Ирина Горюнова. Доминанты

   – Ну, знаешь, – жестко сказала она, – с твоей стороны это сказочное свинство! Я от тебя этого не ожидала!
   – Алёна! – отчаянно закричал он. – Алёна, я не виноват!
   – Иди домой, Рыцарь Печального Образа! – она обреченно махнула ему рукой.
   – Алёна, я больше так не буду! – взмолился он, понурив голову и всем телом изображая вселенскую скорбь.
   – Пока. Я могу опоздать, – ответила она и быстро, ни разу не обернувшись, пошла к выходу из злополучного парка.
 
   С того самого раза она окончательно убедилась, что вместе им делать нечего. Помните знаменитый фильм с Пьером Ришаром «Невезучие»? Так вот Румен – точная копия этого персонажа. С ним постоянно случались подобные странные и нелепые происшествия, которые выставляли и его, и маму в самом смешном свете. Вы, например, смогли бы любить такого человека? Она – нет. Поэтому мама старалась свести их встречи к минимуму, подготавливая его к мысли о том, что им надо расстаться. Конечно, ей было жаль Румена, но это не лучшее чувство для отношений между мужчиной и женщиной, к тому же у нее внезапно появился человек, в которого она влюбилась, совершенно потеряв голову. Произошло это неожиданно. На концерте. Ее представили одному композитору как молодого начинающего музыкального критика. Его звали Васил. Практически мгновенно их взгляды притянулись друг другу, создав такую энергетику, что при рукопожатии обоих как током ударило. Она отдернула руку и засмеялась. Он улыбнулся. Его бархатистые карие глаза были наполнены таким светом, зеркально отражающим мамино лицо, что ей стало не по себе. Желто-медовые лучики на радужке глаз шаловливо поблескивали. Они начали встречаться и довольно стремительно стали любовниками, хотя прекрасно понимали, что попадись они, сплетни и осуждение им гарантированы. В те годы коммунистическая партия как Болгарии, так и СССР, не любила подобных вывертов. За такое хоть и не сажали, но подпортить карьеру, безусловно, могли. Васил был гениальным композитором и в целом хорошим человеком, хотя и с тяжелым характером. Он страшно ревновал мать и к мужу, и к Румену. Она не скрыла от него ничего, потому что хотела быть перед ним честной. Любовь не допускает лжи и коварства, если она настоящая. Так она думала. Они часто ругались и мирились, пытались найти компромисс, но каждый раз все возвращалось на круги своя. Обладая вспыльчивым нравом, Васил не желал ее делить с кем-то, а она считала, что слишком рано говорить о серьезных взаимоотношениях. Надо было немного подождать. Ведь у них с мужем росла дочь – я. Как отнесется к ней Васил? Сможет ли быть ей хорошим отчимом? Как перенесет это дочь? Нужно время, чтобы разобраться во всем.
   Один раз после дикой ссоры Васил позвал маму в гости мириться, сказав, что ее ждет сюрприз. Она приехала. Он накрыл роскошный стол, собственноручно приготовив несколько блюд, в том числе и суп. Он оказался необычно вкусным, но несколько странноватым.
   – Тебе нравится? – спросил Васил.
   – Да, очень, – ответила она, – ты потрясающе готовишь. Из чего он?
   – Догадайся, – поддразнил он и загадочно улыбнулся.
   – Боюсь, что не смогу, незнакомый мне вкус.
   – Ладно, я не буду тебя томить. Это черепаховый суп.
   – Черепаховый? Я не понимаю, я ни разу не видела в магазине черепахового мяса. Где ты его взял?
   – Ради тебя, милая, я способен на многое, этот суп из моей Тортиллы.
   – Ты убил свою черепаху, чтобы приготовить мне суп? – спросила она, не веря своим ушам.
   – Да, я хотел тебя удивить.
   – Что ж, тебе это удалось, – сухо сказала она, аккуратно кладя салфетку на край стола. – Можешь мне больше не звонить. Я никогда не смогу находиться рядом с человеком, который может убить живое существо ради забавы и сюрприза. Собак ты еще не готовил? – с этими словами она быстро вышла в коридор, трясущимися руками взяла сумку и вышла.
   В подъезде ее стошнило. От стыда, пока никто этого не увидел, она быстро выбежала на улицу и поймала такси. Ее душили рыдания. Остаток дня она пролежала на кровати, оплакивая бесславную судьбу Тортиллы. Она искренне не понимала: как можно быть таким жестоким? Зачем? Приобретая живое существо, ты берешь на себя ответственность за его здоровье, жизнь и судьбу. Это так пошло и нелепо, брать на себя роль Бога и решать, кто может жить, а кто нет. Это же не таракан, не муха или комар, которые досаждают тебе и могут переносить инфекцию, это безобидное домашнее животное. И вот так… Она долго не могла прийти в себя, не отвечая на телефонные звонки и не желая общаться с миром. Но несмотря на свое разочарование она не сумела забыть Васила, не могла не любить его. Он был слишком талантлив, красив и мужественен, и слишком много обаяния, ума, какой-то бешеной энергетики составляли его сущность. Они помирились. В это время мама собирала антологию болгарских композиторов для русского издательства. Рукопись уже была практически готова, все данные в неё включены, но внезапно маме позвонили из Москвы и по-отечески мягко, но с затаенной угрозой поинтересовались, почему нет информации о том, с какого года каждый из композиторов член партии. Она клятвенно пообещала исправить оплошность, зная, что это недоразумение может обернуться для нее большими неприятностями, и тут же начала обзванивать всех по списку. За работу обещали неплохо заплатить, что очень ее воодушевляло. Близились выходные, и она решила порвать отношения с Руменом окончательно, не мучая больше ни его, ни себя. Он как раз объявился с просьбой о встрече.
 
   В Софии стояла удушающая жара, от которой люди прятались кто куда: кто под сень раскидистых каштанов в Парке Дружбы, кто в прохладу кинотеатров, кто уезжал на Витошу, в горы, излюбленное место для гуляний в выходные дни и туристов, и влюбленных, и супружеских пар с детьми. Они гуляли с Руменом по городу, и мама тщетно пыталась объяснить ему, что их отношения должны прекратиться, что они исчерпали себя и дальше только тупик. Он отвечал, что по-прежнему любит ее и хочет всегда находиться с ней рядом.
   – Но я не люблю тебя и никогда не смогу полюбить, – втолковывала она ему.
   – Нет, Алёна, ты тоже меня любишь, – упрямо возражал тот, – просто у тебя сейчас сложный период, много работы, депрессия. Всё пройдет, и мы опять будем вместе.
   – Не будем. Потому что ты меня не слышишь. У меня есть человек, которого я люблю, и это не ты.
   – Зачем ты стараешься сделать мне больно? – ласково, по-собачьи заглядывая ей в глаза, с недоумением спрашивал Румен.
   – Я не стараюсь сделать тебе больно, я не придумываю и говорю правду. Пожалуйста, пойми это.
   – Малыш, такими чувствами и взаимоотношениями не бросаются, ты потом будешь об этом жалеть. Сломать всегда проще, чем построить что-то новое.
   – Давай останемся друзьями, Румен, прошу тебя. Просто друзьями.
   – Мы поговорим с тобой об этом в другой раз. Хорошо? Я провожу тебя домой. Тебе надо отдохнуть, выспаться, ты очень много работаешь.
   – Хорошо, – сдалась она, – проводи.
 
   Ей не удалось справиться с его сокрушительной уверенностью в том, что они предназначены друг другу. Бывают люди мягкие, но очень настырные, избавиться от таких почти невозможно. Румен принадлежал к их числу. Обладая незлобивым характером, он вместе с тем оказался расчетлив, скуповат и искренне считал себя огромным подарком для любой женщины. Впрочем, для многих это и есть эталон мужчины. Он неплохо зарабатывал, отличался хорошей внешностью, стройной фигурой и прагматичным умом. Но маме для счастья этого не хватало, требовалось гораздо больше. Она мечтала о человеке, чья творческая гениальность подпитывала бы ее, заставляла стремиться ввысь.
   Они шли по раскаленным улицам. Румен пытался держать ее за руку. Ладони были потные и постоянно выскальзывали, вызывая неприятное чувство брезгливости и желания вытереть их платком. Вот и ее подъезд. Румен открыл дверь и пропустил маму вперед, проходя следом и увлекая в темный угол под лестницей. Ей стало тоскливо и неудобно, близилось ощущение чего-то непоправимого. Он закрыл ей рот поцелуем, не давая выскользнуть из его объятий. Хлопнула дверь, и кто-то прошел наверх по лестнице.
   – Румен, пусти меня, неудобно же. Что мы как дети? Увидит кто, что мы в подъезде обнимаемся, стыдно же.
   – Мне не стыдно, мы ничего плохого не делаем.
   – Вон уже прошел кто-то. Я же здесь живу. Что ты мне жизнь портишь?
   – Алёна, я ничего не порчу, я люблю тебя.
   – Тогда дай мне уйти.
   Она с трудом отпихнула Румена в сторону и увидела, что на нижних ступеньках лестницы молча стоит Васил и смотрит на них. Сердце ее заметалось, тоскливо екнула селезенка, ноги стали ватными, и она машинально ухватилась за Румена. Прекрасно понимая, что надо что-то сказать, объяснить ситуацию, исправить положение, она выпрямилась, открыла рот и, уже понимая, что говорит совершенно не то, глупо улыбаясь, спросила:
   – Маэстро, а с какого года вы член коммунистической партии?
   Как потом выяснилось, у мамы был не один любовник, а три. Папа все это терпел, потому что очень сильно любил ее. Наверное, так же сильно, как и я. Через четыре месяца после нашего приезда в Болгарию, меня отправили обратно к бабушке. Как официальную причину называли трудности моего обучения в русско-болгарской школе и тяжелое финансовое положение родителей. На самом деле, как я думаю, были и другие причины.
 
   Моя память хранит калейдоскоп событий, многое стерлось, спряталось в подсознании и вылезать пока не желает. Да я и не особенно хочу вспоминать. Хотя и приходится. В общем, в декабре меня отправили в Москву, даже не успев предупредить бабушку. Хорошо, что я летела с мамиными друзьями, взявшими меня с собой. До поздней ночи я сидела у них и пыталась дозвониться до бабушки Лоры, чтобы она забрала меня домой. Бабушка сначала восприняла мои слова как шутку, ведь мама ей так и не позвонила, но потом поверила и примчалась за мной к маминой подружке Красимире.

Новая школа, художка и крыши

   В старую школу меня не взяли, потому что я плохо училась и к тому же, в четвертом классе пропустила почти полгода, валяясь дома и бездельничая. Бабушке показалось, что у меня плохие анализы, и она посадила меня на бессолевую диету. Зачем надо было сидеть дома, ума не приложу. Но благодаря этому я прочитала собрание сочинений Дюма, Мопассана, Стендаля, Джека Лондона и многих других писателей. Так что поступать мне пришлось в новую школу, третью по счету. Зато она оказалась рядом с домом.
   Мне было одиннадцать лет. Я училась в пятом классе. Меня по-прежнему привязывали веревками на ночь к кровати, делали уколы, каждый раз, когда болело горло, и не разрешали кататься на велосипеде. И я так же кричала по ночам от страха смерти.
   Правда, бабушка все же пыталась заняться моим образованием и отдала меня в художественную школу. Естественно, после математики на болгарском да еще плюс три раза в неделю занятия в художке, и – в итоге мои общешкольные знания учителей ужасали. Они грозили оставить меня на второй год. Бабушка недолго думая забрала меня из художественной школы, что меня очень расстроило. Но что я могла сделать? Только проводить время в знак протеста на крышах соседних домов вместе с другими одноклассниками.
   Через полтора года моего обучения, бабушке пришло в голову, что эта школа не слишком хороша для меня, поэтому меня надо переводить в другую. И перевела. В самую известную математическую школу города Москвы. Надо ли говорить, что я и математика понятия несовместимые? Наш классный руководитель Сергей Александрович Пушкин вел уроки очень увлеченно, но так, что в классе стояла гробовая тишина – за ходом его мысли мало кто успевал. Другие учителя тоже были со странностями. Учитель физкультуры Джеймс Владимирович Ахмеди (ему тогда было около 70 лет) относился к нам критически. Мне он постоянно кричал: «Авиотова, что ты бегаешь, как тульский самовар!», а моей подружке Жанне философски замечал: «Ну и зачем ты такие штаны на этакий телевизор нацепила?». Преподавательницу русского языка и литературы Светлану Сергеевну в школе все звали SS. Нервная дама постоянно орала, что все мы Плюшкины и Коробочки и совершенно не хотим учиться. Уважения она не вызывала совершенно. Впрочем, другие учителя тоже. Коллектив был странный, преподавать не умели. География, химия, физика оставались совершенно непонятными предметами. Единственным приемлемым предметом оказывался урок труда, да и то нас потом заставили пристрачивать для какой-то фабрики ленточки к младенческим чепчикам, что вряд ли нам могло когда-либо пригодиться в жизни.
   В этой школе я промучилась два с половиной года, после чего стало ясно, что добром это не кончится. И бабушка опять перевела меня в другую школу. Наконец-то в литературный класс! Ура! Но ездить мне пришлось на другой конец города. Впрочем, там были замечательные учителя, и это немного примиряло меня с ежедневным ранним подъемом. К тому же, у меня улучшились оценки. Если раньше я просто считала себя хронической дурой, то в новой школе практически избавилась от троек и стала прилично учиться.
   Мама к тому времени вернулась в Москву и жила с нами. Правда, я ее почти не видела. Когда я уходила в школу, она еще спала, когда возвращалась – ее уже не было. Когда я ложилась спать – ее еще не было. В этот период жизни у нее появился Димитр. Тогда мой отец передавал нам с мамой посылку и уговорил какого-то молодого человека в аэропорту ее привезти. Это и был Димитр. Я не знаю точно, сколько поклонников было у моей матери. В Москве приблизительно в тот период было еще двое. С одним они работали в Московском музыкальном обществе, помню, его звали Андрей (мама тогда устроилась все-таки на работу, потому что бабушка отказалась ее содержать на свою зарплату). Другой – композитор Армен Шахгарян. Оба жили по соседству от нас. В то время мама иногда уже писала музыку, это были ее первые пробы. Я до сих пор считаю, что одна из лучших ее вещей – колыбельная, посвященная мне. В остальном, простите, мне не привили любви к симфонической музыке. Я любила только «Кармен-сюиту» и «Лунную сонату». Думаю, это было связано с тем, что меня лет с трех брали на концерты и ругали, если я пошевелюсь или что-то спрошу во время выступления. Единственное место, куда я ходила с радостью в то время, был Детский музыкальный театр Наталии Сац. Там я смотрела потрясающие спектакли, сидела с актерами в гримерке. В те дни мама накручивала мне волосы на бигуди, и я радовалась, что они такие же красивые и кудрявые, как у нее.
   Димитра я активно не любила – он отнимал у меня маму. Тогда я считала именно так. Он старался мне понравиться и научил готовить яблочный штрудель. Это оказалось вкусно, но Димитр все равно оставался персоной нон грата. Он пытался о нас заботиться, покупал маме красивые вещи и звал замуж. Она не спешила с ответом. Впрочем, как обычно.
   Мне кажется, именно в тот период ее потянуло на эзотерику. Она стала думать, что может лечить наложением рук головную боль и гипнотизировать людей. Когда я попросила проделать это со мной, у нее не получилось – почему-то ее попытки вызвали у меня смех, слишком серьезный вид у нее был. Мама говорила, что закипает вода в банках, когда она подносит к ним руки. Может быть… Мне она свои возможности больше не демонстрировала. Именно тогда у нее появилась одна знакомая, Галина, которая «помогала» ей. Она «видела» ее будущее, утешала, гадала на картах, «лечила» и предсказывала. Мама верила ей абсолютно. Единственное, что могу сказать с уверенностью – в итоге мама продала ей машину, оставшуюся от деда, с очень большой скидкой, так что Галина внакладе не осталась. Я была у нее несколько раз вместе с мамой. Эта женщина пугала меня, в ней чудилось что-то недоброе и порочное. Внешне она походила на черную растрепанную ворону, постоянно подвизающуюся у помойных баков. Она убеждала маму, что в ней скрыт огромный магический потенциал, который необходимо раскрыть, и той это весьма льстило. Мама считала, что видит пророческие сны и может вспомнить, кем была в прошлых жизнях. Это оказалось началом ее эзотерического пути.

Я подумаю об этом завтра

   Мне было лет двенадцать, когда я прочитала книгу «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл, купленную маминой подружкой в «Березке». Именно она стала первым шагом на пути моего спасения от ночных кошмаров. Чтобы не сойти с ума, я говорила себе: «Я подумаю об этом завтра, потом. Не сейчас». Накатывающие приступы затихали, и делалось легче. Вопли «Мне страшно! Мне страшно жить, и я не хочу умирать! Помогите мне!» перестали тревожить моих близких, и постепенно, раз за разом, я убеждалась, что пословица «Помоги себе сам» – единственный реальный путь к выздоровлению. Так началось взросление.
   Все мои детские влюбленности были безответными. Это походило на незрелую обедненную карму (как любила выражаться мама), но почему-то не озлобляло. Попадая из огня в полымя, я ничему не училась, принимая на себя удары, но, не делая выводов.
   В школе и пионерских лагерях любила бродить одна в дальних закоулках или среди природы, наблюдая жизнь насекомых и других божьих тварей. Ребята меня слегка побаивались – мои предсказания всегда сбывались. Я пожимала плечами и всем говорила, что инопланетянка. Очевидно, мамины увлечения не прошли даром.
   Потом пришли сны. Странные, непонятные, тревожащие. Я не помнила их, знала только, что они снятся мне регулярно, но уловить нужные вибрации не удавалось, всё бесследно исчезало. Я говорила на многих языках, расшифровывала таинственные рукописи и свитки, танцевала при полной луне в лесу, от кого-то бежала, пугаясь и задыхаясь от ужаса… Не было только одного – счастья.
   Я никогда не хотела покончить с собой, но жизнь порой утомляла, мечталось об отдыхе в каком-то безвоздушном пространстве, где нет никого, и царит полная тишина. Влюбчивая, я меняла свои привязанности, которые полосовали мне сердце на кровавые ленточки, картинно праздничные и уродливые одновременно.
   Я по-прежнему мечтала вырасти, вылупиться из своей скорлупы, превратиться в бабочку, выпорхнув из тесного кокона, сдерживающего мои возможности и мешающего.
   Иногда сны были страшными. Я знала, что есть несколько снов, снящихся мне регулярно, и боялась их, но ничего не могла изменить. И мне хотелось хоть капельку любви и тепла, отсутствовавших в моей жизни.
   Мама с бабушкой часто ругались, сплачиваясь только при необходимости дать мне «втык» за какую-либо провинность. Приходилось придумывать проступки, чтобы хоть так помирить их. Когда бабушка выдавала мне пятнадцать-двадцать копеек на булочки, я часто прятала их в мамины карманы, потому что помнила, как мама жаловалась на то, что бабушка не дает ей денег. Мне было жалко мать. Ей в то время исполнился тридцать один год. Мне – одиннадцать.
   Приблизительно в это время я случайно заглянула в мамин паспорт, валявшийся на столе. Не знаю, зачем я это сделала. Просто так. Мой взгляд упал на дату свадьбы моих родителей, это было через два года после моего рождения! И что это значит? Наверное, мой отец мне все-таки неродной! Мама подтвердила мои подозрения. Не помню, чтобы у меня был шок. Кажется, я это подозревала еще с детства, после той истории с фамилией. Впрочем, меня всегда больше интересовала мама. Именно она являлась моим божеством, моим ангелом, моей главной любовью. Кроме того, маме надо было помогать. Она иногда становилась рассеянной и могла почистить зубы, а зубную щетку спустить в унитаз, или, вместо того чтобы опустить пятачок за проезд в метро в прорезь автомата, проходила мимо контролера и показывала ему монетку… С ней постоянно случались смешные и забавные истории и нелепые ситуации, казалось, она притягивала их к себе как магнит.
   Я не виню мать за то, что она рассталась с моим родным отцом. Они были молоды, глупы и совершили ошибку. Так бывает. И она хотела как лучше, когда запретила ему со мной видеться, а через несколько лет Стоян удочерил меня и воспитывал, как мог и как умел. Он оказался неплохим отцом, по большому счету. К сожалению, его уже нет на этом свете. Зато через тридцать с лишним лет после своего рождения я нашла родного отца. Но я забегаю вперед.
   Итак, когда мне становилось плохо или грустно, я произносила фразу «Я подумаю об этом завтра». Усилия стали приносить свои плоды. Истерик, обид, трагедий стало меньше. Я научилась их отодвигать во времени и прятать в глубине подсознания. Жить стало проще.
   К тому времени Стоян вернулся в Москву, и бабушка уехала на свою квартиру. Я переехала к ней. Там мне было комфортнее. Впрочем, отец через некоторое время отправился работать в Пермь – очевидно, семейная жизнь не заладилась снова. Мама оказалась предоставлена сама себе. Думаю, ее это устраивало.

Взросление

   В институт я не поступила, пошла работать в свою же школу: преподавателем кружка «Умелые руки» и по совместительству сидела с малышами на продленке, порой заменяя заболевших педагогов. Через год я опять не поступила в институт и перевелась работать в библиотеку МГУ. Именно там я встретила свою первую любовь – Андрея. Между нами ничего не было, просто он мне очень нравился. Он часто забегал к нам в библиотеку и звал меня на перекур. Вернее не только меня, там была еще одна девушка – Анна, которая хорошо его знала. В общем, мы дружили как-то втроем. Но Андрей был мягок, деликатен и не собирался иметь со мной каких-то романтических отношений. Зато муж Анны, тоже Андрей, стал за мной ухаживать. Потом оказалось, что он приходил просить моей руки к маме, но почему-то сделал предложение ей самой. Не знаю уж, что творилось в голове у этого человека. Думаю, мама бессознательно кокетничала с ним, а ему просто хотелось устроиться в Москве покомфортнее, поэтому он и решил охмурить не дочь, так мать.
   Без памяти влюбленная в одного Андрея, я страдала и ревновала его к Анне, с которой он дружил. Я невыносимо мучилась, ожидая его прихода с лекций в библиотеку, чтобы пойти вместе на перекур. Он снисходительно принимал мое робкое чувство, а один раз даже нежно коснулся моих губ своими, когда мы танцевали у меня дома под Джо Дассена. У меня перехватило дыхание. Я никогда не испытывала ничего подобного. Но дальше он не заходил и даже не пытался. Я недоумевала, подозревала, что между ним и Анной что-то есть, раз он так часто заглядывает к нам. Во мне нарастало раздражение, желание одержать над Анной верх, уколоть, унизить, возвыситься, победить счастливую соперницу. Муж Анны оказывал мне знаки внимания и явно меня хотел. Мне это льстило. От отчаяния, желания быть ближе к другому Андрею, созвучия имен я поддалась на его заигрывания.
   Он пришел, когда я была одна дома. Мы пили вино, танцевали, Андрей шептал мне на ухо, какая я красивая и что он уже давно сходит с ума. Он долго и умело целовал мои губы и шею, и мое тело пронзала сладкая дрожь, отдававшаяся в паху, набухшем и изнывавшем в ожидании ласк. Он залез под мою блузку и стал перекатывать под пальцами бусину соска, а потом решительно припал к нему губами, снимая с меня одежду. Я не сопротивлялась. До этого я была девственницей, и никому еще не удавалось подойти ко мне настолько близко, но тут меня захлестнула волна вожделения, с которой я не могла да и не хотела справиться. Он медленно и долго прорывался в искомое пространство, преодолевая естественную преграду. Я почувствовала боль, и мое возбуждение исчезло, уступая место желанию убежать, отпихнуть Андрея, расплакаться из-за непоправимой ошибки, но я лежала, окаменевшая, покорно расставившая ноги и принимавшая его в себя. Он быстро кончил, удивленный своим первопроходством, и сочувственно произнес: «В следующий раз будет лучше, приятнее», после чего неторопливо оделся и ушел, пообещав позвонить. Но я не хотела продолжения. Смывая с бедер кровь и сперму, я раскаивалась в глупости и дурости. Мне надо было дарить себя не ему, не так пошло и обыденно должно было это произойти. Мой возлюбленный почему-то исчез с горизонта, я не могла смотреть Анне в глаза и ушла с работы, раздавленная, запачканная, оскверненная и виноватая, понимающая, что потеряла двух дорогих мне людей…
   В те времена, за год до истории с Андреями, мы с матерью стали понемногу сближаться. Если раньше, в детстве, наше общение сводилось к «подай-принеси», то постепенно перешло на «давай ты уберешь квартиру, постираешь, погладишь, а я тебе заплачу три рубля?» Вполне себе такие европейские отношения. Я даже гордилась тем, что у меня такая мама. Помню, во времена дефицита она разрешала мне покупать на мои талоны сигареты и заранее рассказала мне о контрацепции, предложив, если что, вести мальчика в квартиру, а не заниматься с ним сексом неизвестно где. Я была потрясена ее великодушием. Впрочем, я до восемнадцати с лишним лет ее предложением не пользовалась.