Иванов Алексей. Летоисчисление от Иоанна

   Филипп – а тогда просто Федя Колычев, отрок, – смотрел в разбитое окошко кремлёвского терема. Москва, погибающая в огне, вязко и тоскливо гудела набатами. То ли день был, а то ли ночь. Тёмные острозубые стены Кремля плыли в дыму, как ельник в тумане. Мутное небо местами дрожало и багрово отсвечивало – это на облаках играли отсветы зарева. Сажа сыпалась, словно чёрный снег.
   У дворца ревела стрелецкая толпа. Стрельцы взбунтовались и осадили дворец, но ещё не решили, кого им поднимать на пики и рвать на куски. Челядь попряталась. Распихивая мятежников, раздавая зуботычины, отталкивая бердыши, сквозь толпу стрельцов продирался к дворцовому крыльцу отважный боярин Андрей Шуйский.
   – Ты правитель, Шуйский! – орали озверевшие стрельцы. – Ты велел Москву запалить!
   – Чего мелете! – орал в ответ Шуйский. – Там и мои дома горят!
   – Все вы, Шуйские, дьяволы!
   – Бельских кляните! – натравливал бунтовщиков Шуйский. – Это они за своего Ивашку кабаки подожгли!
   – На глаголи всех вас вздёрнем!
   – У Ивашки мать колдуньей была! – Шуйский вырвался к крыльцу.
   Он взбежал повыше и оглянулся на стрельцов.
   – Крест на мне! – закричал он. – Я вам выведу Ивашку – сами спросите выблядка!
 
   Федя всё смотрел в окошко, лёжа животом на подоконнике, а Ваня – другой отрок – стоял на коленях под киотом и молился.
   – Мати Божия Пречистая, от сети диаволи избави мя… – плачуще просил он.
   Отроки были в большой палате, по которой плыла горькая дымка московского пожара. Маленькие окошки палаты вспыхивали алым светом – как глаза сатаны. По дворцу разносились крики и ругань, топот беготни, звон посуды, треск.
   Ваня напялил на себя все царские одежды – не по размеру большие, расходящиеся раструбом. На груди и на спине у него висели резные золотые пластины, соединённые цепью, – царские бармы. Ваня боялся: если его убьют, он станет просто ангелом, летающим в лазури по чужим поручениям и без своей воли. Ваня надеялся, что царское звание спасёт его от гибели, хотя знал: всё зависит от этой женщины с печальными глазами, что на иконе прижимала к груди младенца.
   А Феде было страшно от того, что люди кричат и бегают, ломают вещи и рубят всё, что подворачивается под руку, хотя за стенами Кремля пожар и так жрёт строения и богатства – жрёт труд, время и порядок жизни. Федя боялся, что стрельцы убьют Ваню – поднимут на пики, будто сноп соломы на вилы, – и товарища у него уже не будет.
   – Ванюша… Они за нами придут, – с ужасом сказал Федя от окна.
   Душа Вани уже вылетела из тела и металась в палате, натыкаясь на стены, будто птица. Как спастись? Ему нельзя умирать, он царь! Пусть вместо него растерзают Федю! Ваня знал, что погибнуть за него – великая честь. Но как подвести Федю к этой жертве за друга и царя?
   – Феденька, а ты-то веришь, что помазанник я, а не выблядок? – дрожащим голосом спросил Ваня.
   – Верю, Ваня, – просто ответил Федя.
   – У помазанника знаешь, какой силы молитва? – горячо заговорил Ваня. – Мёртвые восстают, если помазанник просит! Веришь?
   – Как не верить? – ответил Федя.
   – Надень, Феденька, бармы мои… Нас с тобой в дыму не различат… – страстно убеждал Ваня. – А я тебя отмолю у Богородицы!
   Ваня начал торопливо снимать с себя бармы, потом тряхнул плечом, сбрасывая царскую шубу.
   Федя спрыгнул с подоконника и подбежал к Ване, принял шубу и стал всовывать руку в рукав.
   – Только не забудь, Ванюша, – попросил Федя.
   Трясущимися руками Ваня навешивал на Федю бармы.
 
   На крыльцо дворца боярин Андрей Шуйский выволок за шкирку отрока в царских одеждах и кинул его на сход лестницы.
   – Вот за кого дома ваши пожгли, братцы! – закричал Шуйский стрельцам. – Терзайте его!
   Два других стрельца вытащили на крыльцо другого отрока и тоже швырнули на доски помоста, наступили на отрока сапогами.
   Но мальчишка, упавший на лестнице, не молил о пощаде. Он начал вставать, заплетаясь в своей шубе.
   – Псы вы! – тонким голосом закричал он. – Пожар – кара вам, что вы Шуйских выше царя поставили!
   На груди мальчишки болталась барма. Мальчишка кинулся на стрельцов, толпившихся внизу, и обеими руками схватился за остриё стрелецкого копья, уткнул его себе в грудь.
   – Коли меня, рожа! – кричал он. – Ты же для этого вломился!
   Стрелец оторопело отодвигал копьё и пятился.
   – Чего ты, государь… – забормотал стрелец.
   Передние стрельцы тоже попятились от крыльца, поднимая пики и бердыши, чтобы не поранить Федю.
   А Ваня, лежавший под стрелецкими сапогами, услышал, как бунтовщик назвал Федю государем. Ваня бешено завертелся, вырываясь, вскочил и оттолкнул тех, кто давил его подошвами.
   – Царя узнать не можете?! – завопил он.
   Стрельцы растерялись от ярости двух отроков, от того, что не понимали, кто из этих двоих – Иван, сын ведьмы Еленки Глинской.
   Тот мальчишка, что первым сбежал по лестнице, упал на землю и забился в рыданиях. Спина его точно горела зеркалом царской бармы.
   А на крыльце Ваня подскочил к Шуйскому, схватил его за бороду и потянул вниз по сходу.
   – Прочь пошли отсюда! Все! – визжал Ваня стрельцам. – И Шуйского своего забирайте! Вместе с ним в аду горите!
   Мимо упавшего Феди Ваня толкнул Шуйского в толпу стрельцов. Шуйский канул в толпе, будто камень в омуте.
   Толпа стрельцов в смятении отступала перед Ваней. Передние стрельцы уже стаскивали шапки и кланялись, опустив бердыши.
   – Государь, прости!..
   – Отемнели!..
   – Помилуй, государь!..
   В гуще стрелецкой толпы вдруг раздался дикий рёв, и над головами стрельцов словно всплыл боярин Андрей Шуйский. Он извивался, поднятый на остриях стрелецких пик.

Глава 6
Упрямство монаха

   Филипп поселился в большой бревенчатой горнице новгородского торгового подворья. Можно было у царя или у митрополита… Но Филипп подумал, что ему лучше жить отдельно. Так легче сохранить свободу мысли. И на третий день он решил возвращаться на Соловки.
   Но не зря же он ездил в такую даль. Нужно иметь хоть какой-то прок для хозяйства. Денег не было, подарков он не собирал. Но ему присоветовали немца при царе – Генриха Штадена. Штаден хорошо разбирался в разных иноземных машинах. Филипп уже построил несколько таких в обители – и хотел развивать это дело дальше.
   Штаден для примера смастерил Филиппу полдюжины образцов. Все они были выставлены на длинном столе в горнице Филиппа.
   – Это колесо к потоку воды стоит боком, – по-немецки объяснял Филиппу Штаден, вращая пальцами игрушечное колесо, – а потому мельницу можно поставить вдоль плотины.
   – А как посоветуете делать передачу с него? – тоже по-немецки спрашивал Филипп. – Через рычаг или через зубчатое колесо?
   Немецкий язык Филипп выучил на Соловках от заморского купца, которому пришлось зимовать в монастыре.
   За печкой горницы на полу перед лавочкой сидела Маша и играла куклами. Куклы были поделками Штадена – вырезанными из поленьев большими усатыми солдатами-ландскнехтами. Маша завернула солдат в тряпочки-платья и выстроила на лавке в ряд.
   Большая, почти уже девушка, почти невеста, Маша вела себя как семилетняя. Она словно погрузилась умом в детство, чтобы ничего не помнить о налёте опричников. По тропинке времени убежала обратно – чтобы жить задолго до того страшного дня. Маша развлекала своих усатых кукол простенькой игрушкой – плашками с медведем и кузнецом. Это тоже был подарок Штадена.
 
   Дверка без стука отворилась, и в горницу повалила царская свита – Плещеев, Грязной, братья Очины. Последним вошёл сам Иоанн. На его плечах была заснеженная шуба, а под мышкой он держал завёрнутый в холстину плоский свёрток.
   Филипп и Штаден почтительно поклонились царю.
   – Здравствуй, Филипа, – кивнул Иоанн, движением плеч сбрасывая шубу. – Гляжу, сгодился тебе мой немец?
   – Да, немец мудрый, – с уважением согласился Филипп. – Все хитрости знает. Вот, посмотри, чего смастерил, – Филипп рукой указал на стол с машинами.
   Иоанн, хмыкнув, подошёл к столу.
   – Это будет мельница, – начал пояснять Филипп. – А это – под лесопильню, лучки двигать. А вот это – портомойня.
   Иоанн без интереса скользнул взглядом по творениям Штадена.
   – Н-да… – промычал он. – Гришка Штаден немец дошлый…
   Штаден заулыбался и шутливо отвесил и царю, и Филиппу другой поклон – европейский, галантно-затейливый и сложный, словно танец.
   – Гришка рассказал мне, что ты какую-то бродяжку пригрел, – оглядываясь, сообщил Филиппу Иоанн. – Дескать, мои кромешники её осиротили, а ты приютил. Хочу посмотреть.
   Иоанн увидел за печкой Машу.
   – Может, не надо, государь?.. – попробовал остановить Иоанна Филипп, загораживая собою Машу. – Девочка блаженная… Испугаешь.
   – Я пугать не буду, – пообещал Иоанн. – Блаженных, сироток я люблю. Даже подарок привёз. Как звать её?
   – Маша, поди сюда, – со вздохом окликнул Филипп.
   Маша робко подошла.
   Иоанн мгновенно понял, что случилось у девочки с разумом, – и тотчас словно перенял правила игры. Он опустился на скамейку, положил свой свёрток рядом с собой и потянул Машу за руку, усаживая себе на колени, точно дедушка – внучку.
   Филиппа это покоробило. Ему почудилось что-то непристойное.
   Но Иоанн, будто ничего не замечая, размотал свой свёрток и достал новую, сверкающую золотом икону.
   – Машенька, значит? – ласково промурлыкал Иоанн. – Вот посмотри, какую иконку я тебе подарить хочу. Нравится?
   – Нравится… – очень тихо ответила Маша, заворожено глядя на золото иконы.
   – А что нравится? – лукаво спросил Иоанн.
   – Богородица красивая такая… Как матушка моя.
   – А ангелочки? – подсказал Иоанн.
   – И ангелочки нравятся… – Маша робко потрогала ангелов. – Крылышки маленькие, значит, лёгкие души у них, без грехов…
   – А это кто? – Иоанн тыкнул пальцем в Христа-ребёнка.
   – Это братик мой, – послушно рассказала Маша. – Он умер ещё младенчиком. Матушка долго плакала.
   Иоанн, удовлетворённый, бережно ссадил Машу на пол.
   – Ладно, милушка, – сказал он, вставая. – Собирайся давай. Будешь у меня жить. Оденься потеплее, на дворе холодно.
   Филипп недовольно отвернулся и смотрел в окно.
   – У меня много стариц и богомольниц живёт, – добавил Иоанн, но не для Маши, а для Филиппа. – Не с купцами же девке быть…
   Иоанну нравилось явиться незваному и в чужой жизни перекроить всё по-своему. Он – царь, он – прав, только он знает, как надо делать.
   – Можно, дядя Филипп? – робко и взволнованно спросила Маша.
   Филипп молча кивнул. Прижав к груди икону, Маша мимо опричников бросилась вон из горницы.
 
   Иоанн пошнырял взглядом по сторонам горницы – что ещё учинить? Ничего не придумав, он перешёл к главному.
   – Что же ты молчишь, Филипа? – укоризненно спросил он.