Страница:
---------------------------------------------------------------
По изданию: Ф. Искандер. Дерево детства. Советский писатель, Москва,
1974. OCR by S. Winitzki
---------------------------------------------------------------
Получив вторую половину денег за свою книжку, я почувствовал
неотвратимое стремление потратить их в Москве, а не где-нибудь в другом
месте.
Первая половина улетучилась в процессе выхода книги, она как бы ушла на
самообслуживание самого издания, я ее недостаточно четко прочувствовал.
День выезда я приурочил ко дню рождения моего друга. Обычно мой друг
отмечал эту дату с широтой и блеском, впрочем, оправданным твердым решением
сразу же после праздника начать новую жизнь.
Дома моя поездка в Москву проходила под общим названием "Покупка
Зимнего Пальто в Москве". К этому времени мое легкомысленное черноморское
пальто порядочно поистерлось, и мне в самом деле было нужно новое.
Мама, как всегда, пыталась приостановить мою поездку, на этот раз
ссылаясь на то, что в Москве, как сообщало радио, стояли сильные морозы, и я
в своем ветхом пальто мог простудиться еще до того, как успею купить новое
пальто. Мне удалось доказать ей, что покупка нового пальто в такой мороз
будет его лучшим испытанием, наиболее полноценной обкаткой, которую нельзя
получить в условиях нашей двусмысленной колхидской зимы.
Против этого она ничего не могла возразить, а только предложила мне
подшить карман с аккредитивами, с тем чтобы я в Москве вспорол его в
гостинице перед самой покупкой пальто, разумеется, в условиях полного
одиночества.
Но и эту попытку я отверг на том основании, что я уже больше не
студент, а даже как бы писатель; во всяком случае, новенький членский билет
лежал у меня в кармане.
-- Но не все же об этом знают, -- сказала она довольно резонно и
предложила хотя бы булавками подколоть карман с аккредитивами.
-- Нет, -- сказал я и уложил их в чемодан вместе с десятком экземпляров
своей книжки.
В день вылета я вместе с другими пассажирами дожидался летной погоды на
сухумском аэровокзале. Наш самолет отменили, но нам сказали, что шансы на
вылет остаются, только надо терпеливо ждать.
Прождав часа два, я отправился в буфет, где встретил нескольких
знакомых летчиков, свободных от полета. Примерно через час они меня
таинственно провели сквозь какие-то служебные проходы и посадили в какой-то
полутранспортный самолет с жесткими, как мне кажется, алюминиевыми
сиденьями. Таинственность оказалась излишней, потому что через некоторое
время в этот же самолет вошли все пассажиры, которые вместе со мной ждали
погоды.
Чемоданы складывались напротив дверцы. Дальше хвостовое отделение было
забито неизвестным мне грузом в мешках и ящиках. Впрочем, ящиков, возможно,
и не было. Может быть, даже и мешков не было, но у меня осталось такое
впечатление, что в самолете было навалом мешков и ящиков.
Мы взлетели, и минут через двадцать я убедился, что погода и в самом
деле нелетная. Было такое ощущение, что мы находимся внутри огромной
врубовой машины, которая ввинчивается в меловые горы, а они, время от
времени, подточенные ею, обрушиваются сверху на самолет.
Примерно через час после вылета на пути из туалета к своему месту я
заметил, что мой чемодан, который я оставил в вертикальном положении, лежит
в лежку, словно он уже заболел морской болезнью. Я его приподнял, встряхнул
для бодрости и поставил рядом с другими наиболее устойчивыми чемоданами. Тут
я заметил, что в этом лежбище чемоданов немало экземпляров, не отличимых от
моего. Мне подумалось, что такое сходство к добру не приведет. В кармане у
меня оказался химический карандаш, я пригнулся над моим чемоданом и густо
закрасил его верхнюю плоскость возле ручки. Получилось довольно симпатичное
пятно с голубовато-зеленым отливом, напоминающее абстрактный рисунок.
Когда я вложил карандаш в карман и разогнулся, взгляд мой встретился со
взглядом пассажира, который сурово и терпеливо следил за моими действиями. Я
сделал неопределенный жест в том смысле, что мои действия совершенно
безвредны как для чемодана, так и для нашего полета в целом.
Пассажир этот мой миролюбивый жест почему-то не принял, а продолжал
сурово следить за мной, только еще выше приподняв голову, как бы расширяя
кругозор бдительности. Так дирижер приподымает голову, неодобрительно
прислушиваясь к звучанию самых дальних инструментов.
Я снова вынул из кармана карандаш и, фальшиво подбрасывая его на
ладони, отправился на свое место. Мне показалось, что он его не разглядел
или принял за какой-то другой инструмент, может быть, портативную отмычку.
Как только я сел на свое место, он встал и поспешно пошел в хвост
самолета. Выйдя из туалета, он остановился и, заложив руки за спину,
наклонился над чемоданами, не притрагиваясь ни к одному из них. Возможно, он
мне демонстрировал универсальную форму проверки состояния багажа, принятую
на всех международных авиалиниях.
Мне кажется, он обнаружил радужное пятно на моем чемодане и особенно
долго присматривался к нему. Вероятно, он его принял за тайный шифр или
некий варфоломеевский знак. В какое-то мгновенье он низко наклонился над
ним, продолжая держать руки за спиной и повернув к нему ухо, из чего я
заключил, что он старается расслышать тиканье часов адской машины, вложенной
мной в чемодан. При этом вся его фигура, безупречно склоненная над
чемоданами, как бы говорила -- даже при таких чрезвычайных обстоятельствах,
как видишь, я не даю воли рукам, а только смотрю и слушаю.
Наконец он сел. Лицо его продолжало оставаться суровым и замкнутым.
Теперь я вспомнил, что перед самым вылетом, когда кто-то из экипажа
задраивал дверцу, он подходил к нему помогать, но тот его, по-моему,
прогнал. Это был человек лет сорока, с лицом как бы застывшим в недоумении,
со слегка приподнятыми бровями, с большим выпуклым лбом, который, кстати, в
провинции все еще принимают за признак ума или большой интеллигентности.
Такого рода люди с неутоленным общественным честолюбием встречаются на всех
дорогах России.
Действия их в ограниченном смысле могут быть полезны, если их не
выпускать из-под контроля. Так, например, если вы в обществе такого человека
собираетесь большой компанией в туристскую поездку, он откуда-то достает
самую подробную карту местности и составляет тщательный список необходимых
вещей. Если энергию его тут же не ограничить, он обязательно добьется
решения всем отъезжающим встретиться не в поезде, а за час до отхода поезда
где-нибудь у памятника на привокзальной площади или в метро. Если вы вышли к
реке, он складывает руки трубой и кричит:
-- Эй, на пароме! -- Хотя никакого парома на реке может и не быть.
За границей он изводит гида бесконечными расспросами и даже поправками,
хотя иногда принимает общественные здания за публичные дома, мимоходом
напоминает сотоварищам о возможности провокации или, переходя от полного
скептицизма в жеребячий восторг, заставляет в ресторане после обеда всей
компанией хором кричать: "Спа-си-бо!", отчего хозяин ресторана бледнеет,
возможно думая, что русские именно так начинают революцию.
Самолет все еще бросало из стороны в сторону. Тревога за судьбу
самолета заставила меня забыть про бдящего пассажира. После некоторых
раздумий я решил, что, если самолет будет падать, главное -- не потерять
самообладания и за мгновенье до того, как он прикоснется к земле,
подпрыгнуть как можно выше. Таким образом, сделав обманный прыжок, ты
приземлишься после того, как корпус самолета примет на себя основной удар.
Придумав этот способ, я успокоился и оглядел пассажиров. Некоторые из них
уже находились в состоянии подозрительной задумчивости. Я вспомнил про
своего добровольного стражника и повернулся к нему. По выражению его лица я
понял, что он страдает морской болезнью, но, и страдая, продолжает следить
за мной.
Раздумывая о том, как бы его успокоить, я заснул. Мне приснилось, что я
лечу в самолете в нелетную погоду, что нас болтает и болтает в воздухе, а за
мной следит и следит какой-то назойливый пассажир. Во сне же я понял, что
сон теряет всякий смысл, если тебе снится то же самое, что ты видишь наяву,
и проснулся. Проснувшись, я немедленно оглянулся на своего пассажира. Он
лежал, откинувшись на своем сиденье в позе распятого пожилого Христа. Взгляд
его сквозь коровью поволоку подступающей тошноты продолжал следить за мной.
Мне стало жалко его. Я постарался взглядом внушить ему, чтобы он сделал хотя
бы временную передышку, что в этот промежуток я сам себя буду конвоировать.
Мне показалось, что он в ответ едва заметно покачал головой в том смысле,
что гвардия умирает, но не сдается.
В это мгновенье самолет наш качнулся вниз, коровья поволока в его
взгляде настолько сгустилась, что смотреть на него стало просто неприлично,
и я отвернулся.
Удрученный всем этим, я еще раз заснул и уже спал до самой Москвы,
время от времени просыпаясь и оглядываясь на своего конвоира. Он продолжал
следить за мной, и взгляд его, особенно если он совпадал с приступами
тошноты, делался просто сентиментальным.
Самолет благополучно приземлился на Внуковском аэродроме. Пассажир мой
быстро пришел в себя и, первым покинув свое место, незаметно, но твердо стал
возле наших чемоданов.
Нас выпустили не сразу. Сначала выгрузили чемоданы, отвезли их на
порядочное расстояние от самолета, а потом уже пустили пассажиров.
Сейчас, когда чемоданы можно спокойно получить на аэровокзале, где они
двигаются к тебе по эскалатору, как пассажиры метро, все это может
показаться неправдоподобным. Но тогда так оно и было. Правда, следует
напомнить, что и самолет наш был не совсем обычный, полутранспортный, что
ли.
Кстати, мой тайный страж, когда стало ясно, что чемоданы уйдут отдельно
от нас, несколько растерялся. Он почувствовал, что теперь не сможет
одновременно следить за мной и за нашими чемоданами. Он даже умолял меня
взглядом выскочить нам обоим вслед за уходящим багажом, но я сделал вид, что
ничего не понимаю. В конце концов он протиснулся к дверце, чтобы самым
первым выйти. Оттуда, от дверцы, поверх голов он посылал мне
многозначительные взгляды, чтобы я стал рядом с ним. Но я в ответ на его
взгляд поежился, давая знать, что от дверцы слишком дует, и как бы слегка
встряхнулся, показывая неуместную легкость своего пальто.
Стали выпускать. Как только я дошел до трапа, страшный мороз рухнул на
меня мраморной плитой. Аэродром клубился вулканическими клочьями морозного
дыма. Сквозь клочья морозного дыма вдруг открывались неуклюже бегущие по
земле самолеты, и движение их напоминало смешноватую побежку орлов за
вольером зоосада. Справа вдалеке дьявольским фиолетовым светом светилось
небо Москвы.
Я побежал вслед за пассажирами к месту раздачи чемоданов. Они стояли у
аэровокзала прямо под открытым небом. Я протиснулся к ним и стал их жадно
оглядывать. Я заметил, что ни на одном из них не видно моего знака. Все-таки
я надеялся, что он обнаружится, как только разгребут всю кучу. Куча быстро
уменьшалась, а моего чемодана все не было. Я не учел, что мой
опознавательный знак хорошо различим только при определенном боковом
освещении.
Пассажиры быстро расхватывали свои чемоданы. Удача каждого из них
отдавалась во мне азартом паники, и, наконец, когда осталось всего
пять-шесть чемоданов, а моего все не было видно, я схватил какой-то похожий
чемодан, чтобы и мне хоть что-нибудь досталось.
-- Не ваш, не ваш! -- закричал человек, изо рта у него вырвались два
маленьких вулканических облачка. Это был мой страж.
-- А где же мой? -- спросил я в предчувствии полного краха.
-- Вот он! Вот он! -- закричал он, голосом перекрывая действия мороза и
грохот самолетов.
Я приподнял указанный им чемодан и повернул его верхней плоскостью в
сторону аэровокзальных огней. Мой карандашный знак просиял радужным пятном.
Я схватил чемодан за ручку и бросился со всех ног.
-- Подождите, выясним! -- донеслось до меня, но я не остановился.
Я выскочил на привокзальную площадь, чувствуя себя голым. Мороз оголил
меня. Метрах в десяти от меня стояло одинокое такси голубого цвета. Это была
какая-то новая машина неизвестной мне марки. Я заметил, что из окон такси
призывно и как бы раздраженно на мое опоздание мне машет по крайней мере
полдюжины рук.
Все это показалось мне довольно странным, и я остановился. Но тут шофер
выскочил из такси и закричал:
-- Давай, давай!
Я подбежал к машине, шофер распахнул багажник, сунул мой чемодан, мы
обежали машину и почти одновременно уселись в нее.
Я сел рядом с шофером. Шофер рванул с места.
-- Мне до гостиницы "Москва", -- сказал я шоферу, отдаленно намекая
задним пассажирам на неприкосновенность своей личности, как бы на ее
государственную принадлежность.
Всю дорогу я молчал, стараясь не шевелиться, чтобы не тревожить струи
ледяного воздуха, застрявшие в складках моей одежды.
У гостиницы "Москва" шофер стал, я расплатился с ним, после чего мы,
одновременно выстрелив захлопнутыми дверцами, помчались к багажнику.
-- Давай, давай! -- прокричал он, распахнув багажник, и я, выхватив
свой чемодан, ринулся в гостиницу.
Следует сказать, что в те времена в гостиницу "Москва" писателей
почему-то пускали. Позже нас стали направлять в гостиницу возле
Сельхозвыставки. Видимо, это делалось из педагогических целей: чтобы
писатели без особого труда могли посещать выставку, знакомиться с
достижениями народного хозяйства и тем самым лучше узнавать жизнь.
Я подошел к барьеру администраторши и протянул ей свой членский билет.
-- Хорошо, покажите паспорт, -- сказала она задумчиво, возвращая мне
билет.
Я почувствовал, что на ее весах мой билет с трудом дотянул до
необходимого уровня.
Паспорт у меня лежал в чемодане, и я полез за ним. Руки мои, все еще
деревянные от холода, плохо слушались. Потом мне показалось, что заело замки
на чемодане, и вдруг, покрываясь испариной, я догадался, что чемодан мой
закрыт на ключ, которого у меня никогда не было.
Я приподнял чемодан и стал рассматривать его верхнюю плоскость под
разными углами, но карандашное пятно исчезло.
-- Украли, -- выдохнул я и поставил чемодан на пол.
-- Что украли? -- спросила администраторша, оживляясь.
-- Чемодан, -- сказал я, -- заманили в такси и обменяли.
-- А что было в чемодане? -- спросила она, волнуясь от любопытства.
-- Деньги, -- сказал я. -- Книги, -- сказал я и, бросив чемодан,
устремился к выходу.
-- Сколько? -- услышал я вдогонку, пробегая по вестибюлю.
Швейцар, заметив, что я бегу, рефлекторно попытался меня остановить, но
я уже проскочил его и вылетел на клубящуюся морозом улицу.
Неисправимый провинциал, я решил, что их еще можно догнать. Прошло не
больше пяти--семи минут с тех пор, как я вышел из машины. Это была голубая
машина новой марки.
Мне повезло. Как раз кто-то выходил из такси.
-- Прямо! -- крикнул я шоферу, рухнув на сиденье рядом с ним.
-- Куда прямо? -- спросил он испуганно.
-- Прямо! -- повторил я, и он молча подчинился.
На площади Дзержинского мы нагнали голубую машину.
-- Держать за ней! -- крикнул я, наглея от горя.
Шофер молча и послушно вел машину. Возможно, он меня принял за кого-то
другого.
Кажется, на площади Ногина наша машина остановилась перед светофором в
потоке других машин. Голубая машина, которую мы преследовали, неожиданно
оказалась в третьем ряду. До этого она была в первом.
-- Заметает следы, -- сказал я, вглядываясь в поток, и вдруг заметил
еще одну, а потом еще одну голубую машину той же марки. Это были новые
"Волги", еще не виданные на периферии.
-- Завернем в гостиницу, -- сказал я шоферу, уже стыдясь за себя и
делая вид, что придумал другой, более остроумный маневр.
Возле конторки администраторши вокруг моего чемодана стояла небольшая
толпа. Швейцар представительствовал.
-- Надо открыть чемодан, -- сказал я, -- я уверен, что там лежат камни
или тряпки.
-- Не имеем права, -- ответила администраторша, -- я уже звонила в
милицию...
-- Ну и что?
-- Вот адрес, -- она протянула мне листок, -- они вам помогут.
Я взял чемодан и вышел на улицу. Не помню, как дошел до милиции. В
помещении, прохаживая излишек энергии, топтались бригадмильцы. Выслушав мой
рассказ, дежурный лейтенант провел меня в отдельную комнату.
-- Этот способ нам хорошо известен, -- кивнул лейтенант, -- сейчас
вскроем -- и все будет ясно.
-- Вскрывайте, -- сказал я,
-- Без понятых не имеем права, -- заметил он и вышел из комнаты.
Через минуту он вошел с двумя бригадмильцами. На лицах этих славных
ребят было написано скромное желание бороться с беспорядками и вообще
бороться. Лейтенант дал одному из них лист бумаги, ручку, и тог сел за стол.
Лейтенант поставил чемодан на стол и через мгновенье вскрыл его. Он
откинул крышку, вытащил из чемодана бутылку с какой-то жидкостью. Внутри
жидкости плавало существо, которое сначала мне показалось заспиртованным
зародышем, по потом, когда жидкость перестала колыхаться, в нем обнаружились
черты водоплавающей птицы.
-- Бутылка с лебедем, -- продиктовал лейтенант, -- предмет украшения.
Парень записал. Лейтенант отставил бутылку в сторону. Теперь он вытащил
кулек и, осторожно приоткрыв его, понюхал содержимое.
-- Рыба вобла, -- провозгласил лейтенант и положил кулек возле бутылки.
Парень записал и про воблу.
С видом опытного хирурга лейтенант осторожно вынимал из чемодана его
внутренности, сжато поясняя свои действия.
Между сушеной хурмой и пижамой лейтенант заявил:
-- Я уверен, что мы имеем дело с честным человеком.
-- Но как мы узнаем его адрес? -- спросил я.
-- Судя по содержимому, это чемодан семейного курортника, -- сказал
лейтенант, немного подумав. -- А семейный человек не может не получать
писем, потому что жена напоминает о себе, тем более когда муж на курорте.
-- Понятно, -- сказал я, хотя и не слишком разделял уверенность
лейтенанта.
К счастью, анализ лейтенанта подтвердился. На дне чемодана оказалось
несколько писем. Лейтенант пробежал одно из них и торжественно провозгласил:
-- Письма жены с обратным адресом.
На этом опись имущества была закончена, и лейтенант аккуратно вложил
все вещи в чемодан, сверяя по записи обратный порядок. Владелец чемодана жил
в одном из пригородов Москвы. Я уже собирался бежать, но лейтенант остановил
меня. Он набрал номер и позвонил в милицию того района. Сжато рассказав о
происшествии с чемоданом, он попросил узнать, нет ли телефона в квартире
владельца чемодана, чтобы предупредить хозяев о моем приезде.
Через минуту выяснилось, что телефона в квартире нет. Лейтенант на
прощание вручил мне телефон районного отделения милиции.
-- В случае чего -- звоните им, но я думаю, все обойдется хорошо, --
сказал он.
-- Можно, мы с вами поедем, -- предложил один из бригадмильцев, и лица
обоих скромно засветились желанием бороться за справедливость.
-- Что вы, спасибо, -- сказал я и, благодарно пожав руку лейтенанту,
ринулся к дверям.
-- Помните, -- остановил меня в дверях дежурный лейтенант, --
контрольные талоны аккредитива надо хранить отдельно.
Я еще раз поблагодарил его и бросился на улицу. Минут через сорок я
остановил такси у предполагаемого дома. Я попросил шофера подождать и вышел
на улицу. Дом стоял в глубине сквера, так что от улицы до него надо было
пройти метров пятьдесят. Был тихий морозный вечер. Над домами стояли
окаменевшие столбы дыма.
Похрустывая смерзшимся снегом, я пошел к дому. Метрах в пятнадцати от
него меня остановила странная картина. Рядом с подъездом, прижавшись к стене
и распластав руки, стоял человек. Казалось, он старается вжаться в стену,
чтобы быть незамеченным. Но кем? С минуту я простоял в раздумье, но делать
было нечего, и я стал приближаться к подъезду, стараясь не скрипеть снегом.
В тусклом свечении звездной ночи он продолжал неподвижно стоять, прижавшись
к стене на расстоянии прыжка от подъезда.
От первого удара буду защищаться чемоданом, -- решил я и потихоньку
подошел к подъезду. Человек тихо стоял, закрыв глаза и держась за стену
растопыренными руками. Я заметил, что пальцы руки, обращенной в мою сторону,
слегка шевелятся, как у слепого, ощупывающего предмет. Мне вдруг показалось,
что человек, стараясь сохранить равновесие, прислушивается к движению
земного шара в ледяном пространстве морозной ночи. Откуда-то сверху, из дома
доносилась тихая, приглушенная музыка. В какое-то мгновенье она соединилась
с этим человеком -- я понял, что он оттуда и что он пьян.
Я вошел в подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил. Почти сразу мне
открыла какая-то женщина. Я назвал фамилию владельца чемодана.
-- Да, они дома, -- сказала женщина, пропуская меня в коридор
коммунальной квартиры. По глазам ее было видно, что она что-то знает, но
хочет знать все.
Я постучал в дверь. Мне открыла юная девушка с распущенными волосами.
-- Пожалуйста, -- сказала она, широко улыбаясь.
Я вошел, и вот что открылось моему взору. Мать и отец девушки, стоя на
корточках перед раскрытым чемоданом, очарованно рассматривали мои
аккредитивы. Мои ценные бумаги, высовываясь из чемоданного кармашка,
разливали в этой небогатой комнате милый и пошловатый свет нечаянного
счастья. Помню, к моей радости примешалось некоторое разочарование. Мне
кажется, я в глубине души надеялся застать хозяев за чтением моей книжки в
семейном кругу.
Но ведь они еще не знают о содержании книги, подумал я и ринулся
обнимать слегка погрустневших хозяев.
...Оказывается, мой спаситель последним сходил с такси и поэтому не
знал, с кем из остальных обменялся чемоданом.
А примерно с полчаса тому назад приходил милиционер и предупредил,что я
приеду.
Вот где забота о человеке, подумал я, мысленно утирая слезы умиления.
Но больше я им не дал говорить. Я заговорил сам.
Я говорил, как размороженная труба барона Мюнхаузена. Продолжая
говорить, я выхватил из чемодана одну из своих книг, достал из кармана все
тот же химический карандаш и, не замолкая ни на секунду, сделал им длинное
посвящение, полное намеков на всемирное братство.
Пока я говорил, хозяйка закрыла мой чемодан, и радужное пятно на его
плоскости заиграло всеми своими нефтяными переливами.
Постукивая ногтем по обложке, как бы давая знать, что истинные
сокровища здесь, а не в бренных аккредитивах, я всучил растерянному хозяину
свою книжку.
После этого я страстно пожал поочередно руки своим хозяевам и подошел к
девушке. Почему-то я решил, что правильней будет ее поцеловать в сияющее
личико. Что я и сделал. Она мне показалась ослепительно прекрасной. Позже я
прочел в одной книжке, что голод освежает и обостряет зрение. Наверное, так
оно и есть -- я был голоден и взволнован. Но, конечно, было бы ошибочным
делать из этого наблюдения вывод, что художников надо держать в голоде,
чтобы они всегда были в форме.
Уже уходя из комнаты, я вдруг почувствовал, что хозяин повис на моей
шее.
-- Что? -- спросил я, обернувшись. Мне показалось, что мы достаточно
тепло попрощались.
-- Чемодан, -- проговорил он в предобморочном состоянии.
Оказывается, уходя, я снова прихватил его чемодан. Мне сунули мой
чемодан и вывели из комнаты. Женщина, открывавшая мне дверь, высоко подняв
голову, прошелестела из коридора в кухню. Я счел своим долгом остановиться и
поблагодарить ее за услугу. Почти не глядя, она сухо кивнула мне в ответ, из
чего я понял, что она еще не охвачена идеей всемирного братства.
Пьяного у подъезда уже не было. Из плотно закупоренного дома, откуда-то
сверху просачивалась тихая музыка и нарастающая путаница человеческих
голосов. Боясь потерять причитающуюся мне долю веселья, я побежал к такси.
...Часа через два я вошел в гостеприимную московскую квартиру, полную
друзей и доброжелательных незнакомцев. Я успел вовремя. Еще не тронутый
городок закусок стоял на столе в ожидании нашествия. Сияли женские лица и
апельсины. Столичная водка сверкала в бутылках строгим блеском Кастальского
ключа. Стоит ли говорить, что в эту славную ночь я выдышал весь холод этого
беспокойного дня. Тем не менее новое теплое пальто я все-таки купил в один
из ближайших дней.
--------
Рано утром я проснулся и вспомнил, что еще с вечера собирался половить
форель. Наверное, от этого и проснулся. Я приподнял голову и огляделся.
Ребята спали в самых странных позах, словно, неожиданно застигнутые сном, не
успели закончить каких-то движений. В окно струился сиреневый свет. Было еще
очень рано. Голые бревенчатые стены помещения слегка золотились, от них
пахло свежей смолой.
Целую неделю мы бродили в горах по местам боев за оборону Кавказа.
Поход этот давно был задуман студентами географического факультета во главе
с моим другом, преподавателем физкультуры Автандилом Цикридзе. Он-то мне и
предложил выехать с ними в горы. Я охотно согласился.
В последний день, подгоняемые нехваткой продуктов -- не учли аппетит
студентов, -- мы сделали самый длинный переход и к вечеру дошли до села.
К счастью, палатки разбивать не пришлось, потому что начальник местной
милиции гостеприимно предоставил нам помещение, не то бывший склад, не то
будущий клуб, где мы и расположились на ночлег. Он появился с удочкой в
руке, когда мы, скинув с себя рюкзаки, блаженно вытянув ноги, лежали на
полянке у речной излучины.
Спустившись по очень крутому обрывистому склону, он стал деловито
По изданию: Ф. Искандер. Дерево детства. Советский писатель, Москва,
1974. OCR by S. Winitzki
---------------------------------------------------------------
Получив вторую половину денег за свою книжку, я почувствовал
неотвратимое стремление потратить их в Москве, а не где-нибудь в другом
месте.
Первая половина улетучилась в процессе выхода книги, она как бы ушла на
самообслуживание самого издания, я ее недостаточно четко прочувствовал.
День выезда я приурочил ко дню рождения моего друга. Обычно мой друг
отмечал эту дату с широтой и блеском, впрочем, оправданным твердым решением
сразу же после праздника начать новую жизнь.
Дома моя поездка в Москву проходила под общим названием "Покупка
Зимнего Пальто в Москве". К этому времени мое легкомысленное черноморское
пальто порядочно поистерлось, и мне в самом деле было нужно новое.
Мама, как всегда, пыталась приостановить мою поездку, на этот раз
ссылаясь на то, что в Москве, как сообщало радио, стояли сильные морозы, и я
в своем ветхом пальто мог простудиться еще до того, как успею купить новое
пальто. Мне удалось доказать ей, что покупка нового пальто в такой мороз
будет его лучшим испытанием, наиболее полноценной обкаткой, которую нельзя
получить в условиях нашей двусмысленной колхидской зимы.
Против этого она ничего не могла возразить, а только предложила мне
подшить карман с аккредитивами, с тем чтобы я в Москве вспорол его в
гостинице перед самой покупкой пальто, разумеется, в условиях полного
одиночества.
Но и эту попытку я отверг на том основании, что я уже больше не
студент, а даже как бы писатель; во всяком случае, новенький членский билет
лежал у меня в кармане.
-- Но не все же об этом знают, -- сказала она довольно резонно и
предложила хотя бы булавками подколоть карман с аккредитивами.
-- Нет, -- сказал я и уложил их в чемодан вместе с десятком экземпляров
своей книжки.
В день вылета я вместе с другими пассажирами дожидался летной погоды на
сухумском аэровокзале. Наш самолет отменили, но нам сказали, что шансы на
вылет остаются, только надо терпеливо ждать.
Прождав часа два, я отправился в буфет, где встретил нескольких
знакомых летчиков, свободных от полета. Примерно через час они меня
таинственно провели сквозь какие-то служебные проходы и посадили в какой-то
полутранспортный самолет с жесткими, как мне кажется, алюминиевыми
сиденьями. Таинственность оказалась излишней, потому что через некоторое
время в этот же самолет вошли все пассажиры, которые вместе со мной ждали
погоды.
Чемоданы складывались напротив дверцы. Дальше хвостовое отделение было
забито неизвестным мне грузом в мешках и ящиках. Впрочем, ящиков, возможно,
и не было. Может быть, даже и мешков не было, но у меня осталось такое
впечатление, что в самолете было навалом мешков и ящиков.
Мы взлетели, и минут через двадцать я убедился, что погода и в самом
деле нелетная. Было такое ощущение, что мы находимся внутри огромной
врубовой машины, которая ввинчивается в меловые горы, а они, время от
времени, подточенные ею, обрушиваются сверху на самолет.
Примерно через час после вылета на пути из туалета к своему месту я
заметил, что мой чемодан, который я оставил в вертикальном положении, лежит
в лежку, словно он уже заболел морской болезнью. Я его приподнял, встряхнул
для бодрости и поставил рядом с другими наиболее устойчивыми чемоданами. Тут
я заметил, что в этом лежбище чемоданов немало экземпляров, не отличимых от
моего. Мне подумалось, что такое сходство к добру не приведет. В кармане у
меня оказался химический карандаш, я пригнулся над моим чемоданом и густо
закрасил его верхнюю плоскость возле ручки. Получилось довольно симпатичное
пятно с голубовато-зеленым отливом, напоминающее абстрактный рисунок.
Когда я вложил карандаш в карман и разогнулся, взгляд мой встретился со
взглядом пассажира, который сурово и терпеливо следил за моими действиями. Я
сделал неопределенный жест в том смысле, что мои действия совершенно
безвредны как для чемодана, так и для нашего полета в целом.
Пассажир этот мой миролюбивый жест почему-то не принял, а продолжал
сурово следить за мной, только еще выше приподняв голову, как бы расширяя
кругозор бдительности. Так дирижер приподымает голову, неодобрительно
прислушиваясь к звучанию самых дальних инструментов.
Я снова вынул из кармана карандаш и, фальшиво подбрасывая его на
ладони, отправился на свое место. Мне показалось, что он его не разглядел
или принял за какой-то другой инструмент, может быть, портативную отмычку.
Как только я сел на свое место, он встал и поспешно пошел в хвост
самолета. Выйдя из туалета, он остановился и, заложив руки за спину,
наклонился над чемоданами, не притрагиваясь ни к одному из них. Возможно, он
мне демонстрировал универсальную форму проверки состояния багажа, принятую
на всех международных авиалиниях.
Мне кажется, он обнаружил радужное пятно на моем чемодане и особенно
долго присматривался к нему. Вероятно, он его принял за тайный шифр или
некий варфоломеевский знак. В какое-то мгновенье он низко наклонился над
ним, продолжая держать руки за спиной и повернув к нему ухо, из чего я
заключил, что он старается расслышать тиканье часов адской машины, вложенной
мной в чемодан. При этом вся его фигура, безупречно склоненная над
чемоданами, как бы говорила -- даже при таких чрезвычайных обстоятельствах,
как видишь, я не даю воли рукам, а только смотрю и слушаю.
Наконец он сел. Лицо его продолжало оставаться суровым и замкнутым.
Теперь я вспомнил, что перед самым вылетом, когда кто-то из экипажа
задраивал дверцу, он подходил к нему помогать, но тот его, по-моему,
прогнал. Это был человек лет сорока, с лицом как бы застывшим в недоумении,
со слегка приподнятыми бровями, с большим выпуклым лбом, который, кстати, в
провинции все еще принимают за признак ума или большой интеллигентности.
Такого рода люди с неутоленным общественным честолюбием встречаются на всех
дорогах России.
Действия их в ограниченном смысле могут быть полезны, если их не
выпускать из-под контроля. Так, например, если вы в обществе такого человека
собираетесь большой компанией в туристскую поездку, он откуда-то достает
самую подробную карту местности и составляет тщательный список необходимых
вещей. Если энергию его тут же не ограничить, он обязательно добьется
решения всем отъезжающим встретиться не в поезде, а за час до отхода поезда
где-нибудь у памятника на привокзальной площади или в метро. Если вы вышли к
реке, он складывает руки трубой и кричит:
-- Эй, на пароме! -- Хотя никакого парома на реке может и не быть.
За границей он изводит гида бесконечными расспросами и даже поправками,
хотя иногда принимает общественные здания за публичные дома, мимоходом
напоминает сотоварищам о возможности провокации или, переходя от полного
скептицизма в жеребячий восторг, заставляет в ресторане после обеда всей
компанией хором кричать: "Спа-си-бо!", отчего хозяин ресторана бледнеет,
возможно думая, что русские именно так начинают революцию.
Самолет все еще бросало из стороны в сторону. Тревога за судьбу
самолета заставила меня забыть про бдящего пассажира. После некоторых
раздумий я решил, что, если самолет будет падать, главное -- не потерять
самообладания и за мгновенье до того, как он прикоснется к земле,
подпрыгнуть как можно выше. Таким образом, сделав обманный прыжок, ты
приземлишься после того, как корпус самолета примет на себя основной удар.
Придумав этот способ, я успокоился и оглядел пассажиров. Некоторые из них
уже находились в состоянии подозрительной задумчивости. Я вспомнил про
своего добровольного стражника и повернулся к нему. По выражению его лица я
понял, что он страдает морской болезнью, но, и страдая, продолжает следить
за мной.
Раздумывая о том, как бы его успокоить, я заснул. Мне приснилось, что я
лечу в самолете в нелетную погоду, что нас болтает и болтает в воздухе, а за
мной следит и следит какой-то назойливый пассажир. Во сне же я понял, что
сон теряет всякий смысл, если тебе снится то же самое, что ты видишь наяву,
и проснулся. Проснувшись, я немедленно оглянулся на своего пассажира. Он
лежал, откинувшись на своем сиденье в позе распятого пожилого Христа. Взгляд
его сквозь коровью поволоку подступающей тошноты продолжал следить за мной.
Мне стало жалко его. Я постарался взглядом внушить ему, чтобы он сделал хотя
бы временную передышку, что в этот промежуток я сам себя буду конвоировать.
Мне показалось, что он в ответ едва заметно покачал головой в том смысле,
что гвардия умирает, но не сдается.
В это мгновенье самолет наш качнулся вниз, коровья поволока в его
взгляде настолько сгустилась, что смотреть на него стало просто неприлично,
и я отвернулся.
Удрученный всем этим, я еще раз заснул и уже спал до самой Москвы,
время от времени просыпаясь и оглядываясь на своего конвоира. Он продолжал
следить за мной, и взгляд его, особенно если он совпадал с приступами
тошноты, делался просто сентиментальным.
Самолет благополучно приземлился на Внуковском аэродроме. Пассажир мой
быстро пришел в себя и, первым покинув свое место, незаметно, но твердо стал
возле наших чемоданов.
Нас выпустили не сразу. Сначала выгрузили чемоданы, отвезли их на
порядочное расстояние от самолета, а потом уже пустили пассажиров.
Сейчас, когда чемоданы можно спокойно получить на аэровокзале, где они
двигаются к тебе по эскалатору, как пассажиры метро, все это может
показаться неправдоподобным. Но тогда так оно и было. Правда, следует
напомнить, что и самолет наш был не совсем обычный, полутранспортный, что
ли.
Кстати, мой тайный страж, когда стало ясно, что чемоданы уйдут отдельно
от нас, несколько растерялся. Он почувствовал, что теперь не сможет
одновременно следить за мной и за нашими чемоданами. Он даже умолял меня
взглядом выскочить нам обоим вслед за уходящим багажом, но я сделал вид, что
ничего не понимаю. В конце концов он протиснулся к дверце, чтобы самым
первым выйти. Оттуда, от дверцы, поверх голов он посылал мне
многозначительные взгляды, чтобы я стал рядом с ним. Но я в ответ на его
взгляд поежился, давая знать, что от дверцы слишком дует, и как бы слегка
встряхнулся, показывая неуместную легкость своего пальто.
Стали выпускать. Как только я дошел до трапа, страшный мороз рухнул на
меня мраморной плитой. Аэродром клубился вулканическими клочьями морозного
дыма. Сквозь клочья морозного дыма вдруг открывались неуклюже бегущие по
земле самолеты, и движение их напоминало смешноватую побежку орлов за
вольером зоосада. Справа вдалеке дьявольским фиолетовым светом светилось
небо Москвы.
Я побежал вслед за пассажирами к месту раздачи чемоданов. Они стояли у
аэровокзала прямо под открытым небом. Я протиснулся к ним и стал их жадно
оглядывать. Я заметил, что ни на одном из них не видно моего знака. Все-таки
я надеялся, что он обнаружится, как только разгребут всю кучу. Куча быстро
уменьшалась, а моего чемодана все не было. Я не учел, что мой
опознавательный знак хорошо различим только при определенном боковом
освещении.
Пассажиры быстро расхватывали свои чемоданы. Удача каждого из них
отдавалась во мне азартом паники, и, наконец, когда осталось всего
пять-шесть чемоданов, а моего все не было видно, я схватил какой-то похожий
чемодан, чтобы и мне хоть что-нибудь досталось.
-- Не ваш, не ваш! -- закричал человек, изо рта у него вырвались два
маленьких вулканических облачка. Это был мой страж.
-- А где же мой? -- спросил я в предчувствии полного краха.
-- Вот он! Вот он! -- закричал он, голосом перекрывая действия мороза и
грохот самолетов.
Я приподнял указанный им чемодан и повернул его верхней плоскостью в
сторону аэровокзальных огней. Мой карандашный знак просиял радужным пятном.
Я схватил чемодан за ручку и бросился со всех ног.
-- Подождите, выясним! -- донеслось до меня, но я не остановился.
Я выскочил на привокзальную площадь, чувствуя себя голым. Мороз оголил
меня. Метрах в десяти от меня стояло одинокое такси голубого цвета. Это была
какая-то новая машина неизвестной мне марки. Я заметил, что из окон такси
призывно и как бы раздраженно на мое опоздание мне машет по крайней мере
полдюжины рук.
Все это показалось мне довольно странным, и я остановился. Но тут шофер
выскочил из такси и закричал:
-- Давай, давай!
Я подбежал к машине, шофер распахнул багажник, сунул мой чемодан, мы
обежали машину и почти одновременно уселись в нее.
Я сел рядом с шофером. Шофер рванул с места.
-- Мне до гостиницы "Москва", -- сказал я шоферу, отдаленно намекая
задним пассажирам на неприкосновенность своей личности, как бы на ее
государственную принадлежность.
Всю дорогу я молчал, стараясь не шевелиться, чтобы не тревожить струи
ледяного воздуха, застрявшие в складках моей одежды.
У гостиницы "Москва" шофер стал, я расплатился с ним, после чего мы,
одновременно выстрелив захлопнутыми дверцами, помчались к багажнику.
-- Давай, давай! -- прокричал он, распахнув багажник, и я, выхватив
свой чемодан, ринулся в гостиницу.
Следует сказать, что в те времена в гостиницу "Москва" писателей
почему-то пускали. Позже нас стали направлять в гостиницу возле
Сельхозвыставки. Видимо, это делалось из педагогических целей: чтобы
писатели без особого труда могли посещать выставку, знакомиться с
достижениями народного хозяйства и тем самым лучше узнавать жизнь.
Я подошел к барьеру администраторши и протянул ей свой членский билет.
-- Хорошо, покажите паспорт, -- сказала она задумчиво, возвращая мне
билет.
Я почувствовал, что на ее весах мой билет с трудом дотянул до
необходимого уровня.
Паспорт у меня лежал в чемодане, и я полез за ним. Руки мои, все еще
деревянные от холода, плохо слушались. Потом мне показалось, что заело замки
на чемодане, и вдруг, покрываясь испариной, я догадался, что чемодан мой
закрыт на ключ, которого у меня никогда не было.
Я приподнял чемодан и стал рассматривать его верхнюю плоскость под
разными углами, но карандашное пятно исчезло.
-- Украли, -- выдохнул я и поставил чемодан на пол.
-- Что украли? -- спросила администраторша, оживляясь.
-- Чемодан, -- сказал я, -- заманили в такси и обменяли.
-- А что было в чемодане? -- спросила она, волнуясь от любопытства.
-- Деньги, -- сказал я. -- Книги, -- сказал я и, бросив чемодан,
устремился к выходу.
-- Сколько? -- услышал я вдогонку, пробегая по вестибюлю.
Швейцар, заметив, что я бегу, рефлекторно попытался меня остановить, но
я уже проскочил его и вылетел на клубящуюся морозом улицу.
Неисправимый провинциал, я решил, что их еще можно догнать. Прошло не
больше пяти--семи минут с тех пор, как я вышел из машины. Это была голубая
машина новой марки.
Мне повезло. Как раз кто-то выходил из такси.
-- Прямо! -- крикнул я шоферу, рухнув на сиденье рядом с ним.
-- Куда прямо? -- спросил он испуганно.
-- Прямо! -- повторил я, и он молча подчинился.
На площади Дзержинского мы нагнали голубую машину.
-- Держать за ней! -- крикнул я, наглея от горя.
Шофер молча и послушно вел машину. Возможно, он меня принял за кого-то
другого.
Кажется, на площади Ногина наша машина остановилась перед светофором в
потоке других машин. Голубая машина, которую мы преследовали, неожиданно
оказалась в третьем ряду. До этого она была в первом.
-- Заметает следы, -- сказал я, вглядываясь в поток, и вдруг заметил
еще одну, а потом еще одну голубую машину той же марки. Это были новые
"Волги", еще не виданные на периферии.
-- Завернем в гостиницу, -- сказал я шоферу, уже стыдясь за себя и
делая вид, что придумал другой, более остроумный маневр.
Возле конторки администраторши вокруг моего чемодана стояла небольшая
толпа. Швейцар представительствовал.
-- Надо открыть чемодан, -- сказал я, -- я уверен, что там лежат камни
или тряпки.
-- Не имеем права, -- ответила администраторша, -- я уже звонила в
милицию...
-- Ну и что?
-- Вот адрес, -- она протянула мне листок, -- они вам помогут.
Я взял чемодан и вышел на улицу. Не помню, как дошел до милиции. В
помещении, прохаживая излишек энергии, топтались бригадмильцы. Выслушав мой
рассказ, дежурный лейтенант провел меня в отдельную комнату.
-- Этот способ нам хорошо известен, -- кивнул лейтенант, -- сейчас
вскроем -- и все будет ясно.
-- Вскрывайте, -- сказал я,
-- Без понятых не имеем права, -- заметил он и вышел из комнаты.
Через минуту он вошел с двумя бригадмильцами. На лицах этих славных
ребят было написано скромное желание бороться с беспорядками и вообще
бороться. Лейтенант дал одному из них лист бумаги, ручку, и тог сел за стол.
Лейтенант поставил чемодан на стол и через мгновенье вскрыл его. Он
откинул крышку, вытащил из чемодана бутылку с какой-то жидкостью. Внутри
жидкости плавало существо, которое сначала мне показалось заспиртованным
зародышем, по потом, когда жидкость перестала колыхаться, в нем обнаружились
черты водоплавающей птицы.
-- Бутылка с лебедем, -- продиктовал лейтенант, -- предмет украшения.
Парень записал. Лейтенант отставил бутылку в сторону. Теперь он вытащил
кулек и, осторожно приоткрыв его, понюхал содержимое.
-- Рыба вобла, -- провозгласил лейтенант и положил кулек возле бутылки.
Парень записал и про воблу.
С видом опытного хирурга лейтенант осторожно вынимал из чемодана его
внутренности, сжато поясняя свои действия.
Между сушеной хурмой и пижамой лейтенант заявил:
-- Я уверен, что мы имеем дело с честным человеком.
-- Но как мы узнаем его адрес? -- спросил я.
-- Судя по содержимому, это чемодан семейного курортника, -- сказал
лейтенант, немного подумав. -- А семейный человек не может не получать
писем, потому что жена напоминает о себе, тем более когда муж на курорте.
-- Понятно, -- сказал я, хотя и не слишком разделял уверенность
лейтенанта.
К счастью, анализ лейтенанта подтвердился. На дне чемодана оказалось
несколько писем. Лейтенант пробежал одно из них и торжественно провозгласил:
-- Письма жены с обратным адресом.
На этом опись имущества была закончена, и лейтенант аккуратно вложил
все вещи в чемодан, сверяя по записи обратный порядок. Владелец чемодана жил
в одном из пригородов Москвы. Я уже собирался бежать, но лейтенант остановил
меня. Он набрал номер и позвонил в милицию того района. Сжато рассказав о
происшествии с чемоданом, он попросил узнать, нет ли телефона в квартире
владельца чемодана, чтобы предупредить хозяев о моем приезде.
Через минуту выяснилось, что телефона в квартире нет. Лейтенант на
прощание вручил мне телефон районного отделения милиции.
-- В случае чего -- звоните им, но я думаю, все обойдется хорошо, --
сказал он.
-- Можно, мы с вами поедем, -- предложил один из бригадмильцев, и лица
обоих скромно засветились желанием бороться за справедливость.
-- Что вы, спасибо, -- сказал я и, благодарно пожав руку лейтенанту,
ринулся к дверям.
-- Помните, -- остановил меня в дверях дежурный лейтенант, --
контрольные талоны аккредитива надо хранить отдельно.
Я еще раз поблагодарил его и бросился на улицу. Минут через сорок я
остановил такси у предполагаемого дома. Я попросил шофера подождать и вышел
на улицу. Дом стоял в глубине сквера, так что от улицы до него надо было
пройти метров пятьдесят. Был тихий морозный вечер. Над домами стояли
окаменевшие столбы дыма.
Похрустывая смерзшимся снегом, я пошел к дому. Метрах в пятнадцати от
него меня остановила странная картина. Рядом с подъездом, прижавшись к стене
и распластав руки, стоял человек. Казалось, он старается вжаться в стену,
чтобы быть незамеченным. Но кем? С минуту я простоял в раздумье, но делать
было нечего, и я стал приближаться к подъезду, стараясь не скрипеть снегом.
В тусклом свечении звездной ночи он продолжал неподвижно стоять, прижавшись
к стене на расстоянии прыжка от подъезда.
От первого удара буду защищаться чемоданом, -- решил я и потихоньку
подошел к подъезду. Человек тихо стоял, закрыв глаза и держась за стену
растопыренными руками. Я заметил, что пальцы руки, обращенной в мою сторону,
слегка шевелятся, как у слепого, ощупывающего предмет. Мне вдруг показалось,
что человек, стараясь сохранить равновесие, прислушивается к движению
земного шара в ледяном пространстве морозной ночи. Откуда-то сверху, из дома
доносилась тихая, приглушенная музыка. В какое-то мгновенье она соединилась
с этим человеком -- я понял, что он оттуда и что он пьян.
Я вошел в подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил. Почти сразу мне
открыла какая-то женщина. Я назвал фамилию владельца чемодана.
-- Да, они дома, -- сказала женщина, пропуская меня в коридор
коммунальной квартиры. По глазам ее было видно, что она что-то знает, но
хочет знать все.
Я постучал в дверь. Мне открыла юная девушка с распущенными волосами.
-- Пожалуйста, -- сказала она, широко улыбаясь.
Я вошел, и вот что открылось моему взору. Мать и отец девушки, стоя на
корточках перед раскрытым чемоданом, очарованно рассматривали мои
аккредитивы. Мои ценные бумаги, высовываясь из чемоданного кармашка,
разливали в этой небогатой комнате милый и пошловатый свет нечаянного
счастья. Помню, к моей радости примешалось некоторое разочарование. Мне
кажется, я в глубине души надеялся застать хозяев за чтением моей книжки в
семейном кругу.
Но ведь они еще не знают о содержании книги, подумал я и ринулся
обнимать слегка погрустневших хозяев.
...Оказывается, мой спаситель последним сходил с такси и поэтому не
знал, с кем из остальных обменялся чемоданом.
А примерно с полчаса тому назад приходил милиционер и предупредил,что я
приеду.
Вот где забота о человеке, подумал я, мысленно утирая слезы умиления.
Но больше я им не дал говорить. Я заговорил сам.
Я говорил, как размороженная труба барона Мюнхаузена. Продолжая
говорить, я выхватил из чемодана одну из своих книг, достал из кармана все
тот же химический карандаш и, не замолкая ни на секунду, сделал им длинное
посвящение, полное намеков на всемирное братство.
Пока я говорил, хозяйка закрыла мой чемодан, и радужное пятно на его
плоскости заиграло всеми своими нефтяными переливами.
Постукивая ногтем по обложке, как бы давая знать, что истинные
сокровища здесь, а не в бренных аккредитивах, я всучил растерянному хозяину
свою книжку.
После этого я страстно пожал поочередно руки своим хозяевам и подошел к
девушке. Почему-то я решил, что правильней будет ее поцеловать в сияющее
личико. Что я и сделал. Она мне показалась ослепительно прекрасной. Позже я
прочел в одной книжке, что голод освежает и обостряет зрение. Наверное, так
оно и есть -- я был голоден и взволнован. Но, конечно, было бы ошибочным
делать из этого наблюдения вывод, что художников надо держать в голоде,
чтобы они всегда были в форме.
Уже уходя из комнаты, я вдруг почувствовал, что хозяин повис на моей
шее.
-- Что? -- спросил я, обернувшись. Мне показалось, что мы достаточно
тепло попрощались.
-- Чемодан, -- проговорил он в предобморочном состоянии.
Оказывается, уходя, я снова прихватил его чемодан. Мне сунули мой
чемодан и вывели из комнаты. Женщина, открывавшая мне дверь, высоко подняв
голову, прошелестела из коридора в кухню. Я счел своим долгом остановиться и
поблагодарить ее за услугу. Почти не глядя, она сухо кивнула мне в ответ, из
чего я понял, что она еще не охвачена идеей всемирного братства.
Пьяного у подъезда уже не было. Из плотно закупоренного дома, откуда-то
сверху просачивалась тихая музыка и нарастающая путаница человеческих
голосов. Боясь потерять причитающуюся мне долю веселья, я побежал к такси.
...Часа через два я вошел в гостеприимную московскую квартиру, полную
друзей и доброжелательных незнакомцев. Я успел вовремя. Еще не тронутый
городок закусок стоял на столе в ожидании нашествия. Сияли женские лица и
апельсины. Столичная водка сверкала в бутылках строгим блеском Кастальского
ключа. Стоит ли говорить, что в эту славную ночь я выдышал весь холод этого
беспокойного дня. Тем не менее новое теплое пальто я все-таки купил в один
из ближайших дней.
--------
Рано утром я проснулся и вспомнил, что еще с вечера собирался половить
форель. Наверное, от этого и проснулся. Я приподнял голову и огляделся.
Ребята спали в самых странных позах, словно, неожиданно застигнутые сном, не
успели закончить каких-то движений. В окно струился сиреневый свет. Было еще
очень рано. Голые бревенчатые стены помещения слегка золотились, от них
пахло свежей смолой.
Целую неделю мы бродили в горах по местам боев за оборону Кавказа.
Поход этот давно был задуман студентами географического факультета во главе
с моим другом, преподавателем физкультуры Автандилом Цикридзе. Он-то мне и
предложил выехать с ними в горы. Я охотно согласился.
В последний день, подгоняемые нехваткой продуктов -- не учли аппетит
студентов, -- мы сделали самый длинный переход и к вечеру дошли до села.
К счастью, палатки разбивать не пришлось, потому что начальник местной
милиции гостеприимно предоставил нам помещение, не то бывший склад, не то
будущий клуб, где мы и расположились на ночлег. Он появился с удочкой в
руке, когда мы, скинув с себя рюкзаки, блаженно вытянув ноги, лежали на
полянке у речной излучины.
Спустившись по очень крутому обрывистому склону, он стал деловито