Калинин Анатолий Вениаминович. Запретная зона

   – Слово, Тамара, другое придумать можно, а…
   Она немедленно перебила его:
   – Кажется, мы с тобой уже условились.
   Тем же путем перепрыгнув через частокол, Игорь очутился на улице. Лезвием света, падавшего из окна на кусты роз, прихватило й их лица: его большой чистый лоб под строгим, аккуратным зачесом ярко-каштановых волос, темные и, пожалуй, не в меру крупные, скорее, девичьи глаза и ее тоже каштановую с локонами головку.
   – Все наши девчата в общежитии лопнут от зависти, – говорила она, прижимая к себе розы, на которые безропотно смотрел из своего укрытия их подлинный владелец.
   И когда они уже отдалились от Грекова по улице, сопровождаемые запахом роз, увлажненных ночной росой, до его слуха донеслось:
   – Хорошо, Тамара, будем как условились.
   Да это был тот куст. Тамара лишь немного ошиблась: все другие кусты три года назад посадил под окнами дома Греков, а этот посадила Валентина Ивановна. Впрочем, это было одно и то же и теперь уже не имело значения.
   За его спиной по безлюдной улице прошуршала автомашина. Повернув голову, Греков увидел, что она остановилась у большого столба с лампой, вокруг которой метались мошки. Человек, вышедший из машины, направился, пересекая площадь, к женскому общежитию. Несмотря на то что он старался держаться за кругом света, распространяемого пятисотсвечовой лампой, Греков узнал Гамзина. Только у него на стройке и был такой же, как у Автономова, плащ. Гамзин пересек площадь, нагнулся и, что-то подняв с земли, бросил в окно второго этажа общежития. Должно быть, маленький камушек, мельчайшую гальку, потому что стекло в окне звенькнуло совсем тихо. Гамзин постоял под окном, еще раз нагнулся и снова бросил камушек. На этот раз стекло задребезжало громче. Тотчас же половинки окна распахнулись на две стороны. Заспанный девичий голос произнес на всю площадь:
   – Тамарка, тебя уже другой вызывает. Еще стекло разобьет.
   Гамзин шарахнулся за угол общежития, но голова его выглядывала из-за водосточной трубы. В окне забелело лицо. Издали Грекову было не разглядеть, чье оно, но в том, что Гамзину отвечала Тамара Чернова, он уже не сомневался.
   – Идите, Борис Аркадьевич, домой.
   – Только на полчаса. – сказал Гамзин.
   – Нет, – ответила Тамара, и ее рука потянула внутрь половинки раскрытого окна.
   Но следующие слова Гамзина тут же заставили ее отказаться от этой попытки.
   – Мы сможем до утра успеть на катере в станицу и обратно.
   Оставалось только недоумевать, каким образом эти слова Гамзина могли поколебать решимость Тамары Черновой. Внезапно надломленным голосом она обронила:
   – Сейчас.
   Минут через пять ее фигура показалась из двери общежития, зябко кутаясь в легкую жакетку, и Гамзин, обняв ее рукой за плечо, повел к машине. Хлопнула дверца. Вслед за этим на всю площадь ужаснулся голос из окна второго этажа общежития:
   – Девочки, она опять с ним поехала.
   Нащупывая ключом замок в двери своего дома, Греков слышал, как машина проехала за его спиной и повернула за угол в сторону порта. Скользящим светом фар осветило кусты роз. Нет, не совсем был оборван этот куст. Несколько роз рука Игоря Матвеева великодушно пощадила, и они зияли среди обломанных ветвей, как темные раны.
   Сняв на террасе сапоги, Греков на носках прошел через столовую, где спал Алеша, к себе в комнату и, прикрыв дверь, повернул выключатель.
   Тот из прохожих, кто шел бы в этот час мимо дома Грековых, увидел бы, как осветилось у них угловое окно, а другое, на противоположном крыле дома, погасло.

29

   – А я и не знал, Греков, что ты такой недальновидный.
   Вдвоем Автономов и Греков весь день и половину ночи пробыли вместе на акватории порта будущего моря, на строительстве камер шлюзов и теперь, отпустив машину, пешком возвращались по левобережному крылу плотины в поселок. Усталые, долго шли молча, прислушиваясь к шороху песка под ногами. Местами он шуршал сухо и звучно, а местами, где только что был намыт, шипел. Там, где они проходили, следы сразу же заполнялись водой.
   Автономов первый нарушил молчание.
   – К нам приезжает из Москвы не кто-нибудь, а сам Доброхотов и едет, конечно, не ради экскурсии, а затем, чтобы написать очерк о великой стройке для «Правды», – и встречает в лице партийного руководства такой прием. Но литературные знаменитости, как тебе должно быть известно, народ тонко-шкурый…
   Умел Автономов, как по лезвию, вести разговор. Конечно, это от Гамзина он уже успел узнать, что произошло в доме у Лилии Андреевны, но пока так и нельзя было понять, к чему теперь клонит. То ли не прочь поиронизировать над столичной знаменитостью, то ли действительно недоволен.
   – Всего-навсего застольный обмен мнениями.
   Автономов подхватил:
   – После которого он сел в свой лимузин и обратным курсом…
   Вот теперь можно было твердо сказать, что Автономов недоволен и делает Грекову выговор за то, что так обошлись с знаменитым гостем.
   – Оставив хозяев, – подхватил и Греков, – под угрозой очутиться в его очерке в «Правде» совсем в ином фокусе, чем им бы хотелось.
   Автономов остановился, закуривая. Трепещущим пламенем озарились его небольшие бурые усы.
   – А ты как же хотел? – спокойно спросил он, снова шагая рядом с Грековым по плотине. Ночь была душной, но намытый земснарядами песок дышал свежестью. – Назови мне хоть одного человека, который хотел бы, чтобы узнали его не с лучшей стороны. Если мы с тобой патриоты своей стройки…
   – Это, Юрий Александрович, смотря что понимать под словом «патриот»…
   – Здесь двух ответов быть не может. Самая плохая хозяйка спешит показать гостям не сор по углам; а пироги на столе!
   – Не знаю, как плохая, а хорошая,. по-моему, сперва спешит вымести сор.
   – И на этом основании ты решил вдохновить столичного гостя своей идеей фикс, да? А он теперь вернется в Москву и начнет всем рассказывать, как его хотели сориентировать.
   – Если всего бояться…
   Автономов мотнул головой так, что с его папиросы посыпались искры.
   – Я, как ты знаешь, ничего не боюсь. Но и забывать не рекомендовал бы, что и в застольном разговоре каждый из нас остается тем, кто он есть. Эта Цымлова всего-навсего женщина, ей позволительно все что угодно лепетать, а твое слово имеет резонанс. И да позволь мне теперь несколько по-иному воспринимать кое-какие другие факты, к которым ты как начальник политотдела имеешь прямое отношение.
   – Например?
   – Например, не далее как сегодня утром ко мне прямо в управление заявляется эта красавица Чернова и требует – не просит, а требует, – чтобы я дал ей в помощницы… Кого бы ты думал?
   – Кого же?
   Греков замедлил шаги.
   – Шаповалову. С распространением на нее льготного режима.
   – Что за Шаповалова?
   Недоверие просквозило в голосе у Автономова, когда он, приостанавливаясь, заглянул в лицо Грекову.
   – Ты ее не знаешь?
   – Откуда мне всех знать. Кто она такая?
   – Соучастница по делу твоего подшефного Молчанова. Да-да, сначала ты лично ходатайствовал передо мной о самом Молчанове, а теперь одна из твоих комсомолок – о его соучастнице. И знаешь, чем она надеялась меня сразить?
   – Не знаю.
   – Тем, что Шаповалова, оказывается, всего-навсего невеста Молчанова, а стало быть, они должны постоянно чувствовать друг друга. Иначе может произойти трагедия. И поэтому Чернова берется перевоспитать эту наводчицу. У себя в диспетчерской будке.
   – Что же ты ей ответил?
   – То же, что тебе и Цымлову, когда вы ходатайствовали о Коптеве. Конечно, с соответствующей моменту приправой. Эта королева красоты вспыхнула у меня в кабинете, как лазоревый цветок, и хлопнула дверью так, что мой порученец еще больше стал заикаться. А как же ты думал, Греков? Этак каждый, кому не лень, начнет у меня ключи к зоне подбирать. Или после случая с Коптевым на проране ты думал, что я свое мнение на этот счет изменил?
   – Этого я не думал.
   – И правильно делаешь, а ирония здесь совсем неуместна. Случай с Коптевым говорит скорее всего о том, что бросился он на выручку к шоферу маза только из чувства профессиональной солидарности, не больше. Вы с Цымловым вообще склонны разводить философию вокруг самых рядовых фактов.
   – А ты, Юрий Александрович, полагаешь, что можно и не считаться с фактами, раз это заведено не нами, – вдруг неожиданно для самого себя ответил Греков.
   Автономов рассмеялся:
   – Оказывается, ты не прочь мне за Коптева мстить!
   – Нет, просто у меня хорошая память. И. не за Коптева, хотя, вообще-то говоря, мщу. Я уже убедился, что в деле с ним ты, к сожалению, прав.
   – Почему же.к сожалению?
   – Потому что иногда бывает для человека лучше узнать, что он ошибся.
   – Что-то слишком мудро.
   – Проще пареной репы. Невелика радость сперва заподозрить, а потом торжествовать свою проницательность. И мщу я тебе, если твоими же словами говорить, как раз за то, что в деле с Коптевым не ты, а я ошибся.

30

   После этого Автономов долго шел, не проронив ни слова. Вспышками папиросы освещало его лицо. Наконец он дотронулся до плеча Грекова:
   – Сядем.
   И первый опустился на песчаную бровку плотины, протянув ноги под откос. С громадной высоты открывались им огни, бороздившие пойму. По всем ее дорогам и по бездорожью двигались бульдозеры и автомашины, а на опушках лесов и на лугах горели костры лесорубов и чабанов. С порывами ветра доносило оттуда дымную горечь.
   – Хорошо, будем философствовать, – снова дотрагиваясь до плеча Грекова, сказал Автономов. – Есть два человека, беседующих на тему о времени и о себе. Ты готов?
   Другой удивился бы столь быстрой смене настроений у него, но Греков только спросил:
   – Не поздно?
   – Об этом поздно только на кладбище говорить. Вот ты мне скажи, моя партийная совесть, как ты думаешь, поймут нас и оправдают ли наши ближайшие потомки?
   От него можно было самого неожиданного поворота ожидать, но теперь и Греков ответил не сразу:
   – Об этом, пожалуй, лучше всего будет спросить у самих потомков.
   – Ты знаешь, что остроты я люблю только умные. На серьезный вопрос серьезно и отвечай. Оценят ли они все то, что мы для них сделали, поймут или бесповоротно осудят?
   – Прежде следует выяснить, в чем они могут нас понять или не понять.
   – Хорошо, зайдем с другой стороны. Как ты считаешь, в чем состоит трагедия нашего поколения? Да-да, не смотри на меня так, я это слово выговариваю твердо. – И, не дождавшись от Грекова ответа, сам же ответил: – По-моему, в том, что ему приходилось быть и жестоким. И не только потому, что оно этого хотело. Но трагедия даже не столько в этом, сколько в том, что наши дети и внуки, пожалуй, и не поймут, во имя чего это делалось. Не оценят, Греков, а скорее осудят, посчитают нас черствыми и, может быть, даже бесчеловечными. И знаешь, какая, по-моему, единственная возможность остается у нас быть понятыми правильно?
   – Какая же?
   – Все остальное можно сдвинуть и переоценить, а вот эта плотина, – Автономов очертил в воздухе дугу угольком папиросы, – будет стоять, как стоят те же пирамиды фараонов. Тогда, быть может, и дети поймут, во имя чего были жертвы.
   – Итак, жертвоприношение во имя будущего? – спросил Греков.
   – Может быть, и так.
   – Но какая же это философия? Мы не жрецы.
   – Ты, Греков, иногда бываешь похож на попа. У тебя в карманах есть ответы на все вопросы. Стоит полезть в карман – и ответ.
   – А ты, Юрий Александрович, хотел бы, чтобы я или кто-нибудь другой сразу отпустил тебе все прошлые грехи и выдал, кроме того, индульгенцию на будущее. С индульгенцией в кармане можно жить без всяких угрызений. Поцарапал себе раскаянием сердце – и тут же пролил на него бальзам: во имя будущего. Сломал человека, пощупал индульгенцию – и шагай в том же духе. С индульгенцией можно не ковыряться.
   – Я и говорю, мстительный ты. Ну что ж, если не жрецы, то, значит, ягнята. Это тебя устраивает?
   Струйчато переливая из руки в руку песок, Греков усмехнулся:
   – Что-то ты взялся меня пугать. Хороши ягнята, которые Гитлера съели. Да ты и сам на ягненка не очень похож.
   Автономов засмеялся серебристым смехом:
   – А что, разве мало нашей кровушки осталось за спиной? Иногда со вскрытыми венами шли.
   – И что же, ты все это время думал о себе, как жертве? А по-моему, если нам и приходилось оставлять свою кровь, то не с закрытыми глазами ложились под резак. Глаза у нас были открыты, и мы знали, куда идем. Может, конечно, и не оценят. Но если думать только об этом, то это действительно будет трагедия.
   Внизу, на самом дне поймы, что-то начинало светлеть – то ли вода, то ли разгорелся большой костер. После затянувшегося молчания Автономов сказал:
   – Иногда я завидую тебе. Вот и однолетки мы с тобой, и водку я умею пить, пожалуй, лучше тебя, а на что-нибудь другое, кроме плотины, у меня уже не хватает сил. Ни на то, чтобы возиться с Коптевыми и Молчановыми, ни на что другое. Я способен делать только одно дело. Вот оно. – Он снова очертил папиросой дугу в воздухе. – Ну, а все остальное… – Не договорив, он встал, стряхивая ладонями с одежды песок.
   Снова зашуршало у них под ногами. Автономов придержал Грекова за рукав.
   – Третий год мы вместе, а все также трудно мне с тобой. И больше всего трудно потому, что не можешь ты, чтобы не посыпать душу солью. Есть в тебе какое-то непостижимое упорство: измором берешь. – Он признался: – Особенно последнее время устал я от тебя. Чем ближе конец стройки, тем больше тебя стали интересовать не столько плотина или ГРЭС, сколько дальнейшая судьба спецконтингента. Да-да, вы с Цымловым как белены объелись. С ним с одним я бы, конечно, справился, а с вами двумя… – Неожиданно Автономов предложил: – Знаешь, поезжай-ка ты теперь в отпуск: Тебе ведь тоже пора за три года хоть раз отдохнуть. Хочешь, я с тобой и Валентину Ивановну отпущу? Махнете вместе куда-нибудь на пляжи Ялты или Сочи. – Не выпуская рукав Грекова, он заглядывал в его лицо такими глазами, что тот невольно рассмеялся:
   – Спасибо, Юрий Александрович, за заботу о моем здоровье, но позволь мне воспользоваться этим предложением после окончания стройки. Отдыхать будем вместе. Теперь уже недолго ждать.
   – Ну, как знаешь, – устало сказал Автономов. – Но, как я уже сказал, для меня теперь забота номер один – плотина. И ты мне своими вечными вопросами душу не трави. Кроме этой заботы, как ты знаешь, у меня ничего больше нет. Ты вот сейчас придешь домой, у тебя жена, дочь и, говорят, приехал к тебе сын?
   – Приехал.
   – Значит, вся семья в сборе? Ну и хорошо. А я сейчас приду домой и опять – один. У меня, как ты знаешь, уже двадцать лет, после того как погибла под электричкой Шура, никого, кроме дочери, нет. Мог бы, конечно, за это время и жениться, и жену, конечно, нашел бы себе не хуже той же королевы красоты Черновой, а вот мать для дочери – это вопрос. Вот жду ее на каникулы, и потом она опять уедет. Она уже совсем отделилась от меня, с тех пор как уехала доучиваться музыке в Москву. И эта плотина для меня все, – угрожающие нотки зазвучали у него в голосе, как будто кто-то намеревался отобрать у него его плотину. – Ты вот сейчас придешь домой и скажешь жене: «Валя, Валюша», – а я сниму трубку и скажу: «Бетон и монтаж». И ничего другого я теперь не хочу знать.
   Предрассветная мгла впереди, голубела, из нее все отчетливее проступали башни кранов. Но все линии еще были расплывчаты, а лязг и грохот то ли смягчен Заполнявшей пойму водой разливающегося по степи нового моря, то ли приглушен туманом.
   У входа на эстакаду они расстались.

31

   Греков уже пошел было домой, чтобы после бессонной ночи поспать хотя бы три-четыре часа, но его окликнули:
   – Василий Гаврилович! Товарищ Греков!
   Оглядываясь, он никого поблизости не увидел и уже хотел было согласиться с тем, что ему почудилось.
   – Да это же я. Взгляните наверх.
   Лишь после этого подняв голову, Греков увидел над собой ковбойскую рубашку Федора Сорокина, который спускался по железной лесенке с крана.
   – Вас-то мне и нужно, – спрыгивая с послед-V ней ступеньки, заявил Федор.
   Греков с завистью проводил глазами Автономова, который все дальше спускался с откоса к поселку. Шел он чуть откинув корпус, походка у него была все такая же, как всегда, уверенная.
   – Ты кто, Федор, крановщик или секретарь комитета комсомола? – не очень ласково спросил Греков, зная, что отделаться от него теперь будет не так-то просто.
   Федор тоже ответил с подчеркнутой официальностью:
   – Секретарь комитета комсомола, товарищ начальник политотдела, иногда приходится быть и крановщиком, и бетонщиком, и монтажником.
   – И в три часа ночи?
   – И в три ночи.
   – Ты к Игорю Матвееву лазил на кран? – взяв его за плечо и отводя с рельсов, спросил Греков.
   Федор вывернул свое плечо из-под его руки.
   – Матвеев и без меня обойдется. У него все в ажуре.
   – А к кому же?
   – К Звереву, – сухо сказал Федор. – Я ему там, – он повел подбородком вверх, – такую баню закатил, что он теперь сидит мокрый как мышь. И этого для него еще мало – вляпался в эту историю…
   – В какую историю?
   Федор недоверчиво посмотрел на Грекова.
   – В политотдел еще не простучали?
   – Никто не стучал.
   Федор вздохнул с явным облегчением.
   – Значит, ей все-таки удалось уговорить Гамзина.
   – При чем здесь Гамзин?
   – Вы же знаете, что он не может Черновой ни в чем отказать. Втюрился в нее, плешивый дурак.
   – Он все-таки начальник центрального района стройки.
   – В том-то и беда. А мне теперь расхлебывать. Вот я и попросил Чернову повлиять на него, чтобы он не давал этой записке хода. Она, конечно, по своей гордыне сперва отказалась, но. я решил подключить Игоря.
   Греков пригрозил:
   – Если ты не прекратишь перескакивать с одного на другое, я не буду слушать и уйду. Сперва говорил о Вадиме, потом о какой-то записке, теперь о Черновой, Игоре и Гамзине.
   – Так она же и попала прямо к нему! – вибрирующим голосом вскричал Федор. – После того как этот пахан потерся около Вадима, записка исчезла у него из кармана и очутилась у Гамзина.
   – Ну вот, теперь еще появился какой-то пахан. Вот что, иди поспи, и мне надо час-другой вздремнуть, а потом придешь в политотдел и…
   Увидев, что Греков уже поворачивается, чтобы уйти, Федор Сорокин взмолился:
   – Нет, Василий Гаврилович, это откладывать нельзя. После того как все завертится, уже поздно будет. – Теперь уже он взял Грекова за локоть и отвел от рельсов, по которым двигался с бетонного завода мотопоезд с бадьями, заполненными жидким бетоном. – Вы же сами ходили к Автономову, чтобы Молчанова перевели в центральный район.
   – Ты, Федор, уже и в политотдел прямой провод дотянул. Я еще до Солодовой доберусь. Я знаю, что с твоего ведома Чернова ходила к Автономову.
   – Нет, Василий Гаврилович, это ей самой взбрело, но я, конечно, знал, – горячо сказал Федор. – А вот то, что Вадим взялся передать записку Молчанова его невесте, к сожалению, от меня скрыли. И за это я еще вытащу Вадима на комитет. Конечно, записка безобидная, но факт налицо. Явное нарушение закона. А пахан, должно быть, подстерег, как Молчанов с Вадимом договаривались в прорабской во время пересмены, и записка оказалась у него. От него и перекочевала к Гамзину. – Опережая вопрос Грекова, он поспешил пояснить: – Этот ларчик с секретом. Пахан теперь считает, что Молчанов опять у него на поводке. Еще неизвестно, как ему удалось перевестись из правобережного в центральный район, и теперь он там всех ЗК к рукам прибирает. Вы уже должны были приметить его. Мозглявенький такой.
   – Краснолицый?
   – Вот-вот, – Федор вздохнул. – Щелчком можно сбить, а он всех ЗК подмял. За исключением Молчанова. Вот он и решил поводок натянуть. К Гамзину сумел без мыла влезть, и тот даже расконвоировал его. Даже в дом к Клепиковой наладил посылать, нарубить дров, и вообще для помощи по хозяйству. Но может быть, здесь и случайность, – тут же отрекся от своих подозрений Федор.
   Греков кивнул:
   – Продолжай.

29

   – А теперь он как вор в авторитете начал мстить Молчанову за то, что он настраивает ЗК не подчиняться решению сходки.
   – Что за решение?
   – Чтобы, как всегда, шестерке, выделенной сходкой, отдавать долю заработка. У них там, Василии Гаврилович, свой банк. Из-за этого между паханом и Молчановым и пошла вражда. А когда-то, еще в тайге, Молчанов у него правой рукой был. Но, кажется, мы и на этого пахана уздечку найдем, хоть и намекнул он мне, что на дурную голову иногда падает дурной кирпич. – Федор презрительно фыркнул. – У нас на эстакаде всё десятники и учетчики – комсомольцы, они не позволят этой шестерке золотую шерстку стричь.
   – Значит, на Молчанова надеяться можно?
   Федор вздохнул:
   – Если выдержит до конца. Трудно, Василий Гаврилович, выдержать. Они могут и через его невесту давить. Вчера он Вадиму вдруг заявил, что для него, должно быть, нигде жизни не будет.
   – И после этого Вадим согласился к нему в почтальоны поступить? – неожиданно спросил Греков.
   – Да, но… – Федор явно растерялся.
   – А начальник политотдела, как вы решили на заседании своего комитета, если об этом узнают, должен будет бросить ему спасательный круг? – жестко продолжал спрашивать Греков.
   – Мы, Василий Гаврилович, этот вопрос на комитете не обсуждали.
   – Можно было и обсудить. С приглашением Молчанова, его невесты и даже этого пахана.
   – Я, Василий Гаврилович, думал…
   Греков не дал ему договорить.
   – Ты думал, что достаточно Грекову повести бровью, и вся зона превратится в санаторий для ЗК? Ни приказов министра, ни Автономова, ни вообще кого-нибудь здесь, кроме политотдела, нет.
   В третий раз Федор уныло повторил:
   – Я думал…
   И опять Греков прервал его:
   – Об одном и том же по разному можно думать. Можно о Молчанове – как о жертве предшествующего воспитания и даже сочувствовать ему, что он с невестой разлучен, а можно как об убийце без пяти минут, который только случайно не пустил в ход свой нож. И помогать ему устанавливать связь со своей наводчицей не игрушка. Закон для всех один. Все остальное, как говорит тот же Автономов, область эмоций. Иначе здесь скоро вся охрана превратится в стаю почтовых голубей. Будут мокрушникам носить приветы от их марусь.
   Федор взроптал:
   – Я же сказал, Василий Гаврилович, что на комитет его вытащу.
   – А вот это, пожалуй, не стоит. Как я понял, у Зверева это первый случай.
   Федор жарко ухватился:
   – Единственный. Мне, Василий Гаврилович, в точности известно.
   – Значит, по своей незрелости он мог и не представлять, во что это может вылиться. Решил, что это всего лишь продолжение той игры, когда записочки с парты на парту передают. Достаточно ему будет той бани, которую он от тебя в кабине крана получил. Хорошая была баня?
   – Я его, Василий Гаврилович, почти до слез довел.
   Греков скупо улыбнулся:
   – Ну а раз так, то и предавать это дело дальнейшей огласке вряд ли стоит.
   Федор приободрился:
   – А как же Гамзин? У него же в руках документ.
   – Он где сейчас?
   – На своем КП. – Федор помедлил: – На казарменном положении.
   – Ступай-ка и ты спать. – И Греков положил руки на плечи Федора Сорокина, поворачивая его лицом к поселку. – Не тот руководитель хорош, кто и себе, и другим сна не дает.

32

   КП центрального района выглядывало из-под откоса плотины на эстакаду сразу тремя остекленными стенами. Достаточно было начальнику района встать в своем кабинете из-за стола или просто повернуть голову, и он мог как на ладони увидеть в любой час дня и ночи, что происходит на эстакаде и на монтажной площадке ГРЭС. И то, как носят краны с платформы бадьи с бетоном к блокам плотины: и как электросварщики, повиснув на цепях, сваривают арматуру под заливку бетоном; и как монтажники собирают на отдельном стенде ротор первой турбины:
   Но сейчас все три стены КП были наглухо задернуты малиновыми шторами, такими же, как в кабинете Автономова. Когда Греков открыл дверь на КП к Гамзину, там был разлит красный полусвет. Даже мощное электрическое свечение с эстакады лишь слегка пробивалось сквозь плотные шторы. И сбоку стола, на тумбочке, блестела такая же, как у Автономова, батарея телефонов.
   Повернув выключатель, Греков при свете люстры, вспыхнувшем под куполообразным потолком, увидел Гамзина. Спал он на раскладушке, высунув из-под края простыни усы. Рядом на спинке стула аккуратно висели китель, галифе, а под стулом, переломив голенища, стояли хромовые сапоги. Автономов уже не раз на диспетчерках ставил Гамзина в пример другим начальникам районов за то, что тот в решающий момент стройки догадался перейти на казарменное положение.
   И весь кабинет Гамзина был как младший брат кабинету Автономова. Только все в меньших размерах.
   Ослепленный светом, Гамзин прикрыл глаза ладонью.
   – Я же предупреждал! – Но увидев из-под ладони Грекова, он тут же спустил с кровати ноги. – Я, Василий Гаврилович, всего только пять минут, как задремал. Тут только попусти, и круглые сутки будет к начальнику района очередь стоять. Если вас интересует последняя сводка… – Его рука потянулась к столику.
   Греков жестом успокоил его.
   – Я попутно. Всего лишь на одну записку взглянуть.
   По-птичьи круглые глаза Гамзина стали еще более круглыми.
   – На какую записку?
   – Которая, кажется, случайно попала вам от кого-то из ЗК. – Греков старался говорить как можно небрежнее. – Как вы знаете, каждый такой случай мимо политотдела не должен проходить.