Страница:
Прослушивая теперь запись предыдущих бесед с похищенными, Буш как профессионал восхищался ловкостью и изобретательностью преступников. Коммерсант тщательно изучил свои жертвы и принял все меры, чтобы им нечего было рассказать после освобождения, но при этом ему явно доставлял удовольствие риск. Риск непредвиденного стечения обстоятельств и провала никак нельзя было сбрасывать со счетов. И все-таки, думал Буш, должна же в этом деле быть какая-то зацепка, мелкая подробность, случайный звук — то, поможет нащупать нить, которую он должен размотать, потому что этого требует от него профессиональное честолюбие.
Закончив прослушивание пленок, Буш сказал:
— Ну вот, джентльмены. Сожалею, что вам приходится снова возвращаться к этому, но как вам уже конфиденциально сообщили, мы уверены, что Коммерсант может совершить новое похищение. Подобные игры не затевают ради каких-то сорока тысяч фунтов.
— Это немалые деньги, дружище, — сказал Арчер. — Спросите у моих ребят из трейд-юнионов. Они выложили за меня двадцать тысяч. Эта сумма пригодилась бы нам для других целей.
Он достал из пачки сигарету.
— Дело в принципе, а не в деньгах, — сказал Пейкфилд. — Для моей семьи это было слишком накладно. Но не это главное, видные политические деятели подвергаются риску, и хотя это обусловлено самим характером их деятельности, но…
Буш мысленно вздохнул, прервал его:
— Да, да, сэр, именно об этом идет речь. Вы прослушали пленки. Я надеюсь, что сейчас, в спокойной обстановке, поразмыслив и восстановив в памяти всю последовательность событий, вы можете припомнить что-то еще, какую-нибудь деталь, которую упустили раньше и которая могла бы нам помочь. Я хотел задать вам несколько вопросов, не исключено, что они куда-нибудь нас выведут. Если что-то вдруг всплывет у вас в памяти, вы сможете оказать нам неоценимую помощь. Пусть это будет нечто совсем незначительное — какое-то смутное воспоминание. Не обязательно факты — любая мысль, впечатление.
— Мы вас внимательно слушаем, дружище, — сказал Арчер.
Пейкфилд кивнул, зажигая трубку.
— Благодарю вас, — сказал Буш. — Тогда, первый вопрос. Как по-вашему, вода, которой вы умывались, была жесткая или мягкая?
— Мягкая, — ответил Пейкфилд. — Да, несомненно, мягкая. А ведь это интересно, не правда ли? Если выявить все районы с мягкой водой в стране, тогда…
— Дикки, дружище, — прервал его Арчер, — мистер Буш сам все знает. Будем просто отвечать на вопросы, а выводы предоставим ему. Вам, наверное, хочется поиграть в сыщики, но я бы предпочел разделаться со всем этим, мне еще надо в парламент. Вода была мягкая, точно. — Он кивнул.
— Вы помните, какое мыло вам дали?
— Желтоватое, уже немного смыленное, так что на нем не было названия, — ответил Пейкфилд. — Запах мне не понравился.
— Это было дегтярное мыло марки «Райте Коул», — сказал Арчер. — Я его с детства с закрытыми глазами узнать могу. Мать драила меня этим мылом.
— А помещение? — спросил Буш. — Оно ведь было специально приспособлено для таких целей. Как вам показалось, его оборудование было профессиональной работой или самоделкой?
— Типичная самоделка, — ответил Пейкфилд. — По стенам и потолку шла открытая проводка освещения и трансляции. Перегородка, разделявшая две комнаты, сколочена наспех. Все действовало, все было сработано очень толково, но кустарно, без всякого изящества.
— Вы оба сказали, что иногда в обед вам давали белое вино. Что это было за вино?
— Обычное белое вино, — сказал Арчер. — Сухое. Пейкфилд откинулся в кресло и вынул изо рта трубку, глядя в потолок:
— Не знаю, что это может дать. Но вообще тут и думать нечего. Я уверен, что это было Пуйи Фюиссе 1966. Кормили так себе, я уже говорил. Вообще, с кулинарной точки зрения…
— Ну не знаю, — прервал его Арчер. — Мне подавали отличную камбалу с жареным картофелем. И йоркширский пудинг был вполне приличным.
— Знаете, о чем я подумал? — сказал Пейкфилд. Насчет этой входной двери с зеркалом. По-моему, за ней была другая дверь. Когда я уходил в спальню перед подачей пищи, я слышал какое-то слабое грохотание перед тем, как открывали входную дверь. А из большой комнаты я иногда слышал этот звук более отчетливо и — вряд ли мне это казалось — одновременно менялась освещенность зеркала, как будто сквозь него проходил свет. Думаю, нас держали в каком-то подвальном помещении и вход туда был замаскирован на случай непредвиденного посещения или проверки — будто там сплошная стена. Этот человек застраховал себя от любых случайностей. А ведь живет себе где-то, наверное, самой обычной жизнью и…
— Из какого материала были стены, сэр? — спросил Буш.
— Из камня, — ответил Пейкфилд.
— Что это был за камень, по-вашему?
— Трудно сказать, я…
— Известняк, дружище, — сказал Арчер. — Я уверен. И сложены стены были давно. Если это подвал, то дом, наверняка, старый. И вот еще что я подумал. Уборная и умывальник. Со стоком воды не было никаких проблем. Вода уходила сразу же. Если мы были в подвале, значит, там был хороший перепад уровней. Возможно, дом стоял на склоне.
— Я кое-что вспомнил, — сказал Пейкфилд. — Вас ведь интересуют любые мелочи. Любые незначительные подробности. Это как раз такая мелочь. Она совсем вылетела у меня из головы. Может быть, вам это покажется странным, но я немного сентиментален. Люблю хранить разные пустяки на память. Поеду отдыхать — и обязательно привезу сувенир… Ну вот, когда я был там, я тоже об этом думал. Если только выберусь отсюда, говорил я себе, надо захватить с собой что-нибудь — потом можно будет держать этот предмет у себя в кабинете, например, на камине. И я взял на память ложку. Столовые приборы и посуда там были совсем простые, дешевые.
Чтобы прервать этот словесный поток, Буш сказал:
— И у вас ее отобрали, не так ли, сэр?
— Да. Перед освобождением, когда мне сделали впрыскивание, она была у меня в кармане. А дома я обнаружил, что она у меня пропала.
Арчер хмыкнул:
— То же самое произошло с моим перышком. Я нашел его однажды в большой комнате, после того как мне принесли еду. Сунул его в карман на память. И, как у Дикки, когда меня освободили, перышка в кармане не оказалось.
— А что это было за перышко, сэр?
— Из шейного оперения какой-то птицы. Мальчишкой я увлекался голубями. Затрудняюсь сказать, что это могла быть за птица. Серовато-бурое перо. Но все равно оно пропало.
— Нас, очевидно, обыскали сразу после инъекции, — сказал Пейкфилд. — Жаль, что ложка пропала — знаете, со временем интересно было бы показать ее детям.
— Скажите, сэр, — прервал Пейкфилда Буш, — вы в прошлый раз упоминали о каком-то звуке, который слышали, когда вам давали указания по трансляции. Не могли бы вы остановиться на этом подробнее?
— Да-да, конечно. Репродукторов было два. По нижнему передавали музыку — какие-то любительские записи. А верхний репродуктор молчал, пока его не включали они. Слышался слабый щелчок, и иногда сразу, а иногда через несколько секунд раздавался мужской — всегда мужской — голос. И вот однажды я услышал этот звук. Мужчина, как обычно объявил, что сейчас будет доставлена еда, и я должен перейти в спальню. Неожиданно в его голосе появилось раздражение…, или скорее нетерпение. Как будто он отгонял осу. И он замолчал. Только на несколько секунд. Послышался какой-то звон и шорох, как будто шум воздушной струи. Потом все стихло, и мужчина снова заговорил.
— Как, по-вашему, можно это объяснить, сэр?
— Я бы сказал…, похоже было, что он опрокинул стопку бумаги и какой-то небольшой стеклянный предмет. Как будто что-то упало у него со стола.
— В прошлый раз вы говорили, что это было похоже на звон колокольчика.
— Да, немного похоже.
— А слышал ли кто-нибудь из вас какие-то другие шумы? — спросил Буш. — Не по трансляции. Например, шум проезжающих машин, пролетающего самолета?
Оба отрицательно помотали головами. Потом Арчер сказал:
— Тарелки всегда были подогреты, когда нам подавали горячее. Все подавалось на открытом подносе, так что кухня, видно была недалеко.
— Не помните ли вы, как вас переводили в это помещение или из него?
Ни тот, ни другой не могли этого вспомнить. На постельном белье не было ни меток, ни фирменных знаков.
Салфетки на подносе с пищей были простые, белые бумажные.
Когда Пейкфилд и Арчер ушли, Буш прослушал сделанную запись этого разговора. Он не ждал от них ничего существенно нового, так и вышло. Буш не чувствовал досады. В его деле эмоции противопоказаны. Для него не должно существовать ни радости, ни огорчения — только упорная работа. Дом — если это дом — может находится в районе, богатом известняками. В доме должен быть подвал, специально оборудованный для содержания похищенных, довольно большой подвал, что предполагает соответствующие размеры дома. По ночам мог быть слабо слышен шум машин или самолетов, если только стены подвала не звуконепроницаемые. Видимо, дом расположен в сельской глуши, в уединенном месте…, наверняка, это так, ведь присутствие соседей Коммерсанту ни к чему. Дом, скорее всего, стоит на склоне холма. Шум воздушной струи. Сквозняк? Упавшие листки бумаги? Звон. Упавшая безделушка? Позвякивание стакана? Какой-нибудь колокольчик?
Буш встал и медленно прошелся по комнате. Ему предстояла нелегкая кропотливая работа. Наверняка преступники перевозили свои жертвы в каком-то крытом фургоне. Угнанные машины использовались только в пределах нескольких миль. На большом расстоянии это было бы слишком рискованно. Придется засесть за карту и расчеты времени. Коммерсант исчез в направлении к северу от Саутгемптона и к юго-востоку от Хай-Уикома. Хотя это ни о чем не говорит. Коммерсант ни за что не выбрал бы прямой маршрут. Но и он не мог не зависеть от места, времени и расстояния. Тивертон расположен в Девоне, а Кроуборо — в Суссексе, между ними добрых две сотни миль. Буш налил себе виски и стал думать о перышке. Может быть, когда доставляли еду, его занесло сквозняком? Или оно попало в комнату, пристав к подметке ботинка или туфли? Из кухни? Сейчас мало кто ощипывает птицу на кухне. Хотя на ферме это возможно. Коммерсант, конечно, обыскал и Пейкфилда, и Арчера, прежде чем они оказались за пределами подвала. Зачем забрали ложку — понятно. Но перышко… Почему изъяли его? Из принципа? Дескать, с чем пришли, с тем и уходите? Ложка — да. Она могла навести на след. Но перышко — маленькое, серовато-бурое, не больше дюйма длиной?
Если бы оно ничего не значило. Коммерсант не обратил бы на него внимания. Раз он забрал его, значит, не хотел, чтобы перышко обнаружили. Выходит, он забрал его на всякий случай, либо считая, что при определенных обстоятельствах — например, попав в руки опытного орнитолога — перышко может сыграть для него роковую роль. И где, черт возьми, он достал тиопентал-натрий и пропазин? Если бы это было — мысль Буша вернулась назад — перо курицы, утки или индюшки, факт его обнаружения ни о чем бы не говорил. Но если взять крайний случай — если это перо какой-то редкой птицы и его происхождение установил бы орнитолог — тогда это могло бы говорить о многом. Значит, не исключено, что Коммерсант специально принял меры предосторожности, поскольку имел какое-то отношение к птице или к птицам, которых нельзя причислить к разряду обычных.
Глава 3
Закончив прослушивание пленок, Буш сказал:
— Ну вот, джентльмены. Сожалею, что вам приходится снова возвращаться к этому, но как вам уже конфиденциально сообщили, мы уверены, что Коммерсант может совершить новое похищение. Подобные игры не затевают ради каких-то сорока тысяч фунтов.
— Это немалые деньги, дружище, — сказал Арчер. — Спросите у моих ребят из трейд-юнионов. Они выложили за меня двадцать тысяч. Эта сумма пригодилась бы нам для других целей.
Он достал из пачки сигарету.
— Дело в принципе, а не в деньгах, — сказал Пейкфилд. — Для моей семьи это было слишком накладно. Но не это главное, видные политические деятели подвергаются риску, и хотя это обусловлено самим характером их деятельности, но…
Буш мысленно вздохнул, прервал его:
— Да, да, сэр, именно об этом идет речь. Вы прослушали пленки. Я надеюсь, что сейчас, в спокойной обстановке, поразмыслив и восстановив в памяти всю последовательность событий, вы можете припомнить что-то еще, какую-нибудь деталь, которую упустили раньше и которая могла бы нам помочь. Я хотел задать вам несколько вопросов, не исключено, что они куда-нибудь нас выведут. Если что-то вдруг всплывет у вас в памяти, вы сможете оказать нам неоценимую помощь. Пусть это будет нечто совсем незначительное — какое-то смутное воспоминание. Не обязательно факты — любая мысль, впечатление.
— Мы вас внимательно слушаем, дружище, — сказал Арчер.
Пейкфилд кивнул, зажигая трубку.
— Благодарю вас, — сказал Буш. — Тогда, первый вопрос. Как по-вашему, вода, которой вы умывались, была жесткая или мягкая?
— Мягкая, — ответил Пейкфилд. — Да, несомненно, мягкая. А ведь это интересно, не правда ли? Если выявить все районы с мягкой водой в стране, тогда…
— Дикки, дружище, — прервал его Арчер, — мистер Буш сам все знает. Будем просто отвечать на вопросы, а выводы предоставим ему. Вам, наверное, хочется поиграть в сыщики, но я бы предпочел разделаться со всем этим, мне еще надо в парламент. Вода была мягкая, точно. — Он кивнул.
— Вы помните, какое мыло вам дали?
— Желтоватое, уже немного смыленное, так что на нем не было названия, — ответил Пейкфилд. — Запах мне не понравился.
— Это было дегтярное мыло марки «Райте Коул», — сказал Арчер. — Я его с детства с закрытыми глазами узнать могу. Мать драила меня этим мылом.
— А помещение? — спросил Буш. — Оно ведь было специально приспособлено для таких целей. Как вам показалось, его оборудование было профессиональной работой или самоделкой?
— Типичная самоделка, — ответил Пейкфилд. — По стенам и потолку шла открытая проводка освещения и трансляции. Перегородка, разделявшая две комнаты, сколочена наспех. Все действовало, все было сработано очень толково, но кустарно, без всякого изящества.
— Вы оба сказали, что иногда в обед вам давали белое вино. Что это было за вино?
— Обычное белое вино, — сказал Арчер. — Сухое. Пейкфилд откинулся в кресло и вынул изо рта трубку, глядя в потолок:
— Не знаю, что это может дать. Но вообще тут и думать нечего. Я уверен, что это было Пуйи Фюиссе 1966. Кормили так себе, я уже говорил. Вообще, с кулинарной точки зрения…
— Ну не знаю, — прервал его Арчер. — Мне подавали отличную камбалу с жареным картофелем. И йоркширский пудинг был вполне приличным.
— Знаете, о чем я подумал? — сказал Пейкфилд. Насчет этой входной двери с зеркалом. По-моему, за ней была другая дверь. Когда я уходил в спальню перед подачей пищи, я слышал какое-то слабое грохотание перед тем, как открывали входную дверь. А из большой комнаты я иногда слышал этот звук более отчетливо и — вряд ли мне это казалось — одновременно менялась освещенность зеркала, как будто сквозь него проходил свет. Думаю, нас держали в каком-то подвальном помещении и вход туда был замаскирован на случай непредвиденного посещения или проверки — будто там сплошная стена. Этот человек застраховал себя от любых случайностей. А ведь живет себе где-то, наверное, самой обычной жизнью и…
— Из какого материала были стены, сэр? — спросил Буш.
— Из камня, — ответил Пейкфилд.
— Что это был за камень, по-вашему?
— Трудно сказать, я…
— Известняк, дружище, — сказал Арчер. — Я уверен. И сложены стены были давно. Если это подвал, то дом, наверняка, старый. И вот еще что я подумал. Уборная и умывальник. Со стоком воды не было никаких проблем. Вода уходила сразу же. Если мы были в подвале, значит, там был хороший перепад уровней. Возможно, дом стоял на склоне.
— Я кое-что вспомнил, — сказал Пейкфилд. — Вас ведь интересуют любые мелочи. Любые незначительные подробности. Это как раз такая мелочь. Она совсем вылетела у меня из головы. Может быть, вам это покажется странным, но я немного сентиментален. Люблю хранить разные пустяки на память. Поеду отдыхать — и обязательно привезу сувенир… Ну вот, когда я был там, я тоже об этом думал. Если только выберусь отсюда, говорил я себе, надо захватить с собой что-нибудь — потом можно будет держать этот предмет у себя в кабинете, например, на камине. И я взял на память ложку. Столовые приборы и посуда там были совсем простые, дешевые.
Чтобы прервать этот словесный поток, Буш сказал:
— И у вас ее отобрали, не так ли, сэр?
— Да. Перед освобождением, когда мне сделали впрыскивание, она была у меня в кармане. А дома я обнаружил, что она у меня пропала.
Арчер хмыкнул:
— То же самое произошло с моим перышком. Я нашел его однажды в большой комнате, после того как мне принесли еду. Сунул его в карман на память. И, как у Дикки, когда меня освободили, перышка в кармане не оказалось.
— А что это было за перышко, сэр?
— Из шейного оперения какой-то птицы. Мальчишкой я увлекался голубями. Затрудняюсь сказать, что это могла быть за птица. Серовато-бурое перо. Но все равно оно пропало.
— Нас, очевидно, обыскали сразу после инъекции, — сказал Пейкфилд. — Жаль, что ложка пропала — знаете, со временем интересно было бы показать ее детям.
— Скажите, сэр, — прервал Пейкфилда Буш, — вы в прошлый раз упоминали о каком-то звуке, который слышали, когда вам давали указания по трансляции. Не могли бы вы остановиться на этом подробнее?
— Да-да, конечно. Репродукторов было два. По нижнему передавали музыку — какие-то любительские записи. А верхний репродуктор молчал, пока его не включали они. Слышался слабый щелчок, и иногда сразу, а иногда через несколько секунд раздавался мужской — всегда мужской — голос. И вот однажды я услышал этот звук. Мужчина, как обычно объявил, что сейчас будет доставлена еда, и я должен перейти в спальню. Неожиданно в его голосе появилось раздражение…, или скорее нетерпение. Как будто он отгонял осу. И он замолчал. Только на несколько секунд. Послышался какой-то звон и шорох, как будто шум воздушной струи. Потом все стихло, и мужчина снова заговорил.
— Как, по-вашему, можно это объяснить, сэр?
— Я бы сказал…, похоже было, что он опрокинул стопку бумаги и какой-то небольшой стеклянный предмет. Как будто что-то упало у него со стола.
— В прошлый раз вы говорили, что это было похоже на звон колокольчика.
— Да, немного похоже.
— А слышал ли кто-нибудь из вас какие-то другие шумы? — спросил Буш. — Не по трансляции. Например, шум проезжающих машин, пролетающего самолета?
Оба отрицательно помотали головами. Потом Арчер сказал:
— Тарелки всегда были подогреты, когда нам подавали горячее. Все подавалось на открытом подносе, так что кухня, видно была недалеко.
— Не помните ли вы, как вас переводили в это помещение или из него?
Ни тот, ни другой не могли этого вспомнить. На постельном белье не было ни меток, ни фирменных знаков.
Салфетки на подносе с пищей были простые, белые бумажные.
Когда Пейкфилд и Арчер ушли, Буш прослушал сделанную запись этого разговора. Он не ждал от них ничего существенно нового, так и вышло. Буш не чувствовал досады. В его деле эмоции противопоказаны. Для него не должно существовать ни радости, ни огорчения — только упорная работа. Дом — если это дом — может находится в районе, богатом известняками. В доме должен быть подвал, специально оборудованный для содержания похищенных, довольно большой подвал, что предполагает соответствующие размеры дома. По ночам мог быть слабо слышен шум машин или самолетов, если только стены подвала не звуконепроницаемые. Видимо, дом расположен в сельской глуши, в уединенном месте…, наверняка, это так, ведь присутствие соседей Коммерсанту ни к чему. Дом, скорее всего, стоит на склоне холма. Шум воздушной струи. Сквозняк? Упавшие листки бумаги? Звон. Упавшая безделушка? Позвякивание стакана? Какой-нибудь колокольчик?
Буш встал и медленно прошелся по комнате. Ему предстояла нелегкая кропотливая работа. Наверняка преступники перевозили свои жертвы в каком-то крытом фургоне. Угнанные машины использовались только в пределах нескольких миль. На большом расстоянии это было бы слишком рискованно. Придется засесть за карту и расчеты времени. Коммерсант исчез в направлении к северу от Саутгемптона и к юго-востоку от Хай-Уикома. Хотя это ни о чем не говорит. Коммерсант ни за что не выбрал бы прямой маршрут. Но и он не мог не зависеть от места, времени и расстояния. Тивертон расположен в Девоне, а Кроуборо — в Суссексе, между ними добрых две сотни миль. Буш налил себе виски и стал думать о перышке. Может быть, когда доставляли еду, его занесло сквозняком? Или оно попало в комнату, пристав к подметке ботинка или туфли? Из кухни? Сейчас мало кто ощипывает птицу на кухне. Хотя на ферме это возможно. Коммерсант, конечно, обыскал и Пейкфилда, и Арчера, прежде чем они оказались за пределами подвала. Зачем забрали ложку — понятно. Но перышко… Почему изъяли его? Из принципа? Дескать, с чем пришли, с тем и уходите? Ложка — да. Она могла навести на след. Но перышко — маленькое, серовато-бурое, не больше дюйма длиной?
Если бы оно ничего не значило. Коммерсант не обратил бы на него внимания. Раз он забрал его, значит, не хотел, чтобы перышко обнаружили. Выходит, он забрал его на всякий случай, либо считая, что при определенных обстоятельствах — например, попав в руки опытного орнитолога — перышко может сыграть для него роковую роль. И где, черт возьми, он достал тиопентал-натрий и пропазин? Если бы это было — мысль Буша вернулась назад — перо курицы, утки или индюшки, факт его обнаружения ни о чем бы не говорил. Но если взять крайний случай — если это перо какой-то редкой птицы и его происхождение установил бы орнитолог — тогда это могло бы говорить о многом. Значит, не исключено, что Коммерсант специально принял меры предосторожности, поскольку имел какое-то отношение к птице или к птицам, которых нельзя причислить к разряду обычных.
Глава 3
Три ночи мисс Рейнберд спала спокойно. На четвертую ночь ей снова приснилась Гарриет. Утром, когда мисс Рейнберд кормила на пруду уток, она решила послать за мадам Бланш. Хотя в глубине души мисс Рейнберд по-прежнему скептически относилась к возможностям мадам Бланш, она решила отбросить предубеждения и пойти на эксперимент. При этом она дала себе слово, что не позволит себя провести и не станет источником легкой наживы для шарлатанства.
Мадам Бланш приехала вечером, в шесть часов; Сайтон провел ее в гостиную. Уже смеркалось, и окна были зашторены, на столе стоял графинчик с хересом и вазочка с печеньем. Мисс Рейнберд заметила, что мадам Бланш одета не так строго, как в первый раз. На ней было лиловое платье и туфли в тон, длинная нитка крупного искусственного жемчуга охватывала шею, спускаясь на обширную грудь. Мисс Рейнберд сообщила ей по телефону, что дурные сны вернулись, ни словом не обмолвившись о том, что это за сны. Мисс Рейнберд отнюдь не собиралась помогать этой женщине. Прежде всего она хотела убедиться в том, что мадам Бланш действительно обладает хотя бы частью тех способностей, которые ей приписывала миссис Куксон.
Предложив Бланш рюмочку хереса, от которой та не отказалась, миссис Рейнберд вполне откровенно сказала ей:
— Мне все время снится одно и то же. Сейчас я могу сказать вам только, что это связано с особой, ныне покойной, которая была мне очень близка. Если бы я рассказала вам о наших отношениях, это могло бы подсказать вам — простите, что я вам об этом говорю — догадки и предположения, которые увели бы вас в Сторону. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я занимаю такую позицию?
Бланш, улыбаясь, потягивала херес. Из этой дамы вышла бы неплохая директриса школы для девочек. Таким тоном она разговаривала. Но это не обескуражило Бланш. Цыганки, ярмарочные прорицатели, ясновидящие нередко сталкиваются с недоверием. Такие, как мисс Рейнберд, вечно чинят препятствия, которые, впрочем, ничего не стоит преодолеть. Бланш сказала:
— Я только хотела бы знать, мисс Рейнберд, действительно ли вы в душе надеетесь, что я могу вам как-то помочь. Я не спрашиваю вас, верите ли вы в меня. Я спрашиваю только, будете ли вы беспристрастно судить о моей работе по результатам. Откровенно говоря, может получиться так, что я не смогу помочь вам установить контакт.
— Контакт?
— С этой особой.
— Понимаю.
— И все-таки стоит попробовать, не так ли?
— Сейчас?
— Ведь вы для этого меня и пригласили, мисс Рейнберд.
— Да, конечно.
На мгновение мисс Рейнберд растерялась. Она подумала, что, возможно была несправедлива к этой женщине, которая встретила ее неприкрытый скептицизм — почти враждебность — с мягким добродушием и пониманием.
— Единственно, о чем я вас прошу, — сказала Бланш, — с самого начала отнестись ко всему происходящему спокойно. Общение с миром духов требует напряжения. Если у меня вырвется стон или на моем лице отразится…, ну, страдание, что ли — пусть это вас не тревожит, и в любом случае, не трогайте меня. Я думаю, миссис Куксон рассказывала вам, как это происходит.
— Да.
— Тогда приступим?
Увидев выражение лица мисс Рейнберд, Бланш засмеялась:
— Ну вот, вы опять сомневаетесь. Но я говорю серьезно. Просто помимо прочих, обычных способностей, я обладаю даром ясновидения. С таким же успехом вы можете назвать чудом способность видеть или слышать. Все это часть жизни. Медиумический дар — это часть жизни — земной жизни и великой загробной жизни. Все это единый мир. Просто я вижу и слышу немного больше, чем другие… Итак, единственное, о чем я вас прошу: сесть в кресле совершенно свободно, забыть обо мне и думать о той особе. Думайте о ней только хорошее, думайте с сердечной теплотой. Кстати, должна вас предупредить: когда я прихожу в себя после сеанса, бывает, не помню, что происходило или говорилось. И если вы не захотите мне об этом рассказывать — не надо. Конечно, то, о чем вы можете рассказать без смущения, я бы предпочла знать, потому что это полезно для последующих сеансов. Договорились? Ну как, мы готовы?
Мисс Рейнберд, подумав, улыбнулась, потом неуверенно рассмеялась. Когда она смеется, пришло в голову Бланш, в ней проглядывает миловидная девушка, которой она была когда-то. В глубине души Бланш считала, что мисс Рейнберд не такая уж зануда. При всем ее богатстве и положении, жизнь не очень-то ее баловала удовольствиями и развлечениями. Ей бы в свое время выйти замуж, спать с мужем и растить кучу ребятишек. Только самоотверженные, преданные своему призванию женщины, вроде самой Бланш, могли сознательно отказаться от этого.
— Ну вот и хорошо, — сказала Бланш. — Теперь расслабьтесь и доверьтесь своим чувствам.
Мисс Рейнберд откинулась в кресле и закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на мыслях о Гарриет. Но обнаружила, что помимо своей воли думает о Шолто. Все случилось из-за него, из-за его ревностной заботы о чести и добром имени семьи. Гарриет была воском в его руках. Мисс Рейнберд почувствовала прилив гнева, вспомнив, что узнала обо всем только через два года, когда Гарриет рассказала ей. Не открывая глаз, она услышала голос мадам Бланш.
— Вами владеет гнев. Освободитесь от него. Он сбивает и сдерживает меня.
Открыв глаза, мисс Рейнберд увидела, что мадам Бланш сидит выпрямившись, с недовольным, даже строгим выражением лица, сжимая в кулаке длинную нитку жемчуга: голова слегка откинута назад, глаза закрыты.
— Извините, — сказала мисс Рейнберд. Мадам Бланш улыбнулась:
— Гнев — это высокая черная ограда без входа. Любовь — это вход. От нас к ним и от них к нам.
Пред мысленным взором мисс Рейнберд неожиданно возникли узорная чугунная калитка в Рид-Корте, ведущая на обширную лужайку, за которой начинался живописный пруд, где мисс Рейнберд сегодня утором гуляла. Она увидела Гарриет, спускающуюся к пруду в голубом поплиновом платье, подол его волочился по залитой солнцем траве, в руке Гарриет держала соломенную шляпу на ленте, ее белокурые локоны раздувал легкий летний ветерок. Гарриет в девятнадцать лет. Это воспоминание было приятно мисс Рейнберд. Она увидела, что мадам Бланш улыбается, словно разделяя с ней приятное воспоминание.
Мадам Бланш дышала глубоко, словно втягивая в себя аромат какого-то невидимого сада. Потом она медленно выпустила из рук нитку жемчуга, поднесла пальцы к вискам, потом стала поглаживать лоб и глубоко вздохнула. Она отняла руки ото лба и ухватилась за подлокотники кресла. Мисс Рейнберд, следившая за ее руками, заметила, с какой силой они сжаты, — даже костяшки пальцев побелели. Дыхание мадам Бланш участилось, тело напряглось, будто в ней происходила какая-то внутренняя борьба. Мисс Рейнберд испугалась. Не за мадам Бланш, а за себя — как она оказалась в таком положении, как она могла хоть на мгновение поверить, что ей нужен этот нелепый эксперимент. Гарриет умерла. Осталась только память о ней. И Шолто умер, и воспоминания о нем не из приятных. Но мисс Рейнберд жива, и никто не может заставить ее участвовать в этом фарсе… Даже Гарриет, приходящая к ней во сне.
Неожиданно мадам Бланш громко произнесла:
— Кто-то появился. Но вдалеке и не хочет приближаться. Нет, это не один человек… — Мадам Бланш замолчала и испустила долгий, странный, почти звериный стон. — Нет, их двое, — отрывисто выкрикнула она. — Они далеко…, у самого горизонта, но я их вижу. Старик и пожилая женщина. — Мадам Бланш помолчала. — Генри? И ты здесь? — вдруг оживилась она. — Да, это ты. Я вижу тебя. — Она радостно засмеялась. — Я так рада тебе. Но в чем дело? Почему они так далеко?
Мисс Рейнберд, как зачарованная, наблюдала перемену, происшедшую в поведении и тоне мадам Бланш, когда та заговорила с Генри. Руки ее теперь были расслаблены, тело свободно лежало в глубоком кресле. Дебелая, вульгарно красивая женщина.
Мадам Бланш сдавленно рассмеялась и сказала хрипловатым голосом:
— Ну что же ты, Генри? Может быть, сегодня ты не настроен говорить, милый? Скажи, чем они недовольны. Почему не приближаются?
Некоторое время мадам Бланш молчала, потом судорожно вздрогнув всем телом, снова заговорила, но теперь ее голос резко изменился. Это был мужской голос, не очень низкий, но твердый, бесстрастный, неторопливый, с легким акцентом. У мисс Рейнберд мурашки побежали по спине.
Голос произнес:
— Прощение и еще раз прощение. Это главное. Если вырубают лес, остается просека, но вырастают другие деревья, и лес смыкается снова.
Мадам Бланш улыбнулась:
— Генри, здесь со мной женщина, которой нужна помощь. Ты не можешь оставить лирику до другого раза? Почему они так далеко?
— Она знает, почему. Они не приблизятся — хотя сейчас между ними мир и прощение, — пока не убедятся в том, что они действительно ей нужны. Пусть она не обижается, но в ней сидит себялюбие, и оно их отталкивает.
Мадам Бланш резко повернулась к мисс Рейнберд:
— Это правда?
Уязвленная мисс Рейнберд сказала с вызовом:
— Все люди эгоистичны. Это вечное оправдание, которое Шолто… — Она осеклась. Помимо собственной воли, она попала под влияние мадам Бланш, но никакой информации давать не собиралась. Во всяком случае — пока.
Мадам Бланш сказала с улыбкой:
— Мы должны быть терпеливыми, Генри, дорогой. Мисс Рейнберд — сомневающаяся. Это ее право. Ровным голосом Генри провещал:
— Некоторые люди верят слепо. У других вера растет подобно тому, как цветок стремится поскорее расцвести. Благородная дама, которая сидит рядом с тобой, должна смягчить свой скептицизм любовью. И сомнения уйдут, а вера расцветет.
Мадам Бланш сказала с некоторым нетерпением:
— Тебе там часто приходится общаться с поэтами. Генри. Но ведь ты инженер, не так ли? Говори, пожалуйста, проще.
Из недр существа мадам Бланш послышался мужской смех и затем голос Генри:
— Ты, как всегда, шутишь, Бланш. Спроси эту даму, знает ли она, кто они такие.
Мадам Бланш повернулась к мисс Рейнберд:
— Вы их знаете?
Мисс Рейнберд, начинавшая понемногу осваиваться, ответила:
— Я догадываюсь, кто это может быть. Но точно не знаю.
Мадам Бланш сказала:
— Ты слышал ответ. Генри?
— Я ожидал этого — провещал Генри. — Но скажи ей, что любовь к справедливости сильнее человеческого эгоизма. Она это знает. Поэтому она к тебе и обратилась. Скажи ей, что оба они теперь хотят, чтобы совершилась справедливость, но не могут ей помочь, пока она не будет к этому готова. Скажи ей, что у человека есть только одна настоящая семья — человечество.
Мадам Бланш повернулась к мисс Рейнберд:
— Вы понимаете, что имеет в виду Генри?
— Да, конечно. Мне хорошо знакомы банальности, которые…
Из глубины существа мадам Бланш раздался смех Генри, и быстрый переход от женского тембра к мужскому неприятно поразил мисс Рейнберд. Ей вдруг захотелось, чтобы это представление поскорее закончилось.
Мадам Бланш разочарованно произнесла:
— Почему они отвернулись. Генри? Они уходят?
— Их отвергли, Бланш, — важно провещал Генри. — У нас есть способность прикасаться к прежней жизни. Но мы не можем изменить человеческое сердце. Я был инженером, мог по трубам провести воду за тысячу миль и сделать пустыню цветущим садом. Но ни я, и никто другой не может вселить веру в живущих там, внизу, как зажигают спичку или включают газовую горелку.
Мадам Бланш усмехнулась:
— Ты отстал от времени. Генри. У нас теперь электричество.
— Привычные представления умирают с трудом, — сказал Генри. — И давние предрассудки тоже.
Мисс Рейнберд заметила, что по телу мадам Бланш пробежал легкий озноб, словно от дуновения холодного ветра.
— Мужчина ушел, Генри, — сказала мадам Бланш, — а почему женщина задержалась?
— Любовь не отпускает ее, Бланш. Двойная любовь. Любовь, которую она дала, и любовь, которую она убила.
— Вы понимаете, о чем он говорит? — спросила мадам Бланш.
— Кажется, понимаю, — тихо ответила мисс Рейнберд. Неожиданно, опустив голову, она продолжала сдавленным голосом:
— Попросите его сказать ей…, сказать ей… Ах, нет! Нет!
Она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться, ей хотелось довериться мадам Бланш, и в то же время она злилась на себя и ругала себя за глупость.
Генри произнес тихо:
— От слез зацветет пустыня в сердце. Я ухожу, Бланш… До свидания…
— До свидания. Генри, — эхом отозвалась мадам Бланш.
К мисс Рейнберд медленно возвращалось душевное равновесие. Подняв голову, она увидела, что мадам Бланш сидит с закрытыми глазами, откинувшись в кресле. Мадам Бланш медленно взялась рукой за свое жемчужное ожерелье и сидела, не открывая глаз, так долго, что мисс Рейнберд, которая уже успокоилась, подумала, что Бланш уснула.
— Как вы себя чувствуете, мадам Бланш? — спросила мисс Рейнберд.
Бланш медленно открыла глаза и улыбнулась. Глубоко вздохнув, она сказала:
— Боже мой! Что со мной было? Я чувствую себя так, будто меня всю избили. О господи… Вы не возражаете? — она глазами указала на стол, где стоял на серебряном подносе графинчик с хересом.
— Да-да, пожалуйста, — мисс Рейнберд встала и наполнила рюмки себе и мадам Бланш. Они сидели, потягивая херес.
— Вы помните, что было? — спросила мисс Рейнберд. Бланш отрицательно помотала головой:
— Нет, не помню. Но полагаю, приходил Генри. Он всегда оставляет меня в таком состоянии, если что-то его по-настоящему трогает. — Она засмеялась. — Честно говоря, иногда я проверяю, нет ли на мне синяков. Он очень искренний, прямой человек, хотя иногда говорит цветисто.
Мадам Бланш приехала вечером, в шесть часов; Сайтон провел ее в гостиную. Уже смеркалось, и окна были зашторены, на столе стоял графинчик с хересом и вазочка с печеньем. Мисс Рейнберд заметила, что мадам Бланш одета не так строго, как в первый раз. На ней было лиловое платье и туфли в тон, длинная нитка крупного искусственного жемчуга охватывала шею, спускаясь на обширную грудь. Мисс Рейнберд сообщила ей по телефону, что дурные сны вернулись, ни словом не обмолвившись о том, что это за сны. Мисс Рейнберд отнюдь не собиралась помогать этой женщине. Прежде всего она хотела убедиться в том, что мадам Бланш действительно обладает хотя бы частью тех способностей, которые ей приписывала миссис Куксон.
Предложив Бланш рюмочку хереса, от которой та не отказалась, миссис Рейнберд вполне откровенно сказала ей:
— Мне все время снится одно и то же. Сейчас я могу сказать вам только, что это связано с особой, ныне покойной, которая была мне очень близка. Если бы я рассказала вам о наших отношениях, это могло бы подсказать вам — простите, что я вам об этом говорю — догадки и предположения, которые увели бы вас в Сторону. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я занимаю такую позицию?
Бланш, улыбаясь, потягивала херес. Из этой дамы вышла бы неплохая директриса школы для девочек. Таким тоном она разговаривала. Но это не обескуражило Бланш. Цыганки, ярмарочные прорицатели, ясновидящие нередко сталкиваются с недоверием. Такие, как мисс Рейнберд, вечно чинят препятствия, которые, впрочем, ничего не стоит преодолеть. Бланш сказала:
— Я только хотела бы знать, мисс Рейнберд, действительно ли вы в душе надеетесь, что я могу вам как-то помочь. Я не спрашиваю вас, верите ли вы в меня. Я спрашиваю только, будете ли вы беспристрастно судить о моей работе по результатам. Откровенно говоря, может получиться так, что я не смогу помочь вам установить контакт.
— Контакт?
— С этой особой.
— Понимаю.
— И все-таки стоит попробовать, не так ли?
— Сейчас?
— Ведь вы для этого меня и пригласили, мисс Рейнберд.
— Да, конечно.
На мгновение мисс Рейнберд растерялась. Она подумала, что, возможно была несправедлива к этой женщине, которая встретила ее неприкрытый скептицизм — почти враждебность — с мягким добродушием и пониманием.
— Единственно, о чем я вас прошу, — сказала Бланш, — с самого начала отнестись ко всему происходящему спокойно. Общение с миром духов требует напряжения. Если у меня вырвется стон или на моем лице отразится…, ну, страдание, что ли — пусть это вас не тревожит, и в любом случае, не трогайте меня. Я думаю, миссис Куксон рассказывала вам, как это происходит.
— Да.
— Тогда приступим?
Увидев выражение лица мисс Рейнберд, Бланш засмеялась:
— Ну вот, вы опять сомневаетесь. Но я говорю серьезно. Просто помимо прочих, обычных способностей, я обладаю даром ясновидения. С таким же успехом вы можете назвать чудом способность видеть или слышать. Все это часть жизни. Медиумический дар — это часть жизни — земной жизни и великой загробной жизни. Все это единый мир. Просто я вижу и слышу немного больше, чем другие… Итак, единственное, о чем я вас прошу: сесть в кресле совершенно свободно, забыть обо мне и думать о той особе. Думайте о ней только хорошее, думайте с сердечной теплотой. Кстати, должна вас предупредить: когда я прихожу в себя после сеанса, бывает, не помню, что происходило или говорилось. И если вы не захотите мне об этом рассказывать — не надо. Конечно, то, о чем вы можете рассказать без смущения, я бы предпочла знать, потому что это полезно для последующих сеансов. Договорились? Ну как, мы готовы?
Мисс Рейнберд, подумав, улыбнулась, потом неуверенно рассмеялась. Когда она смеется, пришло в голову Бланш, в ней проглядывает миловидная девушка, которой она была когда-то. В глубине души Бланш считала, что мисс Рейнберд не такая уж зануда. При всем ее богатстве и положении, жизнь не очень-то ее баловала удовольствиями и развлечениями. Ей бы в свое время выйти замуж, спать с мужем и растить кучу ребятишек. Только самоотверженные, преданные своему призванию женщины, вроде самой Бланш, могли сознательно отказаться от этого.
— Ну вот и хорошо, — сказала Бланш. — Теперь расслабьтесь и доверьтесь своим чувствам.
Мисс Рейнберд откинулась в кресле и закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на мыслях о Гарриет. Но обнаружила, что помимо своей воли думает о Шолто. Все случилось из-за него, из-за его ревностной заботы о чести и добром имени семьи. Гарриет была воском в его руках. Мисс Рейнберд почувствовала прилив гнева, вспомнив, что узнала обо всем только через два года, когда Гарриет рассказала ей. Не открывая глаз, она услышала голос мадам Бланш.
— Вами владеет гнев. Освободитесь от него. Он сбивает и сдерживает меня.
Открыв глаза, мисс Рейнберд увидела, что мадам Бланш сидит выпрямившись, с недовольным, даже строгим выражением лица, сжимая в кулаке длинную нитку жемчуга: голова слегка откинута назад, глаза закрыты.
— Извините, — сказала мисс Рейнберд. Мадам Бланш улыбнулась:
— Гнев — это высокая черная ограда без входа. Любовь — это вход. От нас к ним и от них к нам.
Пред мысленным взором мисс Рейнберд неожиданно возникли узорная чугунная калитка в Рид-Корте, ведущая на обширную лужайку, за которой начинался живописный пруд, где мисс Рейнберд сегодня утором гуляла. Она увидела Гарриет, спускающуюся к пруду в голубом поплиновом платье, подол его волочился по залитой солнцем траве, в руке Гарриет держала соломенную шляпу на ленте, ее белокурые локоны раздувал легкий летний ветерок. Гарриет в девятнадцать лет. Это воспоминание было приятно мисс Рейнберд. Она увидела, что мадам Бланш улыбается, словно разделяя с ней приятное воспоминание.
Мадам Бланш дышала глубоко, словно втягивая в себя аромат какого-то невидимого сада. Потом она медленно выпустила из рук нитку жемчуга, поднесла пальцы к вискам, потом стала поглаживать лоб и глубоко вздохнула. Она отняла руки ото лба и ухватилась за подлокотники кресла. Мисс Рейнберд, следившая за ее руками, заметила, с какой силой они сжаты, — даже костяшки пальцев побелели. Дыхание мадам Бланш участилось, тело напряглось, будто в ней происходила какая-то внутренняя борьба. Мисс Рейнберд испугалась. Не за мадам Бланш, а за себя — как она оказалась в таком положении, как она могла хоть на мгновение поверить, что ей нужен этот нелепый эксперимент. Гарриет умерла. Осталась только память о ней. И Шолто умер, и воспоминания о нем не из приятных. Но мисс Рейнберд жива, и никто не может заставить ее участвовать в этом фарсе… Даже Гарриет, приходящая к ней во сне.
Неожиданно мадам Бланш громко произнесла:
— Кто-то появился. Но вдалеке и не хочет приближаться. Нет, это не один человек… — Мадам Бланш замолчала и испустила долгий, странный, почти звериный стон. — Нет, их двое, — отрывисто выкрикнула она. — Они далеко…, у самого горизонта, но я их вижу. Старик и пожилая женщина. — Мадам Бланш помолчала. — Генри? И ты здесь? — вдруг оживилась она. — Да, это ты. Я вижу тебя. — Она радостно засмеялась. — Я так рада тебе. Но в чем дело? Почему они так далеко?
Мисс Рейнберд, как зачарованная, наблюдала перемену, происшедшую в поведении и тоне мадам Бланш, когда та заговорила с Генри. Руки ее теперь были расслаблены, тело свободно лежало в глубоком кресле. Дебелая, вульгарно красивая женщина.
Мадам Бланш сдавленно рассмеялась и сказала хрипловатым голосом:
— Ну что же ты, Генри? Может быть, сегодня ты не настроен говорить, милый? Скажи, чем они недовольны. Почему не приближаются?
Некоторое время мадам Бланш молчала, потом судорожно вздрогнув всем телом, снова заговорила, но теперь ее голос резко изменился. Это был мужской голос, не очень низкий, но твердый, бесстрастный, неторопливый, с легким акцентом. У мисс Рейнберд мурашки побежали по спине.
Голос произнес:
— Прощение и еще раз прощение. Это главное. Если вырубают лес, остается просека, но вырастают другие деревья, и лес смыкается снова.
Мадам Бланш улыбнулась:
— Генри, здесь со мной женщина, которой нужна помощь. Ты не можешь оставить лирику до другого раза? Почему они так далеко?
— Она знает, почему. Они не приблизятся — хотя сейчас между ними мир и прощение, — пока не убедятся в том, что они действительно ей нужны. Пусть она не обижается, но в ней сидит себялюбие, и оно их отталкивает.
Мадам Бланш резко повернулась к мисс Рейнберд:
— Это правда?
Уязвленная мисс Рейнберд сказала с вызовом:
— Все люди эгоистичны. Это вечное оправдание, которое Шолто… — Она осеклась. Помимо собственной воли, она попала под влияние мадам Бланш, но никакой информации давать не собиралась. Во всяком случае — пока.
Мадам Бланш сказала с улыбкой:
— Мы должны быть терпеливыми, Генри, дорогой. Мисс Рейнберд — сомневающаяся. Это ее право. Ровным голосом Генри провещал:
— Некоторые люди верят слепо. У других вера растет подобно тому, как цветок стремится поскорее расцвести. Благородная дама, которая сидит рядом с тобой, должна смягчить свой скептицизм любовью. И сомнения уйдут, а вера расцветет.
Мадам Бланш сказала с некоторым нетерпением:
— Тебе там часто приходится общаться с поэтами. Генри. Но ведь ты инженер, не так ли? Говори, пожалуйста, проще.
Из недр существа мадам Бланш послышался мужской смех и затем голос Генри:
— Ты, как всегда, шутишь, Бланш. Спроси эту даму, знает ли она, кто они такие.
Мадам Бланш повернулась к мисс Рейнберд:
— Вы их знаете?
Мисс Рейнберд, начинавшая понемногу осваиваться, ответила:
— Я догадываюсь, кто это может быть. Но точно не знаю.
Мадам Бланш сказала:
— Ты слышал ответ. Генри?
— Я ожидал этого — провещал Генри. — Но скажи ей, что любовь к справедливости сильнее человеческого эгоизма. Она это знает. Поэтому она к тебе и обратилась. Скажи ей, что оба они теперь хотят, чтобы совершилась справедливость, но не могут ей помочь, пока она не будет к этому готова. Скажи ей, что у человека есть только одна настоящая семья — человечество.
Мадам Бланш повернулась к мисс Рейнберд:
— Вы понимаете, что имеет в виду Генри?
— Да, конечно. Мне хорошо знакомы банальности, которые…
Из глубины существа мадам Бланш раздался смех Генри, и быстрый переход от женского тембра к мужскому неприятно поразил мисс Рейнберд. Ей вдруг захотелось, чтобы это представление поскорее закончилось.
Мадам Бланш разочарованно произнесла:
— Почему они отвернулись. Генри? Они уходят?
— Их отвергли, Бланш, — важно провещал Генри. — У нас есть способность прикасаться к прежней жизни. Но мы не можем изменить человеческое сердце. Я был инженером, мог по трубам провести воду за тысячу миль и сделать пустыню цветущим садом. Но ни я, и никто другой не может вселить веру в живущих там, внизу, как зажигают спичку или включают газовую горелку.
Мадам Бланш усмехнулась:
— Ты отстал от времени. Генри. У нас теперь электричество.
— Привычные представления умирают с трудом, — сказал Генри. — И давние предрассудки тоже.
Мисс Рейнберд заметила, что по телу мадам Бланш пробежал легкий озноб, словно от дуновения холодного ветра.
— Мужчина ушел, Генри, — сказала мадам Бланш, — а почему женщина задержалась?
— Любовь не отпускает ее, Бланш. Двойная любовь. Любовь, которую она дала, и любовь, которую она убила.
— Вы понимаете, о чем он говорит? — спросила мадам Бланш.
— Кажется, понимаю, — тихо ответила мисс Рейнберд. Неожиданно, опустив голову, она продолжала сдавленным голосом:
— Попросите его сказать ей…, сказать ей… Ах, нет! Нет!
Она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться, ей хотелось довериться мадам Бланш, и в то же время она злилась на себя и ругала себя за глупость.
Генри произнес тихо:
— От слез зацветет пустыня в сердце. Я ухожу, Бланш… До свидания…
— До свидания. Генри, — эхом отозвалась мадам Бланш.
К мисс Рейнберд медленно возвращалось душевное равновесие. Подняв голову, она увидела, что мадам Бланш сидит с закрытыми глазами, откинувшись в кресле. Мадам Бланш медленно взялась рукой за свое жемчужное ожерелье и сидела, не открывая глаз, так долго, что мисс Рейнберд, которая уже успокоилась, подумала, что Бланш уснула.
— Как вы себя чувствуете, мадам Бланш? — спросила мисс Рейнберд.
Бланш медленно открыла глаза и улыбнулась. Глубоко вздохнув, она сказала:
— Боже мой! Что со мной было? Я чувствую себя так, будто меня всю избили. О господи… Вы не возражаете? — она глазами указала на стол, где стоял на серебряном подносе графинчик с хересом.
— Да-да, пожалуйста, — мисс Рейнберд встала и наполнила рюмки себе и мадам Бланш. Они сидели, потягивая херес.
— Вы помните, что было? — спросила мисс Рейнберд. Бланш отрицательно помотала головой:
— Нет, не помню. Но полагаю, приходил Генри. Он всегда оставляет меня в таком состоянии, если что-то его по-настоящему трогает. — Она засмеялась. — Честно говоря, иногда я проверяю, нет ли на мне синяков. Он очень искренний, прямой человек, хотя иногда говорит цветисто.