Захотел. Пересилил себя. И отчеканил:
— Не далее как завтра вечером я их, оставшихся в живых, сдам в милицию. Если у тебя есть свой выход на уголовный розыск, пусть покрутят.
— Что значит — оставшихся в живых?
Вопрос-забота понравился Ивану, он сразу расслабился, потянулся к бутылке.
— Это если вдруг поднимется стрельба. Но уверен, что все будет чисто. Настолько чисто, что твой «крестник» Буслаев, — назвал наконец он основного исполнителя, — не успеет моргнуть и глазом.
— Тебе-то что от этого? — спросил и тут же пожалел о сказанном Соломатин.
Рука Ивана дрогнула как раз над его рюмкой. Черевач отставил неразлитую бутылку, резко встал и заходил по комнате. Остановился над гостем.
— Ты думаешь, что все оставившие армию и перешедшие в коммерческие структуры — сволочи? Что они — подонки, не способные более ни на что, кроме как лизать зад своим хозяевам? И только ты — чистый и благородный?
Выпалив эту тираду, вновь пробежался по кругу. Разволновалось, выплеснулось все, о чем думал последнее время, что сравнивал и сопоставлял. Никто не видел его душевных переживаний, для всех он оставался просто уволенным из армии капитаном, подрабатывающим в охране. Так делают десятки, сотни, тысячи офицеров. Но ведь не истуканы же они, им есть что вспоминать и с чем сравнивать…
— Если ты так думаешь, я бы посоветовал тебе уйти из налоговой полиции. Потому что ты не можешь там работать. Не имеешь права. Нельзя работать с чувством презрения к тем, с кем вынужден общаться. Иначе ты загубишь столько людей, не по своей воле оказавшихся за бортом, что этого хватит, чтобы потом всю жизнь маяться.
Теперь привстал со своего места Борис. Интересно, кто кому должен читать нотацию? Он что, пришел сюда, чтобы выслушивать предсказания о своем попадании в ад? Заглянула даже Надя, взволнованная возбужденным голосом мужа.
— Да, вы оба можете меня презирать, — все более распаляясь, крикнул уже для обоих Черевач. — Можете послать меня ко всем чертям и будете правы.
— Ваня! — бросилась к нему Надя, демонстративно не замечая Бориса, предлагая ему уйти, чтобы не распалять больше мужа и не рвать то еще нежное, только наживленное между ними, но не укрепленное петлями.
— Нет, я договорю.
— Не надо, — как бы извиняясь, попросил и Борис. И за что Господь наградил человека гордостью? И нет большего порока в людях и большего разрушителя их судеб, чем гордыня. Вроде разные вещи, но сколь тонка, неуловима меж ними грань… — Дайте лучше я скажу. — Он сам доразлил спиртное.
Торопясь заполнить короткую паузу между искрами, сам дотянулся своей рюмкой до остальных.
— Наверное, будет неправдой, если я начну сейчас говорить, будто не люблю Надю. — Он не посмотрел в ее сторону, но почувствовал ее напряжение. — Но никто не упрекнет меня и в том, что я каким-то образом, в обход тебя, — указал он на Ивана, согласно кивнувшего головой, — в обход нашей дружбы домогался Нади. Так?
— Так, — подтвердил Черевач. Он вертел рюмку в пальцах, задумчиво глядя в пол. Надя стояла почти за спиной, но и на этот раз Борис не осмелился повернуться к ней.
— И так будет всегда, пока вы будете вместе, — проговорил спасительную для Нади фразу Борис.
Она ждала, наверняка ждала чего-то подобного, чтобы объяснить, оправдать свои встречи с Борисом. И сейчас он расставил все точки над «i». Даже больше — невидимо укрепил те нити, что вновь связали ее и Ивана: «…пока вы будете вместе».
— Кто знает, сколько той жизни нам осталось, — не то что по-стариковски мудро, а просто уже оттуда, из будущей тюремной камеры, вырвалось у него. — И лично мне хочется, чтобы мы не стеснялись смотреть в глаза друг другу.
Поднял голову Иван. Вышла наконец из-за спины Надя. Встретились три взгляда. Сошлись три наполненные рюмки. Неужели нужно было одному из них сесть в камеру, чтобы собраться воедино? И, может быть, в самом деле не нужно искать высоких материй там, где их нет? Не лучше ли довериться взгляду и порыву души?
— Надюш, у нас все-таки есть чего пожевать?
Надя, держась за обожженное коньяком горло, молча побежала на кухню. Но скорее всего не за едой послал жену Иван, а чтобы остаться им одним.
— Ты завтра свободен?
— Если не заберут, — пожал плечами Борис. Его свобода не надежнее огонька спички в грозу.
— Ясно. Что тебе предъявляют, на какой стадии следствие — дай мне картину.
Все же с сомнением — а нужно ли это? — Борис рассказал о происшедшем. Иван поинтересовался из любезности, чтобы загладить свою вспышку гнева, поэтому Соломатин остановил и его, остановился и сам:
— Слушай, а может, не стоит никуда влезать? Я ведь чего пришел? Хотел узнать, причастен ли ты каким-то боком к моему аресту или нет.
— Причастен, — неожиданно согласился Черевач. — Хотя и в самом деле лишь малым краешком. Но тем не менее наводка была моя. — Он рассказал, как выспрашивал Буслаев о нем и с какими подробностями он выполнил его просьбу.
Было видно, с каким трудом дался ему рассказ, но он договорил до конца.
— Ну, а утром… утром кое-какие детали вновь напомнили о тебе. — Про часы Иван все же не решился сказать и, хотя Борис напрягся, ожидая что-то услышать про них, ушел от темы. — Так что я не сомневаюсь, что это их рук дело. И хочу, чтобы завтра ты опознал своих друзей по электричке. Сможешь?
— Наверное, да. Только вот способ, каким ты собираешься это делать, меня смущает. Ведь камер на Петровке еще достаточно много.
— Вот что-что, а законы я все же старался никогда не нарушать. И в камере мне делать нечего. Зато есть способ хоть на время, но засадить туда твоих доброжелателей. И здесь важно, чтобы следователи, заполучив их, пощупали на предмет убийства ларечника.
— Но что все-таки ты задумал?
Ответить Иван не успел или не захотел — пригласила к столу Надя. Иван, заканчивая разговор, назначил встречу:
— Встречаемся завтра… — Он прикинул, где им лучше встретиться, и вдруг улыбнулся: — Встречаемся на нашем месте. Не забыл?
29
Нет, Борис не забыл их место — метро «Киевская». Около первого вагона, если ехать в сторону «Филей», к их суворовскому училищу. Интересно, знает ли Иван, что училище перебросили в другое место?
Черевач появился со стороны входа в вокзал. Может, ему даже удобнее было назначить встречу где-то в другом месте, куда бы он смог подъехать на машине. Но такая мелочь, как воспоминание о месте их встреч после увольнений, приятно радовала.
— Привет! — поднял вверх сжатый кулак Иван.
Такое приветствие — это тоже оттуда, из юности, когда их возраст бредил патриотизмом Кубы, повстанцами Сальвадора, Никарагуа. Они и в Рязанское десантное пошли, благоразумно высчитав, что именно ВДВ стоят ближе всего ко всякого рода вооруженным заварушкам. И что именно в десантных войсках они смогут приобрести те качества и навыки, которые могут потребоваться для войны и драки. Им очень хотелось проявить себя, а раз на плечах погоны, а в руках оружие…
Однажды даже Надя, насмотревшись на них, подняла при встрече свой кулачок, но они столь откровенно засмеялись, что больше она не осмеливалась играть в их мужские игры.
Да, об этом мечтали, к этому стремились. А в итоге? Не говоря за других, но лично Борис вдосталь навоевался на собственной земле.
— Здорово, — ответил на приветствие Соломатин.
— Ну что, едем?
— Едем. Но куда?
— Электричка довезет.
— До Востряково? — почти не сомневаясь, назвал адрес Борис.
Именно Востряково с его лесным озером считалось излюбленным местом отдыха их суворовского взвода. И началось-то все случайно, когда однажды Борис, потеряв в толчее метро Ивана и Надю, — это потом он понял, что они с удовольствием потерялись сами, — сел в электричку и в тоске поехал куда глаза глядят.
Доехал до Востряково, побродил по лесу, вышел случайно к пляжу лесного озера. Посде казармы, московской толчеи озеро так обворожило, что в следующее увольнение вытащил туда же и друзей.
Замирая, стараясь не смотреть в сторону раздевающейся Нади, быстро снял свою форму и бросился в воду. И только оттуда, вроде уже естественно, наблюдал, как она, в желто-зеленом купальнике, входит в озеро. И вот именно в тот момент, когда Черевач, не стесняясь, словно уже зная, какое оно, тело Нади, схватил ее сзади и стал толкать в воду, он обо всем догадался.
Никогда Борис не отличался любовью к плаванию, а тут суматошными гребками, пряча горячее лицо в воду, устремился к противоположному берегу.
И вот они стоят на этом самом, принявшем тогда его боль, берегу.
— Ты ждешь где-нибудь здесь, — продолжал постепенно вводить его в свой план Черевач. Борис устал выпытывать у него детали и теперь лишь молча принимал то, что приоткрывал для него Черевач. — Я сижу там, около лодочной станции, — указал он на другую сторону озера. — Сначала появятся буслаевские ребята, а потом, через какое-то время, милиция.
— Ее вызовешь ты?
— Я.
— А почему ты считаешь, что она арестует их, а не тебя самого?
Иван улыбнулся, прощая: несмышленыш ты еще в наших охранных делах. Но до конца завесу так и не приоткрыл. Хотя и чувствовалось, что вчерашняя встреча утвердила его в каком-то решении. Стоит ли помогать в осуществлении задуманного им или добиться четкого ответа, что он замыслил? Лучше второе, но Ивану, кажется, очень хочется сделать что-то ради себя…
— И вот где-то в тот момент, когда милиция будет забирать тех, кого нужно, ты и подтянись поближе. Постарайся узнать своих «крестников» из электрички.
— Допустим, определю. А что дальше?
— Скажешь мне. Я скажу другому. Тот — третьему, который уже по долгу службы обязан будет задать задержанным некоторые дополнительные вопросы.
— Мне тоже задавали, — мало веря в затею, махнул рукой Борис.
— Ну тогда давай вообще ничего не делать! — впервые не выдержал Черевач. — Скажем, что лабуда все это, фигли-мигли. И садись лет на пять-десять в отдельную квартиру с видом на парашу.
— Химичишь ты что-то.
— Как будто они не химичат, — вполне резонно ответил тот.
— Слушай, а ты знаешь, что суворовское переехало? — снимая напряжение, вспомнил Борис.
— Знаю, — грустно отозвался Иван. — Как-то оказался рядом, подъехал побродить, а бродить-то и не перед чем… Ладно, не от нас это зависело. А то, что зависит от нас, мы сделаем добротно и красиво.
Красиво подъехали на автомобилях охранники Буслаева. Негромкими сигналами заставляя расступаться возвращающийся с пляжа люд, по тротуару подъехали к павильончику, под крышей которого жарили шашлык два представителя от вездесущих кавказцев. По одному виду прибывших поняв ситуацию, они тут же затушили угли, сгребли в охапку шампуры и убрались восвояси: слишком явен был настрой на разборку. А в чужие споры не хотят втягиваться даже грузины: разборки навара не дают. А где нет денег, там нет и кавказцев.
Прибывшие демонстративно попинали, потрясли два захудалых ларечка, притулившихся к павильону. Двое из буслаевцев, словно сгоняя с насиженных мест кур, отправляли подальше тех, кто еще ничего не понял и продолжал лежать на песочке. Сам Буслаев наблюдал за происходящим из машины, в которой для комфорта и прохлады отворил обе дверцы. Могли и любили шикануть перед другими «новые русские», не обращая внимания на осуждающие взгляды.
Долго и без дела сидеть на указанном месте Соломатин не смог. Осторожно вошел в воду. Тихо, без всплесков, поплыл к месту встречи. Второй раз приходится переплывать озеро, и снова не ради своего удовольствия или даже спортивного интереса.
От воды происходящие события отслеживались трудно, и он доплыл до того места, где уже нащупывалось дно и можно было стоять. К этому времени навстречу гостям уже вышли охранники Черевача. Выгадывая каждый для себя удобную позицию, поперемещались. Но пока не было старших, явных действий не предпринимали. А Черевач что-то выгадывал, выжидал, не появлялся. Хорошо, что вода под вечер всегда кажется чуть теплее и сидеть в ней, не высовываясь, одно удовольствие. К тому же из воды не выгоняли, занимались только «курами» на берегу…
Наконец показался Иван. Подчеркнуто не обращая внимания на приехавших, указал подчиненным на выстроившиеся «елочкой» машины — убрать. Проходя мимо ларька, отстранил с дороги одного из буслаевцев и тоже обернулся к своим: а этот чего здесь делает?
Это послужило как бы командой схватиться за оружие, и руки всех без исключения собравшихся в противостоянии исчезли или под полами пиджаков, или в карманах брюк. Один Черевач продолжал размахивать руками — и не «курочек» отпугивал, а выдворял вон пришельцев. Грубо. Презрительно. Явно нарываясь.
Вылез из своего наблюдательного пункта Буслаев. Пока он шел к Черевачу, Соломатин попытался высмотреть тех, кто находился в электричке. Было далековато, и он, приседая в воде, стал подбираться ближе к берегу.
Приближался к Ивану и Буслаев. В неизменном своем малиновом пиджаке, с сигаретой во рту, он являл собой восклицательный знак, который своим присутствием поставит на всем этом недоразумении добротное окончание. За пистолеты хватается шушера, а начальство потому и умнее, что их оружие — это самоличное появление в нужное время в нужный момент.
Однако Черевач не признал таких правил и авторитетов. Лишь только малиновое пятно приблизилось к нему на расстояние разговора, он отвернулся и отошел в сторону. Наглости и выдержки в этот момент, конечно, ему было не занимать, и Борису стоило подумать, насколько он все-таки иждивенец. Скорее всего тут ни Надя, ни он сам, Борис Соломатин, не правы: когда захочется, Иван умеет делать что-то и сам.
На этот раз оскорбление достигло нужной точки. Буслаев развернулся, вскинул руки, словно дирижер, приглашающий встать оркестр для приветствия, и вся приехавшая с ним братия дернулась. Но именно только дернулась, потому что из ларьков, которые только что пинались, из толпы «курочек», которых отгоняли, просто из-за деревьев вышло ровно в два раза больше народа. И уже с оружием в руках, нацеленным на прибывших. Да еще, по всей тактике ближнего боя, блокировав машины и отсекая гостей от защиты и возможности ретироваться.
Кто-то из буслаевцев, не выдержав и не рассчитав силы, выхватил пистолет, но раздалось сразу несколько выстрелов вверх. Стреляли люди Черевача — Борис прекрасно видел это со стороны.
Отдыхающие на пляже завизжали и, хватая одежду, бросились врассыпную. И только Борис, как поплавок, продолжал покачиваться среди легкой ряби озера. Черевач наверняка предусмотрел и нервозность приехавших, и даже выстрелы в воздух, раз они раздались в его группе. Конечно, вон он подносит ко рту мобильный телефон, что-то сообщает, и в самом Востряково тут же завыла милицейская сирена. Эскорт, похлеще только что прибывшего, ровной мигающей стрелой вылетел из центральной улицы прямо к озеру, обогнул его по дамбе и уперся в шашлычницу.
Видя, что среди подчиненных Ивана немало тех, кто был в плавках и блокировал Буслаева со стороны пляжа, Соломатин вылез из воды, затесался среди них. Милиция, вся в бронежилетах и с автоматами, окружила всех, и только тогда Черевач, достав из кармана какую-то бумажку, подошел к старшему:
— Вооруженное нападение на охраняемый объект.
Борис, не сдержавшись, прыснул. Это нужно было придумать: за сутки до встречи найти на пляже две будки, их хозяина, заключить с ним договор на охрану и ждать гостей. Официальнее не придумаешь. Так что оружие у Черевача — строго по закону, а вот что делают с пистолетами среди отдыхающих приезжие — разберитесь, пожалуйста.
— Разберемся, — пообещал старший из милиционеров.
По его команде группу Буслаева расчленили, каждого обыскали, отобрав оружие и документы. Увидел-узнал наконец Борис и своих знакомцев по электричке — здесь! Все шестеро. Значит, это все сделал Буслаев. Теперь, правда, остается не менее сложная задача — переключить внимание следователей, ведущих его дело, от заурядной разборки на берегу озера к убийству в Малоярославце. Но Иван прав — нужно же хоть что-то делать. И сам первый сделал более, чем можно было ожидать. Вот и просчитай ее, человеческую душу.
Был ли знаком Черевач с милицейским чином, существовал ли между ними договор, но милиция выстроила и его подчиненных. Еще раз проверили договор на охрану объекта, право на ношение оружия, сверили номера. Препровождаемые в милицейские «уазики», буслаевцы лишь с бессильной злобой смотрели на разыгрываемый фарс, но двери захлопывались-то за ними, а не за противником.
Не меньшее презрение получил во взглядах подчиненных и сам Буслаев, пока еще остающийся в окружении автоматчиков: когда начальник так по-дурному, глупо засаживает за решетку своих корешей, это тоже не прощается. Если дурак — так иди учись, а не командуй.
— Ну что, узнал? — первое, что спросил Иван, когда сначала милицейские машины, а за ними машины буслаевцев, за управление которыми сели люди Черевача, исчезли в том же направлении, откуда вынырнули.
— Узнал. Все здесь.
— Я не сомневался, — с облегчением произнес Иван. И Борис понял, что над другом продолжал висеть страх: а вдруг он, Соломатин, не верит в его невиновность.
— Где научился этим штучкам? — кивнул Борис на ларечные халупы, ставшие главным действующим лицом.
— Жизнь научила. Главное, чтобы не нарушался закон.
— А милиция?
— Ну, не у тебя же одного друзья в милиции да в полиции.
— Не у одного, — согласился Борис.
И все-таки что-то неправильное, постыдное в действиях Ивана не давало до конца принять случившееся. Да, сделано чисто. Да, по закону. Но ведь все равно это не что иное для милиции, как «санитарная» разборка. Восторжествовала правда, но неужели она может пробиваться на свет только таким способом? Ведь уже завтра этот прием может повториться, и не исключено, что против тех, кто ни в чем не виновен! Кто даст гарантию, что множиться он будет только ради справедливости…
— Чем озабочен? — уловил настроение друга Черевач.
— Да так, прихожу в себя.
Тот что-то понял, однако вида не подал, кивнул на противоположный берег:
— Одежда там?
— Да.
— Поплывешь или пройдемся по бережку?
По бережку не хотелось. Хотелось побыть одному, а если Иван станет провожать, то разговор опять закрутится вокруг только что провернутой аферы. И все же нет, не аферы. Это Иван что-то доказывал самому себе. Люди намного сложнее, чем просто «наш — не наш», и если совершают какой-то поступок, его тоже архитрудно вместить в понятие «хорошо — плохо».
Поэтому показывать свое пренебрежение тому, кто ради него рисковал собственной жизнью, Борис не мог. И молча, разрешая Ивану прогуляться вместе, пошел по тротуарчику.
30
Но все равно не так-то легко и просто оказалось Ивану оторваться от того, чем жил и кормился последние месяцы. Казалось бы, после случая у озера самое время сделать еще один шаг, чтобы вообще порвать с миром, который вроде не его и не для него, и получиться это могло красиво, достойно и даже почти героически.
Но утром он вновь завел свою шоколадную «БМВ» и привез себя к Козельскому. Кто ждет его за окнами машины? Что ждет? Голову интересно высовывать, зная, что можно опять спрятаться.
Отношения начальника службы охраны и президента в каждой фирме складываются по-разному. Где-то президент не считает зазорным зайти в кабинет к начальнику охраны, где-то «безпека» авторитетно просиживает на всех совещаниях и кофейных чаепитиях у шефа. Редко, но бывает, когда охрана числится в таких мелких сошках, что о ней вспоминают лишь в день выдачи зарплаты.
С Козельским у Черевача складывалось как раз что-то похожее на последнее. С одной стороны, хорошо — проблем меньше, но заедала и гордость: а что бы ты без нас делал, соляра вшивая? Да достаточно закрыть глаза на то, как подбирают на работу людей, перестать осуществлять свои внутренние проверки — и можно такое накрутить, что Луна слетит с орбиты. И без всяких взрывов и захватов заложников. К примеру, принять на работу очень грамотного компьютерщика. Но из конкурирующей фирмы. А уж он такой вирус запустит в компьютеры, что месяца два очищаться придется.
И все потому, что кто-то пренебрежительно относится к службе охраны.
Однако в это утро все, кто встречался Черевачу по пути в кабинет, предупреждали — Вадим Дмитриевич просит зайти.
Значит, уже разыскивал. По вчерашнему делу? Но это его не касается.
Касалось.
— Рассказывай.
Козельский был хмур, глядел исподлобья. Сесть не предложил, и, хотя он и раньше не отличался любезностью по отношению к подчиненным, сегодня это имело свой дополнительный отрицательный признак.
— О чем? — попытался валять ваньку Черевач.
— Об озере Лесном.
Знает. Даже название озера. Рассказал кто-то из подчиненных или информация пришла от самого Буслаева? Подобное исключать нельзя, ведь не зря же именно Буслаев добывал для Козельского «черные списки». Если это так, то вчера у озера он тронул не просто «малинового пиджачка», а, может быть, даже своего негласного куратора. Интересная получается картина. Тем более, что отвечать что-то надо…
— А ничего особенного. Лабуда. Меня оскорбили, и я посчитал своим долгом ответить на оскорбление, — ушел от конкретики в высшие нравственные проблемы Черевач.
— Ты уже без моего ведома начинаешь предпринимать какие-то шевеления, гаденыш? — Козельский, без сомнения, специально подобрал этот уничижительный термин, чтобы дать понять уровень поступка. — Но тебе платят за то, что ты служишь мне, а не себе лично. Собой ты можешь подтирать себе же задницу, но не более того. Тебе ясно?
— Извините, но и я не тумбочка, — неожиданно даже для себя вместо извинений пошел на обострение конфликта Иван.
Еще вчера это было бы невозможным, еще вчера он тысячу раз подумал бы, как загладить вину. Да и самой вины бы не было, он просто не допустил бы ее. А сегодня вдруг произносит такие слова! Его обидели напоминанием, кому он служит? Но он знал это и раньше. Единственное, что раньше его так пренебрежительно не тыкали носом в грязь. А это, оказывается, тоже имеет значение. Потому не очень-то страшно оказаться вышвырнутым на улицу. И это не бравада, а нормальное человеческое уважение к себе. Всегда говорят, что приятнее строить мосты, но, оказывается, сжигать их — не меньшее удовольствие. Сожженные мосты концентрируют волю…
Ответ, как и ожидалось, более чем не понравился Козельскому. По нему — так тумбочки все, кто получает деньги. Только дающий эти деньги не может ею быть. Нравится подобная картина кому-то или нет, но реальность именно такова. В коммерции спуску давать никому нельзя, иначе завтра уборщица захочет сесть в кресло президента и указывать…
Так что Козельскому разбираться в душевных выкрутасах начальника безопасности ни времени, ни охоты не было. Строить охрану, или, как выразился однажды Асаф, оборону, — это лежало на плечах самого Асафа, и коротышка с удовольствием играл в эту войнушку с оружием, засадами, подставами и тайными операциями. Пусть играет и дальше.
Но Асаф прилетит только завтра, и прилетит на сутки, специально для подведения итогов первого этапа нефтяной сделки. А сутки держать в охране человека, который принимает самостоятельные решения, — тут задумаешься…
— Иди, — неожиданно миролюбиво отпустил Козельский. Иван вопросительно поднял голову: иди — это на службу или на все четыре стороны? Президент понял его.
— Если еще хоть раз станешь проявлять самостоятельность, то из этого кабинета уже не пойдешь, а уйдешь.
Вот теперь Черевач уловил разницу. Подумать над ней в спокойной обстановке не дал звонок Людмилы.
— Привет, пропащий, — весело, словно не помня о его внезапном исчезновении, произнесла она. — Слушай, тебе не хочется пригласить меня на кофе?
О, кофе, бедный кофе! Кажется, им готовы прикрываться все, кто надеется на встречу. А у них с Людмилой кофе — это затем постель, это ночь, это в итоге страдающие глаза Нади…
— Да ты знаешь, тут у меня небольшой закрут…
— Ну неужели не выкроишь часика полтора? — сама ограничила время Людмила. — Господи, и когда мужчины сами будут догадываться устраивать женщинам небольшие праздники? Это так трудно?
Коварнейший, в общем-то, прием — сомневаться в порядочности и гусарстве мужчины. Потому и практически беспроигрышный.
— Ты заканчиваешь как всегда?
— На том же месте в тот же час, — пропела Людмила.
«Игривая», — в который уже раз подумал о ней Иван. Игривостью и взяла его, растормошила, заставила выделывать такие «па», какие и сам за собой не подозревал. Через столько лет семейной жизни понять, что такое женщина в постели — это именно она, Людмила, позволила ощутить. В такие моменты невольно напрашивается сравнение с женой и всякий раз не в пользу Нади: та лежит, чего-то ждет, а даже если он и проявит какую-то активность, воспринимает это столь недоверчиво, что впору плюнуть и отвернуться к стенке.
Однако сравнения на этом не заканчивались. Насколько Людмила была азартна и искусна в любовных утехах, настолько холодна и безразлична после них. И здесь чаша весов склонялась уже в пользу Нади с ее заботливостью и домашностью. Одного месяца жизни с Людмилой хватило, чтобы соотнести и понять: постель — хотя важно и безумно приятно, но все равно не та истина в последней инстанции, которая определяет, что выбирает и кого выбирает для себя человек.