Больше всего о душевных качествах великого князя Михаила говорит то, что он простил покушавшегося на него Кюхельбекера, более того, взял его под особое покровительство. Думается, один этот факт сводит на нет упреки в том, что он слишком придирчив к соблюдению формы одежды и чересчур сурово наказывает офицеров и солдат за самые ничтожные нарушения.
В нем вообще самым неожиданным образом сочетались широта и мелочность, грубость и способность к сочувствию, внешняя суровость и безграничная щедрость. Потому и отношение к нему современников, и отзывы, до нас дошедшие, часто диаметрально противоположны.
Вот несколько тому примеров. Князь Петр Владимирович Долгоруков писал: «Михаил Павлович, не имевший ни серьезного ума, ни рассудка, был, подобно братьям своим, Константину и Николаю Павловичам, человеком грубым, пошлым, ненавидел книги и умных людей и являл собою смесь азиатского хана, австрийского капрала и французского парикмахера-каламбуриста. Он являлся попеременно или тигром с ухватками настоящего мальчишки, или мальчишкой в тигровой шкуре». Это – суждение врага, видящего во всех Романовых мировое зло.
А вот мнение Федора Федоровича Вигеля, человека тоже известного своей язвительностью: «Ничего ни письменного, ни печатного он с малолетства не любил. Но при достаточном уме и живом воображении любил он играть в слова и в солдатики; каламбуры его были известны всей России. От гражданской службы имел совершенное отвращение, пренебрегал ею и полагал, что военный порядок достаточен для государственного управления».
В молодости великий князь, и правда, был поборником чисто внешнего военного порядка, армейской муштры. Александр Христофорович Бенкендорф, прекрасно зная, как император любит своего младшего брата, все-таки вынужден был жаловаться: «Начиная с некоторого времени, жалобы на мелочную требовательность и строгость Михаила Павловича возросли до такой степени, что это стало тревожным». Огорченный самодержец отвечал Бенкендорфу: «Больно читать, ей-Богу, не знаю, чем помочь, ибо ни убеждения, ни приказания, ни просьбы не помогают; что делать?» А Михаил Павлович просто не терпел, чтобы ему приказывали. Мне кажется, он скорее играл ограниченного формалиста, чем был им на самом деле: ему было обидно, что брат не допускает его к государственным делам, жаловаться не позволяла гордость, а вот изображать тупого служаку, видящего смысл жизни в армейской муштре, утрируя общее с братом увлечение не сутью, а формой… Может быть, брат поймет и даст ему настоящее дело. Это мое предположение подтверждается тем, что, занявшись организацией военных учебных заведений, великий князь прекратил донимать подчиненных мелочными придирками.
Вигель, спасибо, хотя бы не отказывает Михаилу Павловичу в уме и воображении. И оба недоброжелателя, правда, с разной интонацией, отмечают его пристрастие к каламбурам. Если кто не знает, каламбур – это шутка, основанная на комическом сходстве звучания слов, имеющих разный смысл. Сейчас каламбуров как-то не слышно, а в XIX веке они были в большой моде. Многие, как и Вигель, свидетельствуют, что каламбуры Михаила Павловича были популярны чрезвычайно. До нас дошли немногие: они обычно слишком актуальны, чтобы быть долговечными.
1829 год. Война с Турцией успешно подходит к концу. Царский двор в Москве. Маскарад в Большом театре. Николай Павлович возле царской ложи беседует с кем-то из придворных, легонько постукивая каской по ноге в такт музыке. В театр буквально врывается сияющий Михаил Павлович. В руке пакет. Прыгая через две ступеньки, несется наверх, замирает перед царственным братом. И надо же такому случиться, чтобы как раз в это мгновение пышный султан, украшавший каску государя, сорвался с нее и упал на пол. Николай этого не заметил. Зато заметил Михаил: «Султан у ног Вашего Величества!» – восклицает он, поднимая упавший султан и протягивая императору пакет с договором о победном Адрианопольском мире. По этому договору турецкий султан соглашается отдать России устье Дуная с островами и несколько крепостей на восточном берегу Черного моря, а также признает законность присоединения к Российской империи Грузии, Имеретии, Мингрелии и автономию Молдавии, Валахии, Сербии и Греции.
А вот другой случай. Середина 40-х годов. Петербург. Великий князь встречает старика-офицера в потрепанном мундире отставника и в совсем уж ветхой шляпе, останавливает: «Отчего ж у тебя такая ветхая шляпа?» «Нет денег», – отвечает отставник. Великий князь протягивает ему 25 рублей: «Это тебе на новую». Через несколько дней встречаются снова. Старик пьян, шляпа на нем другая, правда, не многим лучше прежней. Вытягивается во фрунт перед великим князем и испуганно бормочет: «Вот купил…» Михаил Павлович укоризненно произносит: «Вижу, что водку-пил».
Барон Корф проницательно замечал, что «немногие сквозь жесткую оболочку наружности Михаила Павловича умели разглядеть высокие его чувства и чистоту души».
Георгий Александрович Нелединский-Мелецкий, один из приближенных Павла I, Александра I и Николая I, писал: «Строгий формалист павловской школы, до мелочей взыскательный во всем, что касалось дисциплины и субординации, с виду суровый, угрюмый, но веселый остроумный собеседник среди родных и близких, самое же главное – человек добрейшей души, золотое сердце в железной оправе». Прорвать эту железную оправу легко удавалось с помощью остроумия и находчивости. Самое, пожалуй, яркое тому свидетельство – отношения великого князя с офицером лейб-гвардии Московского полка Константином Александровичем Булгаковым. Был он богат, блестяще образован, разнообразно талантлив (прекрасно рисовал, музицировал, пел), добр, щедр, остроумен и находчив. Свой человек в среде петербургской художественной элиты, Булгаков приятельствовал с Карлом Брюлловым, Александром Островским, Александром Даргомыжским. Известный театральный критик Баженов вспоминал: «…какая это была гениальная и вместе с тем неудавшаяся личность! Он понимал искусство, в особенности музыку, как понимают ее не многие критики, был „присным“ Глинки и, по собственному сознанию творца „Жизни за царя“, Глинка не написал ни одной строчки без совета Булгакова. Автор „Руслана“ боялся его более, чем кого бы то ни было из своих ценителей и судей». Но у этого блестящего человека была слабость: он частенько пускался в загулы. Наверняка быть бы ему разжалованным в солдаты и окончить жизнь где-нибудь на Кавказе под пулями горцев, если бы не постоянное заступничество Михаила Павловича.
Во времена царствования Николая Павловича в обычае царской семьи были прогулки по главному проспекту столицы. Глаз, как у императора, так и у его младшего брата был зоркий. За малейшую небрежность в форме, а тем более за не вполне корректное поведение любого офицера и солдата ждало немедленное и неотвратимое взыскание. Булгаков был завсегдатаем Невского проспекта. Не мудрено, что он, будучи не самым дисциплинированным, нередко попадал под горячую руку августейшего шефа своего полка. Так что если Булгакова не было видно утром на главной улице столицы, можно было безошибочно сказать: он на гауптвахте, посажен великим князем.
Однажды Булгаков шел по Невскому, на голове у него, вместо положенной фуражки, сверкала каска. Как назло, навстречу – великий князь. Подзывает офицера. Тот, отдав честь, не подходит к коляске августейшего шефа полка, а быстрым шагом идет дальше. Разъяренный Михаил Павлович приказывает кучеру догнать ослушника: «Булгаков, я тебя зову, так куда ж ты идешь!?» «На гауптвахту, Ваше Высочество!» Михаил Павлович смеется. На этот раз гауптвахта отменяется.
Но так благополучно заканчивались далеко не все проделки Булгакова. Как-то великий князь отправил его на гауптвахту на две недели, и каково же было его изумление, когда увидел арестованного в партере Мариинского театра! Выходит, караульный начальник отпустил офицера вопреки его, великого князя, указанию. Беспримерно! Михаил Павлович решает немедленно разобраться, выходит из театра, садится в сани, приказывает мчать к гауптвахте. Входит, готовый устроить разнос. И вдруг перед ним – Булгаков. Великий князь едва верит своим глазам: «Ты ведь был сейчас в балете?» – без присущей ему уверенности спрашивает он стоящего по стойке смирно офицера. «Так точно, виноват, был-с!» – «Но как ты здесь-то очутился?» – «Вы сами, Ваше Высочество, изволили меня привезти из театра». В глазах грозного генерала появилась жалобная растерянность: «Как же так?» – «Как только Ваше Высочество изволили покинуть ложу, я догадался, что вы поедете на гауптвахту. Я выбежал из театра и едва успел вскочить на запятки саней Вашего Высочества».
Михаил Павлович рассмеялся, но наказание последовало серьезное: целый месяц не бывать в театре. На первый взгляд, ничего страшного. Но Булгаков был влюблен в одну из солисток императорского балета… Через несколько дней великий князь, как всегда, смягчился – находчивость его забавляла и восхищала.
Наказывать тупого служаку – не большое удовольствие. А вот поймать на каком-то нарушении хитроумного Булгакова! Как-то Михаилу Павловичу повезло: все на том же Невском он столкнулся с Булгаковым, который был одет не по форме: у него не было шпаги. «Где шпага?» – «Виноват!» – «Садись ко мне в коляску, я отвезу тебя во дворец и вызову твоего командира. Пусть полюбуется!» Великий князь привел Булгакова в свой кабинет, переоделся, поставил шпагу в поставец и вышел, заперев проштрафившегося поручика в кабинете. Отправив курьера за командиром Московского полка, довольный собой Михаил Павлович принялся ждать, предвкушая, как будет посрамлен всегда находивший выход из самых затруднительных положений Булгаков. И вот он в сопровождении генерал-майора Штегельмана входит в свой кабинет: «Извольте полюбоваться, генерал, как ваши офицеры соблюдают форму». Штегельман окидывает взглядом своего подчиненного и не без смущения отвечает: «Он одет по форме, Ваше Высочество». Обескураженный великий князь видит: Булгаков при шпаге, как положено. «Прекрасно… Можешь идти, Булгаков». Как Михаил Павлович объяснил свой поступок удивленному командиру полка, история умалчивает. Зато известно: через несколько минут он догнал Булгакова и сказал вполне миролюбиво: «За находчивость хвалю, но шпагу мою хоть вечером верни».
Когда Булгаков, проигравшись или прокутив все, что у него было, оказывался не при деньгах, он отправлялся в Михайловский дворец. Выяснив, дома ли его благодетель, он подходил к двери великокняжеского кабинета, подсовывал под нее пустой конверт и ждал. Через несколько минут из-под двери появлялся тот же конверт, но уже с деньгами. Михаил Павлович в трудный момент помогал не только Булгакову, многим. Правда, другие получали от него деньги не столь экзотическим способом.
Вообще просить великого князя о помощи среди военных, особенно среди офицеров и солдат его любимого Московского полка, было делом обычным. После парадов и учений, во время которых Михаил Павлович бывал неизменно строг, он любил поговорить с сослуживцами. Однажды в летнем лагере под Красным Селом разговорился со старым солдатом, которому подходил срок увольнения в отставку. «Ну, что, брат, пора нам с тобой и на шабаш». —
«Да, Ваше Высочество, подошло время к отставке». – «Куда же пойдешь?» Вопрос не праздный – после двадцатипятилетней службы в армии старым солдатам зачастую было некуда идти: родители умерли, а братьям-сестрам солдат – лишняя обуза. «Да не знаю еще, Ваше Высочество». – «Ну, брат, и мне хочется на покой, да тоже не знаю, где бы местечко потеплее найти. Как посоветуешь?» – «Эх, Ваше Высочество, у купца Жукова жить хорошо. Вот бы куда!» (В 40-х годах XIX века жил в Петербурге именитый купец Василий Григорьевич Жуков. Вел он обширную торговлю табаком и был известен добротой и щедростью к своим работникам, особенно к вышедшим в отставку солдатам. – И. С.). «Пожалуй, не примет». – «Это вас-то? Как не принять? Первейшее место вам предоставит». – «Спасибо за совет, любезный товарищ. Придется, значит, поклониться Василию Григорьевичу». – «Попросите и за меня, Ваше Высочество». – «Конечно, конечно. Уж если служить, то опять вместе».
Михаил Павлович был известен тем, что слов на ветер не бросал, особенно если это касалось обещаний помочь. По его просьбе Жуков принял старого солдата на службу. Подобных историй в жизни великого князя было множество.
В конце 1848 года торжественно отмечали серебряный юбилей шефства великого князя над лейб-гвардии Московским полком. В Михайловский дворец на торжественный обед пригласили всех офицеров, когда-либо служившие в полку. Среди приглашенных был и Федор Николаевич Глинка, бывший декабрист, человек честный, неподкупный, власти никогда не льстивший. Он посвятил юбиляру стихи:
Удивительно: все внуки Екатерины Великой были здоровыми, сильными, закаленными, а жили недолго (Александр умер 48 лет, Константин – 52, Николай – 59).
Может быть, жизнь царей и великих князей только кажется такой завидно легкой?
Часть III
Будь на троне человек
Не отдохнув и дня, Михаил отправился в Варшаву. Но на слезные просьбы брата Константин ответил решительным отказом: он уже написал письмо об отречении, остальное – не его забота. Михаил в отчаянии: он так хотел помочь Николаю, так хотел всех примирить…
Он возвращается в Петербург ранним утром 14 декабря. Оценив ситуацию, мчится в казармы гвардейцев. Сначала к конным артиллеристам, потом – к московцам (трудно представить, в каком он был состоянии, узнав, что его любимый полк оказался среди мятежников). Он собирает всех, кто отказался участвовать в восстании, и вместе с ними бросается на помощь брату; от Николая узнает, что тот вверил ему часть правительственных войск, собранных между Исаакиевским собором и Конногвардейским манежем. Великий князь вступает в командование. Его пушки направлены в сторону мятежных рот Гвардейского экипажа. Он готов защищать брата, трон, саму монархию любыми средствами. Он решительно осуждает заговорщиков. И все же… Мучает чувство вины: если бы сумел умолить, уговорить, наконец заставить Константина приехать в Петербург! Не было бы нужды проливать братскую кровь…
И великий князь делает последнюю попытку предотвратить кровопролитие: скачет на Сенатскую площадь, пытается уговорить восставших разойтись. Но там, где не помог авторитет кумира армии генерала Милорадовича, куда ему, молодому, не успевшему снискать не то что славы, просто уважения… В ответ на уговоры в него стреляют, и не кто-нибудь, а сын любимого управляющего Павловским хозяйством его матушки, безупречного, преданного царской семье Карла Ивановича Кюхельбекера! На счастье, Вильгельм Карлович стрелял хуже Каховского. А может быть, слишком волновался, к тому же был близорук. Михаилу Павловичу пришлось ретироваться.
После разгрома восстания ему было поручено участвовать в работе Следственной комиссии, в которой он представлял царствующую фамилию и был, по всеобщему мнению, «не самым сердитым и усердным» из членов судилища. Больше всего о душевных качествах великого князя Михаила говорит то, что он простил покушавшегося на него Кюхельбекера, более того, взял его под особое покровительство. Думается, один этот факт сводит на нет упреки в том, что он слишком придирчив к соблюдению формы одежды и чересчур сурово наказывает офицеров и солдат за самые ничтожные нарушения.
В нем вообще самым неожиданным образом сочетались широта и мелочность, грубость и способность к сочувствию, внешняя суровость и безграничная щедрость. Потому и отношение к нему современников, и отзывы, до нас дошедшие, часто диаметрально противоположны.
Вот несколько тому примеров. Князь Петр Владимирович Долгоруков писал: «Михаил Павлович, не имевший ни серьезного ума, ни рассудка, был, подобно братьям своим, Константину и Николаю Павловичам, человеком грубым, пошлым, ненавидел книги и умных людей и являл собою смесь азиатского хана, австрийского капрала и французского парикмахера-каламбуриста. Он являлся попеременно или тигром с ухватками настоящего мальчишки, или мальчишкой в тигровой шкуре». Это – суждение врага, видящего во всех Романовых мировое зло.
А вот мнение Федора Федоровича Вигеля, человека тоже известного своей язвительностью: «Ничего ни письменного, ни печатного он с малолетства не любил. Но при достаточном уме и живом воображении любил он играть в слова и в солдатики; каламбуры его были известны всей России. От гражданской службы имел совершенное отвращение, пренебрегал ею и полагал, что военный порядок достаточен для государственного управления».
В молодости великий князь, и правда, был поборником чисто внешнего военного порядка, армейской муштры. Александр Христофорович Бенкендорф, прекрасно зная, как император любит своего младшего брата, все-таки вынужден был жаловаться: «Начиная с некоторого времени, жалобы на мелочную требовательность и строгость Михаила Павловича возросли до такой степени, что это стало тревожным». Огорченный самодержец отвечал Бенкендорфу: «Больно читать, ей-Богу, не знаю, чем помочь, ибо ни убеждения, ни приказания, ни просьбы не помогают; что делать?» А Михаил Павлович просто не терпел, чтобы ему приказывали. Мне кажется, он скорее играл ограниченного формалиста, чем был им на самом деле: ему было обидно, что брат не допускает его к государственным делам, жаловаться не позволяла гордость, а вот изображать тупого служаку, видящего смысл жизни в армейской муштре, утрируя общее с братом увлечение не сутью, а формой… Может быть, брат поймет и даст ему настоящее дело. Это мое предположение подтверждается тем, что, занявшись организацией военных учебных заведений, великий князь прекратил донимать подчиненных мелочными придирками.
Вигель, спасибо, хотя бы не отказывает Михаилу Павловичу в уме и воображении. И оба недоброжелателя, правда, с разной интонацией, отмечают его пристрастие к каламбурам. Если кто не знает, каламбур – это шутка, основанная на комическом сходстве звучания слов, имеющих разный смысл. Сейчас каламбуров как-то не слышно, а в XIX веке они были в большой моде. Многие, как и Вигель, свидетельствуют, что каламбуры Михаила Павловича были популярны чрезвычайно. До нас дошли немногие: они обычно слишком актуальны, чтобы быть долговечными.
1829 год. Война с Турцией успешно подходит к концу. Царский двор в Москве. Маскарад в Большом театре. Николай Павлович возле царской ложи беседует с кем-то из придворных, легонько постукивая каской по ноге в такт музыке. В театр буквально врывается сияющий Михаил Павлович. В руке пакет. Прыгая через две ступеньки, несется наверх, замирает перед царственным братом. И надо же такому случиться, чтобы как раз в это мгновение пышный султан, украшавший каску государя, сорвался с нее и упал на пол. Николай этого не заметил. Зато заметил Михаил: «Султан у ног Вашего Величества!» – восклицает он, поднимая упавший султан и протягивая императору пакет с договором о победном Адрианопольском мире. По этому договору турецкий султан соглашается отдать России устье Дуная с островами и несколько крепостей на восточном берегу Черного моря, а также признает законность присоединения к Российской империи Грузии, Имеретии, Мингрелии и автономию Молдавии, Валахии, Сербии и Греции.
А вот другой случай. Середина 40-х годов. Петербург. Великий князь встречает старика-офицера в потрепанном мундире отставника и в совсем уж ветхой шляпе, останавливает: «Отчего ж у тебя такая ветхая шляпа?» «Нет денег», – отвечает отставник. Великий князь протягивает ему 25 рублей: «Это тебе на новую». Через несколько дней встречаются снова. Старик пьян, шляпа на нем другая, правда, не многим лучше прежней. Вытягивается во фрунт перед великим князем и испуганно бормочет: «Вот купил…» Михаил Павлович укоризненно произносит: «Вижу, что водку-пил».
Барон Корф проницательно замечал, что «немногие сквозь жесткую оболочку наружности Михаила Павловича умели разглядеть высокие его чувства и чистоту души».
Георгий Александрович Нелединский-Мелецкий, один из приближенных Павла I, Александра I и Николая I, писал: «Строгий формалист павловской школы, до мелочей взыскательный во всем, что касалось дисциплины и субординации, с виду суровый, угрюмый, но веселый остроумный собеседник среди родных и близких, самое же главное – человек добрейшей души, золотое сердце в железной оправе». Прорвать эту железную оправу легко удавалось с помощью остроумия и находчивости. Самое, пожалуй, яркое тому свидетельство – отношения великого князя с офицером лейб-гвардии Московского полка Константином Александровичем Булгаковым. Был он богат, блестяще образован, разнообразно талантлив (прекрасно рисовал, музицировал, пел), добр, щедр, остроумен и находчив. Свой человек в среде петербургской художественной элиты, Булгаков приятельствовал с Карлом Брюлловым, Александром Островским, Александром Даргомыжским. Известный театральный критик Баженов вспоминал: «…какая это была гениальная и вместе с тем неудавшаяся личность! Он понимал искусство, в особенности музыку, как понимают ее не многие критики, был „присным“ Глинки и, по собственному сознанию творца „Жизни за царя“, Глинка не написал ни одной строчки без совета Булгакова. Автор „Руслана“ боялся его более, чем кого бы то ни было из своих ценителей и судей». Но у этого блестящего человека была слабость: он частенько пускался в загулы. Наверняка быть бы ему разжалованным в солдаты и окончить жизнь где-нибудь на Кавказе под пулями горцев, если бы не постоянное заступничество Михаила Павловича.
Во времена царствования Николая Павловича в обычае царской семьи были прогулки по главному проспекту столицы. Глаз, как у императора, так и у его младшего брата был зоркий. За малейшую небрежность в форме, а тем более за не вполне корректное поведение любого офицера и солдата ждало немедленное и неотвратимое взыскание. Булгаков был завсегдатаем Невского проспекта. Не мудрено, что он, будучи не самым дисциплинированным, нередко попадал под горячую руку августейшего шефа своего полка. Так что если Булгакова не было видно утром на главной улице столицы, можно было безошибочно сказать: он на гауптвахте, посажен великим князем.
Однажды Булгаков шел по Невскому, на голове у него, вместо положенной фуражки, сверкала каска. Как назло, навстречу – великий князь. Подзывает офицера. Тот, отдав честь, не подходит к коляске августейшего шефа полка, а быстрым шагом идет дальше. Разъяренный Михаил Павлович приказывает кучеру догнать ослушника: «Булгаков, я тебя зову, так куда ж ты идешь!?» «На гауптвахту, Ваше Высочество!» Михаил Павлович смеется. На этот раз гауптвахта отменяется.
Но так благополучно заканчивались далеко не все проделки Булгакова. Как-то великий князь отправил его на гауптвахту на две недели, и каково же было его изумление, когда увидел арестованного в партере Мариинского театра! Выходит, караульный начальник отпустил офицера вопреки его, великого князя, указанию. Беспримерно! Михаил Павлович решает немедленно разобраться, выходит из театра, садится в сани, приказывает мчать к гауптвахте. Входит, готовый устроить разнос. И вдруг перед ним – Булгаков. Великий князь едва верит своим глазам: «Ты ведь был сейчас в балете?» – без присущей ему уверенности спрашивает он стоящего по стойке смирно офицера. «Так точно, виноват, был-с!» – «Но как ты здесь-то очутился?» – «Вы сами, Ваше Высочество, изволили меня привезти из театра». В глазах грозного генерала появилась жалобная растерянность: «Как же так?» – «Как только Ваше Высочество изволили покинуть ложу, я догадался, что вы поедете на гауптвахту. Я выбежал из театра и едва успел вскочить на запятки саней Вашего Высочества».
Михаил Павлович рассмеялся, но наказание последовало серьезное: целый месяц не бывать в театре. На первый взгляд, ничего страшного. Но Булгаков был влюблен в одну из солисток императорского балета… Через несколько дней великий князь, как всегда, смягчился – находчивость его забавляла и восхищала.
Наказывать тупого служаку – не большое удовольствие. А вот поймать на каком-то нарушении хитроумного Булгакова! Как-то Михаилу Павловичу повезло: все на том же Невском он столкнулся с Булгаковым, который был одет не по форме: у него не было шпаги. «Где шпага?» – «Виноват!» – «Садись ко мне в коляску, я отвезу тебя во дворец и вызову твоего командира. Пусть полюбуется!» Великий князь привел Булгакова в свой кабинет, переоделся, поставил шпагу в поставец и вышел, заперев проштрафившегося поручика в кабинете. Отправив курьера за командиром Московского полка, довольный собой Михаил Павлович принялся ждать, предвкушая, как будет посрамлен всегда находивший выход из самых затруднительных положений Булгаков. И вот он в сопровождении генерал-майора Штегельмана входит в свой кабинет: «Извольте полюбоваться, генерал, как ваши офицеры соблюдают форму». Штегельман окидывает взглядом своего подчиненного и не без смущения отвечает: «Он одет по форме, Ваше Высочество». Обескураженный великий князь видит: Булгаков при шпаге, как положено. «Прекрасно… Можешь идти, Булгаков». Как Михаил Павлович объяснил свой поступок удивленному командиру полка, история умалчивает. Зато известно: через несколько минут он догнал Булгакова и сказал вполне миролюбиво: «За находчивость хвалю, но шпагу мою хоть вечером верни».
Когда Булгаков, проигравшись или прокутив все, что у него было, оказывался не при деньгах, он отправлялся в Михайловский дворец. Выяснив, дома ли его благодетель, он подходил к двери великокняжеского кабинета, подсовывал под нее пустой конверт и ждал. Через несколько минут из-под двери появлялся тот же конверт, но уже с деньгами. Михаил Павлович в трудный момент помогал не только Булгакову, многим. Правда, другие получали от него деньги не столь экзотическим способом.
Вообще просить великого князя о помощи среди военных, особенно среди офицеров и солдат его любимого Московского полка, было делом обычным. После парадов и учений, во время которых Михаил Павлович бывал неизменно строг, он любил поговорить с сослуживцами. Однажды в летнем лагере под Красным Селом разговорился со старым солдатом, которому подходил срок увольнения в отставку. «Ну, что, брат, пора нам с тобой и на шабаш». —
«Да, Ваше Высочество, подошло время к отставке». – «Куда же пойдешь?» Вопрос не праздный – после двадцатипятилетней службы в армии старым солдатам зачастую было некуда идти: родители умерли, а братьям-сестрам солдат – лишняя обуза. «Да не знаю еще, Ваше Высочество». – «Ну, брат, и мне хочется на покой, да тоже не знаю, где бы местечко потеплее найти. Как посоветуешь?» – «Эх, Ваше Высочество, у купца Жукова жить хорошо. Вот бы куда!» (В 40-х годах XIX века жил в Петербурге именитый купец Василий Григорьевич Жуков. Вел он обширную торговлю табаком и был известен добротой и щедростью к своим работникам, особенно к вышедшим в отставку солдатам. – И. С.). «Пожалуй, не примет». – «Это вас-то? Как не принять? Первейшее место вам предоставит». – «Спасибо за совет, любезный товарищ. Придется, значит, поклониться Василию Григорьевичу». – «Попросите и за меня, Ваше Высочество». – «Конечно, конечно. Уж если служить, то опять вместе».
Михаил Павлович был известен тем, что слов на ветер не бросал, особенно если это касалось обещаний помочь. По его просьбе Жуков принял старого солдата на службу. Подобных историй в жизни великого князя было множество.
В конце 1848 года торжественно отмечали серебряный юбилей шефства великого князя над лейб-гвардии Московским полком. В Михайловский дворец на торжественный обед пригласили всех офицеров, когда-либо служившие в полку. Среди приглашенных был и Федор Николаевич Глинка, бывший декабрист, человек честный, неподкупный, власти никогда не льстивший. Он посвятил юбиляру стихи:
Первые куплеты этого стихотворения со временем превратились в солдатскую песню. Михаил Павлович наверняка порадовался бы, но ему об этом уже не суждено было узнать: он скончался через полгода после юбилея. Скончался внезапно и очень рано: ему шел всего пятьдесят второй год. Внезапно – для окружающих. А вот сам он встретил и тяжелую болезнь (его разбил паралич), и смерть стоически. Окружающим казалось, будто он ждал, был готов. Не исключено, что так оно и было. Дело в том, что во время Крымской войны Михаил Павлович разговорился с одним отшельником. Тот предсказал великому князю смерть дочерей, его собственную смерть, смерть императора Николая и его детей. Все сказанное о дочерях подтвердилось абсолютно. Николай переживет младшего брата, но обстоятельства его смерти будут точно такими, как предсказано. О смерти детей Николая великий князь рассказать отказался. По-видимому, это было что-то зловещее. А сам, похоже, готовился умереть тогда и так, как предсказал отшельник.
Расцветим наш дом огнями,
Редким праздником хвалясь;
Командир наш, братцы, с нами:
Брат Царев – Великий Князь.
Он с солдатом нараспашку, —
Не лежи лишь на боку!..
И готов отдать рубашку
Сослуживцу-бедняку!..
Мы ломали с ним походы,
Он знакомил нас с войной;
Пили с ним из Вислы воды,
Нас Дунай поил честной.
Как он стал нам командиром,
Двадцать пять уж лет прошло,
И своим честит он пиром
В незабвенное число!..
Удивительно: все внуки Екатерины Великой были здоровыми, сильными, закаленными, а жили недолго (Александр умер 48 лет, Константин – 52, Николай – 59).
Может быть, жизнь царей и великих князей только кажется такой завидно легкой?
Часть III
Дети Николая I
Будь на троне человек
Из дневника великой княгини Александры Федоровны: «Надежда сделаться матерью всецело переполняла мое сердце. Эта минута наконец наступила! На Святой неделе, когда колокола своим перезвоном славословили праздник Воскресения, в среду, 17 апреля 1818 года, в чудный весенний день… в одиннадцать часов я услышала крик моего первого ребенка! Никс (Николай Павлович, тогда еще великий князь. – И. С.) целовал меня и плакал, и мы поблагодарили Бога вместе, не зная даже еще, послал ли Он нам сына или дочь, но тут подошла к нам maman и сказала: „Это сын!“ Мы почувствовали себя еще более счастливыми при этом известии, но помнится мне, что я ощутила нечто важное и грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда сделаться императором».
Мысль эта была вполне правомерна, хотя в то время еще никто не говорил Николаю Павловичу, что он, скорее всего, станет следующим российским самодержцем. Просто новорожденный был единственным наследником всех своих дядюшек: император Александр и официальный наследник, цесаревич Константин, сыновей не имели, так что, в соответствии с «Уложением о царствующей фамилии», малыш становился единственным законным претендентом на престол. А то что молодую мать это не радовало, тоже понятно: она уже успела изучить историю русских государей. К тому же у нее было вещее сердце.
Объявить народу о появлении на свет наследника было поручено учителю Александры Федоровны, невероятно популярному в то время поэту Василию Андреевичу Жуковскому. Она была потрясена, когда услышала напутствие Жуковского ее мальчику: «Будь на троне человек!» Эти слова еще девочкой она услышала от своей незабвенной матушки, королевы Луизы Прусской, они навсегда запали ей в душу, но она никогда никому о них не рассказывала. А Жуковский, не зная, повторил! С тех пор ее доверие к учителю стало неколебимым. Может быть, именно тогда она решила: воспитателем ее сына будет Жуковский. Только Жуковский!
По случаю рождения наследника Николай Павлович в церкви Нового Иерусалима приказал соорудить придел во имя святого Александра Невского как «смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына… Пускай перед алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь для собственного их счастья, на службу государю, на честь и пользу Отечества».
Можно ли после этого усомниться, что ребенок был желанным, что для него будет сделано все, что только могут сделать любящие родители? А если учесть, что родители – русские великий князь и княгиня, возможности которых не ограничены ничем… В общем, жизнь мальчика, названного Александром, как во имя Александра Невского, так и во имя родного дядюшки, царствующего императора Александра I, обещала быть безоблачной…
А между тем большинство мемуаристов отмечает, что мальчик был нервным, часто плакал. Кое-кто обвиняет в этой его слабости воспитателя, сентиментального Жуковского, который и сам был склонен к слезам. Но ведь «маленький Саша» (так его звали в семье, в отличие от «большого Саши», императора Александра I. – И. С.) часто плакал и до того, как стал воспитанником Жуковского. И надо сказать, было от чего.
Первое жуткое впечатление его детства – самое страшное из петербургских наводнений. Оно началось в 7 часов утра 7 ноября (роковое число!) 1824 года. Невиданная буря гнала вспять воды Невы. Дворцовая площадь превратилась в бушующее море, над волнами которого как последний оплот жизни возвышался Зимний дворец. Река уверенно неслась по Невскому, будто он был ее привычным руслом. На волнах всплывали и снова уходили под воду трупы людей и лошадей, живые люди, еще пытавшиеся сопротивляться стихии. Все это – прямо под окнами Аничкова дворца (Аничкова рая, как любил называть этот дворец Николай Павлович). По широким мраморным лестницам с визгом носились крысы, спасавшиеся из затопленных подвалов. Зрелище было страшное и омерзительное. С тех пор ничего страшнее и отвратительнее крыс для Саши не существовало. А он был не трус, и не единожды это доказывал. Через несколько дней после того, как вода схлынула, отец повез его посмотреть, что наводнение сделало с городом. Мальчик не узнавал Петербурга: улицы покрыты толстым слоем вязкого ила, разрушенные дома, обломки разбитых кораблей на Дворцовой набережной, гробы на встречных телегах, а главное – лица, лица людей, все и всех потерявших, но еще не осознавших до конца ужаса потери. Он навсегда запомнил эти пустые глаза… Как тут было не плакать, если у тебя есть душа.
Следующим потрясением была неожиданная смерть любимого дядюшки Александра Павловича. Давно ли он (ему едва сравнялось шесть лет) старательно выводил каждую букву письма, одного из первых своих самостоятельно и любовно написанных писем: «Благодарю тебя, бесценный дядя, за присланные рисунки. Они доставили и доставляют мне много удовольствия; я их часто рассматриваю и буду беречь. Поцелуй за меня тетю, обнимаю вас обоих мысленно и навсегда буду сердечно вас любящим Александром». И вдруг после полуночи его поднимают с постели и ведут в домовую церковь Царскосельского дворца. У входа – часовые. Священников в церкви нет, только члены семьи. Открывают крышку гроба. Теперь нужно подойти проститься с дядей. Он заставляет себя взглянуть и едва не теряет сознание: в гробу не дядя, нет. Там что-то ужасное. Может ли понять ребенок, что за месяцы, прошедшие со дня смерти, лицо покойного не могло остаться знакомым, привычным, красивым? Мальчику ведь всего семь лет. А даже взрослые ошеломлены и подавлены. Не только самим фактом преждевременной смерти, но и лицом усопшего. Слова Петра Михайловича Волконского, одного из свидетелей кончины государя, что «лицо императора, несмотря на бальзамирование, почернело и даже черты совсем изменились», вызывают недоумение и тревогу. На маленького Сашу зрелище произвело впечатление неизгладимое.
Третьим ударом было декабрьское восстание (точнее, вторым, потому что произошло между получением вести о смерти дяди и прощанием). Ранним утром 14 декабря мальчика быстро одели и привезли из Аничкова дворца в Зимний, усадили в кабинете покойного дядюшки. Он капризничал: был голоден. Едва ли понимал, что происходит, но атмосферу тревоги, страха, отчаяния чувствовал безошибочно. Для его впечатлительной натуры это была нагрузка непосильная. Потом пришел отец, которого взрослые так ждали. И все вернулось на круги своя. Но он запомнил: именно с этого дня матушку начал мучить нервный тик, временами до неузнаваемости искажавший ее самое прекрасное на свете лицо. Потом он узнает о декабрьских событиях многое: кто, почему и чем заплатил за порыв к свободе. Узнает от Жуковского, которому будет верить абсолютно. И вот однажды отец спросит наследника: «Как бы ты поступил с мятежниками-декабристами?» – «Я всех простил бы!» Услышав этот ответ, Николай Павлович молча выйдет из комнаты.
Склонность наследника к слезам объясняли разными причинами, но эти объяснения скорее свидетельствовали о личности объясняющего, чем от точности угаданной причины. Любопытно в этом смысле наблюдение Михаила Александровича Дмитриева, плодовитого писателя, племянника известного поэта и екатерининского вельможи Ивана Ивановича Дмитриева. Он вспоминал о коронации Николая Павловича: «Маленький наследник, нынешний император Александр II, бывший тогда освми лет, стоял во время церемонии возле великой княгини Елены Павловны и во все время тихонько плакал: видно, этот обряд, величественный и священный, растрогал его мягкое отроческое сердце».
Мысль эта была вполне правомерна, хотя в то время еще никто не говорил Николаю Павловичу, что он, скорее всего, станет следующим российским самодержцем. Просто новорожденный был единственным наследником всех своих дядюшек: император Александр и официальный наследник, цесаревич Константин, сыновей не имели, так что, в соответствии с «Уложением о царствующей фамилии», малыш становился единственным законным претендентом на престол. А то что молодую мать это не радовало, тоже понятно: она уже успела изучить историю русских государей. К тому же у нее было вещее сердце.
Объявить народу о появлении на свет наследника было поручено учителю Александры Федоровны, невероятно популярному в то время поэту Василию Андреевичу Жуковскому. Она была потрясена, когда услышала напутствие Жуковского ее мальчику: «Будь на троне человек!» Эти слова еще девочкой она услышала от своей незабвенной матушки, королевы Луизы Прусской, они навсегда запали ей в душу, но она никогда никому о них не рассказывала. А Жуковский, не зная, повторил! С тех пор ее доверие к учителю стало неколебимым. Может быть, именно тогда она решила: воспитателем ее сына будет Жуковский. Только Жуковский!
По случаю рождения наследника Николай Павлович в церкви Нового Иерусалима приказал соорудить придел во имя святого Александра Невского как «смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына… Пускай перед алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь для собственного их счастья, на службу государю, на честь и пользу Отечества».
Можно ли после этого усомниться, что ребенок был желанным, что для него будет сделано все, что только могут сделать любящие родители? А если учесть, что родители – русские великий князь и княгиня, возможности которых не ограничены ничем… В общем, жизнь мальчика, названного Александром, как во имя Александра Невского, так и во имя родного дядюшки, царствующего императора Александра I, обещала быть безоблачной…
А между тем большинство мемуаристов отмечает, что мальчик был нервным, часто плакал. Кое-кто обвиняет в этой его слабости воспитателя, сентиментального Жуковского, который и сам был склонен к слезам. Но ведь «маленький Саша» (так его звали в семье, в отличие от «большого Саши», императора Александра I. – И. С.) часто плакал и до того, как стал воспитанником Жуковского. И надо сказать, было от чего.
Первое жуткое впечатление его детства – самое страшное из петербургских наводнений. Оно началось в 7 часов утра 7 ноября (роковое число!) 1824 года. Невиданная буря гнала вспять воды Невы. Дворцовая площадь превратилась в бушующее море, над волнами которого как последний оплот жизни возвышался Зимний дворец. Река уверенно неслась по Невскому, будто он был ее привычным руслом. На волнах всплывали и снова уходили под воду трупы людей и лошадей, живые люди, еще пытавшиеся сопротивляться стихии. Все это – прямо под окнами Аничкова дворца (Аничкова рая, как любил называть этот дворец Николай Павлович). По широким мраморным лестницам с визгом носились крысы, спасавшиеся из затопленных подвалов. Зрелище было страшное и омерзительное. С тех пор ничего страшнее и отвратительнее крыс для Саши не существовало. А он был не трус, и не единожды это доказывал. Через несколько дней после того, как вода схлынула, отец повез его посмотреть, что наводнение сделало с городом. Мальчик не узнавал Петербурга: улицы покрыты толстым слоем вязкого ила, разрушенные дома, обломки разбитых кораблей на Дворцовой набережной, гробы на встречных телегах, а главное – лица, лица людей, все и всех потерявших, но еще не осознавших до конца ужаса потери. Он навсегда запомнил эти пустые глаза… Как тут было не плакать, если у тебя есть душа.
Следующим потрясением была неожиданная смерть любимого дядюшки Александра Павловича. Давно ли он (ему едва сравнялось шесть лет) старательно выводил каждую букву письма, одного из первых своих самостоятельно и любовно написанных писем: «Благодарю тебя, бесценный дядя, за присланные рисунки. Они доставили и доставляют мне много удовольствия; я их часто рассматриваю и буду беречь. Поцелуй за меня тетю, обнимаю вас обоих мысленно и навсегда буду сердечно вас любящим Александром». И вдруг после полуночи его поднимают с постели и ведут в домовую церковь Царскосельского дворца. У входа – часовые. Священников в церкви нет, только члены семьи. Открывают крышку гроба. Теперь нужно подойти проститься с дядей. Он заставляет себя взглянуть и едва не теряет сознание: в гробу не дядя, нет. Там что-то ужасное. Может ли понять ребенок, что за месяцы, прошедшие со дня смерти, лицо покойного не могло остаться знакомым, привычным, красивым? Мальчику ведь всего семь лет. А даже взрослые ошеломлены и подавлены. Не только самим фактом преждевременной смерти, но и лицом усопшего. Слова Петра Михайловича Волконского, одного из свидетелей кончины государя, что «лицо императора, несмотря на бальзамирование, почернело и даже черты совсем изменились», вызывают недоумение и тревогу. На маленького Сашу зрелище произвело впечатление неизгладимое.
Третьим ударом было декабрьское восстание (точнее, вторым, потому что произошло между получением вести о смерти дяди и прощанием). Ранним утром 14 декабря мальчика быстро одели и привезли из Аничкова дворца в Зимний, усадили в кабинете покойного дядюшки. Он капризничал: был голоден. Едва ли понимал, что происходит, но атмосферу тревоги, страха, отчаяния чувствовал безошибочно. Для его впечатлительной натуры это была нагрузка непосильная. Потом пришел отец, которого взрослые так ждали. И все вернулось на круги своя. Но он запомнил: именно с этого дня матушку начал мучить нервный тик, временами до неузнаваемости искажавший ее самое прекрасное на свете лицо. Потом он узнает о декабрьских событиях многое: кто, почему и чем заплатил за порыв к свободе. Узнает от Жуковского, которому будет верить абсолютно. И вот однажды отец спросит наследника: «Как бы ты поступил с мятежниками-декабристами?» – «Я всех простил бы!» Услышав этот ответ, Николай Павлович молча выйдет из комнаты.
Склонность наследника к слезам объясняли разными причинами, но эти объяснения скорее свидетельствовали о личности объясняющего, чем от точности угаданной причины. Любопытно в этом смысле наблюдение Михаила Александровича Дмитриева, плодовитого писателя, племянника известного поэта и екатерининского вельможи Ивана Ивановича Дмитриева. Он вспоминал о коронации Николая Павловича: «Маленький наследник, нынешний император Александр II, бывший тогда освми лет, стоял во время церемонии возле великой княгини Елены Павловны и во все время тихонько плакал: видно, этот обряд, величественный и священный, растрогал его мягкое отроческое сердце».