Страница:
...........................................................................
............................
- Ладно, не расстраивайся, - снизошла к его страданиям К. - На вот, платок возьми, а то у тебя слезы в глазах...
И поднялась на подножку автобуса. А платок так и остался у него навсегда: маленький, белый, отделанный по краям кружевами, с крохотным пятнышком алой помады в уголке.
8
В этой истории с К. Алексей Михайлович отделался довольно легко. Он хоть и страдал, лишившись прелестной любовницы, но страдал не слишком сильно. Только в те минуты, когда он стоял на остановке и смотрел вслед автобусу, - только тогда страдание его было велико. И только тогда оно было подлинным - из числа тех страданий, на какие мы с вами способны не каждый день. Такое страдание украшает человека. Делает его лучше и чище. Возвышает над собой. Жаль, что ненадолго.
Когда Алексей Михайлович отвел глаза от исчезающего вдали автобуса, когда машинально опустил руку с платком (до этого он театрально прижимал его к губам), когда достал пачку сигарет и щелкнул зажигалкой - тогда он еще содержал в себе страдание целиком, во всей его первозданной силе и чистоте. Но едва он глубоко затянулся, испытав при этом непривычное, усиленное по контрасту со страданием, удовольствие, едва повернулся и сделал первый неуверенный шаг, чтобы уйти с остановки, что-то в нем шевельнулось, будто стрелка чутких весов, и страдание его пока что едва заметно, но уменьшилось.
И с каждым шагом, приближающим его к дому, оно становилось все меньше и меньше. И даже не в том дело, что меньше - человеку не обязательно взваливать на себя неподъемную ношу, чтобы глубоко и по-человечески страдать, вполне хватит и несчастья средней величины, - а в том, что с каждым шагом и каждой сигаретной затяжкой его страдание становилось уже не таким настоящим, не таким всеобъемлющим. Уже не страдание полностью заполняло и растягивало оболочку в форме мужчины двадцати пяти лет от роду с искаженным болью лицом, вытесняя из нее все мелкое, суетное, пошлое, а мужчина двадцати пяти лет от роду нес в себе наряду с мелким, суетным и пошлым еще и страдание. И поскольку он не мог себе позволить отдаться страданию целиком - такая возможность предоставляется только героям дамских романов, - а должен был продолжать жить своей привычной жизнью, ему кроме страдания требовалось многое другое, по большей части мелкое, суетное и пошлое, однако объем оболочки был ограничен, и ему приходилось все сильнее и сильнее сжимать свое страдание, делать его соразмерным прочим эмоциям, чтобы оно заняло лишь отведенную для него часть объема, нашло место в общем ряду, как новая, очень важная, но все же стандартного размера книга находит место на книжной полке, которая с виду кажется забитой до отказа.
Пару дней спустя страдалец уже с некоторым трудом отыскивал среди мелкого, суетного и пошлого свое заметно уменьшившееся страдание. Пожалуй - слишком уменьшившееся, почти до неприличия, так что и страданием его теперь трудно было называть - так себе страданьице. И ему приходилось преувеличивать его, высиживать, как яйцо, чтобы оно стало чуточку побольше и поживее, потому что оно было единственным напоминанием о пережитом. Однако это было бесполезное занятие: подчиняясь объективным законам, страданьице неумолимо сокращалось с каждым днем, и примерно неделю спустя ему уже приходилось делать ощутимые усилия, чтобы хоть что-то почувствовать, а по прошествии двух недель от страданьица осталось только слово, пустая графическая оболочка, разбитая скорлупа - без цыпленка и без яйца.
Именно тогда Алексей Михайлович вывел свой личный Первый закон любовной термодинамики. Закон этот гласит:
"После того, как любовные отношения между мужчиной и женщиной прекращаются, страдания, причиненные разрывом, длятся ровно половину того срока, что длились отношения".
9
Страданьице не помешало Алексею Михайловичу наилучшим, как ему казалось, образом подготовиться к возвращению жены: коврик был тщательно пропылесосен, мешок пылесоса очищен от спрессованной пыли (он допускал, что Людмила произведет археологические раскопки и обнаружит в слежавшейся пыли женские волосы: длинные, вьющиеся, черные - К., и короткие, светлые - О.), полы вымыты, постельное белье сдано в прачечную, бутылки - в приемный пункт, и не осталось вроде бы никаких улик, никаких свидетельств его двойной неверности, если, конечно, наблюдательные соседи не поспешат осведомить жену о происходивших в ее отсутствие безобразиях.
Соседи не поспешили. Но брак Алексея Михайловича это не спасло. Напрасно он терзался ревностью, напрасно подозревал Бабника, напрасно старался опередить жену, отомстить ей за неверность до того, как она изменила ему. Она, конечно, изменила, но на целостности их брака эта мимолетная измена, уравновешенная двумя полноценными изменами самого Алексея Михайловича, не сказалась.
Хотя как знать... Тут сработала достаточно сложная ассоциация идей. Когда уверенный в себе Бабник отработанным движением завалил трепещущую в ожидании Людмилу на небрежно застеленную койку, ей, надеявшейся испытать какое-то неведомое, сказочное блаженство, неожиданно припомнились обстоятельства их с Алексеем Михайловичем знакомства. Такая же там была небольшая комната в общежитии, только не с двумя, как здесь, в доме отдыха, а с тремя впритык поставленными койками; так же точно распаленно дышал на нее алкоголем и табаком будущий супруг; так же точно совокупляться приходилось молча и быстро, в постоянном страхе, что кто-нибудь войдет и увидит. И так же точно, сделав свое дело, ее первый после мужа любовник отвалился от тела и закурил. А потом и вовсе торопливо попрощался и ушел.
Тут она впервые поняла смысл выражения, которое часто употребляли ее подруги, рано повыходившие замуж, и коллеги - две солидные, заметно за сорок, дамы, учившие ее жить. Не нагулялась, говорили они про женщину, которая, вырвавшись на курорт, спешит наставить рога мужу. Не отгуляла свое.
А я ведь действительно не нагулялась, с острой жалостью к себе думала Людмила, сидя в одиночестве покинутой любовником спальни. В прямом смысле не нагулялась. Я ведь совсем молодая еще. Можно сказать, девочка. Гадкая девочка. Ну и что? Я была хорошая девочка раньше - а что я видела? Как поступила в университет со школьной скамьи, так полгода буквально пробегала шальная, надышаться не могла вольным воздухом большого города - после нашего-то городишки, где каждая собака тебя, блин, знает и родители за тобой бдят с утра до ночи, как бы доча в подоле не принесла. И только, блин, очухалась немного, приноровилась, начала понимать что к чему - нарисовался будущий супруг, красавец неописуемый, драгоценный Алексей свет Михайлович. И долго не размышляя, с размаху - куда? Да в койку, в койку, да еще и мордой вниз, потому что ему, подлецу, до безумия нравится, видите ли, моя аккуратная круглая попка, он от нее торчит, оказывается. И так вот оставшиеся четыре курса - то мордой в подушку, то ногами в потолок - и все с ним, с ним ненаглядным, на других и посмотреть не моги.
А что кроме койки в общежитии? Ну, погулять иногда выведет, в кино, если фильм, который ему нравится. Ну, в ресторан. На каток выбирались, помнится, но редко. К родителям его ездили в деревню, в Тюменскую область. А больше и вспомнить нечего. Никаких тебе романтических ухаживаний, прогулок при луне, цветов охапками. Девчонки, дуры, мне еще завидовали: надо же, какая любовь, с первого курса и до конца вместе, студенческая свадьба, отдельная комната в общежитии (потому что отличники оба, он даже Ленинский стипендиат), такое счастье, такое счастье тебе, Людмилка, привалило!..
А что осталось от этого счастья? Мордой в подушку, два аборта, волосы, вечно пропахшие дымом его сигарет, от которых меня тошнило, пока сама не научилась дымить. Фотографии студенческой свадьбы - сплошь улыбки да поцелуи, а мне так хотелось послать всех к этой самой матери и бежать. Сама не могла понять, почему хочется. Не скажешь ведь, что не любила. Любила его, еще как. И он вроде тоже. Чувствовала, наверное, что рано или поздно задушит он меня этой любовью, как подушкой.
10
После таких размышлений молодую женщину не тянуло снова встречаться с Бабником. Да и он успокоился: отметился, добился своего - и достаточно. К тому же и жена его стала как-то приторно ласкова с Людмилой, и вспомнились смутные слухи о ее не совсем обычных наклонностях. В другом настроении, Людмила, может быть, и не прочь была бы попробовать непривычно-остренького, но не теперь. Теперь ей хотелось чего-то иного, воздушного, невесомого и обязательно чистого - чтобы прикосновение мужской руки к кончикам твоих пальцев заставляло дрожать всем телом, а не так, чтобы выпить по двести грамм в курортном ресторане, пообжиматься на танцплощадке под знойное танго, выплевываемое в микрофон сквозь желтые лошадиные зубы затраханного вида певицей, - и в койку. Мордой в подушку. Или, для разнообразия, ногами в потолок.
Бабник предпочитал ногами в потолок: его, видите ли, заводила не Людмилина круглая попка, а ее чуть продолговатая грудь, которой сама Людмила немного стеснялась, потому что у нее вокруг сосков росли длинные черные волосики. Бабник от этих волосиков чуть не кончил преждевременно. Но с собой совладал опыт.
Думалось, что после Бабника уже ничего другого не будет, страшно хотелось домой, к мужу - хоть и не было у них романтики, но все же свой, родной человек, залезешь под одеяло, к нему под бочок, уткнешься в него носом - и так спокойно, так сладко спится, никакой романтики не надо, - но тут она познакомилась с молодым инженером с их завода, и между ними завязался робкий, совсем наивный, детский роман, какого ей как раз и не хватало. Были и долгие прогулки при луне, и букеты алых роз, и даже стихи - вот уж чего в ее жизни точно не было, так это стихов в ее честь, если не считать примитивных поздравлений с днем рождения, - но такие вирши по заказу она и сама могла сочинять.
А тут были настоящие стихи, печальные, проникновенные, написанные на небольших листочках плотной, чуть желтоватой бумаги черными чернилами, его аккуратным, очень разборчивым почерком:
Мы встретимся в толпе, в разгаре дня
Меня не различишь ты среди прочих;
Нас ночь сведет, но под покровом ночи,
В кромешной тьме - узнаешь ли меня?..
Это было самое первое, анонимное, потому что еще не были знакомы. Он тайно подкладывал листочки со стихами на ее столик, прятал под салфетку, и однажды она подкараулила его за этим занятием - и так они познакомились. И потом он уже шептал стихи ей на ухо во время тех романтических прогулок при луне, о которых она мечтала как о несбыточном, и лишь затем вручал очередной желтоватый листочек, который она берегла, как драгоценное предсказание судьбы.
Одно только немного встревожило ее, когда они стали подробно рассказывать друг другу о себе. Немного напугало Людмилу то, что юный инженер еще там, в их родном городе, был заочно, не видя никогда Людмилы, влюблен в нее. Вернее - в ее несравненный голос. Он так и сказал: несравненный - отчего она, однако, не пришла в восторг.
- И где же вы слышали мой несравненный голос? - спросила она, заранее догадываясь, каким будет ответ.
- По радио, Людмила Васильевна, - ответил он, глядя на нее с обожанием. Ни одного вашего выступления не пропускаю. Ваш голос - я, знаете, просто упиваюсь им...
Ну вот, думала она. Одному подавай мою круглую попку. Другому - грудь с волосками. А этому - голос. Кончится тем, что он вообще откажется со мной встречаться, будет часами со мной беседовать по телефону, чтобы спокойно, без помех, наслаждаться моим несравненным голосом. А если я, не дай бог, охрипну или вовсе голоса лишусь, он тут же меня бросит. Потому что я целиком, но без голоса, ему не нужна.
11
Людмила - первая моя героиня, которая столкнулась с этой разновидностью любви: любви не к человеку как таковому, а к какой-то части его души или тела. Она первая еще робко, по-студенчески, задумалась, почему иногда человеку тяжело выносить другого человека. Не только физическое присутствие рядом, но и сам факт его существования. Если, конечно, воспринимать другого человека так же, как воспринимаешь себя, - то есть целиком, во всех его внешних и внутренних проявления.
Алексей Михайлович вывел бы из этого целую теорию. Но Людмила была практична - и мысль свою использовала позже на практике. Став хозяйкой собственной газеты, чей желтоватый окрас ничуть ее не шокировал, она отвела специальный уголок для такого рода любителей - "Магазин запчастей". Название присоветовал второй муж -инженер на заводе по производству запасных частей для грузовых автомобилей.
И сколько же писем с откровениями, сколько фотографий самого интимного свойства приносила ей ежедневно почта! Изрядно их оказалось в маленьком уютном городке - поклонников женских ножек, грудей, шей, ушек, пальчиков, писек и попок... Ну, и женские особи не отставали, и предметы их восторга, снятые на цветную пленку и отпечатанные в натуральную величину, причем рядом обязательно для сравнения была приложена линейка, спичечный коробок, бутылка с портвейном, а один раз почему-то масляный насос от ЗиЛ-130, могли бы смутить кого угодно, только не ее, своим давним курортным опытом подготовленную к такому обороту.
Кончилось это печально: в городе завелся маньяк, не удовлетворявший свое больное либидо присылкой фотографий излюбленных местечек - он присылал по почте заспиртованные большие пальцы ног, которые отрезал у живых женщин. Подкарауливал в уединенном месте, усыплял хлороформом или оглушал ударом по голове, профессионально ампутировал большой палец (всегда на правой ноге), погружал его в заранее заготовленный пузырек со спиртом и отправлял по почте в Людмилину газету. Рану на ноге он всегда зашивал, чтобы жертвы не истекли кровью.
Непосредственной угрозы для жизни маньяк не представлял, но женщины были в панике: близилось лето, раздел мод в Людмилиной газете обещал возвращение открытых босоножек на средневысоком каблучке, а какие могут быть босоножки без большого пальца... Так что "Магазин запчастей" - "Отдел уродов", как называли его между собой сотрудники редакции, - Людмиле пришлось прикрыть.
12
Но это было позже, тогда же пришлось выбирать: или оттолкнуть человека, подвергнувшего ее частичной разборке, выбравшего из всего, что составляло ее драгоценную сущность, только голос, ради мужа, предпочитавшего круглую попку, или уйти от мужа и приголубить робкого влюбленного в надежде, что со временем он полюбит и остальное.
Неизвестно, что бы она предпочла, если бы не явное свидетельство измены мужа. Нет, не платочек с пятнышком алой губной помады, забытый Алексеем Михайловичем в кармане пиджака, - у Людмилы не было привычки обшаривать его карманы. Однако со свойственной мужчинам невнимательностью Алексей Михайлович, оставил на самом видном месте, у зеркала головную щетку Людмилы, которой по очереди воспользовались не слишком брезгливые и деликатные гостьи, - так что Людмила обнаружила в ней не только собственные волосы, но и чужие, к тому же двух разных видов: длинные, черные, вьющиеся и короткие светлые.
Находка разом избавила ее от чувства вины перед мужем. Она даже задним числом испытала подобие оргазма, которого не успела ощутить во время слишком лихого, слишком стремительного соития с Бабником. Ей захотелось повторить курортное приключение - и она тут же позвонила Бабнику и назначила свидание здесь же, в оскверненной мужем квартире, благо что днем муж был на работе, а у нее с Бабником еще оставалось шесть дней до отпуска.
В эти шесть дней она постаралась не потерять даром ни одной свободной минуты и в скачке на супружеской постели побила рекорд Алексея Михайловича, установленный за три недели. И притом изменила мнение о выносливости и изощренности Бабника в лучшую сторону и начала находить, что не так уж и неприятно - ногами в потолок. Ей даже жалко было, что невозможно объяснить этим мужчинам, в первую очередь - мужу, что испытываешь, когда лежишь вот так, голая и потная, с растрепанными волосами, задрав ноги в потолок, и тебя е...т чужой волосатый мужчина. Больше всего ей нравилось, что е...т именно чужой мужчина, не муж и не тот, нежно влюбленный, и нравилось употреблять в качестве определения того, что он с ней проделывает, самое грубое, но и самое точное слово.
13
Людмила сознавала, что изменяет не только мужу, для нее уже почти бывшему, но и поклоннику, претендующему на роль мужа будущего. Но не испытывала угрызений совести. Что-то ей подсказывало, что их с будущим мужем отношения будут слишком ровными, слишком нежными, слишком нормальными, чтобы доставить ей то острое, чуточку извращенное наслаждение, какое доставлял умелый и безжалостный любовник, терзающий и ублажающий ее плоть снова и снова под сочное хлюпанье зеленоватых гардин. Ей еще многому придется будущего мужа обучить и, к сожалению, обучить не для себя, а для какой-нибудь чужой бабы, на которую он рано или поздно кинется, чтобы доказать свою мужскую состоятельность, поскольку по отношению к ней, Людмиле, он всегда будет чувствовать себя учеником. И она была готова выйти за него замуж с совершенно спокойной совестью и твердой уверенностью в том, что когда ей очень-очень-очень понадобится, она всегда сумеет найти для себя настоящего Мужика, способного глубоко, до основания потрясти все ее женское существо.
Она преодолела искушение поведать мужу о своем курортном приключении и его местном продолжении - чтобы сделать ему больно, чтобы отомстить за неверность, которая, как она сознавала, была для него ответом на ее предполагаемую измену. И хотя ее измена состоялась, может быть, раньше, чем он привел сюда этих женщин (по волосам на щетке невозможно было определить дату), но он ведь не мог точно знать, что ее измена была, а значит, не имел права ей мстить - и потому должен был оставаться виноватой стороной.
В результате муж получил усеченную, невинную версию, подкрепленную желтоватыми листочками со стихами и бережно засушенной алой розой. Искушенный собственным опытом Алексей Михайлович не хотел верить в полную невинность отношений счастливых влюбленных, но что-то в голосе его жены, в ее взгляде подсказывало ему, что тут она говорит чистую правду.
Что делать? Инженер холост, они с женой - бездетны, никакой трагедии и даже драмы из развода выкроить нельзя. А мелодрама, думал Алексей Михайлович, это не мой жанр. Мне вовсе нет дела до них и до их дурацкой любви, какого хрена я буду цепляться за то, что мне самому не так уж и нужно? Vaya con Dios! - сказал он влюбленным на прощанье любимую фразу своего начальника, редактора заводской многотиражки, испанца по происхождению, что было не совсем точно: отправиться с Богом предстояло ему самому.
Вышло даже удачно: имея за плечами факультет журналистики, он не слишком комфортно чувствовал себя в многотиражке, а отрабатывать по распределению предстояло еще почти год. Но он к тому времени напечатал несколько заметок и даже пару больших статей в областной газете, ему предлагали там место, и развод и связанная с ним необходимость перемены мест пришлись кстати. Vaya con Dios! - сказали ему на прощанье на чистейшем кастильском наречии - спасибо, что хоть не mandarlo al carajo!1 - и он отбыл.
14
Так получилось, что после университета Алексей Михайлович попал в единственную на весь город многотиражку, а Людмила - на городское радио. Могло быть наоборот, но редактор городского радио, услышав ее голос - глубокий, богатый интонациями, не изуродованный характерным уральским произношением, сказал безапелляционно: "Этот голос должен быть у нас!" - и пылкий испанец, как истинный кабальеро предложивший место вначале даме, уступил.
Однако после того, как возник инженер, влюбленный в голос, предназначенная голосу роль была завершена, отыграна, отныне он должен был принадлежать только одному человеку - будущему мужу. И когда место Алексея Михайловича в многотиражке освободилось, Людмиле показалось естественным занять его. Шел сентябрь, искать молодого специалиста было поздно, к тому же на радио жаждала вернуться после декретного отпуска женщина, чей голос был заменен в свое время Людмилиным, так что было легко достигнуто соглашение сторон. А буквально через полтора года вдруг скоропостижно, от инфаркта, скончался главный редактор - и его место сначала временно, а потом и постоянно заняла молодая перспективная журналистка.
Позже, когда времена переменились, бывшая жена Алексея Михайловича начала выпускать первую в городе коммерческую газету: немного эротики, много рекламы, телевизионная программа, гороскопы, политические анекдоты - и под этим соусом неназойливая, но мощная агитация за фактического хозяина газеты, крутого бизнесмена, прибравшего к рукам уже половину города и планирующего прибрать и вторую.
Молодой инженер к тому времени тоже оперился: начав своевременно отстаивать демократию, он отстаивал ее уже профессионально из созыва в созыв и со временем стал председателем городской Думы.
При этом он и вся Дума думали в правильном направлении - так что позиция газеты его жены и его собственная никогда не расходились.
Процветание бывшей жены и ее нынешнего супруга порой заставляло Алексея Михайловича задуматься о каких-то гипотетических упущенных возможностях: останься он в городе, глядишь, сам бы стал главным редактором многотиражки, потом вместе с женой завел бы коммерческую газету, глядишь - и в депутаты бы пробился не хуже ее инженерика... Но думалось об этом легко, беспечально и не слишком всерьез: жизнь не имеет сослагательного наклонения, бесполезно пытаться изменить прошлое, к тому же, был убежден Алексей Михайлович, прошлое столь же вероятностно и многовариантно, как будущее, и если бы, допустим, сейчас он фантастическим образом вмешался в прошлое, изменил его, остался бы в многотиражке, то в силу каких-то незаметных, но важных факторов, обусловленных его, а не его бывшей жены появлением, инфаркта с пламенным испанцем-редактором не приключилось бы, и он до сих пор продолжал бы руководить своим любимым листком. Ведь он был еще не стар, этот испанец, он только казался молодому Алексею Михайловичу пожилым человеком, а на деле был даже моложе его нынешнего.
К тому же на то, что еще до болезни редактор сделал Людмилу ответственным секретарем, то есть своим фактическим заместителем и правой рукой, наверняка повлияла ее женская привлекательность: бывшие коллеги рассказывали позже, что испанец при всех целовал Людмиле руки и называл ее не иначе как mi vida[1] , про себя же сказал однажды, чуть не плача (будучи, правда, под шофе), что он nostalgia hecha hombre. А когда бывший коллега Алексея Михайловича спросил, что это значит, ответил непонятно: "Тебе ни к чему это знать, сынок, когда понадобится, ты сам узнаешь, без перевода".
[1] Пошел к черту! (испанск.)
И странное дело: когда много лет спустя Катя скажет ему то же самое про себя, только по-русски, Алексей Иванович, никогда специально не учивший испанского языка и сохранивший в памяти лишь несколько любимых выражений покойного шефа, каким-то чудом вспомнит и поймет, что именно это и означали слова стареющего испанского кабальеро. И мы с вами тоже поймем это одновременно с Алексеем Михайловичем, не раньше, а раньше нам эти слова знать ни к чему.
15
Примерно за год до смерти мужа Виктории Алексею Михайловичу пришлось снова побывать в этом городе. Там он случайно встретился с К. в одной компании. Он узнал ее сразу - более того, ему показалось, что она совсем не изменилась со времени их последней встречи. Разве что похудела немного. А он почему-то думал, что с возрастом она раздастся и превратится в настоящую матрону. Он ошибался - и имел возможность убедиться, насколько ошибался, для этого ему было достаточно приложить к ее талии свою ладонь, которая помнила прежние изгибы ее тела.
В компании она была не одна, а с мужчиной примерно ее возраста. Судя по всему, они были не мужем и женой, а любовниками - причем всячески подчеркивали это, демонстрировали свои отношения, гордились ими, рассказывали со смехом разные интимные подробности, детали своего знакомства.
- Познакомились мы, кстати, очень давно, - улыбаясь, рассказывал спутник К. - И даже слегка были увлечены друг другом. Но характерами по молодости не сошлись. А тут вот встретились снова, как у Дюма, двадцать лет спустя - и подошли друг другу в самый раз.
- Ну уж двадцать! - поправила его К. - Это ты, милый, загибаешь. Больше двадцати лет прошло, намного больше... Скорее к тридцати приближается.
- Может быть, и больше, милая, - возразил тот, машинально приглаживая остатки вихров, плохо прикрывающих заметную лысину, словно названное ею завышенное число влекло за собой автоматически и сокращение числа волос и увеличение размеров лысины, - но не настолько, как ты тут насчитала. Год или два в тут или иную сторону - согласен. А если больше - развод и имущество пополам!
И громко, на публику, захохотал.
Алексей Михайлович украдкой посмотрел на К. Она ответила ему прямым, как удар в лицо, взглядом. Совершенно спокойное, невозмутимое выражение лица, холодный блеск узких, вытянутых к вискам серых глаз, все то же змеиное, стремительное движение остренького язычка, облизывающего тонкие губы. И ни намека на сожаление о прошлом, или на раскаяние, или, напротив, прощение если она во всем винила его. Ничего. Твердость, переходящая в упертость. Одна-единственная возможная точка зрения, которая верна только потому, что принадлежит ей. И лишь едва заметный кивок, вполне возможно, просто привидевшийся ему, почудившееся или имевшее место приглашение... К чему? К откровенному разговору? Или просто к танцу?
............................
- Ладно, не расстраивайся, - снизошла к его страданиям К. - На вот, платок возьми, а то у тебя слезы в глазах...
И поднялась на подножку автобуса. А платок так и остался у него навсегда: маленький, белый, отделанный по краям кружевами, с крохотным пятнышком алой помады в уголке.
8
В этой истории с К. Алексей Михайлович отделался довольно легко. Он хоть и страдал, лишившись прелестной любовницы, но страдал не слишком сильно. Только в те минуты, когда он стоял на остановке и смотрел вслед автобусу, - только тогда страдание его было велико. И только тогда оно было подлинным - из числа тех страданий, на какие мы с вами способны не каждый день. Такое страдание украшает человека. Делает его лучше и чище. Возвышает над собой. Жаль, что ненадолго.
Когда Алексей Михайлович отвел глаза от исчезающего вдали автобуса, когда машинально опустил руку с платком (до этого он театрально прижимал его к губам), когда достал пачку сигарет и щелкнул зажигалкой - тогда он еще содержал в себе страдание целиком, во всей его первозданной силе и чистоте. Но едва он глубоко затянулся, испытав при этом непривычное, усиленное по контрасту со страданием, удовольствие, едва повернулся и сделал первый неуверенный шаг, чтобы уйти с остановки, что-то в нем шевельнулось, будто стрелка чутких весов, и страдание его пока что едва заметно, но уменьшилось.
И с каждым шагом, приближающим его к дому, оно становилось все меньше и меньше. И даже не в том дело, что меньше - человеку не обязательно взваливать на себя неподъемную ношу, чтобы глубоко и по-человечески страдать, вполне хватит и несчастья средней величины, - а в том, что с каждым шагом и каждой сигаретной затяжкой его страдание становилось уже не таким настоящим, не таким всеобъемлющим. Уже не страдание полностью заполняло и растягивало оболочку в форме мужчины двадцати пяти лет от роду с искаженным болью лицом, вытесняя из нее все мелкое, суетное, пошлое, а мужчина двадцати пяти лет от роду нес в себе наряду с мелким, суетным и пошлым еще и страдание. И поскольку он не мог себе позволить отдаться страданию целиком - такая возможность предоставляется только героям дамских романов, - а должен был продолжать жить своей привычной жизнью, ему кроме страдания требовалось многое другое, по большей части мелкое, суетное и пошлое, однако объем оболочки был ограничен, и ему приходилось все сильнее и сильнее сжимать свое страдание, делать его соразмерным прочим эмоциям, чтобы оно заняло лишь отведенную для него часть объема, нашло место в общем ряду, как новая, очень важная, но все же стандартного размера книга находит место на книжной полке, которая с виду кажется забитой до отказа.
Пару дней спустя страдалец уже с некоторым трудом отыскивал среди мелкого, суетного и пошлого свое заметно уменьшившееся страдание. Пожалуй - слишком уменьшившееся, почти до неприличия, так что и страданием его теперь трудно было называть - так себе страданьице. И ему приходилось преувеличивать его, высиживать, как яйцо, чтобы оно стало чуточку побольше и поживее, потому что оно было единственным напоминанием о пережитом. Однако это было бесполезное занятие: подчиняясь объективным законам, страданьице неумолимо сокращалось с каждым днем, и примерно неделю спустя ему уже приходилось делать ощутимые усилия, чтобы хоть что-то почувствовать, а по прошествии двух недель от страданьица осталось только слово, пустая графическая оболочка, разбитая скорлупа - без цыпленка и без яйца.
Именно тогда Алексей Михайлович вывел свой личный Первый закон любовной термодинамики. Закон этот гласит:
"После того, как любовные отношения между мужчиной и женщиной прекращаются, страдания, причиненные разрывом, длятся ровно половину того срока, что длились отношения".
9
Страданьице не помешало Алексею Михайловичу наилучшим, как ему казалось, образом подготовиться к возвращению жены: коврик был тщательно пропылесосен, мешок пылесоса очищен от спрессованной пыли (он допускал, что Людмила произведет археологические раскопки и обнаружит в слежавшейся пыли женские волосы: длинные, вьющиеся, черные - К., и короткие, светлые - О.), полы вымыты, постельное белье сдано в прачечную, бутылки - в приемный пункт, и не осталось вроде бы никаких улик, никаких свидетельств его двойной неверности, если, конечно, наблюдательные соседи не поспешат осведомить жену о происходивших в ее отсутствие безобразиях.
Соседи не поспешили. Но брак Алексея Михайловича это не спасло. Напрасно он терзался ревностью, напрасно подозревал Бабника, напрасно старался опередить жену, отомстить ей за неверность до того, как она изменила ему. Она, конечно, изменила, но на целостности их брака эта мимолетная измена, уравновешенная двумя полноценными изменами самого Алексея Михайловича, не сказалась.
Хотя как знать... Тут сработала достаточно сложная ассоциация идей. Когда уверенный в себе Бабник отработанным движением завалил трепещущую в ожидании Людмилу на небрежно застеленную койку, ей, надеявшейся испытать какое-то неведомое, сказочное блаженство, неожиданно припомнились обстоятельства их с Алексеем Михайловичем знакомства. Такая же там была небольшая комната в общежитии, только не с двумя, как здесь, в доме отдыха, а с тремя впритык поставленными койками; так же точно распаленно дышал на нее алкоголем и табаком будущий супруг; так же точно совокупляться приходилось молча и быстро, в постоянном страхе, что кто-нибудь войдет и увидит. И так же точно, сделав свое дело, ее первый после мужа любовник отвалился от тела и закурил. А потом и вовсе торопливо попрощался и ушел.
Тут она впервые поняла смысл выражения, которое часто употребляли ее подруги, рано повыходившие замуж, и коллеги - две солидные, заметно за сорок, дамы, учившие ее жить. Не нагулялась, говорили они про женщину, которая, вырвавшись на курорт, спешит наставить рога мужу. Не отгуляла свое.
А я ведь действительно не нагулялась, с острой жалостью к себе думала Людмила, сидя в одиночестве покинутой любовником спальни. В прямом смысле не нагулялась. Я ведь совсем молодая еще. Можно сказать, девочка. Гадкая девочка. Ну и что? Я была хорошая девочка раньше - а что я видела? Как поступила в университет со школьной скамьи, так полгода буквально пробегала шальная, надышаться не могла вольным воздухом большого города - после нашего-то городишки, где каждая собака тебя, блин, знает и родители за тобой бдят с утра до ночи, как бы доча в подоле не принесла. И только, блин, очухалась немного, приноровилась, начала понимать что к чему - нарисовался будущий супруг, красавец неописуемый, драгоценный Алексей свет Михайлович. И долго не размышляя, с размаху - куда? Да в койку, в койку, да еще и мордой вниз, потому что ему, подлецу, до безумия нравится, видите ли, моя аккуратная круглая попка, он от нее торчит, оказывается. И так вот оставшиеся четыре курса - то мордой в подушку, то ногами в потолок - и все с ним, с ним ненаглядным, на других и посмотреть не моги.
А что кроме койки в общежитии? Ну, погулять иногда выведет, в кино, если фильм, который ему нравится. Ну, в ресторан. На каток выбирались, помнится, но редко. К родителям его ездили в деревню, в Тюменскую область. А больше и вспомнить нечего. Никаких тебе романтических ухаживаний, прогулок при луне, цветов охапками. Девчонки, дуры, мне еще завидовали: надо же, какая любовь, с первого курса и до конца вместе, студенческая свадьба, отдельная комната в общежитии (потому что отличники оба, он даже Ленинский стипендиат), такое счастье, такое счастье тебе, Людмилка, привалило!..
А что осталось от этого счастья? Мордой в подушку, два аборта, волосы, вечно пропахшие дымом его сигарет, от которых меня тошнило, пока сама не научилась дымить. Фотографии студенческой свадьбы - сплошь улыбки да поцелуи, а мне так хотелось послать всех к этой самой матери и бежать. Сама не могла понять, почему хочется. Не скажешь ведь, что не любила. Любила его, еще как. И он вроде тоже. Чувствовала, наверное, что рано или поздно задушит он меня этой любовью, как подушкой.
10
После таких размышлений молодую женщину не тянуло снова встречаться с Бабником. Да и он успокоился: отметился, добился своего - и достаточно. К тому же и жена его стала как-то приторно ласкова с Людмилой, и вспомнились смутные слухи о ее не совсем обычных наклонностях. В другом настроении, Людмила, может быть, и не прочь была бы попробовать непривычно-остренького, но не теперь. Теперь ей хотелось чего-то иного, воздушного, невесомого и обязательно чистого - чтобы прикосновение мужской руки к кончикам твоих пальцев заставляло дрожать всем телом, а не так, чтобы выпить по двести грамм в курортном ресторане, пообжиматься на танцплощадке под знойное танго, выплевываемое в микрофон сквозь желтые лошадиные зубы затраханного вида певицей, - и в койку. Мордой в подушку. Или, для разнообразия, ногами в потолок.
Бабник предпочитал ногами в потолок: его, видите ли, заводила не Людмилина круглая попка, а ее чуть продолговатая грудь, которой сама Людмила немного стеснялась, потому что у нее вокруг сосков росли длинные черные волосики. Бабник от этих волосиков чуть не кончил преждевременно. Но с собой совладал опыт.
Думалось, что после Бабника уже ничего другого не будет, страшно хотелось домой, к мужу - хоть и не было у них романтики, но все же свой, родной человек, залезешь под одеяло, к нему под бочок, уткнешься в него носом - и так спокойно, так сладко спится, никакой романтики не надо, - но тут она познакомилась с молодым инженером с их завода, и между ними завязался робкий, совсем наивный, детский роман, какого ей как раз и не хватало. Были и долгие прогулки при луне, и букеты алых роз, и даже стихи - вот уж чего в ее жизни точно не было, так это стихов в ее честь, если не считать примитивных поздравлений с днем рождения, - но такие вирши по заказу она и сама могла сочинять.
А тут были настоящие стихи, печальные, проникновенные, написанные на небольших листочках плотной, чуть желтоватой бумаги черными чернилами, его аккуратным, очень разборчивым почерком:
Мы встретимся в толпе, в разгаре дня
Меня не различишь ты среди прочих;
Нас ночь сведет, но под покровом ночи,
В кромешной тьме - узнаешь ли меня?..
Это было самое первое, анонимное, потому что еще не были знакомы. Он тайно подкладывал листочки со стихами на ее столик, прятал под салфетку, и однажды она подкараулила его за этим занятием - и так они познакомились. И потом он уже шептал стихи ей на ухо во время тех романтических прогулок при луне, о которых она мечтала как о несбыточном, и лишь затем вручал очередной желтоватый листочек, который она берегла, как драгоценное предсказание судьбы.
Одно только немного встревожило ее, когда они стали подробно рассказывать друг другу о себе. Немного напугало Людмилу то, что юный инженер еще там, в их родном городе, был заочно, не видя никогда Людмилы, влюблен в нее. Вернее - в ее несравненный голос. Он так и сказал: несравненный - отчего она, однако, не пришла в восторг.
- И где же вы слышали мой несравненный голос? - спросила она, заранее догадываясь, каким будет ответ.
- По радио, Людмила Васильевна, - ответил он, глядя на нее с обожанием. Ни одного вашего выступления не пропускаю. Ваш голос - я, знаете, просто упиваюсь им...
Ну вот, думала она. Одному подавай мою круглую попку. Другому - грудь с волосками. А этому - голос. Кончится тем, что он вообще откажется со мной встречаться, будет часами со мной беседовать по телефону, чтобы спокойно, без помех, наслаждаться моим несравненным голосом. А если я, не дай бог, охрипну или вовсе голоса лишусь, он тут же меня бросит. Потому что я целиком, но без голоса, ему не нужна.
11
Людмила - первая моя героиня, которая столкнулась с этой разновидностью любви: любви не к человеку как таковому, а к какой-то части его души или тела. Она первая еще робко, по-студенчески, задумалась, почему иногда человеку тяжело выносить другого человека. Не только физическое присутствие рядом, но и сам факт его существования. Если, конечно, воспринимать другого человека так же, как воспринимаешь себя, - то есть целиком, во всех его внешних и внутренних проявления.
Алексей Михайлович вывел бы из этого целую теорию. Но Людмила была практична - и мысль свою использовала позже на практике. Став хозяйкой собственной газеты, чей желтоватый окрас ничуть ее не шокировал, она отвела специальный уголок для такого рода любителей - "Магазин запчастей". Название присоветовал второй муж -инженер на заводе по производству запасных частей для грузовых автомобилей.
И сколько же писем с откровениями, сколько фотографий самого интимного свойства приносила ей ежедневно почта! Изрядно их оказалось в маленьком уютном городке - поклонников женских ножек, грудей, шей, ушек, пальчиков, писек и попок... Ну, и женские особи не отставали, и предметы их восторга, снятые на цветную пленку и отпечатанные в натуральную величину, причем рядом обязательно для сравнения была приложена линейка, спичечный коробок, бутылка с портвейном, а один раз почему-то масляный насос от ЗиЛ-130, могли бы смутить кого угодно, только не ее, своим давним курортным опытом подготовленную к такому обороту.
Кончилось это печально: в городе завелся маньяк, не удовлетворявший свое больное либидо присылкой фотографий излюбленных местечек - он присылал по почте заспиртованные большие пальцы ног, которые отрезал у живых женщин. Подкарауливал в уединенном месте, усыплял хлороформом или оглушал ударом по голове, профессионально ампутировал большой палец (всегда на правой ноге), погружал его в заранее заготовленный пузырек со спиртом и отправлял по почте в Людмилину газету. Рану на ноге он всегда зашивал, чтобы жертвы не истекли кровью.
Непосредственной угрозы для жизни маньяк не представлял, но женщины были в панике: близилось лето, раздел мод в Людмилиной газете обещал возвращение открытых босоножек на средневысоком каблучке, а какие могут быть босоножки без большого пальца... Так что "Магазин запчастей" - "Отдел уродов", как называли его между собой сотрудники редакции, - Людмиле пришлось прикрыть.
12
Но это было позже, тогда же пришлось выбирать: или оттолкнуть человека, подвергнувшего ее частичной разборке, выбравшего из всего, что составляло ее драгоценную сущность, только голос, ради мужа, предпочитавшего круглую попку, или уйти от мужа и приголубить робкого влюбленного в надежде, что со временем он полюбит и остальное.
Неизвестно, что бы она предпочла, если бы не явное свидетельство измены мужа. Нет, не платочек с пятнышком алой губной помады, забытый Алексеем Михайловичем в кармане пиджака, - у Людмилы не было привычки обшаривать его карманы. Однако со свойственной мужчинам невнимательностью Алексей Михайлович, оставил на самом видном месте, у зеркала головную щетку Людмилы, которой по очереди воспользовались не слишком брезгливые и деликатные гостьи, - так что Людмила обнаружила в ней не только собственные волосы, но и чужие, к тому же двух разных видов: длинные, черные, вьющиеся и короткие светлые.
Находка разом избавила ее от чувства вины перед мужем. Она даже задним числом испытала подобие оргазма, которого не успела ощутить во время слишком лихого, слишком стремительного соития с Бабником. Ей захотелось повторить курортное приключение - и она тут же позвонила Бабнику и назначила свидание здесь же, в оскверненной мужем квартире, благо что днем муж был на работе, а у нее с Бабником еще оставалось шесть дней до отпуска.
В эти шесть дней она постаралась не потерять даром ни одной свободной минуты и в скачке на супружеской постели побила рекорд Алексея Михайловича, установленный за три недели. И притом изменила мнение о выносливости и изощренности Бабника в лучшую сторону и начала находить, что не так уж и неприятно - ногами в потолок. Ей даже жалко было, что невозможно объяснить этим мужчинам, в первую очередь - мужу, что испытываешь, когда лежишь вот так, голая и потная, с растрепанными волосами, задрав ноги в потолок, и тебя е...т чужой волосатый мужчина. Больше всего ей нравилось, что е...т именно чужой мужчина, не муж и не тот, нежно влюбленный, и нравилось употреблять в качестве определения того, что он с ней проделывает, самое грубое, но и самое точное слово.
13
Людмила сознавала, что изменяет не только мужу, для нее уже почти бывшему, но и поклоннику, претендующему на роль мужа будущего. Но не испытывала угрызений совести. Что-то ей подсказывало, что их с будущим мужем отношения будут слишком ровными, слишком нежными, слишком нормальными, чтобы доставить ей то острое, чуточку извращенное наслаждение, какое доставлял умелый и безжалостный любовник, терзающий и ублажающий ее плоть снова и снова под сочное хлюпанье зеленоватых гардин. Ей еще многому придется будущего мужа обучить и, к сожалению, обучить не для себя, а для какой-нибудь чужой бабы, на которую он рано или поздно кинется, чтобы доказать свою мужскую состоятельность, поскольку по отношению к ней, Людмиле, он всегда будет чувствовать себя учеником. И она была готова выйти за него замуж с совершенно спокойной совестью и твердой уверенностью в том, что когда ей очень-очень-очень понадобится, она всегда сумеет найти для себя настоящего Мужика, способного глубоко, до основания потрясти все ее женское существо.
Она преодолела искушение поведать мужу о своем курортном приключении и его местном продолжении - чтобы сделать ему больно, чтобы отомстить за неверность, которая, как она сознавала, была для него ответом на ее предполагаемую измену. И хотя ее измена состоялась, может быть, раньше, чем он привел сюда этих женщин (по волосам на щетке невозможно было определить дату), но он ведь не мог точно знать, что ее измена была, а значит, не имел права ей мстить - и потому должен был оставаться виноватой стороной.
В результате муж получил усеченную, невинную версию, подкрепленную желтоватыми листочками со стихами и бережно засушенной алой розой. Искушенный собственным опытом Алексей Михайлович не хотел верить в полную невинность отношений счастливых влюбленных, но что-то в голосе его жены, в ее взгляде подсказывало ему, что тут она говорит чистую правду.
Что делать? Инженер холост, они с женой - бездетны, никакой трагедии и даже драмы из развода выкроить нельзя. А мелодрама, думал Алексей Михайлович, это не мой жанр. Мне вовсе нет дела до них и до их дурацкой любви, какого хрена я буду цепляться за то, что мне самому не так уж и нужно? Vaya con Dios! - сказал он влюбленным на прощанье любимую фразу своего начальника, редактора заводской многотиражки, испанца по происхождению, что было не совсем точно: отправиться с Богом предстояло ему самому.
Вышло даже удачно: имея за плечами факультет журналистики, он не слишком комфортно чувствовал себя в многотиражке, а отрабатывать по распределению предстояло еще почти год. Но он к тому времени напечатал несколько заметок и даже пару больших статей в областной газете, ему предлагали там место, и развод и связанная с ним необходимость перемены мест пришлись кстати. Vaya con Dios! - сказали ему на прощанье на чистейшем кастильском наречии - спасибо, что хоть не mandarlo al carajo!1 - и он отбыл.
14
Так получилось, что после университета Алексей Михайлович попал в единственную на весь город многотиражку, а Людмила - на городское радио. Могло быть наоборот, но редактор городского радио, услышав ее голос - глубокий, богатый интонациями, не изуродованный характерным уральским произношением, сказал безапелляционно: "Этот голос должен быть у нас!" - и пылкий испанец, как истинный кабальеро предложивший место вначале даме, уступил.
Однако после того, как возник инженер, влюбленный в голос, предназначенная голосу роль была завершена, отыграна, отныне он должен был принадлежать только одному человеку - будущему мужу. И когда место Алексея Михайловича в многотиражке освободилось, Людмиле показалось естественным занять его. Шел сентябрь, искать молодого специалиста было поздно, к тому же на радио жаждала вернуться после декретного отпуска женщина, чей голос был заменен в свое время Людмилиным, так что было легко достигнуто соглашение сторон. А буквально через полтора года вдруг скоропостижно, от инфаркта, скончался главный редактор - и его место сначала временно, а потом и постоянно заняла молодая перспективная журналистка.
Позже, когда времена переменились, бывшая жена Алексея Михайловича начала выпускать первую в городе коммерческую газету: немного эротики, много рекламы, телевизионная программа, гороскопы, политические анекдоты - и под этим соусом неназойливая, но мощная агитация за фактического хозяина газеты, крутого бизнесмена, прибравшего к рукам уже половину города и планирующего прибрать и вторую.
Молодой инженер к тому времени тоже оперился: начав своевременно отстаивать демократию, он отстаивал ее уже профессионально из созыва в созыв и со временем стал председателем городской Думы.
При этом он и вся Дума думали в правильном направлении - так что позиция газеты его жены и его собственная никогда не расходились.
Процветание бывшей жены и ее нынешнего супруга порой заставляло Алексея Михайловича задуматься о каких-то гипотетических упущенных возможностях: останься он в городе, глядишь, сам бы стал главным редактором многотиражки, потом вместе с женой завел бы коммерческую газету, глядишь - и в депутаты бы пробился не хуже ее инженерика... Но думалось об этом легко, беспечально и не слишком всерьез: жизнь не имеет сослагательного наклонения, бесполезно пытаться изменить прошлое, к тому же, был убежден Алексей Михайлович, прошлое столь же вероятностно и многовариантно, как будущее, и если бы, допустим, сейчас он фантастическим образом вмешался в прошлое, изменил его, остался бы в многотиражке, то в силу каких-то незаметных, но важных факторов, обусловленных его, а не его бывшей жены появлением, инфаркта с пламенным испанцем-редактором не приключилось бы, и он до сих пор продолжал бы руководить своим любимым листком. Ведь он был еще не стар, этот испанец, он только казался молодому Алексею Михайловичу пожилым человеком, а на деле был даже моложе его нынешнего.
К тому же на то, что еще до болезни редактор сделал Людмилу ответственным секретарем, то есть своим фактическим заместителем и правой рукой, наверняка повлияла ее женская привлекательность: бывшие коллеги рассказывали позже, что испанец при всех целовал Людмиле руки и называл ее не иначе как mi vida[1] , про себя же сказал однажды, чуть не плача (будучи, правда, под шофе), что он nostalgia hecha hombre. А когда бывший коллега Алексея Михайловича спросил, что это значит, ответил непонятно: "Тебе ни к чему это знать, сынок, когда понадобится, ты сам узнаешь, без перевода".
[1] Пошел к черту! (испанск.)
И странное дело: когда много лет спустя Катя скажет ему то же самое про себя, только по-русски, Алексей Иванович, никогда специально не учивший испанского языка и сохранивший в памяти лишь несколько любимых выражений покойного шефа, каким-то чудом вспомнит и поймет, что именно это и означали слова стареющего испанского кабальеро. И мы с вами тоже поймем это одновременно с Алексеем Михайловичем, не раньше, а раньше нам эти слова знать ни к чему.
15
Примерно за год до смерти мужа Виктории Алексею Михайловичу пришлось снова побывать в этом городе. Там он случайно встретился с К. в одной компании. Он узнал ее сразу - более того, ему показалось, что она совсем не изменилась со времени их последней встречи. Разве что похудела немного. А он почему-то думал, что с возрастом она раздастся и превратится в настоящую матрону. Он ошибался - и имел возможность убедиться, насколько ошибался, для этого ему было достаточно приложить к ее талии свою ладонь, которая помнила прежние изгибы ее тела.
В компании она была не одна, а с мужчиной примерно ее возраста. Судя по всему, они были не мужем и женой, а любовниками - причем всячески подчеркивали это, демонстрировали свои отношения, гордились ими, рассказывали со смехом разные интимные подробности, детали своего знакомства.
- Познакомились мы, кстати, очень давно, - улыбаясь, рассказывал спутник К. - И даже слегка были увлечены друг другом. Но характерами по молодости не сошлись. А тут вот встретились снова, как у Дюма, двадцать лет спустя - и подошли друг другу в самый раз.
- Ну уж двадцать! - поправила его К. - Это ты, милый, загибаешь. Больше двадцати лет прошло, намного больше... Скорее к тридцати приближается.
- Может быть, и больше, милая, - возразил тот, машинально приглаживая остатки вихров, плохо прикрывающих заметную лысину, словно названное ею завышенное число влекло за собой автоматически и сокращение числа волос и увеличение размеров лысины, - но не настолько, как ты тут насчитала. Год или два в тут или иную сторону - согласен. А если больше - развод и имущество пополам!
И громко, на публику, захохотал.
Алексей Михайлович украдкой посмотрел на К. Она ответила ему прямым, как удар в лицо, взглядом. Совершенно спокойное, невозмутимое выражение лица, холодный блеск узких, вытянутых к вискам серых глаз, все то же змеиное, стремительное движение остренького язычка, облизывающего тонкие губы. И ни намека на сожаление о прошлом, или на раскаяние, или, напротив, прощение если она во всем винила его. Ничего. Твердость, переходящая в упертость. Одна-единственная возможная точка зрения, которая верна только потому, что принадлежит ей. И лишь едва заметный кивок, вполне возможно, просто привидевшийся ему, почудившееся или имевшее место приглашение... К чему? К откровенному разговору? Или просто к танцу?