Все это время смотревший в мониторы тюремный косметолог, оторвал выползшую распечатку и с выражением приготовился, было, ее тебе зачитать, но вдруг, осерчав, замолчав и заскучав, принялся рвать, метать и швырять всё, что попадало в его поле, лес и горы зрения.
– Рад тебе сообщить, что твой психический портрет не соответствует ни одному из стандартных профилей наших осужденных подопечных. Нормальное мышление состоит из набора дискретных смысловых единиц, называемых словами. Твоё уродство в том, что для произведения мыслительных функций ты их не используешь. Любой обычный индивид не должен прекращать мыслить ни на секунду. Твоя патология в том, что ты не мыслишь. Каждый законопослушный заключенный из одного стимула закономерно извлекает один вывод. Твоё отклонение в том, что из недвусмысленной посылки ты производишь веер выводов. Мой диагноз таков: ты, Содом Зеленка аномален. Ты производишь фибрилляцию фибров, ригидирование ригоризма и нотирование нотаций и потому, из соображений гуманности, должен быть уничтожен всеми доступными методами.
С этим вердиктом, открытием и приговором парамедик попытался содрать с твоего члена присохший к нему металлический кожух, но ему удалось лишь слегка оттянуть твою кожу на пенисе. Вновь, снова и опять повторяя безоглядные, безынтересные и безысходные попытки выручить уникальные электроды, метаврач добился лишь того, что твоё тело, отреагировав на мастурбацию обхватившей лингам капсулой, сначала эрегировало твой енг а, затем, в итоге и в финале непредусмотренной процедуры, исторгло столб бордового семени, пробившего оболочку и вцепившегося в ладонь, живот и локоть калекаря, как английский бульдог, не разбирая, где тренировка, а где реальный противник, сжимает челюсти на ватном халате дрессировщика, или разошедшиеся края трещины, возникшей при первом толчке землетрясения, при следующем сходятся обратно, проглатывая автомобили, столбы и постройки.
Обогащенная опытом, силой и электричеством, твоя сперма не стала разрывать на составляющие, разбирающие и детали тюремного орто-, мета– и параларинголога, а сперва отъела, оборвала и обессилила недоступные восприятию, ясновидению и обрезанию волокна, сочетающие тюремных эскулапов друг с другом, врагом и Папой. И лишь после этого, когда заблудший живодёр остался без связи, поддержки и подмоги, твоя сперма разметала врача-убийцу на клетки, клетки на решетки, а решетки на прутья. Вода вокруг места, где только что был гуманист, его приборы и записи, забурлила, закипела, закрутилась в шумном беге, спринте и марафоне. Одновременно, умерщвленный медбрат, растаяв и переливаясь из одного панциря в другой, из другой ракушки в следующую, через вторую кожу в нижнюю, добрался до твоих ступней, и ступни впитали в тебя бренные, бедные и богатые витаминами, минералами и макроэлементами останки хозобозника.
Угомонившись, устаканившись и убутылившись, твоя семенная жидкость, неся в себе несколько кубометров добычи, как мудрый крот несет своей супруге украденную на сельском огороде репку, или как девятый вал, перевалив через пенопластовый плот, смывает с собой все запасы пресной воды и сам опреснитель, стала возвращаться к тебе, достраивая, дополняя, доделывая приобретенными материалами твои внутренности, среды и наружности.
Последующие твои приключения тоже ведь незабываемы?
Накрепко ли запечатлелись в тебе дальнейшие события?
Тебе запомнились последовавшие за этой ситуации?
– Рад тебе сообщить, что твой психический портрет не соответствует ни одному из стандартных профилей наших осужденных подопечных. Нормальное мышление состоит из набора дискретных смысловых единиц, называемых словами. Твоё уродство в том, что для произведения мыслительных функций ты их не используешь. Любой обычный индивид не должен прекращать мыслить ни на секунду. Твоя патология в том, что ты не мыслишь. Каждый законопослушный заключенный из одного стимула закономерно извлекает один вывод. Твоё отклонение в том, что из недвусмысленной посылки ты производишь веер выводов. Мой диагноз таков: ты, Содом Зеленка аномален. Ты производишь фибрилляцию фибров, ригидирование ригоризма и нотирование нотаций и потому, из соображений гуманности, должен быть уничтожен всеми доступными методами.
С этим вердиктом, открытием и приговором парамедик попытался содрать с твоего члена присохший к нему металлический кожух, но ему удалось лишь слегка оттянуть твою кожу на пенисе. Вновь, снова и опять повторяя безоглядные, безынтересные и безысходные попытки выручить уникальные электроды, метаврач добился лишь того, что твоё тело, отреагировав на мастурбацию обхватившей лингам капсулой, сначала эрегировало твой енг а, затем, в итоге и в финале непредусмотренной процедуры, исторгло столб бордового семени, пробившего оболочку и вцепившегося в ладонь, живот и локоть калекаря, как английский бульдог, не разбирая, где тренировка, а где реальный противник, сжимает челюсти на ватном халате дрессировщика, или разошедшиеся края трещины, возникшей при первом толчке землетрясения, при следующем сходятся обратно, проглатывая автомобили, столбы и постройки.
Обогащенная опытом, силой и электричеством, твоя сперма не стала разрывать на составляющие, разбирающие и детали тюремного орто-, мета– и параларинголога, а сперва отъела, оборвала и обессилила недоступные восприятию, ясновидению и обрезанию волокна, сочетающие тюремных эскулапов друг с другом, врагом и Папой. И лишь после этого, когда заблудший живодёр остался без связи, поддержки и подмоги, твоя сперма разметала врача-убийцу на клетки, клетки на решетки, а решетки на прутья. Вода вокруг места, где только что был гуманист, его приборы и записи, забурлила, закипела, закрутилась в шумном беге, спринте и марафоне. Одновременно, умерщвленный медбрат, растаяв и переливаясь из одного панциря в другой, из другой ракушки в следующую, через вторую кожу в нижнюю, добрался до твоих ступней, и ступни впитали в тебя бренные, бедные и богатые витаминами, минералами и макроэлементами останки хозобозника.
Угомонившись, устаканившись и убутылившись, твоя семенная жидкость, неся в себе несколько кубометров добычи, как мудрый крот несет своей супруге украденную на сельском огороде репку, или как девятый вал, перевалив через пенопластовый плот, смывает с собой все запасы пресной воды и сам опреснитель, стала возвращаться к тебе, достраивая, дополняя, доделывая приобретенными материалами твои внутренности, среды и наружности.
Последующие твои приключения тоже ведь незабываемы?
Когда бы ты заботился не только о протекающем внутри тебя процессе созидания книги, убивающей читателей, чинетателей и даже безграмотных, ты бы, наверное, обеспокоился тем, что исчезновение такого заметного деятеля, как тюремный врач, может всполошить весь острог, околоток и его жителей. А то, что казематный потрошитель животин, животов и жизнелюбов узнал перед тем, как ты его поглотил вместе с прибором, перебором и взятками, должно было бы взбудоражить тебя еще сильнее. Теперь все камеры, все стены и в них, под ними и за ними обитающие арестанты, вся администрация знали, как, что и чем ты отличаешься ото всех остальных зеков. И, поскольку эти чужеродные девиации мыслей, деноминации идей и декапитации способа нельзя было от тебя отделить и подвергнуть остракизму, абстракции и кастрации, то всё это, больше, меньше и иначе теперь должны будут сделать с тобой.
Когда это произойдет, было лишь вопросом ко времени, но оно, отвергнутое тобой, молчало, пряталось и не выходило на контакт. Даже его представители, хранители и преследователи перестали являться тебе за помощью, утешением и советами. Раньше бы ты мог расспросить обо всём свою участь, но и она оскорбленная, взмыленная и непрозрачная, удалилась, оставив тебя, безучастного, без равнодушия, судьбы и удали.
– Я торопился, мчался, оступался и катился по скользким, мерзким, загаженным и оттёртым ступеням, полам, коридорам и канализациям, едва услышал, понял, осознал и прочувствовал, что с тобой случилось, стряслось, встряхнулось и произошло.
Золотарь, взмокший, усталый и оборванный, прислонился к раструбу валторны, перебирая, разбирая и протирая длинными пальцами вентили, пистоны и пиропатроны, перекрывающие тысячи медных трубочек, опутавших бронзовые тромбоны, тубы и тюбики, выраставшие из геликонов, гистрионов и басов, ощетинившиеся сурдинами, мундштуками и амбушюрами так, что переплетения, перекрестия и спирали их создавали беспросветные, безщелевые и надраенные блоки стен, покрытий и перекрытий тюрьмы. Бесчисленные зеки в своих камерах без устали, перерывов и перекуров, словно игроки на эоловых арфах, замаскированные в дуплах, землянках и кустах своим дыханием производят чудные мелодии, или как разность давлений воздуха между освещенной стороной холма и той, что находится в тени, заставляет бессчетные осиные норы звучать как соборный орган, дули в фаготы и контрафаготы, горны и флюгельгорны, тромбоны и цугтромбоны, фероче, глиссандо и каприччозо выдувая ноты и вольты, диезы и полонезы, бели и бемоли, не забывая при этом лихорадочно мастурбировать. Обитель поверженного, порабощенного и плененного порока ежесекундно сотрясалась от этой какофонии, дитонаций и детонаций.
– Я, как и все зеки, охранники, хозобозники и администрация, знаю, что тебя приговорили, осудили, обрекли и уготовили к гибели, смерти, концу и небытию. Все трясутся, топочут, верещат и галдят от негодования, непонимания, страха и беспомощности. Они думают, считают, верят и не надеются, что ты восстанешь, вырвешься, возмутишься и взбунтуешься и поведешь, позовешь, выгонишь и доставишь их в светлое, праздничное, феерическое и эйфорическое будущее, грядущее, завтрашнее и предстоящее царство, диктатуру, тиранию и деспотизм добра, света, свободы и равенства.
Если бы ты слушал наивные, ребяческие и безрассудные фразы Золотаря, ты бы не выдержал и рассмеялся в голос, песню и армию. Но тебя лишили возможности говорить, дышать и петь. Но ты сам себя обрёк на глухоту, бесчувствие и отстраненность, прекрасно зная, что это принесет твоему телу только хлопоты, потери и усекновения. Ты на несколько полных оборотов уже погрузился в самого себя и тебя не доставали, трогали и беспокоили какие-то мелкотравчатые, крохотные и микроскопические события, разбытия и витии тюремного мира, как не касаются трепыхания утопающего в луже клопа рассекающего волны нарвала или как не затрагивают брызги от слепого летнего дождя горную вершину, вздымающуюся выше любого из возможных облаков.
– Вся тюрьма ждет от тебя знака, решения, призыва и отсрочки.
Но Золотарь видел, трогал и совокуплялся с тобой таким, каким ты стал. Он не понимал, что твоё решение уже принято, осмыслено и непреклонно вне досягаемости местных воротил, олигархов и финансистов духа, вихря и дуновения, вне понимания здешних нищих, убогих и безбожников, вне извращения местными толкователями, перелицовщиками и интеллектуалами. Он, словно поросший мхом и травой, покрытый снегом и ледяной коркой пень, ждущий теплых дней, чтобы выбросить побеги, которые через годы станут растущими из одного корня березами, или соляная корка над промоиной высохшего озера, надеющаяся на то, что кто-нибудь проломит ее и провалится в вязкую убийственную грязь, стоял, уповая на твой правильный вывод, вводную и исходящую волю.
– Если тебе нужно время для оценок, размышлений, откровений и пробуждения – никто не будет возражать, противиться, ерепениться и винить тебя. А раз так, то позволь, разреши, посодействуй и сакнкционируй, чтобы я тебя осмотрел, разглядел, помог и полечил.
Не дожидаясь твоего согласия, на получение которого по меркам, рамкам и шкалам Золотаря прошла бы вечность, он, прильнув к оболочке, сплавленной с тканями, замшей и нубуком твоего члена, принялся слизывать, стачивать и сгрызать металлические наслоения, построения и надолбы. Золотарь, источая любовь, приязнь и благоговение перед тобой, твоим пенисом и твоей неизвестной, непонятной и устрашающей миссией, так аккуратно, дотошно и артистично очистил твой уд, как летучий пёс, надрезавший яременную вену буйвола своим бритвенным языком, потом схватывает на лету струящуюся из раны кровь, пока ничего не замечающий донор не уснет, повалившись на крутой бок, или как стремительная песчинка, подхваченная тайфуном на мелководье, пробивает насквозь хрупкий бокал, оставляя в нем лишь микронное отверстие, что тот не сделал никаких попыток возбудиться, эрегировать и поникнуть.
Осмотрев твою грудь со сквозными отверстиями на месте сосков, Золотарь запустил руку в переплетение трубок так далеко, что могло бы показаться, что он дотягивается до соседней тюрьмы, арестного дома и управления исправления рабов. Когда он вытащил руку обратно, на ладони Золотаря лежали, вынутые из запасника, загашника и сейфа два рубина, точно подходящие по диаметру к твоим грудным дырам. Но едва Золотарь вставил в тебя драгоценные затычки, как они выпали, словно детёныши живородящей ящерицы, покидающие ее лоно так, что она и не подозревает об этом, иначе бы она тут же и полакомилась беззащитными своими отпрысками, или как взвесь мельчайшей стеклянной пыли, оставшейся после падения на скальный выступ бутылки из-под шампанского, выброшенной с монгольфьера, постепенно оседает на близрастущих альпийских подснежниках, и, упав, разбившись, разлетевшись, тут же потерялись в паутинах заплетенных в косы, макраме и оригами меди, латуни и бронзы. Второй раз закинул, забросил и отбросил Золотарь свою руку в путешествие по хранилищам, святилищам и пещерам. Но и принесенные им изумруды постиг рок, блюз и свинг рубинов. Третий заход, закат и залёт дал черные алмазы, так же, как и предыдущие подарки, отвергнутые твоим телом, как крысы, посмотревшие на гибель одной из своих товарок, сожравшей отравленную приманку, мочатся всей стаей на опасную подачку, или как пашня, возделываемая на протяжении многих поколений каждую весну дарит земледельцам выдавленные из недр окатыши.
Заглянув в твой рот, Золотарь вынул из жилетного кармана три янтарные челюсти с передними змеиными, средними медвежьими и задними лошадиными зубами. Между ними, вихлялся, обретался и растраивался язык анаконды, сплетенный, выкованный и вышитый златошвеями, златокузнецами и златоплетельщиками из нитей белого, зеленого и синего золота. Но когда Золотарь попробовал вставить свой дар, талант и гостинец в твой рот, зуб попал на зуб, потом на другой и в промежуток между зубами, откусив ажурный, гибкий и плутоватый язык, раздробив янтарную основу, подложку и базу. Осколки выпадали из твоего вольного, смелого и свободного рта, усеивая полированные панели пола самовозгорающейся, самовзрывающейся и испаряющейся крошкой.
Лишь после этого, поняв, подняв и отряхнув тщетность своих попыток, пыток и наказаний, Золотарь опустил руки, нос и член, как уходит на глубину акула, схватившая своими многоярусными зубами кус тунца, насаженный на закаленный крюк, или как планирует из форточки школьного туалета правильно сделанный бумажный самолетик из выдранной страницы табеля с неудовлетворительной отметкой.
– Ты – Содом Капустин, и этим всё сказано, сделано, прочувствовано и ограничено. Ты отвергаешь все, что тебе принадлежит, всё, чем ты владеешь, всё, чего у тебя нет, и всё, чего тебе никто не предложит! Воистину, ты тот, чьё появление никто не предсказывал, ибо не осмеливался его предсказать. Ты тот, чьё появление никто не ожидал, ибо не было ждущих тебя. Ты тот, чей визит никому не интересен, ибо некому интересоваться тобой. Ты тот, чья мудрость никому не нужна, ибо никто не знает, куда избавиться от своей! И тебя, воплощение невоплотимого, допущение недопустимого, укрощение неукротимого и сознание несознаваемого, я люблю, люблю, люблю, люблю!
Произнеся это, Золотарь поставил тебя на колени перед собой, и, не стесняясь тысяч глаз, ртов и лбов, маячивших на других концах создающих плоть, твердь и стать острога флейт, гобоев и тромбонов, вошел своим лингамом в твою левую ноздрю, затем в правую, затем в среднюю и так, чередуя отверстия входа, выхода и эвакуации, принялся совокупляться с тобой на виду, беду и зависть всей тюрьмы, ее обитателей и прихлебателей.
Когда Золотарь кончил, витые пары, пары и тройки его спермы, опутали твое тело непроницаемым, непрошибаемым и неузнаваемым коконом, как скальная ласточка, обмазывая своей слюной пустоту, создает ценимую гурманами колыбельку для потомства, или как втулка, подчиняясь вращению вала и наматывая на себя нейлоновую нить, становится веретенообразным клубком, готовым для ткачества. И никто не видел как твоё тело, сокрытое, как тайна печати, прессы и компресса, вычленяет из себя корпускулы, вибрации и завихрения и напаивает, кормит и веселит ими сперму Золотаря.
Когда это произойдет, было лишь вопросом ко времени, но оно, отвергнутое тобой, молчало, пряталось и не выходило на контакт. Даже его представители, хранители и преследователи перестали являться тебе за помощью, утешением и советами. Раньше бы ты мог расспросить обо всём свою участь, но и она оскорбленная, взмыленная и непрозрачная, удалилась, оставив тебя, безучастного, без равнодушия, судьбы и удали.
– Я торопился, мчался, оступался и катился по скользким, мерзким, загаженным и оттёртым ступеням, полам, коридорам и канализациям, едва услышал, понял, осознал и прочувствовал, что с тобой случилось, стряслось, встряхнулось и произошло.
Золотарь, взмокший, усталый и оборванный, прислонился к раструбу валторны, перебирая, разбирая и протирая длинными пальцами вентили, пистоны и пиропатроны, перекрывающие тысячи медных трубочек, опутавших бронзовые тромбоны, тубы и тюбики, выраставшие из геликонов, гистрионов и басов, ощетинившиеся сурдинами, мундштуками и амбушюрами так, что переплетения, перекрестия и спирали их создавали беспросветные, безщелевые и надраенные блоки стен, покрытий и перекрытий тюрьмы. Бесчисленные зеки в своих камерах без устали, перерывов и перекуров, словно игроки на эоловых арфах, замаскированные в дуплах, землянках и кустах своим дыханием производят чудные мелодии, или как разность давлений воздуха между освещенной стороной холма и той, что находится в тени, заставляет бессчетные осиные норы звучать как соборный орган, дули в фаготы и контрафаготы, горны и флюгельгорны, тромбоны и цугтромбоны, фероче, глиссандо и каприччозо выдувая ноты и вольты, диезы и полонезы, бели и бемоли, не забывая при этом лихорадочно мастурбировать. Обитель поверженного, порабощенного и плененного порока ежесекундно сотрясалась от этой какофонии, дитонаций и детонаций.
– Я, как и все зеки, охранники, хозобозники и администрация, знаю, что тебя приговорили, осудили, обрекли и уготовили к гибели, смерти, концу и небытию. Все трясутся, топочут, верещат и галдят от негодования, непонимания, страха и беспомощности. Они думают, считают, верят и не надеются, что ты восстанешь, вырвешься, возмутишься и взбунтуешься и поведешь, позовешь, выгонишь и доставишь их в светлое, праздничное, феерическое и эйфорическое будущее, грядущее, завтрашнее и предстоящее царство, диктатуру, тиранию и деспотизм добра, света, свободы и равенства.
Если бы ты слушал наивные, ребяческие и безрассудные фразы Золотаря, ты бы не выдержал и рассмеялся в голос, песню и армию. Но тебя лишили возможности говорить, дышать и петь. Но ты сам себя обрёк на глухоту, бесчувствие и отстраненность, прекрасно зная, что это принесет твоему телу только хлопоты, потери и усекновения. Ты на несколько полных оборотов уже погрузился в самого себя и тебя не доставали, трогали и беспокоили какие-то мелкотравчатые, крохотные и микроскопические события, разбытия и витии тюремного мира, как не касаются трепыхания утопающего в луже клопа рассекающего волны нарвала или как не затрагивают брызги от слепого летнего дождя горную вершину, вздымающуюся выше любого из возможных облаков.
– Вся тюрьма ждет от тебя знака, решения, призыва и отсрочки.
Но Золотарь видел, трогал и совокуплялся с тобой таким, каким ты стал. Он не понимал, что твоё решение уже принято, осмыслено и непреклонно вне досягаемости местных воротил, олигархов и финансистов духа, вихря и дуновения, вне понимания здешних нищих, убогих и безбожников, вне извращения местными толкователями, перелицовщиками и интеллектуалами. Он, словно поросший мхом и травой, покрытый снегом и ледяной коркой пень, ждущий теплых дней, чтобы выбросить побеги, которые через годы станут растущими из одного корня березами, или соляная корка над промоиной высохшего озера, надеющаяся на то, что кто-нибудь проломит ее и провалится в вязкую убийственную грязь, стоял, уповая на твой правильный вывод, вводную и исходящую волю.
– Если тебе нужно время для оценок, размышлений, откровений и пробуждения – никто не будет возражать, противиться, ерепениться и винить тебя. А раз так, то позволь, разреши, посодействуй и сакнкционируй, чтобы я тебя осмотрел, разглядел, помог и полечил.
Не дожидаясь твоего согласия, на получение которого по меркам, рамкам и шкалам Золотаря прошла бы вечность, он, прильнув к оболочке, сплавленной с тканями, замшей и нубуком твоего члена, принялся слизывать, стачивать и сгрызать металлические наслоения, построения и надолбы. Золотарь, источая любовь, приязнь и благоговение перед тобой, твоим пенисом и твоей неизвестной, непонятной и устрашающей миссией, так аккуратно, дотошно и артистично очистил твой уд, как летучий пёс, надрезавший яременную вену буйвола своим бритвенным языком, потом схватывает на лету струящуюся из раны кровь, пока ничего не замечающий донор не уснет, повалившись на крутой бок, или как стремительная песчинка, подхваченная тайфуном на мелководье, пробивает насквозь хрупкий бокал, оставляя в нем лишь микронное отверстие, что тот не сделал никаких попыток возбудиться, эрегировать и поникнуть.
Осмотрев твою грудь со сквозными отверстиями на месте сосков, Золотарь запустил руку в переплетение трубок так далеко, что могло бы показаться, что он дотягивается до соседней тюрьмы, арестного дома и управления исправления рабов. Когда он вытащил руку обратно, на ладони Золотаря лежали, вынутые из запасника, загашника и сейфа два рубина, точно подходящие по диаметру к твоим грудным дырам. Но едва Золотарь вставил в тебя драгоценные затычки, как они выпали, словно детёныши живородящей ящерицы, покидающие ее лоно так, что она и не подозревает об этом, иначе бы она тут же и полакомилась беззащитными своими отпрысками, или как взвесь мельчайшей стеклянной пыли, оставшейся после падения на скальный выступ бутылки из-под шампанского, выброшенной с монгольфьера, постепенно оседает на близрастущих альпийских подснежниках, и, упав, разбившись, разлетевшись, тут же потерялись в паутинах заплетенных в косы, макраме и оригами меди, латуни и бронзы. Второй раз закинул, забросил и отбросил Золотарь свою руку в путешествие по хранилищам, святилищам и пещерам. Но и принесенные им изумруды постиг рок, блюз и свинг рубинов. Третий заход, закат и залёт дал черные алмазы, так же, как и предыдущие подарки, отвергнутые твоим телом, как крысы, посмотревшие на гибель одной из своих товарок, сожравшей отравленную приманку, мочатся всей стаей на опасную подачку, или как пашня, возделываемая на протяжении многих поколений каждую весну дарит земледельцам выдавленные из недр окатыши.
Заглянув в твой рот, Золотарь вынул из жилетного кармана три янтарные челюсти с передними змеиными, средними медвежьими и задними лошадиными зубами. Между ними, вихлялся, обретался и растраивался язык анаконды, сплетенный, выкованный и вышитый златошвеями, златокузнецами и златоплетельщиками из нитей белого, зеленого и синего золота. Но когда Золотарь попробовал вставить свой дар, талант и гостинец в твой рот, зуб попал на зуб, потом на другой и в промежуток между зубами, откусив ажурный, гибкий и плутоватый язык, раздробив янтарную основу, подложку и базу. Осколки выпадали из твоего вольного, смелого и свободного рта, усеивая полированные панели пола самовозгорающейся, самовзрывающейся и испаряющейся крошкой.
Лишь после этого, поняв, подняв и отряхнув тщетность своих попыток, пыток и наказаний, Золотарь опустил руки, нос и член, как уходит на глубину акула, схватившая своими многоярусными зубами кус тунца, насаженный на закаленный крюк, или как планирует из форточки школьного туалета правильно сделанный бумажный самолетик из выдранной страницы табеля с неудовлетворительной отметкой.
– Ты – Содом Капустин, и этим всё сказано, сделано, прочувствовано и ограничено. Ты отвергаешь все, что тебе принадлежит, всё, чем ты владеешь, всё, чего у тебя нет, и всё, чего тебе никто не предложит! Воистину, ты тот, чьё появление никто не предсказывал, ибо не осмеливался его предсказать. Ты тот, чьё появление никто не ожидал, ибо не было ждущих тебя. Ты тот, чей визит никому не интересен, ибо некому интересоваться тобой. Ты тот, чья мудрость никому не нужна, ибо никто не знает, куда избавиться от своей! И тебя, воплощение невоплотимого, допущение недопустимого, укрощение неукротимого и сознание несознаваемого, я люблю, люблю, люблю, люблю!
Произнеся это, Золотарь поставил тебя на колени перед собой, и, не стесняясь тысяч глаз, ртов и лбов, маячивших на других концах создающих плоть, твердь и стать острога флейт, гобоев и тромбонов, вошел своим лингамом в твою левую ноздрю, затем в правую, затем в среднюю и так, чередуя отверстия входа, выхода и эвакуации, принялся совокупляться с тобой на виду, беду и зависть всей тюрьмы, ее обитателей и прихлебателей.
Когда Золотарь кончил, витые пары, пары и тройки его спермы, опутали твое тело непроницаемым, непрошибаемым и неузнаваемым коконом, как скальная ласточка, обмазывая своей слюной пустоту, создает ценимую гурманами колыбельку для потомства, или как втулка, подчиняясь вращению вала и наматывая на себя нейлоновую нить, становится веретенообразным клубком, готовым для ткачества. И никто не видел как твоё тело, сокрытое, как тайна печати, прессы и компресса, вычленяет из себя корпускулы, вибрации и завихрения и напаивает, кормит и веселит ими сперму Золотаря.
Накрепко ли запечатлелись в тебе дальнейшие события?
Как только Золотарь, предчувствуя, сочувствуя и предвосхищая волну изменений, ушел по медным трубам, забрав с собой, в себе и на себе свою обогащенную микроэлементами, элементами и макрочастицами сперму, карцер, в котором ты находился, закрутился, повернулся и развернулся, словно избушка на индюшиных ногах, повинующаяся повелению доброго молодца в кольчуге и двуручным секачом посолонь седла, или как волчок, пущенный неумелой рукой, сделавший только несколько оборотов, валится на бок и начинает хаотически подпрыгивать, гася излишнюю инерцию, так и тебя выбросило прочь, сквозь опальный, израсходованный и тягучий воздух выходной двери. Ты полетел вниз, который не был низом, как не был и верхом, сгнившим востоком, заплесневелым западом или крайним во всех сношениях югом.
Твои сетчатые крылья расправились, выпустив маховые перья, твои фасеточные глаза переключились на видение синего, белого и ультрафиолетового, твои жужжальца принялись определять влажность, вязкость и давление. Вокруг тебя тут же закружили три вертухая, двое на кривошеих верблюдках, один на изысканной изогнутой скорпионнице, сопровождая твоё движение в им ведомое место, координаты и радиант. Мимо тебя проплывали камеры, поддерживаемые на весу совками, лютками и слепнями, в которых, стараясь не смотреть на тебя, своих паханов и дальше шелковых стен камер, сосредоточенно мастурбировали, роились и жужжали сонмы арестантов. Но охранники вели тебя дальше, пока не показались, причудились и пригрезились инкрустированные чешуйками сколий, стеклянниц и монархов паперти, за которыми утаивал себя от внешнего, внутреннего и поверхностного мира Собиратель фетишей.
– Лично проклинаю тебя, Содом Капустин, решившийся потревожить меня в сей неурочный и неслужебный час! Смачно плюю я броженой слюной в гнусную сторону твою! Грязными словами я поливаю тебя, смердящее отродье нечистот отхожего разума!
Рву я пакостные индульгенции, что ты похитил из рассадника скверны! Подтираюсь я подложными покаяниями твоими, чьи слова сочат гниль, а промежутки между ними вопиют о прелости пакостных обманов твоих! Вытаптываю я фиктивные каракули твои, что начертаны калом на пергаментах кож еретиков и мракобесов!
Заскорузлый в грехопадении, ты, Содом Капустин – дрянь и мерзость! Нет тебе прощения за крамольные злодеяния твои! Не будет тебе искупления за подлые предательства невинных! Не загладить тебе могил младенцев, что вырыл ты костьми отцов их и заживо закопал их туда, стенающих и молящих о милости!
И ты, гниющая гнида, погрузившаяся в скверну самовозвеличивания, дерзаешь просить меня, Отчима раздоров, о пресвятой исповеди? Да разложится твой бесстыжий язык! Да отложат могильные черви личинок в сердце твоё! Да высосут бесовские отродья дыхание твоё! Да вырвут смердящие демоны кишки твои, и намотав их на свои уды будут похваляться, один омерзительней другого!
Возвещаю тебе, Содом Капустин, что ты, замаравший себя скверной позора, не получишь от меня воздаяния за свои, противные самой сути, преступления! Мне претит прикасаться к тебе, нечистому! Мне зазорно слушать тебя, нечестивого! Мне отвратно видеть тебя, замаранного!
Произнеся эти заученные, забубенные и зараженные пасквилями, плагиатом и паркинсонизмом речи, Разоблачитель чудес распахнул твои ягодицы и отшатнулся, как библиофил, увидевший в вырезанной в страницах взятой с полки книги полости окровавленный кинжал, или как одинокий городок отлетает от метко брошенной биты за пределы площадки. Изобличитель богов заглянул в твой рот, потом пальпировал тебя с головы до кончиков крыльев, затем приложил ухо к твоей груди, помял твой живот, и, приняв, заглотив и высморкав свой вердикт, пригласил своих служек, весталов и проказников, выбранных, набранных и отнятых из зеков. Они, облизываясь, ругаясь и трезвоня, склонились перед твоим членом и начали окунать его в свои девственные, геморройные и разработанные бесконечными сношениями, подношениями и разглашениями анусы.
Ты, незамутненный пеной, прытью и пасконством случающегося с тобой, безответно, безотчетно и беззаветно расправив крылья, планировал, летел и валился в разверстую под тобой бездонную пропасть. Но всё твоё существо находилось внутри тебя, занимаясь лишь пестованием твоей книги, которой суждено распустить вышивку времени, разобрать ажурное вещество информации и распутать кружево пространства, чтобы затем, тут же и тогда же переплести их вместе, смешав одно с другим, прочим и оставшимся в неподдававшийся доселе никому континуальный, синкретический и экстатический монолит, мегалит и кристалл, который, смешав темы и ремы, индексы и яндексы, стоны и иконы, и, воплотив это в знаках, символах и тексте, наповал убить произвольного, конкретного и отвлеченного читателя.
– Знай, Содом Капустин, даже твоё сквернословящее имя ничто перед каверзностью твоего утопленного в тошнотворных миазмах сознания! Ты мнишь, что на трёх ногах ты не качаешься и не оступишься, но нет почвы, куда бы ты притулил ступни твои! Ты мнишь, что с тремя глазами ты видишь то, что другим непосильно узреть, но глаза твои застланы сукровицей! Ты мнишь, что своими тремя манускриптами ты раскрыл все вселенские загадки, но почерк твой – абракадабра для всех, включая и тебя самого!
Ты считаешь, что упадя можно возвыситься, но невозможно роясь в нечистотах найти там философский камень! Ведь до тебя там копались тьмы и тьмы алхимиков и выбрали оттуда всё, что можно выбрать, оставив пустую породу! Ты считаешь, что страдая можно очиститься, но невозможно терпя боль думать о возвышенном! Ведь до тебя тьмы и тьмы терпели пытки, но никто из них не стал бессмертным, утеряв жизненные силы в руках мастеров заплечных дел! Ты считаешь, что твёрдо решив что-то, нельзя даже на йоту отклониться от выбранного курса, но невозможно точно соблюсти курс в бушующем жизненном океане! Ведь до тебя тьмы и тьмы путешественников шли тем же самым маршрутом и все как один сгинули в пути, не добравшись до обманной своей цели!
Ты веришь, что мир дан тебе в безраздельное пользование? Ложь! Миром правим мы, и мы никогда не позволим, чтобы такой самозваный скоморох испортил так долго и тщательно культивируемый порядок! Ты веришь, что своим присутствием ты можешь изменить этот мир? Враньё! Мы знаем законы этого мира и видим, насколько он инертен, так что флаттер твоих крылышек может лишь разорвать их, но ткань мироздания от этого ничего не потеряет и не изменится! Ты веришь, что тебя поймут и пойдут за тобой? Обман! Мы познали тенденции этого мира и понимаем, что ни одна тварь не может единым усилием изменить его идеологию, и единственное, чего может добиться насаждающий новое миропонимание, так это оказаться раздавленным тем самым миром, который он хотел исковеркать!
Когда бы ты, пребывая вне здешних казематов, прочел эти, относящиеся к тебе строки, ты бы с лёгкостью разрешил все содержащиеся в них парадоксы, вызванные заменой реального на подманенное, действительного на комплексное и настоящего на криво отраженное. Но ты пребывал здесь, сейчас и не тут одновременно. И твоим членом овладели, как болотная мухоловка, сомкнув челюсти, тяжелые, как гранитные плиты, хоронит между ними неуклюжего напившегося нектара комара, или как опущенная в многокилометровую морскую впадину вакуумированная колба вбирает в себя образцы глубинной воды, сношаясь с ним, трое послушников, учеников и студентов Исказнителя веры.
Как только твоё тело достаточно возбудилось, чтобы эякулировать, оно, не подавая вида, обличия и готовности, исподтишка, втихомолку и втихоломку выпустило тончайшие паутинки спермы, которые, удлиняясь, запутываясь и прочнея, образовали вокруг тебя, зевающих, прозябающих и зябнущих вертухаев, Извращенца религий и его похотливых сподручных, нарочных и ненарочных ячеистую основу кокона. И, едва она оказалась готова, как твой енг, словно плод опутавшей забор лианы, похожий на покрытый колючками огурец, внезапно выбрасывает с шипением и свистом свои семена, или как внезапный паводок, перекатывает через уже подмытую дамбу плотины, несется, углубляя свое заросшее бурьяном русло, исторг шар лазуритовой спермы, капли, брызги и комки которой моментально закупорили все промежутки, отрезав, отхватив и ампутировав всех, кто находился внутри от их связей, привязок и привычек.
Ты, Содом Капустин – идольский басурман! Ты, Содом Капустин – кощунственная мразь! Ты, Содом Капустин – распутная касть!
Твоё тело постепенно сжимало шар, сотканный, созданный и совершенный твоей спермой, постепенно, исподволь и незаметно вжимая в себя костерящегося Архимандрита врак, размахивающих зюльфаками, скимитарами и адамашками охранников и ошалевших, приморившихся и оголодавших арестантов. Прижатые к твоей коже, как макака прикладывает к своим сосцам разлагающийся и теряющий уже лапки трупик своего погибшего детёныша, или как шнек-пресс вминает в фигурную подложку куски мягкой глины, чтобы получившаяся статуэтка не растрескалась при обжиге, жертвы твоего, твоему и отсутствующему телу, поедались им, превращаясь в запасы силы, залежи добра и питательный гумус. Но питающий тебя сперматический шар в то же время стреножил твои крылья и ты, и твое тело, и твоя книга, лишенные поддержки воздуха, сильфид и эфемерид, кушая, стремительно неслись в то место, где тебе предстояло появиться.
Твои сетчатые крылья расправились, выпустив маховые перья, твои фасеточные глаза переключились на видение синего, белого и ультрафиолетового, твои жужжальца принялись определять влажность, вязкость и давление. Вокруг тебя тут же закружили три вертухая, двое на кривошеих верблюдках, один на изысканной изогнутой скорпионнице, сопровождая твоё движение в им ведомое место, координаты и радиант. Мимо тебя проплывали камеры, поддерживаемые на весу совками, лютками и слепнями, в которых, стараясь не смотреть на тебя, своих паханов и дальше шелковых стен камер, сосредоточенно мастурбировали, роились и жужжали сонмы арестантов. Но охранники вели тебя дальше, пока не показались, причудились и пригрезились инкрустированные чешуйками сколий, стеклянниц и монархов паперти, за которыми утаивал себя от внешнего, внутреннего и поверхностного мира Собиратель фетишей.
– Лично проклинаю тебя, Содом Капустин, решившийся потревожить меня в сей неурочный и неслужебный час! Смачно плюю я броженой слюной в гнусную сторону твою! Грязными словами я поливаю тебя, смердящее отродье нечистот отхожего разума!
Рву я пакостные индульгенции, что ты похитил из рассадника скверны! Подтираюсь я подложными покаяниями твоими, чьи слова сочат гниль, а промежутки между ними вопиют о прелости пакостных обманов твоих! Вытаптываю я фиктивные каракули твои, что начертаны калом на пергаментах кож еретиков и мракобесов!
Заскорузлый в грехопадении, ты, Содом Капустин – дрянь и мерзость! Нет тебе прощения за крамольные злодеяния твои! Не будет тебе искупления за подлые предательства невинных! Не загладить тебе могил младенцев, что вырыл ты костьми отцов их и заживо закопал их туда, стенающих и молящих о милости!
И ты, гниющая гнида, погрузившаяся в скверну самовозвеличивания, дерзаешь просить меня, Отчима раздоров, о пресвятой исповеди? Да разложится твой бесстыжий язык! Да отложат могильные черви личинок в сердце твоё! Да высосут бесовские отродья дыхание твоё! Да вырвут смердящие демоны кишки твои, и намотав их на свои уды будут похваляться, один омерзительней другого!
Возвещаю тебе, Содом Капустин, что ты, замаравший себя скверной позора, не получишь от меня воздаяния за свои, противные самой сути, преступления! Мне претит прикасаться к тебе, нечистому! Мне зазорно слушать тебя, нечестивого! Мне отвратно видеть тебя, замаранного!
Произнеся эти заученные, забубенные и зараженные пасквилями, плагиатом и паркинсонизмом речи, Разоблачитель чудес распахнул твои ягодицы и отшатнулся, как библиофил, увидевший в вырезанной в страницах взятой с полки книги полости окровавленный кинжал, или как одинокий городок отлетает от метко брошенной биты за пределы площадки. Изобличитель богов заглянул в твой рот, потом пальпировал тебя с головы до кончиков крыльев, затем приложил ухо к твоей груди, помял твой живот, и, приняв, заглотив и высморкав свой вердикт, пригласил своих служек, весталов и проказников, выбранных, набранных и отнятых из зеков. Они, облизываясь, ругаясь и трезвоня, склонились перед твоим членом и начали окунать его в свои девственные, геморройные и разработанные бесконечными сношениями, подношениями и разглашениями анусы.
Ты, незамутненный пеной, прытью и пасконством случающегося с тобой, безответно, безотчетно и беззаветно расправив крылья, планировал, летел и валился в разверстую под тобой бездонную пропасть. Но всё твоё существо находилось внутри тебя, занимаясь лишь пестованием твоей книги, которой суждено распустить вышивку времени, разобрать ажурное вещество информации и распутать кружево пространства, чтобы затем, тут же и тогда же переплести их вместе, смешав одно с другим, прочим и оставшимся в неподдававшийся доселе никому континуальный, синкретический и экстатический монолит, мегалит и кристалл, который, смешав темы и ремы, индексы и яндексы, стоны и иконы, и, воплотив это в знаках, символах и тексте, наповал убить произвольного, конкретного и отвлеченного читателя.
– Знай, Содом Капустин, даже твоё сквернословящее имя ничто перед каверзностью твоего утопленного в тошнотворных миазмах сознания! Ты мнишь, что на трёх ногах ты не качаешься и не оступишься, но нет почвы, куда бы ты притулил ступни твои! Ты мнишь, что с тремя глазами ты видишь то, что другим непосильно узреть, но глаза твои застланы сукровицей! Ты мнишь, что своими тремя манускриптами ты раскрыл все вселенские загадки, но почерк твой – абракадабра для всех, включая и тебя самого!
Ты считаешь, что упадя можно возвыситься, но невозможно роясь в нечистотах найти там философский камень! Ведь до тебя там копались тьмы и тьмы алхимиков и выбрали оттуда всё, что можно выбрать, оставив пустую породу! Ты считаешь, что страдая можно очиститься, но невозможно терпя боль думать о возвышенном! Ведь до тебя тьмы и тьмы терпели пытки, но никто из них не стал бессмертным, утеряв жизненные силы в руках мастеров заплечных дел! Ты считаешь, что твёрдо решив что-то, нельзя даже на йоту отклониться от выбранного курса, но невозможно точно соблюсти курс в бушующем жизненном океане! Ведь до тебя тьмы и тьмы путешественников шли тем же самым маршрутом и все как один сгинули в пути, не добравшись до обманной своей цели!
Ты веришь, что мир дан тебе в безраздельное пользование? Ложь! Миром правим мы, и мы никогда не позволим, чтобы такой самозваный скоморох испортил так долго и тщательно культивируемый порядок! Ты веришь, что своим присутствием ты можешь изменить этот мир? Враньё! Мы знаем законы этого мира и видим, насколько он инертен, так что флаттер твоих крылышек может лишь разорвать их, но ткань мироздания от этого ничего не потеряет и не изменится! Ты веришь, что тебя поймут и пойдут за тобой? Обман! Мы познали тенденции этого мира и понимаем, что ни одна тварь не может единым усилием изменить его идеологию, и единственное, чего может добиться насаждающий новое миропонимание, так это оказаться раздавленным тем самым миром, который он хотел исковеркать!
Когда бы ты, пребывая вне здешних казематов, прочел эти, относящиеся к тебе строки, ты бы с лёгкостью разрешил все содержащиеся в них парадоксы, вызванные заменой реального на подманенное, действительного на комплексное и настоящего на криво отраженное. Но ты пребывал здесь, сейчас и не тут одновременно. И твоим членом овладели, как болотная мухоловка, сомкнув челюсти, тяжелые, как гранитные плиты, хоронит между ними неуклюжего напившегося нектара комара, или как опущенная в многокилометровую морскую впадину вакуумированная колба вбирает в себя образцы глубинной воды, сношаясь с ним, трое послушников, учеников и студентов Исказнителя веры.
Как только твоё тело достаточно возбудилось, чтобы эякулировать, оно, не подавая вида, обличия и готовности, исподтишка, втихомолку и втихоломку выпустило тончайшие паутинки спермы, которые, удлиняясь, запутываясь и прочнея, образовали вокруг тебя, зевающих, прозябающих и зябнущих вертухаев, Извращенца религий и его похотливых сподручных, нарочных и ненарочных ячеистую основу кокона. И, едва она оказалась готова, как твой енг, словно плод опутавшей забор лианы, похожий на покрытый колючками огурец, внезапно выбрасывает с шипением и свистом свои семена, или как внезапный паводок, перекатывает через уже подмытую дамбу плотины, несется, углубляя свое заросшее бурьяном русло, исторг шар лазуритовой спермы, капли, брызги и комки которой моментально закупорили все промежутки, отрезав, отхватив и ампутировав всех, кто находился внутри от их связей, привязок и привычек.
Ты, Содом Капустин – идольский басурман! Ты, Содом Капустин – кощунственная мразь! Ты, Содом Капустин – распутная касть!
Твоё тело постепенно сжимало шар, сотканный, созданный и совершенный твоей спермой, постепенно, исподволь и незаметно вжимая в себя костерящегося Архимандрита врак, размахивающих зюльфаками, скимитарами и адамашками охранников и ошалевших, приморившихся и оголодавших арестантов. Прижатые к твоей коже, как макака прикладывает к своим сосцам разлагающийся и теряющий уже лапки трупик своего погибшего детёныша, или как шнек-пресс вминает в фигурную подложку куски мягкой глины, чтобы получившаяся статуэтка не растрескалась при обжиге, жертвы твоего, твоему и отсутствующему телу, поедались им, превращаясь в запасы силы, залежи добра и питательный гумус. Но питающий тебя сперматический шар в то же время стреножил твои крылья и ты, и твое тело, и твоя книга, лишенные поддержки воздуха, сильфид и эфемерид, кушая, стремительно неслись в то место, где тебе предстояло появиться.
Тебе запомнились последовавшие за этой ситуации?
Рухнув с неподнебесных высот, длиннот и долгот на рахис, арахис и фундук мегафиллического, семиждыперистого и пятиждывильчатого археоптериса, ты оказался на гребне, разделявшем ареолы, ареалы и ложа, в которых тюремная администрация устроила прогулочные дворики, скверики и коврики. Твоё тело, приноравливаясь, подгоняясь и ускоряясь к правилам, заправилам и конформистам этой части острога, вошло своими корнями в рыхлую клетчатку папоротникового листа, повернуло свои сиреневые листья под необходимым углом к падающему, летящему и питающему свету, изогнуло свой стебель в узел, соответствующий твоему статусу, ститусу и гомеостазу. Тебя не касались эти телесные махинации, манипуляции и мошенничества. Ты, сочетая, расчетая и умножая в себе свойства всех тех, кто был тобою, кем был ты, и тех, кто стремился тобою стать, ментальным буром, эфирным долотом и каузальным сверлом буравил внутренние свои слои, оболочки и области, как мощнолапая медведка прорывает своё ход, чтобы, прогрызя сквозное отверстие в одном картофельном клубне, тут же начать поиск следующего, или как угледобывающий комбайн проделывает штреки в пластах окаменелой древесины, оставляя после себя непривычную пустоту, уходя в собственные недостижимые глубины, чтобы, достигнув их, совместить в одном себе раскиданные по временам, весям и ветвям твои части, компоненты и ингредиенты.
Усик, выброшенный шестеркой Пахана твоей бывшей камеры, снёс, скинул и приземлил тебя со склериды на жесткую эпидерму, по которой кругами, петлями и расширяющимися спиралями гуляли рассеянно мастурбирующие арестанты.
– Здравствуй!
Твой бывший Пахан, грузно вжимая свои корневые чехлики в палисадную, садовую и рыхлую хлоренхиму, три с половиной раза обошел вокруг тебя, и из его бутона, над которым порхали ручейники, выстраивая из своих тел многоярусные бублики, с продетыми сквозь них тройными гантелями, непрерывно струилась гладкая, ребристая и извивающаяся пыльца. Пахан покачал бутоном, как недопущенный до кухни с лежащими на столе сардельками габровский кот, выражает свою неудовлетворённость покачиванием обрубка, что оставлен ему вместо хвоста, или как колеблется под порывами ветерка радиоантенна расположенного на крыше небоскрёба пентхауса, и из-под завалов пыльцы освободилась его плодоножка, сплошь усеянная фиолетовыми шрамами, тлёй и клопами.
Усик, выброшенный шестеркой Пахана твоей бывшей камеры, снёс, скинул и приземлил тебя со склериды на жесткую эпидерму, по которой кругами, петлями и расширяющимися спиралями гуляли рассеянно мастурбирующие арестанты.
– Здравствуй!
Твой бывший Пахан, грузно вжимая свои корневые чехлики в палисадную, садовую и рыхлую хлоренхиму, три с половиной раза обошел вокруг тебя, и из его бутона, над которым порхали ручейники, выстраивая из своих тел многоярусные бублики, с продетыми сквозь них тройными гантелями, непрерывно струилась гладкая, ребристая и извивающаяся пыльца. Пахан покачал бутоном, как недопущенный до кухни с лежащими на столе сардельками габровский кот, выражает свою неудовлетворённость покачиванием обрубка, что оставлен ему вместо хвоста, или как колеблется под порывами ветерка радиоантенна расположенного на крыше небоскрёба пентхауса, и из-под завалов пыльцы освободилась его плодоножка, сплошь усеянная фиолетовыми шрамами, тлёй и клопами.