Страница:
Иногда всё катит суперреально и я хочу делиться теми Нематериальными Активами, которых вообще не бывает. Ёбаный свет, читатель, я знаю, знаю это. Я так честно лгу, я так люблю, понимаю и жалею этих людей. Они все представляют из себя, это у них по жизни, а в себя представлять не умеют. Им это не вставляет. У них нет Плана на жизнь. У них есть Жизнь в каком-то плане. Я ничего не имею ввиду, я не делаю выводов. Не с хуя делать выводы, если ввод был хуеватый. Многие супернормальны и не могут ворваться в сеть Нематериальных Активов, даже, когда им даётся на шару: «На!». Раскумариваясь ежедневно, многие так и не выезжают за пределы суперобычняка. Они могут заебать свои вены голимыми приколами, могут придыхивать на ноздрю чумовые составы, но вся картина у них упрётся в Весёлые Картинки да Короткую Цепь. А будка – фуфло. Почти все торчат по самим себе, и даже, выкупая подальше своей постовой будки, обламываются. Это облом по своей вечной и тёмной природе. Боязнь, стремовщина – это труднолечимая болезнь глупости. Кайф не развивает их, он прёт до точки «так в кайф» и не дальше. Дальше – «не я». Кто хочет брать на себя Супердохуя? Так во всём. Торч – самый дикий, но явный показатель Жизни. Это Супержизнь. Все торчат в этом живительном говне и напряжённо ждут Последнюю Волну. Я знаю все мелкие фишки психических окраин. Как легко и свободно срывать зло на своих близких, как естественно можно подпитываться за чужой счёт, как полезно переводить стрелки в удобное для себя русло, как круто обламывать против правил. Всё это хуета. Ничего не стоит. Эти приколы вписаны всего лишь в корку морали на самом сером из веществ. Когда мораль уходит, выходит самосохранение – и опять всё по хую. Нужна новая ложь. Прокатит только чистая. Самая верная ложь – чистый кайф. Въезжая дальше, – и всю дорогу в себя, – снимаешь за слоем слой. Однажды чувствуешь – Вне Контроля, Всё. Тут катит полнейшая крейза. Въезжать надо именно в неё, в суть, а не в анамнез и симптомы. Очищенный внутри до самой Оси, замечаешь, что мир следует за тобой и всё повторяется, как в Зеркале. Так и есть. Люди – это я, и Земля говорит моими словами, в полную силу. Кто это – я? Я – это то, чего Дохуя. Супердохуя. Так много не бывает больше нигде. И я расту. Меня кидает от людского невъезжалова до голых номеров, но я ебу всё то, что тут называют «обломами». Смерть – вот натуральный одноразовый продукт. Прочная ложь – полный пиздец. Торчки не прокатывают за Скупых Рыцарей, нет. Все богатства из сундуков уходят на кайф. Всё, что узнал, употребляется только на добычу того, что позволило стартовать и узнавать по ходу дела. Суперчугунная логическая машина. Я точно такой же. И ты, средний читатель. Это настолько обычняково, что я обламываюсь искать и приводить примеры. Их нет. Всё это, блядь, и есть пример. Супержизнь. Суперотмазки. Ни хуя. Иначе не бывает. Продвижение по лестнице вверх-вниз – чистейшей ширы пиздёж. Это сквозняк на месте Духа: депрессивные психозы, ёбаные подрывы, кровавый оптимизм и сытая пруха. Для меня есть Любовь, Вера, Счастье, Жизнь, Смерть, Закон, Свобода, Расширение, Свет. Не завидую тем, у кого этого нет и кто об этом не знает. Любовь для меня, Мир для меня – это то самое Дохуя и больше, что лежит сверху и снизу от Суперприхода. Приходов много, вера для меня – одна. Кайф зол – торчит и козёл, а Счастье для меня – когда всё открыто, ни дать, ни взять. Я могу продвигаться по лестнице, куда захочу, потому что у меня есть эта Лестница для меня. Значит, есть она и для мира. По одной простой причине. И пиздец.
…Ещё кое-что, средний читатель, не обессудь. Я работаю в этой среде, как в блядском Среднем Арифметическом. Здесь я всегда честен, как и каждый двуногий, но я вечно скрываюсь. Меня не найдёшь нигде. Я не задерживаюсь на хатах, на точках, я не торчу на рыночной площади и не пристаю к зазевавшимся прохожим у мрачной глыбы вокзала. У меня нет точного адреса, у меня несколько имён, меня знают многие, но близко не знает никто. Звучит песенка о Флинтстоунах в исполнении «В'52»… Средний читатель, я среднее тебя настолько, что всё твоё окружение – это я, это моя усреднённая копия, из которой вырезана золотая середина. Зачем? Зачем всё это, средний читатель? О, если ты умеешь читать…
…Ещё чуть-чуть.
Элсифуодр (Science unfiction)
Часть 3.
…Ещё кое-что, средний читатель, не обессудь. Я работаю в этой среде, как в блядском Среднем Арифметическом. Здесь я всегда честен, как и каждый двуногий, но я вечно скрываюсь. Меня не найдёшь нигде. Я не задерживаюсь на хатах, на точках, я не торчу на рыночной площади и не пристаю к зазевавшимся прохожим у мрачной глыбы вокзала. У меня нет точного адреса, у меня несколько имён, меня знают многие, но близко не знает никто. Звучит песенка о Флинтстоунах в исполнении «В'52»… Средний читатель, я среднее тебя настолько, что всё твоё окружение – это я, это моя усреднённая копия, из которой вырезана золотая середина. Зачем? Зачем всё это, средний читатель? О, если ты умеешь читать…
…Ещё чуть-чуть.
Элсифуодр (Science unfiction)
Я, как и все мы, воплотился среди населения, только когда выбрал жертву и произвёл её расчёт. Действовал я по общей для нас схеме, она носит название Элсифуодр, что на языке эглиоба ткалул означает «глубинное исследование» или «подпитка», или же «раскрытие полного смысла в ключе материального продолжения жизни». Мой Элсифуодр был начат пятнадцать лет назад. Я познакомился с первой жертвой на улице, когда уже знал о ней всё. Основная суть в том, что нам нужно наговорить особый текст, который напрямую воздействует на слушающего. При этом мы получаем от жертвы незримое и неосознаваемое ею согласие и тогда подпитываемся её осознанием. Остаётся пустое тело, ком мышц и просто органика, – тело в полном ступоре. Мы заменяем вытащенное осознание подготовленной заранее моделью, составленной так, что она идентична прошлому описанию мира жертвой. После мы уходим, оставив лишь видимость вместо использованного осознания. Жертва продолжает жить и никто, даже сама жертва, не подозревает о подмене. В нашем мире произвести такую модель не слишком сложно, но это требует времени где-то в десять лет. Сбор информации у нас замедлен из-за разности континуумов. Вот, а дальше этого насыщения хватает где-то на год. Потом ищется жертва с подобной историей, чтобы подошла модификация прежней модели. Мы говорим с людьми о чём угодно, но говорим именно мы – они слушают. В принципе, мы здесь уязвимы, и лишь, когда принимаем крупную дозу наркотика типа хармалина или любого вида героина – наши возможности к контролю ситуации возрастают и мы в безопасности. Впрочем, иногда наших убивали сотнями. Такое случалось, когда в некоторых странах вводили серьёзные антинаркотические законы. Энергетическая субстанция наших фуодралид (практиков Элсифуодра), погибших в такие моменты, скапливалась в особых местах. Наиболее заметное из таких мест – Бермудский Треугольник. Там мёртвая энергия наших скапливалась около трёх веков, медленно поступая домой. Если мне удалось в Элсифуодре подпитаться пятью жертвами, то я как фуодралид могу считать себя удачливым и состоявшимся для Эслихноууг – дальнейшей практики в мире идей. Зомбированные жертвы, как правило, живут до старости и часто впадают в старческое слабоумие уже на пороге 55-60 лет. То, как мы заговариваем слушающих может быть мной описано отдельно в системе параллельных лингвистических терминов Трансалвило Гтун. В процессе подпитки работают каналы слуха, зрения и интуиции, память подавляется, а интеллект глушится… Ну, вот, вкратце, всё. А теперь я хотел бы узнать, как всё-таки вам удалось меня обнаружить, затем захватить и заставить говорить начистоту? И самое главное, – скажите, наконец, кто вы?
– Я был рад услышать историю о подпитке ещё раз именно от тебя, хотя и не почерпнул ничего нового. Однако, ты видно не знаешь, что есть и те, кто питается вами, представителями Ткалуллана здесь. Это мы, люди, и теперь ты будешь у меня за номером двенадцатым…
Вот такой рассказ я прочёл в каком-то дешёвом журнале без обложки, в разделе фантастики. Графоманство, по своей сути, просто фантастически способно развить и расширить систему коммуникации. Издаваться должны либо Жрецы, либо – абсолютно все, даже те, кто не умеет писать. Автор этого рассказика, я встречался с ним когда-то, считает себя вправе излагать такие странные идеи в виде миниатюр. Возможно, на молодого человека просто повлиял гашиш.
– Я был рад услышать историю о подпитке ещё раз именно от тебя, хотя и не почерпнул ничего нового. Однако, ты видно не знаешь, что есть и те, кто питается вами, представителями Ткалуллана здесь. Это мы, люди, и теперь ты будешь у меня за номером двенадцатым…
Вот такой рассказ я прочёл в каком-то дешёвом журнале без обложки, в разделе фантастики. Графоманство, по своей сути, просто фантастически способно развить и расширить систему коммуникации. Издаваться должны либо Жрецы, либо – абсолютно все, даже те, кто не умеет писать. Автор этого рассказика, я встречался с ним когда-то, считает себя вправе излагать такие странные идеи в виде миниатюр. Возможно, на молодого человека просто повлиял гашиш.
Часть 3.
Будни бодрствования
Средний читатель, если ты здесь, то ты уже должен был понять, что я рос чувствительным и одарённым мальчиком, которого живо интересовал окружающий мир с его странными, если не сказать охуевшими, законами. И вот мальчик вырос, и во второй части (Эпическая Сила) стал уверять тебя в своей полной нормальности, пользуясь странными, а возможно, охуевшими средствами. Читатель, это лишь автобиография, никакого секса…
Я приезжаю в город. Выхожу из поезда налегке, застёгиваю пальто и неспеша дефилирую в направлении центра. Горожане все незнакомые, но вполне понятные. Иду по сырым ветренным улицам, никуда не заходя. Во внутреннем кармане похрустывает целлофановый пакетик со шприцом. Неплохой город. Приличные голуби, ровный асфальт, ненавязчивая, скромная архитектура. Всё превосходно, осталось только вмазаться, и желательно синтетикой. Я напрягаю свою сенсорику и ловлю токи городского дна, пытаюсь выйти на короткую заповедную волну дряни, на худой конец, подойдут и опиаты, хуй с ним. Что я – наркоман какой, что ли? У меня в кармане адрес. Дверь открывает молодая особа в грязном халате. Я ощущаю ни с чем не сравнимый запах крепкой, алчной… – бурое городское небо налипло на сухо остановленные глаза, взгляд святого или мёртвого – …пизды. Она видит мои глаза, секунду думает, потом говорит:
– Он внизу, на лавке.
Значит я не ошибся, когда отметил его серое лицо, заходя в подъезд. Спускаюсь вниз. С толкачом разговор короткий и миролюбивый. Я на чердаке этого же дома, по соседству с кучей чёрного говна. Нащупываю вену, подлетают два голубя, желающие повампирить. Вмазываюсь. Три куба. Привалившись к стене, провалившись в её структуру, труп в бесконечности чужих этажей, я бегу на кратерную поляну. На поляне растут ромашки, цикорий и цветы пустоты – синие с оранжевым, и чёрный обод, и белый дом. Влетаю по пояс в землю и рою комнаты, квартиры, коридорные системы, а в каждой скорлупке есть призрак женщины, и стол, и туалеты с говном, и источники счастья и новостей, и кровати с окнами, и двери с недоверием отворяют алчные пизды, которых смерть не косит никогда, даже на моей могильной солнечнокислой поляне, где я – пришелец, одинокий хуй с зеркальцем во лбу и раб #1 во имя себя самого. Это всё, как небо на зрачках…
…Всё это хуйня, средний читатель. Я слез с чердака с податливой силой в теле, ясным разумом и несокрушимой энергией. По городу двигались горожане. На углу я увидел кадра с убитыми глазами. Я поймал его блуждающий холодный взгляд и он ухмыльнулся неожиданно ровными рядами зубов. Я подошёл к нему.
– А дорого у вас тут стоит? – спросил я, глядя ему строго в глаза.
– Шо, – сказал, а не спросил он, уже поняв меня.
– Шо, – я ухмыльнулся с чувством превосходства. – Жизнь человеческая.
– Ни хуя не стоит.
– Значит я ошибся.
– А шо такое?
– Зарулил не в то место.
– Та чё, тут тоже есть свои приколы.
– Познакомишь?
– А шо у тебя?
– У меня? – кадр смотрел на меня снизу вверх, путаясь в бездне асфальтированных уровней, отскакивая от кровожадных трамваев, набитых голыми людоедами с мясной эрекцией и токсичными взорами. Я был в Своей Тарелке. – Белое.
– Белое, – вдруг отозвался тип безразличным брезгливым тоном.
– Не запачкаешься, – я проводил взглядом мусорской джип и резко наклонился к кадру. – Впишешь меня? Три-два дня. Деньги будут.
– Будут или есть? – кадр держал фасон не выше своих плечей.
– О-о-о, – протянул я песнь разочарованного выкупалова и тут же, огненно-жарко-страшно улыбаясь прошелестел. – Были, Есть, Будут.
– Можно у меня, – начал кадр, но потом заухмылялся и пульнул бычок на дорогу. – Ты уматовый тип…
– Я знаю, – я чувствовал, что мне повезёт – через час, через два. – Давай здесь же, через два часа.
– А белый? – кадр начал суетиться в скорлупе своей непорочной жадности. Он стал неспеша облизывать сухие губы.
– Будет тебе белый.
– Да?
– А ты со шмалью?
– Не-а, уже нет.
– Ну пойдём.
Сырой, покинутый во дворе какой-то цивильной конторы киоск. Вместо окон – распухшие плиты фанеры. Кадр закатывает рукав. Я заправляю баян остатками. Снаружи налетает бешенный ветер, бьющий в наш киоск пыльным плевком. Вгоняю себе полкуба. На миг вдруг оказываюсь Дома…
– Двинешь меня? – спрашивает кадр, держа руку на колене и передавив вены большим пальцем. Я трескаю ему два с половиной нежными резиново-деревянными клешнями. Выдёргиваю иглу, тип сгибает руку в локте и садится на жопу.
– Считай, что я вписан, – говорю ему я, ветер резко стихает. Кадр кивает и ухмыляется, затем чувствует волну, идущую от меня. Он улавливает, что у меня внутри есть что-то большее, чем снаружи, это было его первым его ощущением там, на углу. Неожиданно кадр начинает кивать энергичнее, искренне и по-мальчишески приговаривая:
– Ништяк. Впишешься у мена, там нормально. Музыка есть, лимонник китайский, ништяк.
От сгоревшего баяна в киоске стало не продышать.
– Увидимся на углу, часа через два, – я вышел на воздух.
Город сдвинул своё время и два часа для меня открывали целый день. Меня нёс самоуверенный автопилот. Я вышел из сломавшегося троллейбуса, но не пошёл с пассажирами к ближайшей остановке, а вынырнул у какого-то здания с ощущением Успеха любой моей операции. Все обстоятельства, какие только я мог себе представить, сплотились в один послушный воле механизм, и этот механизм работал на меня во всех своих вариантах. Во мне горел Слог и сияло Слово, я пылал сотнями глаз и держал весь мир за яйца. Здание горело, и люди шли посмотреть на пожар. Я зашёл в здание напротив: этаж, этаж, корридор, поворот, у двери стоял какой-то тип и я понял, что он пользуется моим моментом. Это был человек лет двадцати восьми, в синем плаще. Он трудился у запертой двери. Я встал за его спиной. Он почесал затылок, обернулся. Наши разогнанные взгляды скользнули и бульон корридора застыл в хряще событий.
– У тебя ножа нет? – спросил человек со смешком.
– Держи, – я протянул ему узкую чёрную спицу, загнутую с обоих концов – крюком и клюшкой. Приспособление для различных автоматов, пожирающих монеты и жетоны.
Человек открыл замок и вернул мне спицу. Мы вошли в небольшую узкую комнату. Чиновники умчались смотреть на горящих соседей, где-то цокали каблуки женщины. На слух, ей за сорок, с коровьим задом, блюстительница порядка, старая пизда… свернула на лестницу. Тип в плаще побежал к окну и стал ломиться в маленький сейф, крашеный белой краской. Я же открыл выдвижной ящик у ближайшего стола и увидел там, – под дамской массажной расчёской и носовым платком, – красивую совокупность денежных знаков. Я поднял глаза: тип нервно рыскал в дальнем столе. Моя рука плавно зацепила бабки, положила их в карман пальто и снова повисла вдоль тела. Я постоял немного, потом повернулся и вышел прочь. На лестнице в меня вцепилась взглядом опомнившаяся вахтёрша, но я зыркнул своими закислоченными глазами по её мелкой сути и она побежала куда-то, по старушечьи причитая о пожарище. Я вышел на площадь и часы на стеклянном универмаге звякнули двенадцать. Сев на скамейку в прилегающем к площади парке, я посчитал деньги. Сумма устраивала моё двухдневное пребывание в этом месте. Мимо шаркал старик в вытертой военной шинели. Он остановился напротив меня и стал пялиться на мои ноги.
– Что? – спросил его я, как можно ласковее. – А? Батя?
Старик крутнул головой, как-то дёрнулся было ко мне, но потом резко кашлянул, смутился и попиздил дальше. Я закурил и сел поудобнее. Что-то было здесь, что-то ещё. Я наклонился вперёд и уставился себе под ноги. Сигаретный дым попал мне в глаза, и сквозь ядовитую слезу я начал въезжать, что прямо под моим взглядом мерно дышит на асфальте, блестя карей кожей и стальным ртом славный живой и многообещающий кошелёк. Я взял находку и пошёл обратно, на площадь, на ходу считая очередные башли. Ровно половина украденного в несгоревшей конторе.
Солнце улыбалось из-под ног латунными лужами и я вдруг вспомнил, что влекло меня к району пожара. Именно у несгоревшей конторы ровно год назад я встретил одну молодую выдру – нимфу с острыми буферами. Она работала на том же этаже, где я с незнакомцем сегодня обчистил кабинет. Год назад она трахнула меня в своей однокомнатной квартире. Сказала, что будет ждать встречи. Я уехал и через пару месяцев забыл. Но, всё же, хуй – не грабли и иногда его память острее и твёрже мозговой. Выдру я не встретил, но был с лаве. Я решил разъебаться с обстоятельствами дня и выкинул на хуй кошелёк, бабки сунув в карман. В троллейбусе была какая-то ебня: на предыдущей остановке, видимо, хватанули за жопу юного щипача, но он потерялся, – теперь шли гугнивые базары по поводу кошмарных времён. А щипачи были всегда как подтверждение не только постоянства времени, но и даже его отсутствия. Этому типу людей вполне хватало узкого, тёмного и родного пространства чужих карманов, лопатников и мешков. Там, как в Вечной Пизде, под всегдашним мужским лозунгом: «на каждую хитрую жопу найдётся хуй винтом». Это была пауза обычняка перед толчком новой прухи, в этом злоговённом рогатом автобусе. Винтовая воронка заглотила меня, когда я выползал из троллейбуса, – я понимал, что сам подстёгиваю себя и всё пошло-поехало. Я тёк по кривым синтетическим улочкам, всё было ненастоящим и ни хуя не стоящим, пороги, ступени, дверь, я тяну руку с деньгами, струя горячего воздуха лезет на затылок, кто-то прошёл сзади, крылья в лицо, перепуганные зенки голубя, я получаю кислоту на длинном совке, вынырнувшем из мрака за дверью, пути нет, я уже вместе с типом, мы говорим о чём-то, трансформируясь сквозь стекло и камень города в дерево и песок его квартиры, я вижу диван, покрывало, свистит чайник, тип говорит, что он взял план, взял плана, прикинь, там такая возня, меняли на мак, на мак, мандюки ёбаные на хер блядь пополам, ты впариваешь, ебануться, да тебя прё-ё-о-о-о-т, ты чё! Ты чё-то побелел, ты как вообще? Попустило? Накатывал? На понты?.. Окно ходит вверх-вниз, я пью у типа чай и въезжаю, что все этажи, уровни, белые корридоры с неживыми пейзажными тварями, всё это, сваленное в кучу мозговой коры, непортящееся в земле, уходит и я уже в центре своего рассказа, а тип слушает, забыв о белом:
– … и я дунул с ним прямо напротив этой общаги, где жил. Через пару минут меня вырубило, убило насмерть и он стоял и держал меня на ногах, кипишуя и повторяя одно и то же: «Не гони, братуха, не гони, не гони, братуха, не гони ты!», а я поехал по неживому, он на колени и – пальцы мне в пасть, я очнулся, думаю, нахуя? Проблеваться? Не выкатывает, а потом врубаюсь, что он цеплял меня за метлу, думал – мне пизда, а в окна палят, ты прикинь, я очнулся второй раз на полу, в каком-то цементе, знаю, что сейчас он мне поможет, мой дорогой, родной, до хуя повидавший братуха, а после попускалова наедет тактично, забирая всё то, что отдал мне, спасая моё тело. А нас спалили во все шестьдесят ебучих окон голимой общаги. Бежит мусор со второго этажа, маленький, полный, в спортивных штанах, за ним – ещё какие-то тени, чуть ли не с крюками, петлями да косами, ну, думаю – чума! Дождь шпарит, мы порожние, пакован и гильзы пущены по ветру, трава вся в нас, зонт валяется в луже, мы полустоим под навесом, – летние деревни сияют мытыми окнами, в избах темно и, – мусор подлетает и я не верю, – и в каждой на печи ебутся голые люди, такие странные, русские, почти не живые, – наручники щёлкают, у меня перед носом мои руки в стали, это, блядь, ты жаришь кашу по ночам на кухне? Ты, блядь? Ты!!!! Кукнар варишь?!!! Наркоман!!! Ты, блядь, ты?!!! Меня никто не пиздит, куда-то иду, замечаю, что иду один. Братуха, родной, дорогой, экзорчиститель душ, ведущий вампиролог планеты, пловец в океане фальшивого СКВ! Замели? Наручников нет и я лежу на кровати вниз рылом, красные жалюзи, как железный занавес от света дня. На другой койке – братуха, в добром здравии, проповедует дианетический материализм. А потом… да ты… давай прихавай или забодяжь раствор… что?.. ни хуя, щёлочи не надо… на… давай, что?.. я, я конечно буду, сколько времени прошло… а-а-а, блядь, ладно… схавай так, две дозы… две?.. ты – две.
Чайник остыл, за окном ещё светло, тип ушёл на кухню, я изучаю комнату и вижу омуденную тучу в окне, посреди чистого неба, а после мы уже придавлены приходом, но я начинаю искать его глаза и вытягиваюсь на уровень речи, схватив его за холодное и скользкое запястье. Приходит какая-то женщина, тип отмазывается беззлобно, но по наглому, на знакомых добряках, сияя стёклышками глаз. «Секс Пистолз» из угла, где стоит колонка – «я антихрист, распроебись оно всё в сраный осадок!». Тип прыгает на диван, а я уже мчусь, чешу языком, пизжу, пиздабольствую, гоню, леплю, говорю, делаю, словно это – вся Вселенная в один миг, я ничего не должен, я никуда не спешу, я играю в самом себе себя самого и всё молчит. Я:
– Ты же не знал всего этого. А я могу сказать, что знал. Потому что сознание – это не самое крутое, поверь мне. Сознание – это принцип, типа женского пола, или воды – текучая, бесформенная и гибкая вещь, ей придаёшь форму и она течёт – работает. Ну, представь, ты сейчас мыслишь, как ты, ну, или, как ты под кислотой (тип ухмыляется, я облизываю сухие губы…), я мыслю, как я, при этом я говорю – я тебе говорю, а ты слушаешь. Можно думать, как президент всей хуйни, как базарная баба, главное – задать образ мыслей. А сознание само всё построит, это его работа – вестись на волю, контроль и подачу идей. Теперь следующее – кто подаёт идеи и пасёт это сознание?
– Ну, я.
– Ты. Я. Каждый. Но кто же это? Ваня-Петя-Маня? Это имена, и каждый под своим именем думает про себя только так – «Я». Это – я. Это – мне. Это – не я.
– Ну и чё?
– Так это одно и то же. Ну, например, можешь ты хотя бы под приходом въехать, что мы с тобой – одно и то же, ОДНО И ТО ЖЕ, и называется эта хуйня у нас одинаково – Я! Ну, прикинь?
– Ну, могу. Это понятно.
– Ну?
– А на хуя? Это просто с детства привыкаешь себя называть я, потому что пасёшь там, у родителей, у всех – то же самое, и – себе. И какой понт?
– Ну, прикинь, а если я тебе расскажу, что пару лет назад я, – вообще хуй знает кто, – встретился и скентовался с одним вариантом, который въехал в эту фишку, что мы с ним – это я и я, ну – одно я. Типа эго, понимаешь? Никто, как бы, ничего при этом не потерял. Мы обменялись опытом, ну, просто попиздели обо всяком, удолбались вусмерть, всё такое, а он – писал рассказы, стихи, короче – занимался литературой. Прикинь. Я читал его рассказы, это даже не то, что рассказы, а так – писанина, мысли, чисто, образы. Короче, эссе. И что? И то, что я там сначала прочитал свои мысли, те, что я ему протирал, а после вообще – пиздец, увидел себя там, ну, как если бы я это всё накатал. Ты въехал? Я типа зарядил своим зарядом и он в нём покатил за собственное я. Я думаю – ни хуя себе, тип на меня повёлся, пошёл по стопам (тип смеётся, но чует животом, что это относится и к нему, ко всему живому…) и не жужжит. Но, если так вдуматься, то и я всегда держу в себе некоторые его слова, помню о его мнении по поводу этих вещей, хотя могу внешне и не вестись, да и вообще… Понимаешь, особенно сейчас, под белым, я тебе скажу, что это правда, так и есть – одно Я на всех, в натуре. Вот это ебать-телиться, коммунизм! (мы смеёмся, глядя глаза в глаза…) Я знал, что встречу в этом городе такой вариант, как ты, что впишусь, и поехал по памяти к одной блядушке в контору, там случайно два раза надыбал гроши (снова смеёмся, а комната слегка кренится, как каюта теплохода…), потом, представь себе, беру четыре дозняка, меня прёт как-то странно, знаешь, попустит до обычняка, а после – как накрыло в три хуя – пиздец, я выхожу на остановке и чуть не наедаюсь грязи – мусорской патруль, пять лбов и все на меня с каким-то диким наездом, я не въебурюсь, что у них за прикол, но чую – если буду работать на раз, меня ни хуя не повяжут, а если и начнут, главное – скинуть всё говно по первой категории. Ну, прикинь, я раскрываю рот и, не слушая их голимые затирки, прочухиваю им чернуху насчёт того, что в этом голимоватом городке творится полнейший бардак, горят дома, среди бела дня в троллейбусах орудуют карманники, и тут меня спасает баба с лукошком, она начинает гнать, что, мол, да, куда смотрит милиция, ворьё тянет последние гроши, сука, ждёшь троллейбус 40 минут, 40 минут!!! И в ём тебе режут любимую авоську и забирают последние ёбаные копейки, это что – демократия такая теперь, да? Мужики спиваются, зарплаты нема, я токо шо из этого троллейбуса, да 53 маршрут, да видела вора, видела… и в таком духе, берёт всё говно на себя (тип довольно ухмыляется, я продолжаю…), а я иду дальше, весь в дозняках, в бабках, под кайфом, и я знал весь расклад наперед, просто не помнил, прикинь?..
– Типа, всё на автомате.
– Ну, да, типа того… Эта вот память, где всё есть. Я тебе рассказал, ты что-то запомнил, а если рассказал кому-то дальше, то уже вряд ли забудешь. Ну, к примеру, в зеркале отражение исчезает, как только ты отойдёшь, но у тебя в памяти оно не исчезает, хоть какое-то время, а зеркало – там ведь тоже свои дела, эти атомы металла, в принципе, для света между атомами есть охуеть сколько пространства, ведь скорость света дохуя больше, чем скорость звука, к примеру…
Я приезжаю в город. Выхожу из поезда налегке, застёгиваю пальто и неспеша дефилирую в направлении центра. Горожане все незнакомые, но вполне понятные. Иду по сырым ветренным улицам, никуда не заходя. Во внутреннем кармане похрустывает целлофановый пакетик со шприцом. Неплохой город. Приличные голуби, ровный асфальт, ненавязчивая, скромная архитектура. Всё превосходно, осталось только вмазаться, и желательно синтетикой. Я напрягаю свою сенсорику и ловлю токи городского дна, пытаюсь выйти на короткую заповедную волну дряни, на худой конец, подойдут и опиаты, хуй с ним. Что я – наркоман какой, что ли? У меня в кармане адрес. Дверь открывает молодая особа в грязном халате. Я ощущаю ни с чем не сравнимый запах крепкой, алчной… – бурое городское небо налипло на сухо остановленные глаза, взгляд святого или мёртвого – …пизды. Она видит мои глаза, секунду думает, потом говорит:
– Он внизу, на лавке.
Значит я не ошибся, когда отметил его серое лицо, заходя в подъезд. Спускаюсь вниз. С толкачом разговор короткий и миролюбивый. Я на чердаке этого же дома, по соседству с кучей чёрного говна. Нащупываю вену, подлетают два голубя, желающие повампирить. Вмазываюсь. Три куба. Привалившись к стене, провалившись в её структуру, труп в бесконечности чужих этажей, я бегу на кратерную поляну. На поляне растут ромашки, цикорий и цветы пустоты – синие с оранжевым, и чёрный обод, и белый дом. Влетаю по пояс в землю и рою комнаты, квартиры, коридорные системы, а в каждой скорлупке есть призрак женщины, и стол, и туалеты с говном, и источники счастья и новостей, и кровати с окнами, и двери с недоверием отворяют алчные пизды, которых смерть не косит никогда, даже на моей могильной солнечнокислой поляне, где я – пришелец, одинокий хуй с зеркальцем во лбу и раб #1 во имя себя самого. Это всё, как небо на зрачках…
…Всё это хуйня, средний читатель. Я слез с чердака с податливой силой в теле, ясным разумом и несокрушимой энергией. По городу двигались горожане. На углу я увидел кадра с убитыми глазами. Я поймал его блуждающий холодный взгляд и он ухмыльнулся неожиданно ровными рядами зубов. Я подошёл к нему.
– А дорого у вас тут стоит? – спросил я, глядя ему строго в глаза.
– Шо, – сказал, а не спросил он, уже поняв меня.
– Шо, – я ухмыльнулся с чувством превосходства. – Жизнь человеческая.
– Ни хуя не стоит.
– Значит я ошибся.
– А шо такое?
– Зарулил не в то место.
– Та чё, тут тоже есть свои приколы.
– Познакомишь?
– А шо у тебя?
– У меня? – кадр смотрел на меня снизу вверх, путаясь в бездне асфальтированных уровней, отскакивая от кровожадных трамваев, набитых голыми людоедами с мясной эрекцией и токсичными взорами. Я был в Своей Тарелке. – Белое.
– Белое, – вдруг отозвался тип безразличным брезгливым тоном.
– Не запачкаешься, – я проводил взглядом мусорской джип и резко наклонился к кадру. – Впишешь меня? Три-два дня. Деньги будут.
– Будут или есть? – кадр держал фасон не выше своих плечей.
– О-о-о, – протянул я песнь разочарованного выкупалова и тут же, огненно-жарко-страшно улыбаясь прошелестел. – Были, Есть, Будут.
– Можно у меня, – начал кадр, но потом заухмылялся и пульнул бычок на дорогу. – Ты уматовый тип…
– Я знаю, – я чувствовал, что мне повезёт – через час, через два. – Давай здесь же, через два часа.
– А белый? – кадр начал суетиться в скорлупе своей непорочной жадности. Он стал неспеша облизывать сухие губы.
– Будет тебе белый.
– Да?
– А ты со шмалью?
– Не-а, уже нет.
– Ну пойдём.
Сырой, покинутый во дворе какой-то цивильной конторы киоск. Вместо окон – распухшие плиты фанеры. Кадр закатывает рукав. Я заправляю баян остатками. Снаружи налетает бешенный ветер, бьющий в наш киоск пыльным плевком. Вгоняю себе полкуба. На миг вдруг оказываюсь Дома…
– Двинешь меня? – спрашивает кадр, держа руку на колене и передавив вены большим пальцем. Я трескаю ему два с половиной нежными резиново-деревянными клешнями. Выдёргиваю иглу, тип сгибает руку в локте и садится на жопу.
– Считай, что я вписан, – говорю ему я, ветер резко стихает. Кадр кивает и ухмыляется, затем чувствует волну, идущую от меня. Он улавливает, что у меня внутри есть что-то большее, чем снаружи, это было его первым его ощущением там, на углу. Неожиданно кадр начинает кивать энергичнее, искренне и по-мальчишески приговаривая:
– Ништяк. Впишешься у мена, там нормально. Музыка есть, лимонник китайский, ништяк.
От сгоревшего баяна в киоске стало не продышать.
– Увидимся на углу, часа через два, – я вышел на воздух.
Город сдвинул своё время и два часа для меня открывали целый день. Меня нёс самоуверенный автопилот. Я вышел из сломавшегося троллейбуса, но не пошёл с пассажирами к ближайшей остановке, а вынырнул у какого-то здания с ощущением Успеха любой моей операции. Все обстоятельства, какие только я мог себе представить, сплотились в один послушный воле механизм, и этот механизм работал на меня во всех своих вариантах. Во мне горел Слог и сияло Слово, я пылал сотнями глаз и держал весь мир за яйца. Здание горело, и люди шли посмотреть на пожар. Я зашёл в здание напротив: этаж, этаж, корридор, поворот, у двери стоял какой-то тип и я понял, что он пользуется моим моментом. Это был человек лет двадцати восьми, в синем плаще. Он трудился у запертой двери. Я встал за его спиной. Он почесал затылок, обернулся. Наши разогнанные взгляды скользнули и бульон корридора застыл в хряще событий.
– У тебя ножа нет? – спросил человек со смешком.
– Держи, – я протянул ему узкую чёрную спицу, загнутую с обоих концов – крюком и клюшкой. Приспособление для различных автоматов, пожирающих монеты и жетоны.
Человек открыл замок и вернул мне спицу. Мы вошли в небольшую узкую комнату. Чиновники умчались смотреть на горящих соседей, где-то цокали каблуки женщины. На слух, ей за сорок, с коровьим задом, блюстительница порядка, старая пизда… свернула на лестницу. Тип в плаще побежал к окну и стал ломиться в маленький сейф, крашеный белой краской. Я же открыл выдвижной ящик у ближайшего стола и увидел там, – под дамской массажной расчёской и носовым платком, – красивую совокупность денежных знаков. Я поднял глаза: тип нервно рыскал в дальнем столе. Моя рука плавно зацепила бабки, положила их в карман пальто и снова повисла вдоль тела. Я постоял немного, потом повернулся и вышел прочь. На лестнице в меня вцепилась взглядом опомнившаяся вахтёрша, но я зыркнул своими закислоченными глазами по её мелкой сути и она побежала куда-то, по старушечьи причитая о пожарище. Я вышел на площадь и часы на стеклянном универмаге звякнули двенадцать. Сев на скамейку в прилегающем к площади парке, я посчитал деньги. Сумма устраивала моё двухдневное пребывание в этом месте. Мимо шаркал старик в вытертой военной шинели. Он остановился напротив меня и стал пялиться на мои ноги.
– Что? – спросил его я, как можно ласковее. – А? Батя?
Старик крутнул головой, как-то дёрнулся было ко мне, но потом резко кашлянул, смутился и попиздил дальше. Я закурил и сел поудобнее. Что-то было здесь, что-то ещё. Я наклонился вперёд и уставился себе под ноги. Сигаретный дым попал мне в глаза, и сквозь ядовитую слезу я начал въезжать, что прямо под моим взглядом мерно дышит на асфальте, блестя карей кожей и стальным ртом славный живой и многообещающий кошелёк. Я взял находку и пошёл обратно, на площадь, на ходу считая очередные башли. Ровно половина украденного в несгоревшей конторе.
Солнце улыбалось из-под ног латунными лужами и я вдруг вспомнил, что влекло меня к району пожара. Именно у несгоревшей конторы ровно год назад я встретил одну молодую выдру – нимфу с острыми буферами. Она работала на том же этаже, где я с незнакомцем сегодня обчистил кабинет. Год назад она трахнула меня в своей однокомнатной квартире. Сказала, что будет ждать встречи. Я уехал и через пару месяцев забыл. Но, всё же, хуй – не грабли и иногда его память острее и твёрже мозговой. Выдру я не встретил, но был с лаве. Я решил разъебаться с обстоятельствами дня и выкинул на хуй кошелёк, бабки сунув в карман. В троллейбусе была какая-то ебня: на предыдущей остановке, видимо, хватанули за жопу юного щипача, но он потерялся, – теперь шли гугнивые базары по поводу кошмарных времён. А щипачи были всегда как подтверждение не только постоянства времени, но и даже его отсутствия. Этому типу людей вполне хватало узкого, тёмного и родного пространства чужих карманов, лопатников и мешков. Там, как в Вечной Пизде, под всегдашним мужским лозунгом: «на каждую хитрую жопу найдётся хуй винтом». Это была пауза обычняка перед толчком новой прухи, в этом злоговённом рогатом автобусе. Винтовая воронка заглотила меня, когда я выползал из троллейбуса, – я понимал, что сам подстёгиваю себя и всё пошло-поехало. Я тёк по кривым синтетическим улочкам, всё было ненастоящим и ни хуя не стоящим, пороги, ступени, дверь, я тяну руку с деньгами, струя горячего воздуха лезет на затылок, кто-то прошёл сзади, крылья в лицо, перепуганные зенки голубя, я получаю кислоту на длинном совке, вынырнувшем из мрака за дверью, пути нет, я уже вместе с типом, мы говорим о чём-то, трансформируясь сквозь стекло и камень города в дерево и песок его квартиры, я вижу диван, покрывало, свистит чайник, тип говорит, что он взял план, взял плана, прикинь, там такая возня, меняли на мак, на мак, мандюки ёбаные на хер блядь пополам, ты впариваешь, ебануться, да тебя прё-ё-о-о-о-т, ты чё! Ты чё-то побелел, ты как вообще? Попустило? Накатывал? На понты?.. Окно ходит вверх-вниз, я пью у типа чай и въезжаю, что все этажи, уровни, белые корридоры с неживыми пейзажными тварями, всё это, сваленное в кучу мозговой коры, непортящееся в земле, уходит и я уже в центре своего рассказа, а тип слушает, забыв о белом:
– … и я дунул с ним прямо напротив этой общаги, где жил. Через пару минут меня вырубило, убило насмерть и он стоял и держал меня на ногах, кипишуя и повторяя одно и то же: «Не гони, братуха, не гони, не гони, братуха, не гони ты!», а я поехал по неживому, он на колени и – пальцы мне в пасть, я очнулся, думаю, нахуя? Проблеваться? Не выкатывает, а потом врубаюсь, что он цеплял меня за метлу, думал – мне пизда, а в окна палят, ты прикинь, я очнулся второй раз на полу, в каком-то цементе, знаю, что сейчас он мне поможет, мой дорогой, родной, до хуя повидавший братуха, а после попускалова наедет тактично, забирая всё то, что отдал мне, спасая моё тело. А нас спалили во все шестьдесят ебучих окон голимой общаги. Бежит мусор со второго этажа, маленький, полный, в спортивных штанах, за ним – ещё какие-то тени, чуть ли не с крюками, петлями да косами, ну, думаю – чума! Дождь шпарит, мы порожние, пакован и гильзы пущены по ветру, трава вся в нас, зонт валяется в луже, мы полустоим под навесом, – летние деревни сияют мытыми окнами, в избах темно и, – мусор подлетает и я не верю, – и в каждой на печи ебутся голые люди, такие странные, русские, почти не живые, – наручники щёлкают, у меня перед носом мои руки в стали, это, блядь, ты жаришь кашу по ночам на кухне? Ты, блядь? Ты!!!! Кукнар варишь?!!! Наркоман!!! Ты, блядь, ты?!!! Меня никто не пиздит, куда-то иду, замечаю, что иду один. Братуха, родной, дорогой, экзорчиститель душ, ведущий вампиролог планеты, пловец в океане фальшивого СКВ! Замели? Наручников нет и я лежу на кровати вниз рылом, красные жалюзи, как железный занавес от света дня. На другой койке – братуха, в добром здравии, проповедует дианетический материализм. А потом… да ты… давай прихавай или забодяжь раствор… что?.. ни хуя, щёлочи не надо… на… давай, что?.. я, я конечно буду, сколько времени прошло… а-а-а, блядь, ладно… схавай так, две дозы… две?.. ты – две.
Чайник остыл, за окном ещё светло, тип ушёл на кухню, я изучаю комнату и вижу омуденную тучу в окне, посреди чистого неба, а после мы уже придавлены приходом, но я начинаю искать его глаза и вытягиваюсь на уровень речи, схватив его за холодное и скользкое запястье. Приходит какая-то женщина, тип отмазывается беззлобно, но по наглому, на знакомых добряках, сияя стёклышками глаз. «Секс Пистолз» из угла, где стоит колонка – «я антихрист, распроебись оно всё в сраный осадок!». Тип прыгает на диван, а я уже мчусь, чешу языком, пизжу, пиздабольствую, гоню, леплю, говорю, делаю, словно это – вся Вселенная в один миг, я ничего не должен, я никуда не спешу, я играю в самом себе себя самого и всё молчит. Я:
– Ты же не знал всего этого. А я могу сказать, что знал. Потому что сознание – это не самое крутое, поверь мне. Сознание – это принцип, типа женского пола, или воды – текучая, бесформенная и гибкая вещь, ей придаёшь форму и она течёт – работает. Ну, представь, ты сейчас мыслишь, как ты, ну, или, как ты под кислотой (тип ухмыляется, я облизываю сухие губы…), я мыслю, как я, при этом я говорю – я тебе говорю, а ты слушаешь. Можно думать, как президент всей хуйни, как базарная баба, главное – задать образ мыслей. А сознание само всё построит, это его работа – вестись на волю, контроль и подачу идей. Теперь следующее – кто подаёт идеи и пасёт это сознание?
– Ну, я.
– Ты. Я. Каждый. Но кто же это? Ваня-Петя-Маня? Это имена, и каждый под своим именем думает про себя только так – «Я». Это – я. Это – мне. Это – не я.
– Ну и чё?
– Так это одно и то же. Ну, например, можешь ты хотя бы под приходом въехать, что мы с тобой – одно и то же, ОДНО И ТО ЖЕ, и называется эта хуйня у нас одинаково – Я! Ну, прикинь?
– Ну, могу. Это понятно.
– Ну?
– А на хуя? Это просто с детства привыкаешь себя называть я, потому что пасёшь там, у родителей, у всех – то же самое, и – себе. И какой понт?
– Ну, прикинь, а если я тебе расскажу, что пару лет назад я, – вообще хуй знает кто, – встретился и скентовался с одним вариантом, который въехал в эту фишку, что мы с ним – это я и я, ну – одно я. Типа эго, понимаешь? Никто, как бы, ничего при этом не потерял. Мы обменялись опытом, ну, просто попиздели обо всяком, удолбались вусмерть, всё такое, а он – писал рассказы, стихи, короче – занимался литературой. Прикинь. Я читал его рассказы, это даже не то, что рассказы, а так – писанина, мысли, чисто, образы. Короче, эссе. И что? И то, что я там сначала прочитал свои мысли, те, что я ему протирал, а после вообще – пиздец, увидел себя там, ну, как если бы я это всё накатал. Ты въехал? Я типа зарядил своим зарядом и он в нём покатил за собственное я. Я думаю – ни хуя себе, тип на меня повёлся, пошёл по стопам (тип смеётся, но чует животом, что это относится и к нему, ко всему живому…) и не жужжит. Но, если так вдуматься, то и я всегда держу в себе некоторые его слова, помню о его мнении по поводу этих вещей, хотя могу внешне и не вестись, да и вообще… Понимаешь, особенно сейчас, под белым, я тебе скажу, что это правда, так и есть – одно Я на всех, в натуре. Вот это ебать-телиться, коммунизм! (мы смеёмся, глядя глаза в глаза…) Я знал, что встречу в этом городе такой вариант, как ты, что впишусь, и поехал по памяти к одной блядушке в контору, там случайно два раза надыбал гроши (снова смеёмся, а комната слегка кренится, как каюта теплохода…), потом, представь себе, беру четыре дозняка, меня прёт как-то странно, знаешь, попустит до обычняка, а после – как накрыло в три хуя – пиздец, я выхожу на остановке и чуть не наедаюсь грязи – мусорской патруль, пять лбов и все на меня с каким-то диким наездом, я не въебурюсь, что у них за прикол, но чую – если буду работать на раз, меня ни хуя не повяжут, а если и начнут, главное – скинуть всё говно по первой категории. Ну, прикинь, я раскрываю рот и, не слушая их голимые затирки, прочухиваю им чернуху насчёт того, что в этом голимоватом городке творится полнейший бардак, горят дома, среди бела дня в троллейбусах орудуют карманники, и тут меня спасает баба с лукошком, она начинает гнать, что, мол, да, куда смотрит милиция, ворьё тянет последние гроши, сука, ждёшь троллейбус 40 минут, 40 минут!!! И в ём тебе режут любимую авоську и забирают последние ёбаные копейки, это что – демократия такая теперь, да? Мужики спиваются, зарплаты нема, я токо шо из этого троллейбуса, да 53 маршрут, да видела вора, видела… и в таком духе, берёт всё говно на себя (тип довольно ухмыляется, я продолжаю…), а я иду дальше, весь в дозняках, в бабках, под кайфом, и я знал весь расклад наперед, просто не помнил, прикинь?..
– Типа, всё на автомате.
– Ну, да, типа того… Эта вот память, где всё есть. Я тебе рассказал, ты что-то запомнил, а если рассказал кому-то дальше, то уже вряд ли забудешь. Ну, к примеру, в зеркале отражение исчезает, как только ты отойдёшь, но у тебя в памяти оно не исчезает, хоть какое-то время, а зеркало – там ведь тоже свои дела, эти атомы металла, в принципе, для света между атомами есть охуеть сколько пространства, ведь скорость света дохуя больше, чем скорость звука, к примеру…