Страница:
Вероятно, из-за той озабоченности сейчас я не могу вспомнить ужин в деталях. Где-то во главе стола произносили речи; гости вставали, чтобы воздать хвалу сэру Сесилу за вклад, который он внес в международные отношения, в частности за роль, которую он сыграл в создании Лиги Наций. Потом наконец поднялся сам сэр Сесил.
Насколько я помню, собственные достоинства он всячески старался умалить, хотя, в общем, его выступление было довольно оптимистичным. С точки зрения сэра Сесила, человечество извлекло урок из собственных ошибок и создало структуры, стоящие на страже мира. Человечество больше никогда не увидит потрясений такого масштаба, каким явилась Великая война. В то же время, какой бы ужасной ни была та война, она представляла собой «своеобразное звено в эволюции человека», когда за несколько лет прогресс намного опередил наши недавние представления о возможностях техники. Всех поразило быстрое развитие технических средств, позволившее вести боевые действия с помощью современнейших видов вооружения, но, к счастью, теперь многое изменилось. Мы наглядно увидели ужас, к которому может привести прогресс, силы защитников цивилизации возобладали и остановили безумие. Приблизительно к этому сводилась речь виновника торжества, и мы от души аплодировали ему.
После ужина дамы нас не покинули, напротив, всем предложили проследовать в бальный зал. Там играл струнный квартет, и официанты разносили ликеры, сигары и кофе. Гости переходили с места на место, образуя группы, и вскоре установилась гораздо более непринужденная атмосфера, чем до ужина. В какой-то момент я поймал взгляд мисс Хеммингз, брошенный из другого конца зала, и был немало удивлен тем, что она улыбнулась мне. Моей первой мыслью было, что это улыбка врага, замышляющего страшную месть; но, продолжив наблюдать за ней по ходу вечера, я убедился в своей ошибке. Сара Хеммингз была искренне счастлива. Месяцами, быть может, годами строя планы на этот вечер, она смогла преуспеть в их осуществлении. Она была здесь и, словно женщина, разрешившаяся от бремени, испытывала огромное облегчение, забыв о боли, которую пришлось претерпеть на пути к желанной цели. Я наблюдал, как она переходит от одного кружка беседующих к другому, как мило щебечет. Мне пришло в голову, что стоило бы подойти и помириться с ней, пока она пребывает в добром расположении духа, но мысль о возможной резкой перемене ее настроения заставила держаться подальше.
Прошло, наверное, с полчаса после того, как мы перешли в бальный зал, когда меня наконец представили сэру Сесилу Медхэрсту. Я не предпринимал никаких попыток познакомиться с ним, но, вероятно, был бы слегка раздосадован, если бы упустил возможность обменяться парой фраз с выдающимся государственным деятелем. Случилось так, что это его подвели ко мне – это сделала леди Адамс, с которой я познакомился сравнительно недавно, во время одного из расследований. Сэр Сесил тепло пожал мне руку и сказал:
– О, мой юный друг! Вот вы, значит, какой!
На несколько минут нас оставили наедине посреди зала. К тому времени вокруг уже царила веселая толчея, так что, обменявшись обычными любезностями, мы были вынуждены разговаривать, наклонившись друг к другу и напрягая голос. В какой-то момент, слегка подтолкнув меня локтем, он сказал:
– Во время ужина я уже говорил, что мир становится все более безопасным и цивилизованным. Я, знаете ли, верю в это. По крайней мере, – тут он схватил мою руку и лукаво заглянул мне в глаза, – по крайней мере, мне нравится верить в это. О да, мне ужасно нравится в это верить! Но я не знаю, мой юный друг, не знаю, сумеем ли мы до конца выдержать этот курс. Будем делать все, что сможем. Организации, конференции… Будем собирать лучшие умы ведущих стран, чтобы люди, обмениваясь мнениями, объединяли усилия. Но зло всегда будет таиться за углом. О да! Оно постоянно начеку, даже теперь, когда мы с вами разговариваем, оно замышляет козни, чтобы привести цивилизацию на край пропасти. Силы зла хитроумны, дьявольски хитроумны. Добропорядочные мужчины и женщины могут делать все возможное, посвящать все силы тому, чтобы держать их в узде, но, боюсь, этого может оказаться недостаточно. Для добропорядочного гражданина зло слишком хитроумно и изобретательно. Оно будет ходить кругами, искушать, провоцировать. Я вижу это, вижу даже сейчас, но дальше станет еще хуже. Вот почему нам будут особенно нужны такие люди, как вы, люди, на которых можно положиться, мой юный друг, которые быстро разгадают дурные умыслы и вырвут ядовитые сорняки прежде, чем они заполонят все пространство.
Возможно, сэр Сесил чуть подвыпил, возможно, шумное торжество ошеломило его. Во всяком случае, он продолжал в том же духе еще какое-то время, то и дело взволнованно хватая меня за руку. А может, просто этот выдающийся человек был экзальтированным по натуре. Мне же весь вечер хотелось задать ему один вопрос, и, когда он замолчал, я решился:
– Сэр Сесил, вы, кажется, недавно побывали в Шанхае?
– В Шанхае? Ну конечно, мой друг. Несколько раз ездил туда и обратно. То, что происходит в Шанхае, очень серьезно. Нельзя больше, знаете ли, ограничиваться Европой. Если мы хотим преодолеть хаос в Европе, нам пора расширить наше влияние.
– Я спрашиваю, сэр, потому что родился в Шанхае.
– Неужели? Так-так.
– Мне просто хотелось узнать, сэр, не встречали ли вы там моего старого друга. Вряд ли у вас могли быть точки пересечения, и все же… Его фамилия Ямасита. Акира Ямасита.
– Ямасита? Гм-м… Японец? В Шанхае, конечно же, полно японцев. Они сейчас приобрели там большое влияние. Вы сказали Ямасита?
– Акира Ямасита.
– Нет, кажется, я с ним не встречался. Он дипломат?
– Дело в том, сэр, что я этого не знаю. Мы дружили с ним в детстве.
– Ах, вон оно что! В таком случае уверены ли вы, что он еще в Шанхае? Возможно, ваш приятель вернулся в Японию?
– О нет, я уверен, он по-прежнему в Шанхае. Акира обожал этот город. Кроме того, он решительно был настроен никогда не возвращаться в Японию. Нет, я не сомневаюсь, что он там.
– Понятно. К сожалению, я с ним не встречался. Часто виделся с другим парнем, Сайто, и с несколькими военными. Но среди них не было никого с именем Ямасита.
– Ну что ж… – Я засмеялся, чтобы скрыть разочарование. – Это было маловероятно. Я просто так спросил.
Как раз в тот момент я с тревогой обнаружил, что Сара Хеммингз стоит рядом.
– Значит, вам наконец удалось отловить великого сыщика, сэр Сесил! – воскликнула она.
– Да, моя дорогая, – ответил пожилой джентльмен, глядя на нее сияющими глазами. – И я сказал ему, что очень многое будет зависеть от него в предстоящие годы.
Сара Хеммингз улыбнулась, глядя на меня:
– Должна вам заметить, сэр Сесил, что, по моим наблюдениям, на мистера Бэнкса отнюдь не всегда можно положиться. Но, вероятно, он лучший из всех, кто у нас есть.
При этих словах я счел за благо как можно скорее удалиться и, притворившись, будто заметил кого-то в другом конце зала, извинился и откланялся.
В течение некоторого времени мисс Хеммингз больше не попадалась мне на глаза. Потом гости начали разъезжаться, толпа в зале поредела, и официанты открыли балконные двери, чтобы впустить в помещение освежающий ветерок. Вечер был теплым, и, желая проветриться, я вышел на балкон. Сделав первый же шаг, я обнаружил, что Сара Хеммингз со вставленной в мундштук сигаретой стоит на балконе и озирает ночное небо. Я хотел было мгновенно дать задний ход, но что-то подсказало мне: хоть она и не шелохнулась при моем появлении, оно не ускользнуло от ее внимания. Поэтому мне пришлось сделать еще один шаг вперед и сказать:
– Итак, мисс Хеммингз, вечер у вас в конце концов удался.
– Это действительно был самый восхитительный вечер, – ответила она, не оборачиваясь, и, вздохнув, затянулась сигаретой, потом одарила меня через плечо мимолетной улыбкой и снова уставилась в ночное небо. – Все было именно так, как я представляла. Куда ни взгляни – повсюду замечательные люди. Потрясающие люди. А сэр Сесил, он такой милый, вы не находите? У меня была интереснейшая беседа с Эриком Митчеллом о его выставке. В следующем месяце он собирается пригласить меня на персональную экскурсию.
Я ничего на это не ответил, и некоторое время мы просто стояли рядом, опершись на балконные перила. Удивительно, но, вероятно, благодаря струнному квартету, исполнявшему вальс, нежная мелодия которого доносилась до нас из зала, молчание не казалось неловким, как можно было ожидать. Наконец мисс Хеммингз проронила:
– Наверное, я вас удивила.
– Удивили?
– Ну, своей решимостью проникнуть сюда сегодня во что бы то ни стало.
– Да, признаюсь, удивили. – Я немного помолчал. – А почему, мисс Хеммингз, вам было столь необходимо приобщиться к тому обществу, которое здесь сегодня собралось?
– Столь необходимо? Вы думаете, что для меня это было необходимо?
– Судя по всему, да. И сцена, которую я наблюдал у входа в начале вечера, подтверждает мою догадку.
К моему удивлению, она ответила веселым смехом. Потом, улыбнувшись, спросила:
– А почему бы и нет, Кристофер? Почему бы мне не стремиться в подобное общество? Разве это… разве это не рай?
Поскольку я ничего не ответил, улыбка на ее лице погасла.
– Вижу, вы меня не одобряете, – сказала она уже совсем другим голосом.
– Я просто заметил…
– Да ничего, все в порядке. Вы абсолютно правы. Вы ведь имели возможность заметить это еще раньше, а теперь вас это смутило. Но что еще мне остается? Я не желаю, состарившись и оглядываясь на свою жизнь, сожалеть об упущенных возможностях. Хочу, чтобы у меня в прошлом было нечто, чем можно гордиться. Видите ли, Кристофер, я честолюбива.
– Я вас не совсем понимаю. Вам кажется, ваша жизнь будет более осмысленной, если вы станете общаться со знаменитостями?
– Значит, вот как вы обо мне думаете?
Она отвернулась, вероятно, искренне обидевшись, и снова затянулась сигаретой. Я наблюдал, как она смотрит вниз, на опустевшую улицу и белые дома напротив с лепниной на фасадах. Потом она грустно произнесла:
– Боюсь, именно так это и выглядит. Особенно если человек смотрит на меня циничным взглядом.
– Надеюсь, вам не кажется, что я смотрю на вас таким взглядом? Я бы очень огорчился, узнав, что это так.
– Тогда вам следовало бы попытаться проявить чуть больше понимания. – Она обернулась и напряженно всмотрелась в мое лицо, прежде чем отвернуться снова. – Будь живы мои родители, они наверняка твердили бы мне, что давно пора выйти замуж. И наверное, были бы правы. Но я не хочу жить так, как, по моим наблюдениям, живут очень многие девушки. Я не собираюсь растрачивать свою любовь, всю энергию, ум – сколь скромны бы они ни были – на какого-нибудь бесполезного человека, посвящающего жизнь гольфу или торговле в Сити. Я выйду замуж за кого-то, кто действительно сможет внести свой вклад в развитие человечества, в то, чтобы сделать мир лучше. Неужели это такое уж постыдное стремление? Я хожу на подобные вечера не затем, чтобы подцепить какую-нибудь знаменитость, Кристофер. Я ищу выдающихся людей. Ради этого можно иногда вытерпеть и некоторую неловкость! – Она махнула рукой в сторону зала. – Но я никогда не соглашусь с тем, что моя судьба – посвятить свою жизнь какому-нибудь милому, воспитанному, но бесполезному мужчине.
– Когда вы так говорите, – ответил я, – становится ясно, что вы считаете себя избранной.
– В некотором роде, Кристофер, так и есть. Ах, что это играют? Что-то знакомое. Это Моцарт?
– Думаю, Гайдн.
– Конечно, вы правы. Да, это Гайдн. – Несколько минут она смотрела на небо и, казалось, слушала.
– Мисс Хеммингз, – сказал я наконец, – я вовсе не горжусь своим сегодняшним поведением. Можно сказать, теперь я даже сожалею о том, что произошло. Надеюсь, вы меня простите.
Она продолжала смотреть в темноту, водя по щеке мундштуком.
– Очень любезно с вашей стороны, Кристофер, – тихо ответила Сара. – Но это мне следует принести извинения. В конце концов, я ведь хотела вас использовать. Конечно, хотела. Не сомневаюсь, я выглядела отвратительно, но это мне безразлично. Что мне небезразлично, так это то, что я плохо обошлась с вами. Возможно, вы не поверите, но это так.
Я рассмеялся:
– Ну, в таком случае давайте постараемся простить друг друга.
– Да, давайте. – Она повернулась ко мне, и лицо ее озарилось почти детской радостной улыбкой. Потом на него снова наползла тень усталости, и она опять устремила взгляд в ночную тьму. – Думаю, все из-за того, что я слишком тщеславна. И из-за того, что у меня осталось не так уж много времени.
– Давно ли вы потеряли родителей? – спросил я.
– Мне кажется, это случилось в незапамятные времена. Но в каком-то отношении они всегда со мной. Взгляните, все расходятся. Какая жалость! А я хотела еще о многом с вами поговорить. Например, о вашем друге.
– О моем друге?
– Ну да, о человеке, о котором вы спрашивали сэра Сесила. Ну, о том, из Шанхая.
– Об Акире? Мы с ним не виделись с детства.
– Но он, судя по всему, очень много значит для вас.
Я оглянулся.
– Вы правы. Все действительно расходятся.
– Тогда, полагаю, и мне пора, а то мой уход будет замечен так же, как и прибытие, – сказала она, но не двинулась с места, и в конце концов я сам, извинившись, вернулся в зал.
Лишь один раз я подумал, что мисс Хеммингз выглядит так одиноко. В ночи, с сигаретой на балконе, а в зале гости уже начинают расходиться… У меня даже мелькнула мысль: не вернуться ли и не предложить ли проводить ее. Но ее вопрос об Акире немного насторожил меня, и я решил, что для одного вечера сделал достаточно, чтобы исправить отношения, сложившиеся между мной и Сарой Хеммингз.
Часть вторая
Глава 4
Насколько я помню, собственные достоинства он всячески старался умалить, хотя, в общем, его выступление было довольно оптимистичным. С точки зрения сэра Сесила, человечество извлекло урок из собственных ошибок и создало структуры, стоящие на страже мира. Человечество больше никогда не увидит потрясений такого масштаба, каким явилась Великая война. В то же время, какой бы ужасной ни была та война, она представляла собой «своеобразное звено в эволюции человека», когда за несколько лет прогресс намного опередил наши недавние представления о возможностях техники. Всех поразило быстрое развитие технических средств, позволившее вести боевые действия с помощью современнейших видов вооружения, но, к счастью, теперь многое изменилось. Мы наглядно увидели ужас, к которому может привести прогресс, силы защитников цивилизации возобладали и остановили безумие. Приблизительно к этому сводилась речь виновника торжества, и мы от души аплодировали ему.
После ужина дамы нас не покинули, напротив, всем предложили проследовать в бальный зал. Там играл струнный квартет, и официанты разносили ликеры, сигары и кофе. Гости переходили с места на место, образуя группы, и вскоре установилась гораздо более непринужденная атмосфера, чем до ужина. В какой-то момент я поймал взгляд мисс Хеммингз, брошенный из другого конца зала, и был немало удивлен тем, что она улыбнулась мне. Моей первой мыслью было, что это улыбка врага, замышляющего страшную месть; но, продолжив наблюдать за ней по ходу вечера, я убедился в своей ошибке. Сара Хеммингз была искренне счастлива. Месяцами, быть может, годами строя планы на этот вечер, она смогла преуспеть в их осуществлении. Она была здесь и, словно женщина, разрешившаяся от бремени, испытывала огромное облегчение, забыв о боли, которую пришлось претерпеть на пути к желанной цели. Я наблюдал, как она переходит от одного кружка беседующих к другому, как мило щебечет. Мне пришло в голову, что стоило бы подойти и помириться с ней, пока она пребывает в добром расположении духа, но мысль о возможной резкой перемене ее настроения заставила держаться подальше.
Прошло, наверное, с полчаса после того, как мы перешли в бальный зал, когда меня наконец представили сэру Сесилу Медхэрсту. Я не предпринимал никаких попыток познакомиться с ним, но, вероятно, был бы слегка раздосадован, если бы упустил возможность обменяться парой фраз с выдающимся государственным деятелем. Случилось так, что это его подвели ко мне – это сделала леди Адамс, с которой я познакомился сравнительно недавно, во время одного из расследований. Сэр Сесил тепло пожал мне руку и сказал:
– О, мой юный друг! Вот вы, значит, какой!
На несколько минут нас оставили наедине посреди зала. К тому времени вокруг уже царила веселая толчея, так что, обменявшись обычными любезностями, мы были вынуждены разговаривать, наклонившись друг к другу и напрягая голос. В какой-то момент, слегка подтолкнув меня локтем, он сказал:
– Во время ужина я уже говорил, что мир становится все более безопасным и цивилизованным. Я, знаете ли, верю в это. По крайней мере, – тут он схватил мою руку и лукаво заглянул мне в глаза, – по крайней мере, мне нравится верить в это. О да, мне ужасно нравится в это верить! Но я не знаю, мой юный друг, не знаю, сумеем ли мы до конца выдержать этот курс. Будем делать все, что сможем. Организации, конференции… Будем собирать лучшие умы ведущих стран, чтобы люди, обмениваясь мнениями, объединяли усилия. Но зло всегда будет таиться за углом. О да! Оно постоянно начеку, даже теперь, когда мы с вами разговариваем, оно замышляет козни, чтобы привести цивилизацию на край пропасти. Силы зла хитроумны, дьявольски хитроумны. Добропорядочные мужчины и женщины могут делать все возможное, посвящать все силы тому, чтобы держать их в узде, но, боюсь, этого может оказаться недостаточно. Для добропорядочного гражданина зло слишком хитроумно и изобретательно. Оно будет ходить кругами, искушать, провоцировать. Я вижу это, вижу даже сейчас, но дальше станет еще хуже. Вот почему нам будут особенно нужны такие люди, как вы, люди, на которых можно положиться, мой юный друг, которые быстро разгадают дурные умыслы и вырвут ядовитые сорняки прежде, чем они заполонят все пространство.
Возможно, сэр Сесил чуть подвыпил, возможно, шумное торжество ошеломило его. Во всяком случае, он продолжал в том же духе еще какое-то время, то и дело взволнованно хватая меня за руку. А может, просто этот выдающийся человек был экзальтированным по натуре. Мне же весь вечер хотелось задать ему один вопрос, и, когда он замолчал, я решился:
– Сэр Сесил, вы, кажется, недавно побывали в Шанхае?
– В Шанхае? Ну конечно, мой друг. Несколько раз ездил туда и обратно. То, что происходит в Шанхае, очень серьезно. Нельзя больше, знаете ли, ограничиваться Европой. Если мы хотим преодолеть хаос в Европе, нам пора расширить наше влияние.
– Я спрашиваю, сэр, потому что родился в Шанхае.
– Неужели? Так-так.
– Мне просто хотелось узнать, сэр, не встречали ли вы там моего старого друга. Вряд ли у вас могли быть точки пересечения, и все же… Его фамилия Ямасита. Акира Ямасита.
– Ямасита? Гм-м… Японец? В Шанхае, конечно же, полно японцев. Они сейчас приобрели там большое влияние. Вы сказали Ямасита?
– Акира Ямасита.
– Нет, кажется, я с ним не встречался. Он дипломат?
– Дело в том, сэр, что я этого не знаю. Мы дружили с ним в детстве.
– Ах, вон оно что! В таком случае уверены ли вы, что он еще в Шанхае? Возможно, ваш приятель вернулся в Японию?
– О нет, я уверен, он по-прежнему в Шанхае. Акира обожал этот город. Кроме того, он решительно был настроен никогда не возвращаться в Японию. Нет, я не сомневаюсь, что он там.
– Понятно. К сожалению, я с ним не встречался. Часто виделся с другим парнем, Сайто, и с несколькими военными. Но среди них не было никого с именем Ямасита.
– Ну что ж… – Я засмеялся, чтобы скрыть разочарование. – Это было маловероятно. Я просто так спросил.
Как раз в тот момент я с тревогой обнаружил, что Сара Хеммингз стоит рядом.
– Значит, вам наконец удалось отловить великого сыщика, сэр Сесил! – воскликнула она.
– Да, моя дорогая, – ответил пожилой джентльмен, глядя на нее сияющими глазами. – И я сказал ему, что очень многое будет зависеть от него в предстоящие годы.
Сара Хеммингз улыбнулась, глядя на меня:
– Должна вам заметить, сэр Сесил, что, по моим наблюдениям, на мистера Бэнкса отнюдь не всегда можно положиться. Но, вероятно, он лучший из всех, кто у нас есть.
При этих словах я счел за благо как можно скорее удалиться и, притворившись, будто заметил кого-то в другом конце зала, извинился и откланялся.
В течение некоторого времени мисс Хеммингз больше не попадалась мне на глаза. Потом гости начали разъезжаться, толпа в зале поредела, и официанты открыли балконные двери, чтобы впустить в помещение освежающий ветерок. Вечер был теплым, и, желая проветриться, я вышел на балкон. Сделав первый же шаг, я обнаружил, что Сара Хеммингз со вставленной в мундштук сигаретой стоит на балконе и озирает ночное небо. Я хотел было мгновенно дать задний ход, но что-то подсказало мне: хоть она и не шелохнулась при моем появлении, оно не ускользнуло от ее внимания. Поэтому мне пришлось сделать еще один шаг вперед и сказать:
– Итак, мисс Хеммингз, вечер у вас в конце концов удался.
– Это действительно был самый восхитительный вечер, – ответила она, не оборачиваясь, и, вздохнув, затянулась сигаретой, потом одарила меня через плечо мимолетной улыбкой и снова уставилась в ночное небо. – Все было именно так, как я представляла. Куда ни взгляни – повсюду замечательные люди. Потрясающие люди. А сэр Сесил, он такой милый, вы не находите? У меня была интереснейшая беседа с Эриком Митчеллом о его выставке. В следующем месяце он собирается пригласить меня на персональную экскурсию.
Я ничего на это не ответил, и некоторое время мы просто стояли рядом, опершись на балконные перила. Удивительно, но, вероятно, благодаря струнному квартету, исполнявшему вальс, нежная мелодия которого доносилась до нас из зала, молчание не казалось неловким, как можно было ожидать. Наконец мисс Хеммингз проронила:
– Наверное, я вас удивила.
– Удивили?
– Ну, своей решимостью проникнуть сюда сегодня во что бы то ни стало.
– Да, признаюсь, удивили. – Я немного помолчал. – А почему, мисс Хеммингз, вам было столь необходимо приобщиться к тому обществу, которое здесь сегодня собралось?
– Столь необходимо? Вы думаете, что для меня это было необходимо?
– Судя по всему, да. И сцена, которую я наблюдал у входа в начале вечера, подтверждает мою догадку.
К моему удивлению, она ответила веселым смехом. Потом, улыбнувшись, спросила:
– А почему бы и нет, Кристофер? Почему бы мне не стремиться в подобное общество? Разве это… разве это не рай?
Поскольку я ничего не ответил, улыбка на ее лице погасла.
– Вижу, вы меня не одобряете, – сказала она уже совсем другим голосом.
– Я просто заметил…
– Да ничего, все в порядке. Вы абсолютно правы. Вы ведь имели возможность заметить это еще раньше, а теперь вас это смутило. Но что еще мне остается? Я не желаю, состарившись и оглядываясь на свою жизнь, сожалеть об упущенных возможностях. Хочу, чтобы у меня в прошлом было нечто, чем можно гордиться. Видите ли, Кристофер, я честолюбива.
– Я вас не совсем понимаю. Вам кажется, ваша жизнь будет более осмысленной, если вы станете общаться со знаменитостями?
– Значит, вот как вы обо мне думаете?
Она отвернулась, вероятно, искренне обидевшись, и снова затянулась сигаретой. Я наблюдал, как она смотрит вниз, на опустевшую улицу и белые дома напротив с лепниной на фасадах. Потом она грустно произнесла:
– Боюсь, именно так это и выглядит. Особенно если человек смотрит на меня циничным взглядом.
– Надеюсь, вам не кажется, что я смотрю на вас таким взглядом? Я бы очень огорчился, узнав, что это так.
– Тогда вам следовало бы попытаться проявить чуть больше понимания. – Она обернулась и напряженно всмотрелась в мое лицо, прежде чем отвернуться снова. – Будь живы мои родители, они наверняка твердили бы мне, что давно пора выйти замуж. И наверное, были бы правы. Но я не хочу жить так, как, по моим наблюдениям, живут очень многие девушки. Я не собираюсь растрачивать свою любовь, всю энергию, ум – сколь скромны бы они ни были – на какого-нибудь бесполезного человека, посвящающего жизнь гольфу или торговле в Сити. Я выйду замуж за кого-то, кто действительно сможет внести свой вклад в развитие человечества, в то, чтобы сделать мир лучше. Неужели это такое уж постыдное стремление? Я хожу на подобные вечера не затем, чтобы подцепить какую-нибудь знаменитость, Кристофер. Я ищу выдающихся людей. Ради этого можно иногда вытерпеть и некоторую неловкость! – Она махнула рукой в сторону зала. – Но я никогда не соглашусь с тем, что моя судьба – посвятить свою жизнь какому-нибудь милому, воспитанному, но бесполезному мужчине.
– Когда вы так говорите, – ответил я, – становится ясно, что вы считаете себя избранной.
– В некотором роде, Кристофер, так и есть. Ах, что это играют? Что-то знакомое. Это Моцарт?
– Думаю, Гайдн.
– Конечно, вы правы. Да, это Гайдн. – Несколько минут она смотрела на небо и, казалось, слушала.
– Мисс Хеммингз, – сказал я наконец, – я вовсе не горжусь своим сегодняшним поведением. Можно сказать, теперь я даже сожалею о том, что произошло. Надеюсь, вы меня простите.
Она продолжала смотреть в темноту, водя по щеке мундштуком.
– Очень любезно с вашей стороны, Кристофер, – тихо ответила Сара. – Но это мне следует принести извинения. В конце концов, я ведь хотела вас использовать. Конечно, хотела. Не сомневаюсь, я выглядела отвратительно, но это мне безразлично. Что мне небезразлично, так это то, что я плохо обошлась с вами. Возможно, вы не поверите, но это так.
Я рассмеялся:
– Ну, в таком случае давайте постараемся простить друг друга.
– Да, давайте. – Она повернулась ко мне, и лицо ее озарилось почти детской радостной улыбкой. Потом на него снова наползла тень усталости, и она опять устремила взгляд в ночную тьму. – Думаю, все из-за того, что я слишком тщеславна. И из-за того, что у меня осталось не так уж много времени.
– Давно ли вы потеряли родителей? – спросил я.
– Мне кажется, это случилось в незапамятные времена. Но в каком-то отношении они всегда со мной. Взгляните, все расходятся. Какая жалость! А я хотела еще о многом с вами поговорить. Например, о вашем друге.
– О моем друге?
– Ну да, о человеке, о котором вы спрашивали сэра Сесила. Ну, о том, из Шанхая.
– Об Акире? Мы с ним не виделись с детства.
– Но он, судя по всему, очень много значит для вас.
Я оглянулся.
– Вы правы. Все действительно расходятся.
– Тогда, полагаю, и мне пора, а то мой уход будет замечен так же, как и прибытие, – сказала она, но не двинулась с места, и в конце концов я сам, извинившись, вернулся в зал.
Лишь один раз я подумал, что мисс Хеммингз выглядит так одиноко. В ночи, с сигаретой на балконе, а в зале гости уже начинают расходиться… У меня даже мелькнула мысль: не вернуться ли и не предложить ли проводить ее. Но ее вопрос об Акире немного насторожил меня, и я решил, что для одного вечера сделал достаточно, чтобы исправить отношения, сложившиеся между мной и Сарой Хеммингз.
Часть вторая
Лондон,
15 мая 1931 года
Глава 4
В глубине нашего сада в Шанхае был покрытый травой холм, на вершине которого рос одинокий клен. Когда нам с Акирой исполнилось по шесть лет, мы обожали играть на этом холме и вблизи него, и, когда бы я ни вспоминал теперь о друге своего детства, в моем воображении возникали два мальчика, бегающие по склонам того холма, а порой спрыгивающие с него там, где склон особенно крут.
Время от времени, запыхавшись, мы садились отдохнуть на вершине, прислонясь спинами к стволу клена. С высоты нам был хорошо виден сад и большой белый дом в дальнем его конце. Закрыв глаза, я живо вижу перед собой тщательно подстриженный «английский» газон, полуденные тени, отбрасываемые вязами, что отделяли наш сад от сада Акиры, и сам дом – огромное белое сооружение со множеством флигелей и забранных решетками балконов. Подозреваю, что лелеемая в памяти картина дома в значительной мере плод детского воображения и что на самом деле дом вовсе не был велик. Разумеется, даже тогда, в детстве, я сознавал, что он никак не может соперничать в великолепии с резиденциями, расположенными за углом, на дороге Кипящего Колодца. Тем не менее дом более чем удовлетворял потребностям его обитателей, то есть моих родителей, меня, Мэй Ли и слуг.
Он являлся собственностью компании «Баттерфилд и Суайр», вследствие чего многие украшения и картины, висевшие на стенах, мне было строго запрещено трогать. Это также означало, что время от времени в доме останавливался какой-нибудь «гость» – например, сотрудник компании, только что прибывший в Шанхай и не успевший еще обзавестись хозяйством. Не знаю, возражали ли мои родители против такого установления. Я же нисколько не был против, потому что «гостем» обычно оказывался молодой человек, вместе с которым в дом входила атмосфера английских лугов, какими они представлялись мне по «Ветру в ивах», или тонущих в тумане улиц из детективных рассказов Конан Дойла. Эти молодые англичане, желая произвести хорошее впечатление, позволяли мне задавать им бесчисленное количество вопросов, а иногда даже выполняли мои неблагоразумные просьбы. Многие из них, как мне представляется, были моложе, чем я теперь, и, впервые оказавшись вдали от дома, пребывали в растерянности. Но для меня в те времена все они были объектами пристального изучения.
Однако вернемся к Акире. Была в нем некая особенность, которая вспоминается мне теперь в связи с тем днем, когда мы, разыгрывая одну из своих пьес, набегались, как сумасшедшие, вверх и вниз по холму и присели отдышаться под кленом. Я, стараясь успокоить дыхание, смотрел через лужайку на дом, и тут Акира, сидевший у меня за спиной, сказал:
– Осторожно, стурик. Многоножка. Прямо возле твоей ноги.
Я отчетливо слышал, как он произнес «стурик», но тогда не обратил на это внимания. Словечко, однако, Акире, судя по всему, очень понравилось, и в течение последующих нескольких минут, когда мы снова приступили к игре, он несколько раз повторил его: «Сюда, стурик», «Быстрее, стурик».
– Во всяком случае, не «стурик», а «старик», – не выдержал я наконец, когда мы заспорили о том, как должно развиваться действие дальше.
Акира, как я и ожидал, яростно запротестовал:
– А вот и нет! Ничего подобного. Миссис Браун. Она заставлять повторять меня: стурик, стурик. Правильное произношение, всегда. Она говорить «стурик». Она учитель!
Переубеждать его было бессмысленно: начав учить иностранный язык, он страшно гордился своим новым статусом знатока английской речи в семье. Но я не желал уступать, и в конце концов спор наш достиг такого накала, что Акира, не дожидаясь окончания игры, гордо удалился, кипя гневом, через «потайную дверь» – дыру в живой изгороди, разделявшей наши участки.
В течение нескольких последующих дней, когда мы играли вместе, он не называл меня «стуриком» и не возвращался к предмету нашей ссоры. Я почти забыл о ней, когда через несколько недель, как-то утром, тема всплыла снова. Мы возвращались домой по дороге Кипящего Колодца мимо шикарных домов на прекрасных лужайках. Не помню, что именно я ему сказал, но он ответил мне:
– Очень мило с твоей стороны, старик.
Помню, как я боролся с искушением указать ему на свою правоту, потому что к тому времени достаточно хорошо знал Акиру, чтобы понимать: он говорит теперь «старик» не просто потому, что понял свою ошибку; неким странным образом мы оба понимали: он пытается мне внушить, будто именно он всегда настаивал на таком произношении – «старик», а теперь он лишь подтверждает свой аргумент, и отсутствие возражений с моей стороны свидетельствует о его окончательной победе. И действительно, до конца дня он продолжал называть меня «стариком», а лицо у него было такое, словно он хотел сказать: «Ну что, не будешь больше выставлять себя на посмешище? Рад, что ты образумился».
Такое поведение нельзя было назвать совершенно нетипичным для Акиры, но, хотя меня это всегда бесило, я редко удосуживался возражать ему. В сущности – мне и сегодня это трудно объяснить, – я испытывал некоторую потребность подыгрывать фантазиям Акиры, и, если бы кто-то из взрослых взялся быть арбитром в нашем споре по поводу «стурика», я бы сам, пожалуй, принял сторону Акиры.
Вовсе не хочу этим сказать, будто Акира верховодил мной или наша дружба была хоть в какой-то мере неравноправной. В играх я проявлял не меньше инициативы, и большинство окончательных решений оставалось за мной. Дело в том, что в умственном развитии я считал себя выше, и Акира, вероятно, признавал это. С другой стороны, существовали вещи, которые придавали моему японскому другу большой авторитет в моих глазах. Например, приемы борьбы, которые он часто применял, если был недоволен моими высказываниями или если в ходе разыгрывания одной из наших драм я противился повороту сюжета, на котором настаивал он. В целом, несмотря на то что он был всего на месяц старше меня, я считал его более опытным, что ли. Похоже, он знал много такого, что мне было неизвестно. А самое главное, он говорил, будто несколько раз предпринимал дерзкие вылазки за пределы колонии иностранцев, именовавшейся в Шанхае «поселком».
С дистанции прошедших лет мне кажется немного удивительным, что нам, мальчишкам, разрешали без сопровождения уходить так далеко. Впрочем, мы, разумеется, никогда не преступали пределов относительно безопасного района для иностранцев. Между тем если мне, например, категорически запрещалось посещать китайские кварталы города, то, насколько я могу судить, родители Акиры были в этом отношении гораздо менее строги. Нам говорили, что там, вне колонии, царство отвратительных болезней, грязи и дурных людей. В самой опасной близости от границы «поселка» я оказался лишь однажды, когда экипаж, в котором ехали мы с мамой, неожиданно свернул на непривычную дорогу – вдоль речки, огибающей район Чапей. Глядя на наползающие друг на друга крыши по ту сторону реки, я задерживал дыхание, чтобы не дай бог не подхватить какую-нибудь заразу, которая, конечно же, могла перелететь по воздуху через узкую полоску воды. Неудивительно, что рассказы друга о нескольких его тайных вылазках в подобные места производили на меня сильное впечатление.
Помню, я не раз пытал Акиру насчет этих его походов. Что касается китайских кварталов, утверждал он, то реальность намного превосходит все слухи. Там нет домов в обычном смысле слова – лишь лачуги, построенные впритык одна к другой. Это, по его словам, скорее напоминало базар на Бунской дороге, если представить, что в каждой лавке живет целая семья. Более того, повсюду валяются трупы, облепленные жужжащими мухами, и никому до этого нет никакого дела.
Однажды Акира шел по многолюдной улице и увидел, как человека – важного военного, по его предположению, – несли в паланкине, который сопровождал великан с мечом. Военный указывал на кого хотел, и великан отрубал тому голову, будь то мужчина или женщина. Естественно, все в панике пытались спрятаться, а Акира стоял и дерзко смотрел на военного. Последний задержался на мгновение, раздумывая, не обезглавить ли и Акиру, но затем, видимо пораженный храбростью моего друга, рассмеялся и, протянув руку, погладил его по голове. После чего кортеж военного двинулся дальше, оставляя за собой множество новых жертв.
Не помню, чтобы мне когда-либо пришло в голову усомниться в правдивости рассказов Акиры. Однажды я мимоходом упомянул в разговоре с мамой о приключениях друга за пределами «поселка», она улыбнулась и сказала нечто, посеявшее сомнения в моей душе. Я рассердился на нее и впоследствии в разговорах с ней старался избегать тем, связанных с Акирой.
Кстати, моя мать была единственным человеком, к которому Акира относился с каким-то особым, благоговейным трепетом. Если, скажем, я не уступал ему в споре даже после того, как он применял ко мне один из своих знаменитых приемов, я всегда мог прибегнуть к последнему средству – предложить, чтобы нас рассудила моя мама. Разумеется, делал я это неохотно: в подобном возрасте унизительно использовать авторитет матери в качестве аргумента. Но в тех случаях, когда все же приходилось к этому прибегать, меня всегда поражало, какой это производило эффект: безжалостный демон с мертвой хваткой вмиг превращался в охваченного паникой ребенка. Я никогда не мог понять, почему моя мать оказывала такое воздействие на Акиру, ведь хотя он всегда был даже излишне вежлив, в целом робость перед взрослыми была ему несвойственна. Более того, я не помню, чтобы моя мать когда-либо говорила с ним иначе, кроме как в самом ласковом и дружелюбном тоне. Я немало размышлял тогда над этим, и мне в голову приходили разные объяснения.
Некоторое время я думал, что Акира так относится к моей маме потому, что она красивая. То, что моя мама красивая, я воспринимал в детстве как само собой разумеющееся. Так все о ней говорили, и я, видимо, привык к слову «красивая», как к ярлыку, означающему не более того, что означают слова «высокая», «низенькая» или «молодая». В то же время я не мог не замечать того впечатления, которое ее красота производила на окружающих. Разумеется, в тогдашнем моем возрасте у меня не было определенного представления о женской привлекательности. Но, повсюду сопровождая маму, я не удивлялся тому, например, что прохожие бросали на нее восхищенные взгляды, когда мы прогуливались в городском саду, или тому, что официанты оказывали ей особое внимание, когда утром по субботам мы заходили в итальянское кафе на Нанкинской дороге полакомиться пирожными.
Сейчас, когда я смотрю на ее фотографии – у меня в альбоме, привезенном из Шанхая, их семь, – она представляется мне красавицей скорее в прежнем, викторианском, стиле. Сегодня ее, пожалуй, назвали бы интересной, и уж во всяком случае никто не сказал бы «хорошенькая». Я не могу себе представить ее кокетливо жестикулирующей или откидывающей голову, как это принято у нынешних молодых дам. На снимках – все они сделаны до моего рождения: четыре в Шанхае, два в Гонконге, один в Швейцарии – она выглядит, несомненно, элегантной, статной, быть может, даже несколько надменной, но в ее взгляде сквозит потаенная нежность, это я хорошо помню. Словом, я хочу сказать, что для меня было вполне естественным предположить, по крайней мере вначале, что странное отношение Акиры к моей матери продиктовано ее красотой. Но, поразмыслив тщательнее, я остановился на более вероятном объяснении, а именно: на Акиру произвел неизгладимое впечатление эпизод, свидетелем которого он оказался однажды утром, когда к нам в дом явился инспектор по санитарному надзору.
Время от времени, запыхавшись, мы садились отдохнуть на вершине, прислонясь спинами к стволу клена. С высоты нам был хорошо виден сад и большой белый дом в дальнем его конце. Закрыв глаза, я живо вижу перед собой тщательно подстриженный «английский» газон, полуденные тени, отбрасываемые вязами, что отделяли наш сад от сада Акиры, и сам дом – огромное белое сооружение со множеством флигелей и забранных решетками балконов. Подозреваю, что лелеемая в памяти картина дома в значительной мере плод детского воображения и что на самом деле дом вовсе не был велик. Разумеется, даже тогда, в детстве, я сознавал, что он никак не может соперничать в великолепии с резиденциями, расположенными за углом, на дороге Кипящего Колодца. Тем не менее дом более чем удовлетворял потребностям его обитателей, то есть моих родителей, меня, Мэй Ли и слуг.
Он являлся собственностью компании «Баттерфилд и Суайр», вследствие чего многие украшения и картины, висевшие на стенах, мне было строго запрещено трогать. Это также означало, что время от времени в доме останавливался какой-нибудь «гость» – например, сотрудник компании, только что прибывший в Шанхай и не успевший еще обзавестись хозяйством. Не знаю, возражали ли мои родители против такого установления. Я же нисколько не был против, потому что «гостем» обычно оказывался молодой человек, вместе с которым в дом входила атмосфера английских лугов, какими они представлялись мне по «Ветру в ивах», или тонущих в тумане улиц из детективных рассказов Конан Дойла. Эти молодые англичане, желая произвести хорошее впечатление, позволяли мне задавать им бесчисленное количество вопросов, а иногда даже выполняли мои неблагоразумные просьбы. Многие из них, как мне представляется, были моложе, чем я теперь, и, впервые оказавшись вдали от дома, пребывали в растерянности. Но для меня в те времена все они были объектами пристального изучения.
Однако вернемся к Акире. Была в нем некая особенность, которая вспоминается мне теперь в связи с тем днем, когда мы, разыгрывая одну из своих пьес, набегались, как сумасшедшие, вверх и вниз по холму и присели отдышаться под кленом. Я, стараясь успокоить дыхание, смотрел через лужайку на дом, и тут Акира, сидевший у меня за спиной, сказал:
– Осторожно, стурик. Многоножка. Прямо возле твоей ноги.
Я отчетливо слышал, как он произнес «стурик», но тогда не обратил на это внимания. Словечко, однако, Акире, судя по всему, очень понравилось, и в течение последующих нескольких минут, когда мы снова приступили к игре, он несколько раз повторил его: «Сюда, стурик», «Быстрее, стурик».
– Во всяком случае, не «стурик», а «старик», – не выдержал я наконец, когда мы заспорили о том, как должно развиваться действие дальше.
Акира, как я и ожидал, яростно запротестовал:
– А вот и нет! Ничего подобного. Миссис Браун. Она заставлять повторять меня: стурик, стурик. Правильное произношение, всегда. Она говорить «стурик». Она учитель!
Переубеждать его было бессмысленно: начав учить иностранный язык, он страшно гордился своим новым статусом знатока английской речи в семье. Но я не желал уступать, и в конце концов спор наш достиг такого накала, что Акира, не дожидаясь окончания игры, гордо удалился, кипя гневом, через «потайную дверь» – дыру в живой изгороди, разделявшей наши участки.
В течение нескольких последующих дней, когда мы играли вместе, он не называл меня «стуриком» и не возвращался к предмету нашей ссоры. Я почти забыл о ней, когда через несколько недель, как-то утром, тема всплыла снова. Мы возвращались домой по дороге Кипящего Колодца мимо шикарных домов на прекрасных лужайках. Не помню, что именно я ему сказал, но он ответил мне:
– Очень мило с твоей стороны, старик.
Помню, как я боролся с искушением указать ему на свою правоту, потому что к тому времени достаточно хорошо знал Акиру, чтобы понимать: он говорит теперь «старик» не просто потому, что понял свою ошибку; неким странным образом мы оба понимали: он пытается мне внушить, будто именно он всегда настаивал на таком произношении – «старик», а теперь он лишь подтверждает свой аргумент, и отсутствие возражений с моей стороны свидетельствует о его окончательной победе. И действительно, до конца дня он продолжал называть меня «стариком», а лицо у него было такое, словно он хотел сказать: «Ну что, не будешь больше выставлять себя на посмешище? Рад, что ты образумился».
Такое поведение нельзя было назвать совершенно нетипичным для Акиры, но, хотя меня это всегда бесило, я редко удосуживался возражать ему. В сущности – мне и сегодня это трудно объяснить, – я испытывал некоторую потребность подыгрывать фантазиям Акиры, и, если бы кто-то из взрослых взялся быть арбитром в нашем споре по поводу «стурика», я бы сам, пожалуй, принял сторону Акиры.
Вовсе не хочу этим сказать, будто Акира верховодил мной или наша дружба была хоть в какой-то мере неравноправной. В играх я проявлял не меньше инициативы, и большинство окончательных решений оставалось за мной. Дело в том, что в умственном развитии я считал себя выше, и Акира, вероятно, признавал это. С другой стороны, существовали вещи, которые придавали моему японскому другу большой авторитет в моих глазах. Например, приемы борьбы, которые он часто применял, если был недоволен моими высказываниями или если в ходе разыгрывания одной из наших драм я противился повороту сюжета, на котором настаивал он. В целом, несмотря на то что он был всего на месяц старше меня, я считал его более опытным, что ли. Похоже, он знал много такого, что мне было неизвестно. А самое главное, он говорил, будто несколько раз предпринимал дерзкие вылазки за пределы колонии иностранцев, именовавшейся в Шанхае «поселком».
С дистанции прошедших лет мне кажется немного удивительным, что нам, мальчишкам, разрешали без сопровождения уходить так далеко. Впрочем, мы, разумеется, никогда не преступали пределов относительно безопасного района для иностранцев. Между тем если мне, например, категорически запрещалось посещать китайские кварталы города, то, насколько я могу судить, родители Акиры были в этом отношении гораздо менее строги. Нам говорили, что там, вне колонии, царство отвратительных болезней, грязи и дурных людей. В самой опасной близости от границы «поселка» я оказался лишь однажды, когда экипаж, в котором ехали мы с мамой, неожиданно свернул на непривычную дорогу – вдоль речки, огибающей район Чапей. Глядя на наползающие друг на друга крыши по ту сторону реки, я задерживал дыхание, чтобы не дай бог не подхватить какую-нибудь заразу, которая, конечно же, могла перелететь по воздуху через узкую полоску воды. Неудивительно, что рассказы друга о нескольких его тайных вылазках в подобные места производили на меня сильное впечатление.
Помню, я не раз пытал Акиру насчет этих его походов. Что касается китайских кварталов, утверждал он, то реальность намного превосходит все слухи. Там нет домов в обычном смысле слова – лишь лачуги, построенные впритык одна к другой. Это, по его словам, скорее напоминало базар на Бунской дороге, если представить, что в каждой лавке живет целая семья. Более того, повсюду валяются трупы, облепленные жужжащими мухами, и никому до этого нет никакого дела.
Однажды Акира шел по многолюдной улице и увидел, как человека – важного военного, по его предположению, – несли в паланкине, который сопровождал великан с мечом. Военный указывал на кого хотел, и великан отрубал тому голову, будь то мужчина или женщина. Естественно, все в панике пытались спрятаться, а Акира стоял и дерзко смотрел на военного. Последний задержался на мгновение, раздумывая, не обезглавить ли и Акиру, но затем, видимо пораженный храбростью моего друга, рассмеялся и, протянув руку, погладил его по голове. После чего кортеж военного двинулся дальше, оставляя за собой множество новых жертв.
Не помню, чтобы мне когда-либо пришло в голову усомниться в правдивости рассказов Акиры. Однажды я мимоходом упомянул в разговоре с мамой о приключениях друга за пределами «поселка», она улыбнулась и сказала нечто, посеявшее сомнения в моей душе. Я рассердился на нее и впоследствии в разговорах с ней старался избегать тем, связанных с Акирой.
Кстати, моя мать была единственным человеком, к которому Акира относился с каким-то особым, благоговейным трепетом. Если, скажем, я не уступал ему в споре даже после того, как он применял ко мне один из своих знаменитых приемов, я всегда мог прибегнуть к последнему средству – предложить, чтобы нас рассудила моя мама. Разумеется, делал я это неохотно: в подобном возрасте унизительно использовать авторитет матери в качестве аргумента. Но в тех случаях, когда все же приходилось к этому прибегать, меня всегда поражало, какой это производило эффект: безжалостный демон с мертвой хваткой вмиг превращался в охваченного паникой ребенка. Я никогда не мог понять, почему моя мать оказывала такое воздействие на Акиру, ведь хотя он всегда был даже излишне вежлив, в целом робость перед взрослыми была ему несвойственна. Более того, я не помню, чтобы моя мать когда-либо говорила с ним иначе, кроме как в самом ласковом и дружелюбном тоне. Я немало размышлял тогда над этим, и мне в голову приходили разные объяснения.
Некоторое время я думал, что Акира так относится к моей маме потому, что она красивая. То, что моя мама красивая, я воспринимал в детстве как само собой разумеющееся. Так все о ней говорили, и я, видимо, привык к слову «красивая», как к ярлыку, означающему не более того, что означают слова «высокая», «низенькая» или «молодая». В то же время я не мог не замечать того впечатления, которое ее красота производила на окружающих. Разумеется, в тогдашнем моем возрасте у меня не было определенного представления о женской привлекательности. Но, повсюду сопровождая маму, я не удивлялся тому, например, что прохожие бросали на нее восхищенные взгляды, когда мы прогуливались в городском саду, или тому, что официанты оказывали ей особое внимание, когда утром по субботам мы заходили в итальянское кафе на Нанкинской дороге полакомиться пирожными.
Сейчас, когда я смотрю на ее фотографии – у меня в альбоме, привезенном из Шанхая, их семь, – она представляется мне красавицей скорее в прежнем, викторианском, стиле. Сегодня ее, пожалуй, назвали бы интересной, и уж во всяком случае никто не сказал бы «хорошенькая». Я не могу себе представить ее кокетливо жестикулирующей или откидывающей голову, как это принято у нынешних молодых дам. На снимках – все они сделаны до моего рождения: четыре в Шанхае, два в Гонконге, один в Швейцарии – она выглядит, несомненно, элегантной, статной, быть может, даже несколько надменной, но в ее взгляде сквозит потаенная нежность, это я хорошо помню. Словом, я хочу сказать, что для меня было вполне естественным предположить, по крайней мере вначале, что странное отношение Акиры к моей матери продиктовано ее красотой. Но, поразмыслив тщательнее, я остановился на более вероятном объяснении, а именно: на Акиру произвел неизгладимое впечатление эпизод, свидетелем которого он оказался однажды утром, когда к нам в дом явился инспектор по санитарному надзору.