Искандер Фазиль. Рассказы разных лет

Это известие было как гром в ясном небе. Кажется, мне усилием воли
удалось остановить часть крови, хлынувшей в лицо.
-- Сегодня она меня провожает, -- добавил он как-то чересчур буднично.
Мы продолжали идти вдоль набережной. Кажется, он предложил мне
где-нибудь посидеть на прощанье, но я ничего не слышал и ничего не понимал и
в первое же удобное мгновение расстался с ним.
Так вот, оказывается, какой ценой досталась мне эта победа! Значит, я
просто занял временно опустевшее место! Я стал заново прокручивать день за
днем все наши последние встречи и понял, что потепление в наших отношениях,
тайные знаки внимания и, наконец, это венчающее все свидание объяснялись
тем, что он уезжает.
Я, конечно, знал, что он собирается поехать учиться в академию, но
почему-то думал, что это будет не скоро, в самом конце августа, а во-вторых,
ни разу даже в мыслях не связывал свою победу с таким механическим
устранением соперника. Все это показалось мне теперь нестерпимо гнусным.
В субботу вечером, гуляя по портовой улице, я увидел ее с сестрой в
толпе подружек. По установившемуся обычаю я должен был подойти.
Она была все в том же голубом с искорками платье, но теперь оно мне
показалось каким-то змеистым. Мы кивнули друг другу, но я не подошел. Мы
продолжали гулять в разных компаниях, я со своими друзьями, она со своими.
Видимо, она решила, что я стесняюсь ее подружек, и вместе с сестрой
приотстала от остальных. Но я и тут не подошел. С язвительным наслаждением я
заметил в ее лице некоторые признаки растерянности или паники, как мне тогда
показалось. Сестра ее, словно наконец-таки проснувшись, оглядывала меня с
уважительным любопытством.
Товарищи мои, которые теперь обо всем знали, глядели на меня
подобревшими глазами, как на человека, который роздал нищим привалившее ему
суетное богатство и вернулся к бедным, но честным друзьям.
Наконец меня подозвала ее сестра. Сама она стояла у парапета,
ограждающего берег. Она стояла лицом к морю. Когда я подошел, она слегка
повернулась ко мне.
-- Что случилось? -- спросила она, осторожно заглянув мне в глаза.
-- Костя уехал? -- спросил я, ожидая, что она сейчас растеряется. Но
она почему-то не растерялась.
-- Да, -- сказала она, -- просил передать тебе привет.
-- Спасибо, -- проговорил я с театральным достоинством и добавил: -- Но
украденные у него свиданья мне не нужны.
Это была тщательно подготовленная и, как мне казалось, убийственная
фраза.
-- Вон ты как... -- прошептала она одними губами, словно внезапно
осознав свою непоправимую оплошность.
В следующее мгновенье она повернулась и, склонив свою жалкую и милую
головку, стала уходить от меня, все убыстряя и убыстряя шаги, как и все
женщины, стараясь опередить набегающие слезы.
Мне ужасно захотелось кинуться за нею, но я сдержался. В городе стало
тоскливо и пусто, и я ушел домой.
В тот же вечер я заболел ангиной, а через неделю, когда выздоровел,
острота разрыва смягчилась, отошла.
К слову сказать, один из моих друзей, как выяснилось впоследствии,
каждый раз, влюбившись в какую-нибудь девушку, обязательно заболевал. Причем
степень заболевания прямо соответствовала силе увлечения и имела довольно
широкую амплитуду от лихорадки до гриппа.
Но с той, которая прислала мне прекраснейшее письмо, мы больше не
виделись. Кажется, в тот же год родители ее продали свой домик и переехали в
другой город.
Еще во времена нашего знакомства мне иногда приходила в голову мысль,
что сама она не смогла бы написать такого огненного послания. Может быть,
думал я, она переписала его из какого-нибудь старинного романа, только
вставила кое-что от себя. Такое предположение меня нисколько не оскорбляло.
Я считал, что она передала мне знак, точный иероглиф своего состояния. А кто
выдумал сам иероглиф, в конце концов, было не так уж важно.
Но, с другой стороны, кто его знает, может быть, чувство озарило ее
вдохновением, которого хватило только на это письмо? Так или иначе, теперь
это тайна, разгадывать которую сам я не намерен и тем более не намерен
выслушивать любые предположения со стороны, причем не только проницательные,
но даже и льстящие самолюбию рассказчика.

--------

Время счастливых находок

Вот что было со мною в детстве.
Как-то летним вечером собрались гости у моего дяди. Выпивки не хватило,
и меня послали за вином в ближайшую лавку, что было, как я теперь понимаю,
не вполне педагогично. Правда, сначала предложили пойти моему старшему
брату, но он заупрямился, зная, что в ближайшие часы его никто не накажет, а
до завтра он все равно выкинет что-нибудь такое, за что и так придется
держать ответ.
Бегу босиком по теплой немощеной улице. В одной руке бутылка, в другой
деньги. Отчетливо помню: какое-то необычайное возбуждение, восторг
пронизывают меня. Разумеется, это было не предчувствие предстоящей покупки,
потому что в те годы к этому делу я не проявлял особого интереса. Да и
сейчас интерес вполне умеренный.
Чем прекрасно вино? Только тем, что оно гасит наши личные заботы, когда
мы пьем со своими друзьями, и усиливает то общее, что нас связывает. И если
даже нас связывает общая забота или неприятность, вино, как искусство,
преображающее горе, примиряет и дает силы жить и надеяться. Мы испытываем
обновленную радость узнавания друг друга, мы чувствуем: мы люди, мы вместе.
Пить с любой другой целью просто-напросто малограмотно. А одиночные
возлияния я бы сравнил с государственной контрабандой или с каким-нибудь
извращением. Кто пьет один, тот чокается с дьяволом.
Я повторяю -- по дороге в лавку меня охватило какое-то странное
возбуждение. Я бежал и все время смотрел под ноги: мне мерещилась пачка
денег. Время от времени она появлялась у меня перед глазами, и я даже
приостанавливался, чтобы убедиться, так это или нет. Я понимал, что все это
мне только кажется, но видел до того ясно, что не мог удержаться.
Убедившись, что ничего нет, я еще более восторженно верил, что должен найти
деньги, и летел дальше.
Я вбежал по деревянным ступеням, лавка стояла как бы на трибунке, и
быстро сунул деньги и бутылку продавцу. Пока он приносил вино, я в последний
раз посмотрел себе под ноги и увидел пачку денег, перепоясанную довоенной
тридцаткой.
Я поднял деньги, схватил бутылку и помчался назад, полумертвый от
страха и радости.
-- Деньги нашел! -- закричал я, вбегая в комнату. Гости нервно, а
некоторые даже оскорбленно вскочили на ноги. Поднялся переполох. Денег
оказалось сто с чем-то рублей.
-- Я тоже сбегаю! -- закричал мой брат, загораясь запоздалым светом
моей удачи.
-- Жми! -- закричал шофер дядя Юра. -- Это я первый сказал, что надо
выпить. У меня легкая рука.
-- И даже слишком, -- ехидно вставила всегда спокойная тетя Соня.ы
-- Однажды у нас в Лабинске... -- начал было дядя Паша. Он всегда
рассказывал или про свою язву желудка, или про то, как раньше жили на
Кубани, а кончал язвой желудка или наоборот. Но сейчас дядя Юра его перебил.
-- Это я сказал первый! Мне магарыч! -- шумел он. Бывало, как заведется
-- не остановишь.
-- Почему ты первый? Я, например, не слышал, -- угрюмо возразил дядя
Паша.
-- Ты же сам говорил, что тебя белоказак рубанул шашкой по уху!
-- Так то левое ухо, а ты справа сидишь, -- сказал дядя Паша, довольный
тем, что перехитрил дядю Юру, и привычным движением отогнул огромной рабочей
рукой свое ухо. Над ухом была вдавлина, в которую спокойно можно было
вложить грецкий орех. Все с уважением осмотрели шрам от казацкой шашки.
-- Помню, как сейчас, стояли под Тихорецком, -- начал было дядя Паша,
воспользовавшись вниманием гостей, но дядя Юра опять его перебил:
-- Если мне не верите, пусть он сам скажет. -- И все посмотрели на
меня.
В те времена я любил дядю Юру, да и всех сидящих за столом. Мне
хотелось, чтобы все радовались моей удаче, чтобы все были соучастниками ее и
ни у кого не было преимущества.
-- Все сказали, -- изрек я восторженно.
-- Я не говорю, что не все сказали, но кто первый, -- заревел дядя Юра,
но голос его потонул в шуме, потому что все радостно захлопали в ладоши:
очень уж дядя Юра всегда старался вырваться вперед.
-- О, аллах, -- сказал дядя Алихан, самый мирный и тихий человек,
потому что он был продавцом козинаков, -- мальчик нашел деньги, а они шумят.
Лучше выпьем за его здоровье, да?
Мужчины зашумели и стали, перебивая друг друга, пить за мое здоровье.
-- Я всегда знал, что из него выйдет человек...
-- С этим маленьким бокалом...
-- Молодым везде у нас дорога...
-- За счастливое детство...
-- Дорога, но какая дорога? Асфальт!
-- За эту жизнь, -- провозгласил последним дядя Фима, -- мы дрались,
как львы, и львиная доля из нас осталась на поле.
-- Он будет, как вы, ученым, -- вставила тетя, чтобы успокоить его.
-- И даже лучше, -- крикнул дядя Фима и, забросив меня на неслыханную
высоту, выпил свой стакан. Дядя Фима был самым образованным человеком на
нашей улице и потому быстрее всех опьянел.
Я был в восторге. Мне хотелось сейчас же доказать, как я их всех люблю.
Мне хотелось дать честное пионерское слово, что я каждому из них найду и
возвращу все, все, что он потерял в жизни. Может быть, я думал не этими
словами, но думал я именно так. Но я не успел ничего сказать, потому что
пришла мама и, нарочно не замечая всеобщего веселья, выдернула меня оттуда,
как редиску из грядки.
Она вообще не любила, когда я бывал на этих праздничных сборищах, а тут
еще была обижена, что я пробежал с найденными деньгами мимо своего дома.
-- Ты, как твой отец, будешь стараться для других, -- сказала она,
когда мы спускались по лестнице.
-- Я буду стараться для всех, -- ответил я.
-- Так не бывает, -- грустно сказала она, думая о чем-то своем.
Тут нам встретился брат, который возвращался после поисков. По его лицу
было видно, что в лотерее два номера подряд не выигрывают.
-- Ты все деньги показал? -- спросил он у меня мимоходом.
-- Да, -- гордо ответил я.
-- Ну и дурак, -- бросил он и убежал.
Эти мелкие неприятности не могли погасить того, что заиграло во мне. Я
решил, что всем неудачам и потерям в нашем доме пришел конец. Раз я ни с
того ни с сего мог найти такие деньги, чего я только не найду, если буду все
время искать. Земля полна надземных и подземных кладов, только ходи и не
хлопай глазами, да не ленись подбирать.
На следующее утро на эти же деньги мне купили прекрасную матросскую
куртку с якорем, которую я носил несколько лет. В этот же день весть о моей
находке распространилась в нашем дворе и далеко за его пределами. Приходили
поздравить, узнать подробности этого праздничного события. Женщины глядели
на меня с хозяйственным любопытством, по их глазам было видно, что они не
прочь меня усыновить или по крайней мере одолжить на время.
Я десятки раз рассказывал, как нашел деньги, не забывая при этом
заметить, что предчувствовал находку.
-- Я чувствовал, -- говорил я, -- я все время смотрел на землю и видел
деньги.
-- А сейчас ты не чувствуешь?
-- Сейчас нет, -- честно признавался я.
Это было и в самом деле маленькое чудо. Теперь я думаю, что какой-то
шофер-левак, они часто там останавливались и распивали вино, потерял эти
деньги. А потом в дороге спохватился, и его тревожные сигналы были правильно
расшифрованы моим возбужденным мозгом.
В этот же день пришла одна женщина из соседнего двора, поздравила мою
маму, а потом сказала, что у нее пропала курица.
-- Ну и что мне теперь делать? -- спросила мама сурово.
-- Попросите вашего сына, пусть поищет, -- сказала она.
-- Оставьте, ради бога, -- ответила мама, -- мальчик один раз нашел
деньги, и теперь покоя не будет сто лет.
Они разговаривали в коридоре, а я из комнаты прислушивался к ним. Но
гут я не выдержал и приоткрыл дверь.
-- Я найду вашу курицу, -- сказал я, бодро выглядывая из-за маминой
спины. Дня за два до этого у меня закатился мяч в соседский подвал.
Вытаскивая его оттуда, я заметил какую-то курицу, а так как ни у кого в
нашем дворе куры не терялись, теперь я догадался, что это ее курица. -- Я
чувствую, что она в этом подвале, -- сказал я, немного подумав.
-- Там нет никакой курицы, -- неожиданно возразила хозяйка подвала. Она
развешивала во дворе белье и, оказывается, прислушивалась к нашему
разговору.
-- Должна быть, -- сказал я.
-- Нечего туда лазить, дрова раскидывать, еще пожар устроите, --
затараторила она.
Я взял спички и ринулся в подвал. Дверь в него была заперта, но с
другой стороны подвала была дыра, в которую я и пролез.
В подвале было темно, только слабая полоска света падала из дыры, идти
приходилось согнувшись.
-- Что он там делает? -- спросил кто-то снаружи.
-- Клад ищет, -- ответила Сонька, бестолковая спутница моего детства.
-- Он там мильон денег нашел.
Осторожно чиркая спичками и озираясь, я подошел к тому месту, где видел
курицу, и снова увидел ее. Она приподнялась и, подслеповато поводя головой,
посмотрела в мою сторону. Я понял, что она здесь высиживает яйца. Городские
куры обычно уходят нестись куда-нибудь в укромное место. В темноте поймать
ее было нетрудно. Я нащупал рукой гнездо, которое она себе устроила на клоке
сена, и стал перекладывать теплые яйца в карманы. Потом я осторожно пошел
назад. Теперь я шел на свет и поэтому мог не зажигать спичек.
Увидев курицу, хозяйка от радости закудахтала вместе с ней.
-- Еще не все, -- сказал я, передавая ей курицу.
-- А что? -- спросила она.
-- А вот что, -- ответил я и стал вынимать из карманов яйца. Увидев
яйца, курица почему-то рассердилась, хотя я и не скрывал от нее, что взял их
оттуда. Наверно, она тогда в темноте не заметила. Хозяйка переложила яйца в
передник и, держа курицу под мышкой, вышла со двора.
-- Когда поспеет инжир, приходи, -- крикнула она из калитки.
С тех пор я всегда чего-нибудь искал и часто находил неожиданные вещи,
так что прослыл чем-то вроде домашней ищейки. Помню, один наш чудаковатый
родственник, когда у него пропал козел, хотел увезти меня в деревню, чтобы я
его как следует поискал. Я был уверен, что найду козла, но мама меня не
пустила, потому что боялась, как бы я сам не заблудился в лесу.
Я находил и многие другие вещи, потому что все время искал и потому что
все считали, что я умею находить. Дома я находил щепки, запеченные в хлеб,
иголки, воткнутые в подушки рассеянными женщинами, старые налоговые
квитанции и облигации нового займа.
Одна из наших соседок часто теряла очки и звала меня искать их. Я ей
быстро находил очки, если она не успевала их вымести из комнаты вместе с
мусором. Но и в этом случае я их находил в мусорном ящике, потому что кошки,
которые там возились, никогда их не трогали. Но она слишком часто теряла
очки, и в конце концов я ей посоветовал купить запасные, чтобы, потеряв
первые, она могла бы при помощи запасных искать их. Она так и сделала, и
некоторое время было все хорошо, но потом она стала терять и запасные, так
что работы стало вдвое больше, и я был вынужден припрятать ее запасные очки.
Мне доставляло радость дарить окружающим то, что они потеряли. Я
выработал свою систему поисков потерянных вещей, которая заключалась в том,
что потерянные вещи сначала нужно искать там, где они были, а потом там, где
они не были и не могли быть. Гораздо позже я узнал, что это называется
диалектическим единством противоположностей.
Если окружающие меня люди переставали что-нибудь терять, мне
приходилось иногда создавать находки искусственно.
По вечерам я, как комендант, обходил двор и прятал забытые вещи. Часто
это было белье, забытое на веревке. Я его закидывал на деревья, а потом на
следующий день, когда ко мне приходили за помощью, после некоторых раздумий
и расспросов, где что висело, как бы вычислив уравнение с учетом скорости
ветра и направления его, я показывал удивленным домохозяйкам на их белье и
сам же его снимал с деревьев. Разумеется, я был не настолько глуп, чтобы
повторяться слишком часто. Да и настоящих потерь было гораздо больше.
За все это время только один раз находка моя не доставила радости
хозяйке. Вот как это было.
В нашем дворе жила взрослая девушка. Звали ее Люба. Она почти целый
день сидела у окна и улыбалась на улицу, зачесывая и перечесывая волосы
золоченым гребнем, который я тогда ошибочно считал золотым. Рядом с ней
стоял граммофон, повернутый изогнутой трубой на улицу. Он почти все время
пел одну и ту же песенку:

Люба, Любушка,
Любушка, голубушка...

Граммофон был вроде зеркальца из пушкинской сказки, он все время
говорил про хозяйку. Во всяком случае, я был в этом уверен, а судя по
улыбающейся мордочке Любушки, она тоже.
Однажды летом в довольно глухом садике возле нашего дома я нашел в
траве Любушкин гребень. Я был уверен, что это ее гребень, потому что другого
такого я никогда не видел. В тот же вечер я прохаживался по двору в
ожидании, когда подымется паника и меня пригласят искать. Но Любушки не было
видно, и никакой тревоги не замечалось. На следующее утро я еще больше
удивился, не обнаружив посыльного у своей постели. Я решил, что золотую
гребенку потерял кто-то другой. Но все-таки надо было убедиться, что
Любушкина гребенка на месте. Как назло, целый день она не появлялась у окна.
Она показалась только к вечеру, но теперь граммофон играл совсем другую
песню.
Я не знал, что это за песня, но понимал, что граммофон больше не
разговаривает с ней. Это была грустная песня, а когда Любушка повернулась
спиной к окну, я увидел, что в ее волосах нет никакой гребенки, и понял, что
граммофон вместе с ней оплакивает потерю.
Мать и отец ее стояли у другого окна, уютно облокотившись о подоконник.
-- Любка, -- спросил я, дождавшись, когда кончится пластинка, -- ты
ничего не теряла?
-- Нет, -- сказала она испуганно и тронула рукой волосы именно в том
месте, где раньше был гребень. При этом она почему-то так покраснела, что
стало ясно -- она понимает, о чем я говорю. Я только не знал, почему она
скрывает свою потерю.
-- А это ты не теряла? -- сказал я с видом волшебника, слегка уставшего
от всеобщего ротозейства, и вынул из кармана золотой гребень.
-- Шпион проклятый, -- неожиданно крикнула она и, выхватив гребень,
убежала в комнату. Это было совершенно бессмысленное и глупое оскорбление.
-- Дура, -- крикнул я в окно, стараясь догнать ее своим голосом, --
надо читать книжки, чтобы знать, что такое шпион.
Я повернулся уходить, но отец ее окликнул меня. Теперь он у окна стоял
один, а Любушкина мать побежала за ней.
-- Что случилось? -- спросил он, высовываясь из окна.
-- Сама гребень потеряла в саду. в сама обижается, -- сказал я и
удалился, так и не поняв, в чем дело. В тот вечер Любке крепко попало.
А потом у них в доме появился летчик и пластинка про "Любимый город".
Песенка была очень красивая, но я никак не мог понять там одного места:
"Любимый город в синем дым-Китая". Каждое слово в отдельности было понятно,
а вместе получалась какая-то китайская загадка.
Через неделю летчик уехал с Любушкой, и теперь ее мать грустила у окна
вместе с граммофоном, который плакал, как большая собака, и все звал: "Люба,
Любушка..."
Я продолжал свои поиски, прихватывая все новые и новые неоткрытые
земли.
Особенно интересно было искать на берегу моря после шторма. Там я
находил матросский ремень с пряжкой, пряжку без ремня, заряженные патроны
времен гражданской войны, ракушки всевозможных размеров и даже мертвого
дельфина. Однажды я нашел бутылку, выброшенную штормом, но записки в ней
почему-то не оказалось, и я сдал ее в магазин.
Рядом с городом на берегу реки Келасури я нашел целую отмель с
золотоносным песком. Стоя по колено в бледно-голубой холодной воде, я целый
день промывал золото. Набирал в ладони песок, зачерпывал воду и, слегка
наклонив ладони, смотрел, как она стекала. Золотые пластинчатые искорки
вспыхивали в ладонях, вода щекотала пальцы ног, большие солнечные зайцы
дрожали на чистом-пречистом дне отмели, и было хорошо, как никогда.
Потом мне сказали, что это не золото, а слюда, но ощущение холодной
горной воды, жаркого солнца, чистого дна отмели и тихого счастья старателя
-- осталось.
Но вот еще странная находка, о которой мне хочется рассказать
поподробней.
У нас была такая игра: кто глубже нырнет. На глубине примерно двух
метров мы начинали нырять и заходили все дальше и дальше, пока хватало
дыхания.
В тот день мы с одним пацаном состязались таким образом на Собачьем
пляже. Пляж этот и сейчас так называется, может быть, потому, что там
строго-настрого запрещают купать собак, а может быть, потому, что собак там
все-таки купают. И вот я ныряю в последний раз. Дохожу до дна, хочу схватить
песок и почти носом упираюсь в большую квадратную плиту, на которой я успел
разглядеть изображение двух людей.
-- Старинный камень с рисунком, -- ошалело крикнул я, вынырнув.
-- Врешь, -- сказал пацан, подплывая ко мне и заглядывая в глаза.
-- Честное слово! -- выпалил я. -- Большой камень, а на нем первобытные
люди.
Мы стали нырять по очереди и почти каждый раз видели в подводных
сумерках белую плиту с тусклым изображением двух людей. Потом мы нырнули
вдвоем и попытались сдвинуть ее, но она даже не пошатнулась.
Наконец мы замерзли и вылезли из воды. Я до этого точно приметил место,
где мы ныряли. Это было как раз между буйком и старой сваей, торчавшей из
воды.
Через несколько дней начались занятия в школе, и я рассказал нашему
учителю о своей находке. Он вел у нас уроки по географии и истории. Это был
могучий человек с высохшими ногами. Геркулес на костылях. От его облика
веяло силой ума и душевной чистоплотностью. В гневе он бывал страшен. Мы его
любили не только потому, что он обо всем интересно рассказывал, но и поточу,
что он относился к нам серьезно, без той неряшливой снисходительности, за
которой дети всегда угадывают безразличие.
-- Это древнегреческая стела, -- сказал он, внимательно выслушав меня,
-- замечательная находка.
Решили после уроков пойти туда и, если это возможно, вытащить ее из
воды. "Стела", -- повторял я про себя с удовольствием. Уроки прошли в
праздничном ожидании похода.
И вот мы идем к морю. В качестве рабочей силы с нами отправили физрука.
Сначала он не хотел идти, но директор его все-таки уговорил. В школе физрук
никого не боялся, потому что, как он говорил, его в любой день могли взять
работать тренером по боксу. Мы считали, что он одним ударом может
нокаутировать весь педсовет. Может быть, поэтому с его лица не сходило
выражение некоторой насмешки над всем, что делается в школе, и как бы ожидая
того часа, когда этот удар нужно будет нанести.
Во время физкультуры, если его кто-нибудь не слушался, он мог дать
щелчок-шалабан, равный по силе сотрясения прыжку с ограды стадиона на хорошо
утоптанный школьный двор. В этом каждый из нас успел убедиться.
Мы разделись и посыпались в море. На берегу остался один учитель. Он
стоял в своей белоснежной рубашке с закатанными рукавами и, опираясь на
костыли, ждал.
Накануне был шторм, и я боялся, что вода окажется мутной, но она была
прозрачная и тихая, как тогда.
Я первый подплыл к тому месту, нырнул и дошел до дна, но ничего не
увидел. Это меня не очень обеспокоило, потому что я мог нырнуть не совсем
точно. Я отдышался и снова нырнул. Опять дошел до дна и опять ничего не
увидел. Вокруг меня фыркали, визжали и брызгались ребята из нашего класса.
Большинство из них просто игралось, но некоторые и в самом деле доныривали
до дна, потому что доставали песок и шлепали им друг друга. Никто не видел
плиты. Я подплыл к буйку, чтобы узнать, не сошел ли он с места, но он крепко
стоял на тросе.
Подплыл физрук. Он слегка опоздал, потому что надевал плавки.
-- Ну, где статуя? -- спросил он, отдуваясь, словно ему было жарко в
воде.
-- Здесь должна быть, -- показал я рукой. Он набрал воздуху и, мощно
перевернувшись, пошел ко дну, как торпеда. Нырял и плавал он, надо сказать,
здорово. Он долго не появлялся и наконец вынырнул, как взрыв.
-- Всю воду замутили, -- сказал он, отфыркиваясь и мотая головой... --
А ну, шкилеты, давай отсюда! -- заорал он и, плашмя ударив рукой о воду,
выплеснул фонтан в сторону наших ребят.
Они отплыли поближе к берегу, и мы с ним остались один на один.
-- Слушай, а ты не фантазируешь? -- спросил он строго, продолжая
отдуваться, словно ему было жарко в воде.
-- Что я, сумасшедший, что ли, -- сказал я.
-- Откуда я знаю, -- ответил он, глядя на воду, словно выискивая дырку,
в которую было бы удобней нырнуть. Наконец нашел и, набрав воздуху, снова
нырнул. На этот раз он вынырнул с ржавым куском сваи.
-- Не это? -- спросил он, выпучив глаза от напряжения.
-- Что я, сумасшедший, что ли, -- сказал я. -- Там каменная плита, на
ней люди.
-- Откуда я знаю, -- сказал он и, отбросив железяку в сторону, снова
нырнул.
Оказавшись один, я подумал, что пришло время удирать на берег, но стыд
перед учителем был сильнее страха. Я же видел ее здесь, она никуда не могла
деться!
-- Пфу! Черт! -- заорал он на этот раз, испуганно выбрасываясь из воды.
-- Что случилось? -- спросил я, сам испугавшись. Я решил, что его
хлестнул морской конек или еще что-нибудь.
-- Что случилось, что случилось! Воздуху забыл взять, вот что
случилось, -- зафырчал он, гневно передразнивая меня.
-- Сами забыли, а я виноват, -- сказал я, несколько уязвленный его
передразниванием.
Физрук что-то хотел мне ответить, но не успел.
-- Что вы ищете? -- спросила незнакомая девушка, осторожно подплывая к
нам.
-- Вчерашний день, -- сердито сказал физрук, но, обернувшись,