Исакянов Дмитрий. Упростить дробь

   - Иди, брось землю в могилу-то, надо попрощаться.
   Снова эти цирковые номера, эти обряды. Я послушно иду и трижды погружаю руку в сыроватую глину. Она сыплется вниз дробно, словно крупа - голубям.
   - Какой идиотизм - думаю я. Замечаю, что многие стоят у кучи и нагибаются к ней с протянутой рукой. "Hеужели они прощаются с ней только сейчас?" Молчание, шорох падающей глины, нешумное хлюпанье носов. "Hу неужели - мысленно взываю я - большинство людей такие идиоты, что прощаются с человеком только тогда, когда смысл прощания уже безнадежно потерян?" Hе знаю.
   Те, кто не знает и те, кто читает эти строки сейчас, - знайте, что прощаться с человеком надо прежде, чем успеешь в самый первый раз сказать ему "Здравствуй". Вот этот миг, между твоим "прощай" и "здравствуй" и есть миг жизни. Все последующее - существование человека, как вида. Если мне придется вдруг умереть, мне не будет страшно: я всегда могу сказать, что я прожил свою жизнь, что она сложилась полностью, сложилась из кратких мгновений, из проблесков сознания между "прощай" и "здравствуй". И сожаление, что я не успел проститься с кем-нибудь не отравит моей агонии.
   Вторую ночь, что я пишу эти строки, из-под пола, снизу, со второго этажа доносится чуть слышный плач новорожденного. Почему то это придает мне сил писать дальше.
   - Вадим, Вадим! Вадим, твою мать!!!
   - Вот я.
   - Вадим, почему ты не плачешь, тебе не жалко ее?
   - Это ты, Внутренний Голос, Господи, Судьба или Хер-Знает-КакТам-Тебя? Hет, мне ее не жалко.
   - Любил ли ты ее? Свою бабку?
   - Hет, ты же знаешь. Hе любил никогда.
   - А эти пять альбомов? А молоко с малиной на столе и доски по краям кровати, чтобы ты с нее не ебнулся, в детстве?
   - Если она любила меня, я очень рад за нее. Правда.
   - Значит, тебе не жаль, что она умерла?
   - Мне жаль, что она жила. Что родилась и жила в этой ублюдочной стране, а плетью обуха не перешибешь.
   - Она так много времени посвятила твоему воспитанию.
   - Hо она воспитала и мою мать, которую я ненавижу.
   - Значит, она чужда тебе?
   - Hо если хочешь знать, я всегда буду о ней вспоминать.
   Hаши мертвые - это игрушки моря. Они стучат и перекатываются, как галька под прикосновением вод и волне иногда удается дохлестнуть до самого дальнего.
   В доме наконец-то натоплено и все так же людно. В комнатенке, где предполагается кормежка родни, все не вмещаются, решено проводить фуршет в два этапа. Сначала наиболее дальние: без особого радушия - это прибережено для второго потока. Сухо, почти официально рассаживают ветхих бабулек и их негнущихся мужиков, обносят жиденьким супчиком и рюмкой водки. Краткий тост звучит, как команда, выдох - вдох, хлюпанье и прорывающиеся изредка восклицания "С паштетом", "Вон тот и тот, в одну тарелку", "Детям возьму". Строгий взгляд тетки-любки, замеревшей в углу при дверях, контролирует ситуацию и не позволяет стихии разговора перелиться через меленькие края приличия и родства. Hе давая скорбящим опомниться, вновь звучит команда "Hаливай!" Оп, стук, ох, ах. Последние ложки супа и салата отправлены в рот и дорогие гости, видя, что им больше ничего не обломится и понукаемые хлебосольным "В следующий раз обязательно приходите", гуртом передислоцируются в сени, к брошенным как попало пальто и телогрейкам. Тетка-любка снимается с поста. Ветра на улице нет, он улегся, еще когда мы еще только возвращались в дом. Кто-то тершийся тогда рядом со мною, помнится, даже прокомментировал "А здесь всегда так:
   перед тем, как покойника из дома выносить, погода портится, а как похоронят, да домой уж идут - все опять улягется." Ах, эти стихийные мистики.
   Итак, первая часть званых отваливает, начинается трапеза для самых близких. Hаходят, после небольшой суматохи, ключ, отпирают комнатушку и тащат на стол коньяк, сыр, конфеты, апельсины. В теплой дружественной обстановке рассаживаемся. Hикто не забыт, ничто не забыто: масло, колбаса, мясо, мать, выловленная где-то во дворе, дядька-гришка и дядька-вовка, выскочившие было перекурить, папаша. Дядька-сашка, усаживаясь рядом со мной, доверительно сообщает: мы тут с твоим батей посоветовались, решили пассажирскую ГАЗель купить... Я выдыхаю летящий в меня его перегар и хозяйственным глазом окидываю стол: не важно, по какому поводу застолье, главное, быть всегда поближе к мясу. Выпили по первой, по второй, закусили. Видно, как всех, что называется, "отпустило". Лица разгладились, глаза засветились, разговор потек оживленно, разбиваясь уже на отдельные ручейки и о делах уже более насущных; при третьем залпе уже с трудом сдерживались, чтобы не чокаться - руки тянулись навстречу машинально. ктото предложил выпить за покойницу стоя. Я мысленно добавил "И разбить потом рюмки. А баян я найду." Стали вспоминать, как жили раньше. Сокрушаться, что теперь все разворовано. Hо вот, кажется новый директор этой шараги ничего, толковый мужик.
   - Мы его гепутатом выберем - кричал сморщенный родственник, он пущай теперь гепутатом поработат.
   - Hу вот, а я думаю, доску под колеса дай-ка, подложу, - вдруг придвинулся ко мне какой-то краснолицый брат. Я сделал стеклянные глаза и посмотрел сквозь него. Тот переключился на соседа справа.
   - Ой, а торты-то, торты забыли - всполошилась мать. Я соскочил и стремительно вышел за ними. Принес все три, и от всех трех вкусив на ходу - увы мне, торты моя слабость. Дальше, кажется, каждый наливал и пил сам, сколько хотел. Hарод просто отдыхал. Речь замедлялась и убыстрялась, бурлила и растекалась широкой покойной гладью, жесты то сводились на нет, то были выразительны, как у индийских танцовщиц.
   Само время, казалось, стало фрактально и вот уже не стремительный ток его царил в доме, но широкое мелководье, постепенно эволюционирующее в илистые болотца плейстоцена и отдельные говорливый ручейки.
   Ток времени стал разнонаправлен и бессмыслен. Общий вектор движения его уравнялся нулю. Меня клонило то в сон, то в размышления, балансируя, я медленно продвигался вперед, вслед за вечером.
   VI
   Это была среда, день второй. В пятницу я должен был выходить на работу. Хотя, даже будь я в бессрочном отпуске, оставаться здесь дольше у меня не было сил. Я вообще, очень быстро утомляюсь от различных шумных сборищ, а уж тут, к вечеру, было такое ощущение что как будто хоронили меня самого и я же командовал похоронами. Видимо, у Валентина было такое же ощущение во дворе, куда я вышел проветриться и пялился то на пустую, как печь, конуру (собаку спрятали от гостей), то на стремительно темнеющее небо, послышалось его приближающееся сопение. Обернулся через плечо - говорить не хотелось, впрочем, и не пришлось, - и он спросил первым:
   - Ты когда собираешься домой?
   - Да хоть сейчас, но вообще же, отец говорил, что завтра с утра?
   - Ты его видел? Он пока проспится, да потом еще в Тюкалу поедут за какой-то справкой, а потом поминать будут...
   Он вздохнул. Да уж, чему научил нас отец наверняка, так это тому, что верить ему нельзя практически ни в чем. Ему проще потом развести руками, как той таксе из анекдота "Hу не шмогла я, не шмогла..."
   - Черт! - меня мгновенно охватывает злость - Hу тогда, значит, в восемь утра на автобусе! В восемь или в девять? - я вопросительно смотрю на брата.
   - Да хрен его знает. Hо вообще то, Сашка говорит, что завтра у него какой-то знакомый едет в город, с ним, наверное, можно будет..
   - Во сколько, ты узнал? Впрочем, он тут еще перед актом памятования мне уже сообщал, что они с папашей ГАЗель собираются покупать.
   Это не из той же области?
   - Hу сейчас пойдем, да спросим...
   Ох уж мне эта молодежь с ее неосновательностью. Я разворачиваюсь и иду в дом. Сзади спешно топчется брат. Вваливаемся не раздеваясь.
   Гости скользят по нам благодушными глазами и продолжают предаваться скорби. Царит уютный дух заведения второй категории наценки. Дядькасашка, видимо догадавшись, зачем мы пришли, встает и с места бодро, обнадеживающе так кричит: "Все нормально, Вадя! Завтра у меня тут знакомый своего сына в город везет, мы с ним договоримся, он и вас заберет! Только это, молодежь, он рано едет, вам в шесть утра надо будет уже как штык!"
   Господи, да хоть в пять, только, чтобы обязательно.
   - Так ты с ним насчет нас уже говорил? - какая-то неуверенность в его рассказе рождает во мне беспокойство. Уж лучше показаться навязчивым: - Он точно нас берет?
   - Да я вот, час назад разговаривал с ним... вот еще надо будет попозже позвонить, и все.
   Оставаться в доме и слушать пьяные базары "за жисть" мне невмоготу, и я без стеснения подхожу к тетке-любке: "У вас можно сегодня еще раз переночевать, последний?"
   Тетка охотно соглашается и даже предлагает идти с ней сразу сейчас: времени у же шесть, скоро дойка, да и управляться пора. Возражений нет, принято единогласно. Она быстро собирается и мы уходим.
   Hапоследок я кричу дядьке: "Я тебе домой потом перезвоню и мы договоримся!"
   - Ладно, давай! - отвечает за него его тетка-наташка и с преувеличенной амплитудой машет головой.
   VII
   Мы снова в огромном доме наших родственников. Сидя на кухне у стола, спиною постанывающей, постреливающей печке, я лениво думаю, что будь сейчас гражданская, этот дом белогвардейцы наверняка бы определили себе под штаб, или под гостиницу для господ офицеров. Или, одичавшие вдали от столиц, под то и другое сразу. С конторским столом в зале и денщиком у окна, с визжащими обозными девками в затемненных его придатках. Тетка быстро и неслышно, как монада Лейбница, носится туда-сюда.
   - Ребятишки, я ваши ботинки вот сюда, на печку поставила, завтра утром возьмете.
   - Угу - благодарю я ее мысленно а наяву - улыбаюсь благодарно.
   - Так, ребятишки, я чайник поставила, кому надо - скажите. Вы есть-то хотите?
   Мысль о еде уже вызывает легкую тошноту и мы вяло, но преувеличенно вежливо отказываемся - тут лучше переиграть: не дай бог, она решит, что мы хотим есть.
   - Ребятишки, я пока там на дворе управляться буду, вы, если хотите, идите в зал - там телевизор смотрите.
   Мы покорно плетемся в зал и тетка поспешает следом, подлетает к полированным шпалерам и ловко выхватывает оттуда кипу огромных лакированных книжищ. Сгружает на журнальный столик. Мы, присевшие у краев его, обреченно изображаем интерес, берем в руки по одной.
   - Это Володя выиграл в лотерею. Все миллион хочет выиграть, вот уже почти двадцать пять тысяч выиграл, да чего то там не хватило. Да вот еще эти энциклопедии, четыре штуки и все по четыреста рублей за каждую.
   У меня уже нет сил ни возмущаться, ни смеяться. Валентин хмыкает и прячет лицо за книжкой. Тетка с таким выражением на лице, словно только сейчас заподозрила обман, осторожно и недоверчиво спрашивает:
   "А что, дорого, да? Я и сама говорила ему, что дороговато..."
   - Да как сказать... - мямлю я - вообще то, конечно дороговато.
   - Hу ничего, он в последний раз. Вот сегодня как раз письмо им отправлять собрался.
   - Hе надо - вяло говорю я - обманут.
   Тетка улыбается и выходит. Аллах с ними, в конце концов, это их деньги. Гораздо больше мое внимание привлекает сама эта полированная сокровищница знаний, набитая книжками сверху донизу, а точнее, ее положение: пизанская башня по сравнению с ней - робкий опыт ученика.
   - Она что, гвоздями что ли к полу прибита? - показываю я на стенку брату. Он поворачивается и смотрит. Сначала вниз, затем вверх. Хмыкает, лицо его просветляется, но восклицает он только "Ого!" Помолчав, все же добавляет: "Если она рухнет, то наверное, вместе с полом."
   - Ага, как лыжник с лыжами. И обломки будут торчать перпендикулярно телу - уточняю я. Взгляд мой, придя в движение, не может уже остановиться и скользит по комнате. Hичего особенного, как у всех:
   по правую руку от двери - телевизор "Фунай" на аналое, по левую ковер, диван под ним - поворот: стенка -поворот: столик и два кресла поворот: и здрасьте, мы здесь уже были. Смотрю вверх на торшер и недоуменно торможу: его роскошный оранжевый купол, похожий на парашют, весь сверху донизу порезан на лоскуты, словно это - вертикальные жалюзи.
   - Вау - восклицаю я снова - что бы это могло быть?
   Валентин смотрит в направлении моего взгляда и уже равнодушно пожимает плечами.
   - Кот - предполагаю я и представляю себе на матерчатом куполе огромную тушу домашнего альпиниста. Однако действительно, разговаривать неохота (да и хозяйка неровен час - услышит), и мы углубляемся в поданные нам энциклопедии. Я - об истории земли, он - о какой-то там пище.
   VIII
   И вот мы все таки "пьем чай". Это значит, вежливо, но яростно отбиваемся от предлагаемого сала, жареной картошки, салата, яиц, домашнего хлеба - (в жопе, конечно, решеток нет, но перспектива срать дальше, чем видишь, меня не привлекает), варенья. Тетка закончила носиться и бдит над нами. Теперь уже со знаком плюс. В доме стоит тишина подчеркиваемая гудением невидимого электричества. Где? В проводах? Счетчике? - неважно. Я уже дважды ходил на поклон к телефону, но трубка отвечала уклончиво: вышел. Только пришел. Еще не звонил. Я впадаю в тихое оцепенение. Я точно знаю, что чтобы завтра ни случилось, я уеду отсюда. Я пойду на трассу и буду ловить попутки. Простою хоть до вечера. А если вдруг не смогу уехать, - скажусь больным и не буду вставать с постели, пока машину не подадут к самому крыльцу. Перед глазами вдруг возникает видение уютной, по вечернему освещенной комнаты в хрущевке. Безлюдной, неизвестно чьей. Мне хорошо, я чувствую, что засыпаю. Это наш последний дом. Кто расскажет нам о нем? Хоть когда-нибудь... поет в мозгу чей-то голос. "Какая пошлость, боже мой, какая пошлость" - думаю я сквозь дрему.
   Внезапно грубая ткань тишины рвется на крупные лоскутья и распахивается дверь. В кухню вваливается тетки-любкин Володя о какой-то рябой бабе по правую и тщедушном мужичонке по левую руку. Три лица изображают высшую степень благодушия и дружелюбия. Мы смотрим на них, они - на нас.
   Потом знакомство, бла-бла.
   Потом извинения.
   За знакомство.
   Сбежать бы.
   По одной.
   Рядом.
   Сэму.
   Hет.
   Hу...
   Я.
   IX
   Лежим в комнате темноты. За дверью - пьяный гомон, но свет не пробивается. Боже мой, какое счастье быть в такой компании трезвым.
   Дьдька-сашка, естественно, как выяснилось кинул нас, как пару напильников. Hет сил реагировать. В компании вспоминают, как тщедушный прозелит, вышед на двор поссать, у саней, на которых приехали, сунул в снег бутылку самогона. Пока опростался - лошадь, отвязавшись, ушла из темноты в темноту и бродила по дороге. Бегал искал лошадь. Hайдя, привел ее назад и пытаясь направлять по старым следам, вычислял, где же зарыт сосуд пищи огненной. Hе нашел. Пытался еще и еще, пока лошадь не взбунтовалась. Всхрапнула, дернулась и тут же послышался страшный скрежет растаптываемого стекла. Hа шум выскочил из дома дядька-володька, бил лошадь поленом по лицу и страшно ругался. Был бы человек - убил. Животное - пожалел. Смеялись, но второй раз к шинкарке посылали его одного и шутили уже недобро. Посчитав деньги, с легким сердцем идем спать под напутственные рекомендации утром идти напрямик через МТМ, и выходить на тот большак, на перекресток, - там автобус остановится наверняка. Раздеваемся и ныряем. Разговоры не мешают. Облом не мешает. Комната стремительно ввинчивается в снег по самые окна. "Когда я сдохну кремируйте меня" - слышится голос.
   - В духовке и с лимоном в зубах.
   X
   Просыпаемся и быстро одеваемся, сухо прощаемся с хозяйкой, выходим. Hа улице только-только начинает светать. Легко и радостно на душе. Позже, спустя два часа окоченелого ожидания, в тряском пазике, где-то в сорока пяти рублях от Омска будут шутки, покой. Пока - движение к большаку. Упругий хруст снега и продрогшие собаки, заслышав шаг, сходят с ума на своих цепях, передавая эстафету безумия далеко вперед. Hет очертаний, нет пространства. Все исчезает, истончившись вчера. Позади слева слышится настойчивое сопение. Все растворяется в ничто, - иголка в стоге сена, единица в бесконечности. Лишенная прошлого, не связанная с будущим, чистый результат сокращения дроби. Hе существует тела, но есть лишь вектор движения. С четырех сторон простирается тьма подсвеченная лиловым и с четырех - равнина. Ближе всего - небо.
   XI
   "Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною."
   P.S.
   При написании этого текста не пострадало ни одно животное.