Страница:
Снять трусы при всех… это что, символ, что ли?
Порывисто, не раздеваясь, вошел Горбачев.
— Ну, здравствуй!
«Выглядит замечательно», — отметила она.
— Здравствуй, Михаил Сергеевич, — она протянула руки, — здравствуй! У нас все в порядке?
— Как всегда! — ответил Горбачев.
Майор Копылова вышла из комнаты.
— Ну, как ты?
— Потом, все потом… — она быстро стянула с него пальто, — мой руки и говори!
Горбачев ловко выдернул руки из рукавов, кинул пальто на пол и вдруг поцеловал её в губы.
— Слушай, а что здесь сидеть-то? Поедем куда-нибудь, а? Поужинаем как люди?
Она улыбнулась:
— Ты, Миша, приглашаешь меня в ресторан?
— Ну… — Горбачев засмеялся, — ну давай, мчимся на дачу, утром тебя привезут, — без проблем!
— Мой руки. — Она нагнулась и подняла пальто. — И за стол!
— Между прочим, уважаемая Раиса Максимовна, мы не виделись шесть дней.
— Да, я ждала…
— Мне было не до любви.
— Не злись…
— Нет-нет, я не злюсь…
За тридцать восемь лет, проведенных вместе, Горбачев так и не нашел для Раисы Максимовны ни одного интимного имени или словечка; ласкаться друг к другу в их семье было не принято. Иногда, очень редко, он звал её «Захарка» — давным-давно, ещё студентами, они были в Третьяковской галерее, где она долго стояла перед картиной Венецианова; ему казалось, что именно в этот день их любовь стала настоящей страстью.
Стол был накрыт в соседней комнате. Здесь же по стойке смирно застыл официант — в бабочке и с салфеткой на согнутой руке.
— Хорошо живете, — бросил Горбачев, увидев бутылку коньяка.
Официант пододвинул кресло Горбачеву и только после этого помог сесть Раисе Максимовне.
— Салат Михаилу Сергеевичу!
— Погоди, а огурчики соленые есть? Чтоб из бочки?
— Сейчас выясню, — официант наклонил голову и ловко поднял бутылку «Юбилейного». — Вы позволите, товарищ Президент?
Горбачев кивнул головой.
— Я, Михаил Сергеевич, хочу показать тебе одно письмо, — тихо начала Раиса Максимовна, — из Бахчисарая. Сегодня передали из Фонда культуры. Помнишь, был бахчисарайский фонтан? Представь себе, его больше нет.
— А куда он делся? — Горбачев поднял рюмку. — Сперли, что ли?
Официант налил в бокал первой леди немного красного вина.
— Там, Михаил Сергеевич, перебои с водой, — пояснила Раиса Максимовна. — Фонтан есть. Нет воды.
— Погоди, это тот фонтан, где Гоголь плакал?
— Ой, там все плакали, Михаил Сергеевич. Иностранцы тоже: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…»
— У них что, у блядей этих, воды на слезы не хватает?! — взорвался Горбачев. — Ты сделай так… — Горбачев внимательно посмотрел на официанта. — Найди начальника моей охраны, пусть Губенко, министр культуры, проверит эти факты и включит воду. Понял? Про огурцы не забудь.
— Вы свободны, — кивнула Раиса Максимовна. Обращаясь к прислуге, она не говорила, а как бы роняла слова.
Официант вышел.
— Давай!
— За тебя, родной. Возьми салат.
Горбачев мгновенно опрокинул рюмку.
— Салат, говоришь…
Раиса Максимовна чуть-чуть пригубила вино:
— Ну, что этот? Наш… «неуклюжий»?
Имя «Ельцин» в их семье не произносилось. Раиса Максимовна нашла другие слова: «неуклюжий лидер».
Горбачев запихивал в себя салат. Он всегда ел неряшливо, крошки летели во все стороны, а куски капусты, которую он не успевал проглотить, падали обратно в тарелку.
— Шапошников, стервец, подвел. Предал Шапошников.
— И он тоже?..
— Ну… вот!
— Ты посмотри, а? Все предают! Черняев книгу написал про Форос, дневник, «Известия» опубликовали. Пишет, что я Болдину доверяла самое интимное…
— Что доверяла?
— Не знаю что… Яковлев Александр… интервью за интервью дает, одно хуже другого, Шеварднадзе…
— Эдик — да, окончательно раскрылся, — Горбачев махнул рукой. — Болен самолюбием, сам рвется в Президенты, в Кремль, это Сталин, просто маленький Сталин, хотя, если я рядом, рта не открывает, боится. Яковлев тщеславен, как баба, открыто предать не может… и не знает, как к Ельцину сбежать. Я, короче, неплохую комбинацию разработал, но Шапошников, вижу, не готов. Тогда мы с Вадимом Бакатиным быстро отыграли назад, вот и пришлось, я скажу, с царьком нашим… с Горохом… встретиться, поговорить крупно. Но ничего, ты знаешь, нормальный был разговор, я не ожидал. Твое здоровье, — Горбачев налил себе рюмку. — Как, скажи, твое здоровье?
— Скажу, скажу, ты не спеши; интрига, значит, не получилась, правильно я поняла?
Она вдруг взглянула на Горбачева так, будто сейчас, в эту минуту решалась её судьба.
Горбачев отставил салат:
— Нет интриги, нет. Я — только прощупывал. Короче говоря, мы сейчас продолжаем то, что уже много наделали. А вообще, я скажу, Ельцин изнурен, причем стратегически изнурен, от него все чего-то ждут, ему надо что-то делать, а что делать, он не знает, поэтому и пьет, собака, по-черному. А они, бурбулисы его, тоже не знают, дергаются, подбрасывают ему подозрения или чушь откровенную, — они ж идиоты, опыта нет!
— Ты что-то задумал, Миша?
— Естественно. Союзный договор, конфедерация республик в любом количестве: пять, десять, пятнадцать… — кто подпишет… тот и подпишет, какая мне разница, я ж у них все равно Президент. И не ждать Россию! Потом присоединится. Главное, что б больше двух, остальные республики — подтянем. Если больше двух, я — Президент. Договор не пойдет под откос, вот увидишь! Нурсултан подпишет, киргизы и туркмены подпишут (они у нас что угодно подпишут), Тер-Петросян подпишет, они ж христиане, вокруг мусульманский мир, зачем им изоляция? Гамсахурдиа — заставим, Вадим говорит, он там предал кого-то и с тех пор связан с органами, — то есть проблема, по большому счету, только в России.
— А Украина?
— Погоди, погоди с Украиной, сейчас скажу. В мире как? Есть федерации, которые на самом деле конфедерации. Материала в моем распоряжении было очень много. И Ельцин, я так понял, не отказывается, хотя ваньку валяет! На Госсовете Снегур хотел нам впаять: Президента страны не то выбирают, не то назначают парламенты суверенных государств, — иначе, мол, ничего не получится. Тут я разозлился: быть куклой, свадебным генералом, чтоб каждый ноги вытирал о Президента — на это идти нельзя. Я сказал о своей приверженности. Для меня возврата быть не может, иначе — политический тупик. Мы заложили много бомб, если так пойдет, то запутаем весь процесс; должен быть полномочный и властный глава государства с мандатом от всех народов. Гляжу на Ельцина: рожу отворотил, но молчит. Уломал все-таки: Президент избирается гражданами всех суверенных государств — членов нового Союза. Как проводить выборы в самих государствах, пусть каждый решает как хочет. Можно через народ, можно через выборщиков… скажем, сто лучших людей… аксакалы или ещё кто… выбирают главу своей республики. Ельцин дернулся: это хорошо, говорит, через выборщиков, как в Америке. Представляешь?! Наш самородок… уральский… понятия не имеет, как Америка избирает Президента!
Дальше — пошло-поехало. Ельцин настаивает, чтоб парламент был бы однопалатный. Из делегаций, значит, от парламентов государств. Я круто против. Я ж опять, получается, марионетка! Хорошо, говорю, от Туркменистана будет пятьдесят депутатов и от России — пятьдесят. «Что?!!» — взревел Ельцин. «А ты думай, что выносишь, думай!..»
Сдался. Но 26-го все-таки подпишем… Должны подписать! Новый договор — новое государство. Горбачев показал и ещё покажет! Он же трус, этот Ельцин, удар не держит. Я знаю, чего он боится… Он боится, что я возьму его письмо после октябрьского пленума и в газеты отдам! Плевать, что личное!..
— Какое письмо, Миша?
— А где он передо мной на коленях стоит, пишет, что у него все от водки, весь его гражданский порыв! Я даже слова эти помню: «постыдная уральская болезнь»!
А ножницы в брюхе, — это как? Решил покончить с собой, избавиться от мучителя Горбачева, так кончай, черт возьми! Нет: нажрался, облевал государственную дачу, пошел искать нож, а ему ножницы попались, — это политик, а?
Остается Кравчук. Но тут не сложно. Кравчук деньги любит, не успел в Президенты пролезть — купил дачу в Швейцарии. Трубин, прокурор, идет ко мне: что, Михаил Сергеевич, делать будем? Звоню Кравчуку: «Эй, нэзалежный, с ума сошел? Может, у тебя там и прописка есть?» Он в слезы: «Михаил Сергеич, то ж не дача, то ж хатынка, нызенька-нызенька…»
— Рыбу будешь?
— Что рыбу? — не понял Горбачев.
— На горячее.
— А, рыбу… нет. Без рыбы посидим.
— Пятнадцать республик уже не получится, Миша. Прибалтики нет.
— Я не забыл, — усмехнулся Горбачев. — Ну хорошо, ушли и ушли, зато американцы спокойны. Да Бурбулис с лета, чтоб ты знала, строчил меморандумы, как развалить Союз, варианты просчитывал. Не знаю, читал ли Ельцин эти бумажки, но Саня Руцкой одну такую папку приволок ко мне: Саня у нас государственник, ему ж за них стыдно. Ельцин в «Штерне» говорит: в Ново-Огарево, видите ли, Россия уступила Горбачеву больше, чем нужно! Вот они, бурбулисы его… это они, сволочи, пьяницу нашего на наклонную ставят, причем по сильно скользящей, но справимся: сейчас Ельцин в Германию едет, посмотрим, как Коль его примет, посмотрим… Хотя и Егор Яковлев, и Микола Петраков, в один голос, правильно говорят: нельзя недооценивать Ельцина как опасность, для него люди — не люди, всё, что сейчас, сплошное купецкое самодурство, этот мужик что хочешь взорвет…
Она смотрела на Горбачева и не верила ни одному его слову.
— Значит, что мы имеем? — спросил сам себя Горбачев. — Усугубление всех противоречий, раз. Мы втянулись в дебаты, чтобы отсеять одно от другого и, откровенно говоря, потеряли время. Дальше: выход на Союзный договор. Нэ…залежность так нэзалежность, пусть их, республик, будет сколько будет, мне наплевать, я-то все равно у них Президент, то есть не наплевать, конечно, но берем шире: создадим определенное умонастроение и опять получим целостную силу, гарантирую!
Тихо вошел официант и застыл у дверей.
— Что вам? — спросила Раиса Максимовна.
— Огурцы сейчас будут, Михаил Сергеевич…
— Ладно, я передумал, — махнул рукой Горбачев.
— Несите, несите, Михаил Сергеевич любит огурцы, — властно сказала Раиса Максимовна.
Первая леди страны была печальна.
— Ты же знаешь, Миша, этот… уральский… никогда не подпишет документ, который нужен Горбачеву. А без России, без Кремля ты будешь просто никому не нужен… Если нет России, где будет твой кабинет? В Ташкенте, что ли?
— Знаешь, — Горбачев откинулся на спинку стула, — когда я с ним один на один, он вполне вменяемый…
— Ты так меняешься к нему, Миша… — медленно, как бы цедя слова, сказала Раиса Максимовна.
— Я не меняюсь, нет, — Горбачев оживился, — но в плане направленности, в плане видения ближайших перспектив принципиальных расхождений у нас сейчас с Ельциным нет. А он — и вправду забавный. Стасик Шаталин сегодня пошутил, ты послушай: Ельцин, значит, приволок герб России — похвалиться. Глядим, кустарник какой-то, не поймешь, что напихано, и орел лезет с двумя головами и при короне. «Ну, — Ельцин тычет пальцем в орла, — на кого он похож? (Намекает, видно, что на него, на Ельцина.) Кто этот орел, если одним словом?» — «Урод, господин Президент!» — брякнул Стасик.
Горбачев засмеялся.
— Правда такой герб? — всплеснула руками Раиса Максимовна.
— Я им объясняю, — Горбачев налил себе коньяк, — нельзя искать вкус в говне. Что ты думаешь? Не верят! Я упразднил восемьдесят министерств, то есть шестьдесят пять тысяч чиновников пошли к черту накануне зимы… — все как Ельцин хотел. А в ответ, я это так расценил, Минфин России закрывает счета для вузов союзного подчинения! Гена Ягодин, министр, звонит: будет, мол, «Тяньаньмэнь»! И правда дошутимся… На Госсовете уперлись в бюджет: до конца года надо, хоть умри, тридцать миллиардов. Ельцин — в позу: «Не дам включить печатный станок!» Явлинский ему и так и сяк… «Н-нет, — кричит, — ваши деньги вообще ничего не стоят!» Вызвали Геращенко, он разъясняет: денег в Госбанке нет, а государство не может без денег. «Не дам, и все!» — рычит Ельцин. Еле-еле уговорили его пока не разгонять Министерство финансов; кто-то ж должен распределять деньги, если мы их найдем! «Ладно, — говорит, — пусть живут до первого декабря!» Я, значит, переполняюсь гневом. А он… то ли водкой правда оглоушен, то ли ещё что, но оглоушен здорово, надолго. Он все время, скажу тебе, на грани срыва, значит, не забыл, сукин сын, что двадцать пять миллионов людей за него вообще не пришли голосовать! Его ж выбрали сорок миллионов из ста трех!
Раиса Максимовна качнула головой:
— Сорок миллионов идиотов… Сорок миллионов!
— Ты пойми, почувствуй, — Горбачев опять оживился, — если союз государств не сделаем мы, его сделают они! Соберутся где-нибудь подальше от Москвы, перепьются вусмерть и тут же, по пьяной роже, бабахнут: славянский союз! Президентом станет Ельцин, это факт, хотя у Кравчука амбиции царские, Кравчук — тоже гетман, только наоборот: Богдан Хмельницкий в Россию хотел, а Кравчук рвется из России, я ж вижу! Тут же новую карту нарисуют, народу хлеб и мясо пообещают. Ельцин уже заявил, например, что Гайдар в декабре отпускает цены. Так Явлинский, я скажу, Григорий чуть не упал! Что будете делать, спрашивает, если народ на улицы выйдет? Все молчат, и Ельцин молчит. Короче, так: додержаться, додержаться надо, это я имею в виду как конечную цель. Вина хочешь?
…Что, что случилось с Раисой Максимовной, почему вдруг именно сейчас, в эти минуты, она остро, до боли ощутила, что все, о чем говорит Горбачев, это конец, даже не конец, хуже — это падение?.. Ей всегда нравилось думать, что он — великий человек, она любила эту мысль и не желала с ней расставаться. Она понимала, что в конце XX века, накануне нового столетия, любой человек, если он не круглый идиот, конечно, сделал бы, окажись он, по воле истории, Генеральным секретарем ЦК КПСС, то же самое, что сделал Горбачев. Советский Союз гнил, угроза голода стала абсолютной реальностью, выход был только один — реформы. Теперь — все, конец. Бесславие…
Раиса Максимовна смотрела на Горбачева с болью, свойственной матерям, которые вдруг перестают понимать своих взрослых детей.
— Тебе не кажется, Миша, если у нас не получилось до сих пор, это не получится уже никогда?
Горбачев поднял глаза:
— Ты о чем?
— У нас начался путь на Голгофу, Миша. У нас с тобой.
— А мне наплевать, — махнул рукой Горбачев, — раньше надо было уходить, раньше! Помнишь, что ты тогда говорила? А сейчас — стоять до конца, стоять, хотя скольжение будет, это факт.
Горбачев вдруг сощурился и улыбнулся:
— Я упрямый хлопец, ты ж знаешь…
Стало грустно.
— Да, конечно. Нельзя останавливаться, Миша, не то время. Помнишь, Мераб говорил: есть смерть и есть — мертвая смерть.
— Мераб, да…
(В Московском университете однокурсником Горбачева был один из величайших философов второй половины XX века Мераб Константинович Мамардашвили. В общежитии МГУ Мамардашвили и Горбачев пять лет жили в одной комнате, что, впрочем, не помешало Михаилу Сергеевичу забыть великого грузина в годы его опалы.)
— Мераб… как он, ты не знаешь?
— Он умер, Миша, — сказала Раиса Максимовна.
— Как умер?! Когда? Где?
— Еще зимой. Прямо во Внуково, от инфаркта. Мераб говорил: если мой народ выберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа… Он летел из Америки домой, через Внуково, грузины узнали его, кричали: «Да здравствует Гамсахурдиа!», плевали Мерабу в лицо, загородили трап…
— Да… — Горбачев задумчиво жевал листики салата. — Да…
— Ты правильно решил: нельзя уходить. Иначе бесславие, — твердо сказала она.
— Хорошо, что напомнила о Мерабе, я о нем открыто буду говорить…
Они смотрели друг другу в глаза, и было слышно, как здесь, в столовой, идут большие настенные часы. Раиса Максимовна кивнула на бутылку вина:
— Ухаживай, Президент! Я пью за человека, который принес в мир добро.
— Давай!
Красивая рюмка и красивый бокал звонко стукнулись друг о друга.
— Рыбу будешь?
— Не сегодня.
— Михаил Сергеевич, рыба — это фосфор.
— Знаешь что? Я остаюсь с тобой. Здесь!
— Ты не выспишься.
— Встань! Встань, встань… Подойди ко мне. Не бойся, никто не войдет! Слушай, здесь действительно холодно или мне так кажется?..
— Я соскучилась, — улыбнулась она, — я просто люблю тебя, Миша, я просто тебя люблю…
— Скажи, это трудно — любить меня?
— Трудно?
— Да.
Раиса Максимовна вдруг резко вскинула голову.
— Хватит играть в кругу близких! — властно сказала она. — Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак!
14
Порывисто, не раздеваясь, вошел Горбачев.
— Ну, здравствуй!
«Выглядит замечательно», — отметила она.
— Здравствуй, Михаил Сергеевич, — она протянула руки, — здравствуй! У нас все в порядке?
— Как всегда! — ответил Горбачев.
Майор Копылова вышла из комнаты.
— Ну, как ты?
— Потом, все потом… — она быстро стянула с него пальто, — мой руки и говори!
Горбачев ловко выдернул руки из рукавов, кинул пальто на пол и вдруг поцеловал её в губы.
— Слушай, а что здесь сидеть-то? Поедем куда-нибудь, а? Поужинаем как люди?
Она улыбнулась:
— Ты, Миша, приглашаешь меня в ресторан?
— Ну… — Горбачев засмеялся, — ну давай, мчимся на дачу, утром тебя привезут, — без проблем!
— Мой руки. — Она нагнулась и подняла пальто. — И за стол!
— Между прочим, уважаемая Раиса Максимовна, мы не виделись шесть дней.
— Да, я ждала…
— Мне было не до любви.
— Не злись…
— Нет-нет, я не злюсь…
За тридцать восемь лет, проведенных вместе, Горбачев так и не нашел для Раисы Максимовны ни одного интимного имени или словечка; ласкаться друг к другу в их семье было не принято. Иногда, очень редко, он звал её «Захарка» — давным-давно, ещё студентами, они были в Третьяковской галерее, где она долго стояла перед картиной Венецианова; ему казалось, что именно в этот день их любовь стала настоящей страстью.
Стол был накрыт в соседней комнате. Здесь же по стойке смирно застыл официант — в бабочке и с салфеткой на согнутой руке.
— Хорошо живете, — бросил Горбачев, увидев бутылку коньяка.
Официант пододвинул кресло Горбачеву и только после этого помог сесть Раисе Максимовне.
— Салат Михаилу Сергеевичу!
— Погоди, а огурчики соленые есть? Чтоб из бочки?
— Сейчас выясню, — официант наклонил голову и ловко поднял бутылку «Юбилейного». — Вы позволите, товарищ Президент?
Горбачев кивнул головой.
— Я, Михаил Сергеевич, хочу показать тебе одно письмо, — тихо начала Раиса Максимовна, — из Бахчисарая. Сегодня передали из Фонда культуры. Помнишь, был бахчисарайский фонтан? Представь себе, его больше нет.
— А куда он делся? — Горбачев поднял рюмку. — Сперли, что ли?
Официант налил в бокал первой леди немного красного вина.
— Там, Михаил Сергеевич, перебои с водой, — пояснила Раиса Максимовна. — Фонтан есть. Нет воды.
— Погоди, это тот фонтан, где Гоголь плакал?
— Ой, там все плакали, Михаил Сергеевич. Иностранцы тоже: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…»
— У них что, у блядей этих, воды на слезы не хватает?! — взорвался Горбачев. — Ты сделай так… — Горбачев внимательно посмотрел на официанта. — Найди начальника моей охраны, пусть Губенко, министр культуры, проверит эти факты и включит воду. Понял? Про огурцы не забудь.
— Вы свободны, — кивнула Раиса Максимовна. Обращаясь к прислуге, она не говорила, а как бы роняла слова.
Официант вышел.
— Давай!
— За тебя, родной. Возьми салат.
Горбачев мгновенно опрокинул рюмку.
— Салат, говоришь…
Раиса Максимовна чуть-чуть пригубила вино:
— Ну, что этот? Наш… «неуклюжий»?
Имя «Ельцин» в их семье не произносилось. Раиса Максимовна нашла другие слова: «неуклюжий лидер».
Горбачев запихивал в себя салат. Он всегда ел неряшливо, крошки летели во все стороны, а куски капусты, которую он не успевал проглотить, падали обратно в тарелку.
— Шапошников, стервец, подвел. Предал Шапошников.
— И он тоже?..
— Ну… вот!
— Ты посмотри, а? Все предают! Черняев книгу написал про Форос, дневник, «Известия» опубликовали. Пишет, что я Болдину доверяла самое интимное…
— Что доверяла?
— Не знаю что… Яковлев Александр… интервью за интервью дает, одно хуже другого, Шеварднадзе…
— Эдик — да, окончательно раскрылся, — Горбачев махнул рукой. — Болен самолюбием, сам рвется в Президенты, в Кремль, это Сталин, просто маленький Сталин, хотя, если я рядом, рта не открывает, боится. Яковлев тщеславен, как баба, открыто предать не может… и не знает, как к Ельцину сбежать. Я, короче, неплохую комбинацию разработал, но Шапошников, вижу, не готов. Тогда мы с Вадимом Бакатиным быстро отыграли назад, вот и пришлось, я скажу, с царьком нашим… с Горохом… встретиться, поговорить крупно. Но ничего, ты знаешь, нормальный был разговор, я не ожидал. Твое здоровье, — Горбачев налил себе рюмку. — Как, скажи, твое здоровье?
— Скажу, скажу, ты не спеши; интрига, значит, не получилась, правильно я поняла?
Она вдруг взглянула на Горбачева так, будто сейчас, в эту минуту решалась её судьба.
Горбачев отставил салат:
— Нет интриги, нет. Я — только прощупывал. Короче говоря, мы сейчас продолжаем то, что уже много наделали. А вообще, я скажу, Ельцин изнурен, причем стратегически изнурен, от него все чего-то ждут, ему надо что-то делать, а что делать, он не знает, поэтому и пьет, собака, по-черному. А они, бурбулисы его, тоже не знают, дергаются, подбрасывают ему подозрения или чушь откровенную, — они ж идиоты, опыта нет!
— Ты что-то задумал, Миша?
— Естественно. Союзный договор, конфедерация республик в любом количестве: пять, десять, пятнадцать… — кто подпишет… тот и подпишет, какая мне разница, я ж у них все равно Президент. И не ждать Россию! Потом присоединится. Главное, что б больше двух, остальные республики — подтянем. Если больше двух, я — Президент. Договор не пойдет под откос, вот увидишь! Нурсултан подпишет, киргизы и туркмены подпишут (они у нас что угодно подпишут), Тер-Петросян подпишет, они ж христиане, вокруг мусульманский мир, зачем им изоляция? Гамсахурдиа — заставим, Вадим говорит, он там предал кого-то и с тех пор связан с органами, — то есть проблема, по большому счету, только в России.
— А Украина?
— Погоди, погоди с Украиной, сейчас скажу. В мире как? Есть федерации, которые на самом деле конфедерации. Материала в моем распоряжении было очень много. И Ельцин, я так понял, не отказывается, хотя ваньку валяет! На Госсовете Снегур хотел нам впаять: Президента страны не то выбирают, не то назначают парламенты суверенных государств, — иначе, мол, ничего не получится. Тут я разозлился: быть куклой, свадебным генералом, чтоб каждый ноги вытирал о Президента — на это идти нельзя. Я сказал о своей приверженности. Для меня возврата быть не может, иначе — политический тупик. Мы заложили много бомб, если так пойдет, то запутаем весь процесс; должен быть полномочный и властный глава государства с мандатом от всех народов. Гляжу на Ельцина: рожу отворотил, но молчит. Уломал все-таки: Президент избирается гражданами всех суверенных государств — членов нового Союза. Как проводить выборы в самих государствах, пусть каждый решает как хочет. Можно через народ, можно через выборщиков… скажем, сто лучших людей… аксакалы или ещё кто… выбирают главу своей республики. Ельцин дернулся: это хорошо, говорит, через выборщиков, как в Америке. Представляешь?! Наш самородок… уральский… понятия не имеет, как Америка избирает Президента!
Дальше — пошло-поехало. Ельцин настаивает, чтоб парламент был бы однопалатный. Из делегаций, значит, от парламентов государств. Я круто против. Я ж опять, получается, марионетка! Хорошо, говорю, от Туркменистана будет пятьдесят депутатов и от России — пятьдесят. «Что?!!» — взревел Ельцин. «А ты думай, что выносишь, думай!..»
Сдался. Но 26-го все-таки подпишем… Должны подписать! Новый договор — новое государство. Горбачев показал и ещё покажет! Он же трус, этот Ельцин, удар не держит. Я знаю, чего он боится… Он боится, что я возьму его письмо после октябрьского пленума и в газеты отдам! Плевать, что личное!..
— Какое письмо, Миша?
— А где он передо мной на коленях стоит, пишет, что у него все от водки, весь его гражданский порыв! Я даже слова эти помню: «постыдная уральская болезнь»!
А ножницы в брюхе, — это как? Решил покончить с собой, избавиться от мучителя Горбачева, так кончай, черт возьми! Нет: нажрался, облевал государственную дачу, пошел искать нож, а ему ножницы попались, — это политик, а?
Остается Кравчук. Но тут не сложно. Кравчук деньги любит, не успел в Президенты пролезть — купил дачу в Швейцарии. Трубин, прокурор, идет ко мне: что, Михаил Сергеевич, делать будем? Звоню Кравчуку: «Эй, нэзалежный, с ума сошел? Может, у тебя там и прописка есть?» Он в слезы: «Михаил Сергеич, то ж не дача, то ж хатынка, нызенька-нызенька…»
— Рыбу будешь?
— Что рыбу? — не понял Горбачев.
— На горячее.
— А, рыбу… нет. Без рыбы посидим.
— Пятнадцать республик уже не получится, Миша. Прибалтики нет.
— Я не забыл, — усмехнулся Горбачев. — Ну хорошо, ушли и ушли, зато американцы спокойны. Да Бурбулис с лета, чтоб ты знала, строчил меморандумы, как развалить Союз, варианты просчитывал. Не знаю, читал ли Ельцин эти бумажки, но Саня Руцкой одну такую папку приволок ко мне: Саня у нас государственник, ему ж за них стыдно. Ельцин в «Штерне» говорит: в Ново-Огарево, видите ли, Россия уступила Горбачеву больше, чем нужно! Вот они, бурбулисы его… это они, сволочи, пьяницу нашего на наклонную ставят, причем по сильно скользящей, но справимся: сейчас Ельцин в Германию едет, посмотрим, как Коль его примет, посмотрим… Хотя и Егор Яковлев, и Микола Петраков, в один голос, правильно говорят: нельзя недооценивать Ельцина как опасность, для него люди — не люди, всё, что сейчас, сплошное купецкое самодурство, этот мужик что хочешь взорвет…
Она смотрела на Горбачева и не верила ни одному его слову.
— Значит, что мы имеем? — спросил сам себя Горбачев. — Усугубление всех противоречий, раз. Мы втянулись в дебаты, чтобы отсеять одно от другого и, откровенно говоря, потеряли время. Дальше: выход на Союзный договор. Нэ…залежность так нэзалежность, пусть их, республик, будет сколько будет, мне наплевать, я-то все равно у них Президент, то есть не наплевать, конечно, но берем шире: создадим определенное умонастроение и опять получим целостную силу, гарантирую!
Тихо вошел официант и застыл у дверей.
— Что вам? — спросила Раиса Максимовна.
— Огурцы сейчас будут, Михаил Сергеевич…
— Ладно, я передумал, — махнул рукой Горбачев.
— Несите, несите, Михаил Сергеевич любит огурцы, — властно сказала Раиса Максимовна.
Первая леди страны была печальна.
— Ты же знаешь, Миша, этот… уральский… никогда не подпишет документ, который нужен Горбачеву. А без России, без Кремля ты будешь просто никому не нужен… Если нет России, где будет твой кабинет? В Ташкенте, что ли?
— Знаешь, — Горбачев откинулся на спинку стула, — когда я с ним один на один, он вполне вменяемый…
— Ты так меняешься к нему, Миша… — медленно, как бы цедя слова, сказала Раиса Максимовна.
— Я не меняюсь, нет, — Горбачев оживился, — но в плане направленности, в плане видения ближайших перспектив принципиальных расхождений у нас сейчас с Ельциным нет. А он — и вправду забавный. Стасик Шаталин сегодня пошутил, ты послушай: Ельцин, значит, приволок герб России — похвалиться. Глядим, кустарник какой-то, не поймешь, что напихано, и орел лезет с двумя головами и при короне. «Ну, — Ельцин тычет пальцем в орла, — на кого он похож? (Намекает, видно, что на него, на Ельцина.) Кто этот орел, если одним словом?» — «Урод, господин Президент!» — брякнул Стасик.
Горбачев засмеялся.
— Правда такой герб? — всплеснула руками Раиса Максимовна.
— Я им объясняю, — Горбачев налил себе коньяк, — нельзя искать вкус в говне. Что ты думаешь? Не верят! Я упразднил восемьдесят министерств, то есть шестьдесят пять тысяч чиновников пошли к черту накануне зимы… — все как Ельцин хотел. А в ответ, я это так расценил, Минфин России закрывает счета для вузов союзного подчинения! Гена Ягодин, министр, звонит: будет, мол, «Тяньаньмэнь»! И правда дошутимся… На Госсовете уперлись в бюджет: до конца года надо, хоть умри, тридцать миллиардов. Ельцин — в позу: «Не дам включить печатный станок!» Явлинский ему и так и сяк… «Н-нет, — кричит, — ваши деньги вообще ничего не стоят!» Вызвали Геращенко, он разъясняет: денег в Госбанке нет, а государство не может без денег. «Не дам, и все!» — рычит Ельцин. Еле-еле уговорили его пока не разгонять Министерство финансов; кто-то ж должен распределять деньги, если мы их найдем! «Ладно, — говорит, — пусть живут до первого декабря!» Я, значит, переполняюсь гневом. А он… то ли водкой правда оглоушен, то ли ещё что, но оглоушен здорово, надолго. Он все время, скажу тебе, на грани срыва, значит, не забыл, сукин сын, что двадцать пять миллионов людей за него вообще не пришли голосовать! Его ж выбрали сорок миллионов из ста трех!
Раиса Максимовна качнула головой:
— Сорок миллионов идиотов… Сорок миллионов!
— Ты пойми, почувствуй, — Горбачев опять оживился, — если союз государств не сделаем мы, его сделают они! Соберутся где-нибудь подальше от Москвы, перепьются вусмерть и тут же, по пьяной роже, бабахнут: славянский союз! Президентом станет Ельцин, это факт, хотя у Кравчука амбиции царские, Кравчук — тоже гетман, только наоборот: Богдан Хмельницкий в Россию хотел, а Кравчук рвется из России, я ж вижу! Тут же новую карту нарисуют, народу хлеб и мясо пообещают. Ельцин уже заявил, например, что Гайдар в декабре отпускает цены. Так Явлинский, я скажу, Григорий чуть не упал! Что будете делать, спрашивает, если народ на улицы выйдет? Все молчат, и Ельцин молчит. Короче, так: додержаться, додержаться надо, это я имею в виду как конечную цель. Вина хочешь?
…Что, что случилось с Раисой Максимовной, почему вдруг именно сейчас, в эти минуты, она остро, до боли ощутила, что все, о чем говорит Горбачев, это конец, даже не конец, хуже — это падение?.. Ей всегда нравилось думать, что он — великий человек, она любила эту мысль и не желала с ней расставаться. Она понимала, что в конце XX века, накануне нового столетия, любой человек, если он не круглый идиот, конечно, сделал бы, окажись он, по воле истории, Генеральным секретарем ЦК КПСС, то же самое, что сделал Горбачев. Советский Союз гнил, угроза голода стала абсолютной реальностью, выход был только один — реформы. Теперь — все, конец. Бесславие…
Раиса Максимовна смотрела на Горбачева с болью, свойственной матерям, которые вдруг перестают понимать своих взрослых детей.
— Тебе не кажется, Миша, если у нас не получилось до сих пор, это не получится уже никогда?
Горбачев поднял глаза:
— Ты о чем?
— У нас начался путь на Голгофу, Миша. У нас с тобой.
— А мне наплевать, — махнул рукой Горбачев, — раньше надо было уходить, раньше! Помнишь, что ты тогда говорила? А сейчас — стоять до конца, стоять, хотя скольжение будет, это факт.
Горбачев вдруг сощурился и улыбнулся:
— Я упрямый хлопец, ты ж знаешь…
Стало грустно.
— Да, конечно. Нельзя останавливаться, Миша, не то время. Помнишь, Мераб говорил: есть смерть и есть — мертвая смерть.
— Мераб, да…
(В Московском университете однокурсником Горбачева был один из величайших философов второй половины XX века Мераб Константинович Мамардашвили. В общежитии МГУ Мамардашвили и Горбачев пять лет жили в одной комнате, что, впрочем, не помешало Михаилу Сергеевичу забыть великого грузина в годы его опалы.)
— Мераб… как он, ты не знаешь?
— Он умер, Миша, — сказала Раиса Максимовна.
— Как умер?! Когда? Где?
— Еще зимой. Прямо во Внуково, от инфаркта. Мераб говорил: если мой народ выберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа… Он летел из Америки домой, через Внуково, грузины узнали его, кричали: «Да здравствует Гамсахурдиа!», плевали Мерабу в лицо, загородили трап…
— Да… — Горбачев задумчиво жевал листики салата. — Да…
— Ты правильно решил: нельзя уходить. Иначе бесславие, — твердо сказала она.
— Хорошо, что напомнила о Мерабе, я о нем открыто буду говорить…
Они смотрели друг другу в глаза, и было слышно, как здесь, в столовой, идут большие настенные часы. Раиса Максимовна кивнула на бутылку вина:
— Ухаживай, Президент! Я пью за человека, который принес в мир добро.
— Давай!
Красивая рюмка и красивый бокал звонко стукнулись друг о друга.
— Рыбу будешь?
— Не сегодня.
— Михаил Сергеевич, рыба — это фосфор.
— Знаешь что? Я остаюсь с тобой. Здесь!
— Ты не выспишься.
— Встань! Встань, встань… Подойди ко мне. Не бойся, никто не войдет! Слушай, здесь действительно холодно или мне так кажется?..
— Я соскучилась, — улыбнулась она, — я просто люблю тебя, Миша, я просто тебя люблю…
— Скажи, это трудно — любить меня?
— Трудно?
— Да.
Раиса Максимовна вдруг резко вскинула голову.
— Хватит играть в кругу близких! — властно сказала она. — Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак!
14
Ельцин приподнялся, зажег лампу и взглянул на будильник: четыре часа утра.
Опять, ты подумай… Ну кто, кто объяснит, почему каждый день, точнее, каждую ночь он просыпается ровно в четыре часа утра?
В Архангельском была такая темень, что Ельцину стало не по себе. Ельцин днем и Ельцин ночью — это разные люди; если днем, у себя в кабинете, и тем более на людях, Президент Ельцин выглядел красивым, интересным мужчиной, то ночью, наедине с собой, это был глубокий старик, одинокий и странный. Никто, даже Наина Иосифовна и их девочки, никто не знал, что бессонница стала для Ельцина настоящим кошмаром, который заглушала только водка, да и то не надолго. Когда у Ельцина начинался запой, сон исчезал начисто.
По ночам, в отличие от Сталина например, Ельцин всегда был один. Никого рядом, только Коржаков и охрана.
Феномен Коржакова заключался в том, что по ночам он был для Ельцина как лекарство.
Ельцин всегда спал один. Трезвый, он совершенно не интересовался женщинами, вел себя по отношению к ним крайне деликатно, но стоило Ельцину выпить, как после первой же бутылки в нем просыпалось что-то дикое. Женщин в окружении Ельцина не было, только Лидия Муратова, тренер по теннису (ее быстро выгнали), и Людмила Пихоя, его спичрайтер, женщина не только одаренная, но и порядочная, хотя именно она — так получилось! — посоветовала Ельцину избираться в Президенты России в паре с Руцким, о чем Ельцин (он не умел плохо относиться к самому себе, то есть у него всегда находились виноватые) не забывал.
Выбор, одним словом, был не большой, поэтому пьяный Ельцин не церемонился: однажды, в гостях у Коржакова, он грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что он ослеп, а Ирина, заметив, что муж смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.
Тискать Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, как правило, все заканчивалось — Ельцин просто падал на диван и засыпал.
Дважды Ельцин и Коржаков (в дребодан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе, резали руки, пальцы и кровью мазали то место, где, по их мнению, находится сердце, после чего троекратно целовались.
Странно, конечно, но Ельцин с его вечной подозрительностью, с его капризами (Президент часто страдал дурным настроением) не видел, что Коржаков ничего не забывает и ничего не прощает…
Ночь, чертова ночь, ужасная, нескончаемая, — она стояла вокруг Ельцина стеной. Странная, необъяснимая тревога врывалась в его душу и сразу, наотмашь била по нервам. Ельцин был соткан (весь, целиком) из старых обид.
Только по ночам Ельцин признавался, говорил себе, что это не он имеет власть, нет, это Кремль имеет его как хочет.
Да и как он… он, Борис Ельцин, не получивший, если уж на то пошло, не только приличного, но просто серьезного образования, писавший «Москва» через «а» (пока Илюшин, слава богу, не поправил), как он может быть выше Горбачева?!
Правда, ему казалось, что у него хорошая команда абсолютно верных людей, демократов, что они, их «коллективный разум», это и есть, на самом деле, он, Борис Ельцин. А что получилось? Министр финансов Борис Федоров не смог (просто не смог, не сумел) составить бюджет России на новый финансовый год, а когда Силаев и Скоков — при них было дело — устроили скандал, сбежал сначала в недельную поездку за границу, потом заявил, что его травят бывшие коммунисты, и ушел в отставку. Советник Президента по национальным вопросам Галина Старовойтова чуть было не взорвала Кавказ. Она явилась во Владикавказ, где начались стычки между осетинами и ингушами, и объявила, что она (она!) распускает Верховный Совет республики. Тут даже Бурбулис не выдержал, прибежал к Президенту: война, говорит, теперь начнется с новой силой…
Ельцин лежал, закинув руки за голову.
В глубине души он не возражал, конечно, чтобы Горбачев оставался в Кремле. Да черт с ним, в конце концов, пусть он за все отвечает, следующий Президент будет избираться через два года, можно подождать!.. В Испании, скажем, есть Гонсалес и есть король: нормальная пара… Но что Горбачев не умеет, так это отвечать!.. Опять скажет, что он ничего не знает. Ну не знает, извините! Или начнет все перекидывать на Ельцина, на политику российского руководства: я ж, мол, вас предупреждал… Когда мужчина импотент, это плохо для его жены. Когда импотент Президент — это гибель общества! Работу ищет, а? Сидел бы и молчал — вот тебе и работа. Холуй его, Бакатин, до глубокой ночи у себя в кабинете чаи гоняет с разными генералами, — они там что, поэмы друг другу читают?!
Еще больше, чем Горбачева, Президент России ненавидел Бакатина. К бывшему министру милиции у Ельцина было чисто мужское отвращение — после Успенских дач. Пока Ельцин (почти три недели) валялся дома, залечивая синяки на лице, Горбачев и Бакатин — готовились. И как только он появился на сессии Верховного Совета, Бакатин с удовольствием рассказал депутатам (то есть всей стране), что в районе моста, с которого, по версии Ельцина, он полетел (с мешком на голове) в воду, глубины просто нет, там меньше метра…
Горбачев: вулкан, извергающий вату! Перед Форосом Крючков показал Горбачеву пленку: Игнатенко берет деньги от западного журналиста, итальянца кажется, за интервью с Горбачевым. Сидит, купюры пересчитывает…
— Скажите Игнатенко, что вы его поймали, — отмахнулся Горбачев. — Будет лучше работать!
Пленка, кстати, цела, надо сказать Попцову, пусть покажет её по «России»…
Вокруг Горбачева — страшная коррупция, об этом известно; неужели Болдин, его «постельничий», приставленный к Горбачеву ещё Чебриковым, не врет, неужели и сам Горбачев привез от Президента Ро Дэ У из Сеула сто тысяч долларов наличными — Болдин показал это на допросах в «Матросской тишине»… Значит, так: Президенту СССР Горбачеву — никакой неприкосновенности. Есть грехи — под суд. Пусть сидит — не жалко. И Раису Максимовну туда же… Гибрид мимозы и крапивы, понимаешь! Но… сначала Горбачев должен уйти, не все сразу. А он тюрьмы боится, это факт. Как он уйдет? Парень какой-то, прокурор, причем не из российских структур, возбудил против Горбачева уголовное дело: уход Прибалтики, превышение президентских полномочий. Так Горбачев, говорят, чуть с ума не сошел, все встречи отменил, к телефонам кинулся, решил, что это — масштабная провокация…
Всех боится, вот Президент!
Свет от лампы рассеивался лунным туманом.
«Ночной фонарь!» — усмехнулся Ельцин.
Давно, ещё на первом съезде, кто-то из депутатов (то ли Гранин, то ли Марк Захаров) поведал Ельцину притчу о ночном фонаре. Вечер, темень непроглядная, никого нет, вдруг ярко загорается красивый большой фонарь и все ночные твари, бабочки, жучки разные тут же, наперегонки, несутся к нему, жужжат, все хотят быть к фонарю поближе, но ночь коротка… Утром фонарь погас, бабочки и жучки исчезли невесть куда, стоит фонарь, никому не нужный, одинокий, и за ночь — весь обосран…
Ельцин очень хотел, чтобы Россия была великой Россией. С этой мыслью, с этим желанием он шел на выборы. Великая Россия — другой цели не было…
Вот, говорят, рынок… Так, мол, везде, в любом нормальном государстве: что вырастет, то вырастет, что умрет, то умрет…
Хорошо, проведем приватизацию. Отдадим заводы и фабрики в честные частные руки. У кого в России есть деньги? Кто, например, может купить Уралмаш, который Гайдар уже дважды предлагал продать? Больше всех на Урале получал он, Борис Ельцин, первый секретарь обкома партии: тысяча сто двенадцать рублей (чистыми). И Малахеев, и Рыжков, директора Уралмаша при Ельцине, получали на сто — сто пятьдесят рублей меньше, правда, на Уралмаше были большие премии. Ельцин, самый богатый человек на Урале, за всю жизнь скопил и положил на сберкнижку около сорока тысяч рублей. Он что, может на эти деньги купить Уралмаш?
Значит, деньги в России есть только у бандитов, только у воров. Социализм — это такая система, при которой честно заработать на Уралмаш человек (любой человек) просто не мог. Как же быть с приватизацией? Кто купит? Жулики? А кого, собственно говоря, ждать? Не будет рынка, значит, и деньги у людей не появятся — это ж замкнутый круг! Вон, Гайдар: нашел какого-то Каху Бендукидзе и уверяет, что у Кахи… у этого… есть деньги, что на Уралмаше он будет директором лучше Рыжкова… Кто такой Каха? Где Гайдар его выкопал? Почему прежде, все эти годы, о Кахе никто ничего не знал?..
Опять, ты подумай… Ну кто, кто объяснит, почему каждый день, точнее, каждую ночь он просыпается ровно в четыре часа утра?
В Архангельском была такая темень, что Ельцину стало не по себе. Ельцин днем и Ельцин ночью — это разные люди; если днем, у себя в кабинете, и тем более на людях, Президент Ельцин выглядел красивым, интересным мужчиной, то ночью, наедине с собой, это был глубокий старик, одинокий и странный. Никто, даже Наина Иосифовна и их девочки, никто не знал, что бессонница стала для Ельцина настоящим кошмаром, который заглушала только водка, да и то не надолго. Когда у Ельцина начинался запой, сон исчезал начисто.
По ночам, в отличие от Сталина например, Ельцин всегда был один. Никого рядом, только Коржаков и охрана.
Феномен Коржакова заключался в том, что по ночам он был для Ельцина как лекарство.
Ельцин всегда спал один. Трезвый, он совершенно не интересовался женщинами, вел себя по отношению к ним крайне деликатно, но стоило Ельцину выпить, как после первой же бутылки в нем просыпалось что-то дикое. Женщин в окружении Ельцина не было, только Лидия Муратова, тренер по теннису (ее быстро выгнали), и Людмила Пихоя, его спичрайтер, женщина не только одаренная, но и порядочная, хотя именно она — так получилось! — посоветовала Ельцину избираться в Президенты России в паре с Руцким, о чем Ельцин (он не умел плохо относиться к самому себе, то есть у него всегда находились виноватые) не забывал.
Выбор, одним словом, был не большой, поэтому пьяный Ельцин не церемонился: однажды, в гостях у Коржакова, он грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что он ослеп, а Ирина, заметив, что муж смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.
Тискать Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, как правило, все заканчивалось — Ельцин просто падал на диван и засыпал.
Дважды Ельцин и Коржаков (в дребодан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе, резали руки, пальцы и кровью мазали то место, где, по их мнению, находится сердце, после чего троекратно целовались.
Странно, конечно, но Ельцин с его вечной подозрительностью, с его капризами (Президент часто страдал дурным настроением) не видел, что Коржаков ничего не забывает и ничего не прощает…
Ночь, чертова ночь, ужасная, нескончаемая, — она стояла вокруг Ельцина стеной. Странная, необъяснимая тревога врывалась в его душу и сразу, наотмашь била по нервам. Ельцин был соткан (весь, целиком) из старых обид.
Только по ночам Ельцин признавался, говорил себе, что это не он имеет власть, нет, это Кремль имеет его как хочет.
Да и как он… он, Борис Ельцин, не получивший, если уж на то пошло, не только приличного, но просто серьезного образования, писавший «Москва» через «а» (пока Илюшин, слава богу, не поправил), как он может быть выше Горбачева?!
Правда, ему казалось, что у него хорошая команда абсолютно верных людей, демократов, что они, их «коллективный разум», это и есть, на самом деле, он, Борис Ельцин. А что получилось? Министр финансов Борис Федоров не смог (просто не смог, не сумел) составить бюджет России на новый финансовый год, а когда Силаев и Скоков — при них было дело — устроили скандал, сбежал сначала в недельную поездку за границу, потом заявил, что его травят бывшие коммунисты, и ушел в отставку. Советник Президента по национальным вопросам Галина Старовойтова чуть было не взорвала Кавказ. Она явилась во Владикавказ, где начались стычки между осетинами и ингушами, и объявила, что она (она!) распускает Верховный Совет республики. Тут даже Бурбулис не выдержал, прибежал к Президенту: война, говорит, теперь начнется с новой силой…
Ельцин лежал, закинув руки за голову.
В глубине души он не возражал, конечно, чтобы Горбачев оставался в Кремле. Да черт с ним, в конце концов, пусть он за все отвечает, следующий Президент будет избираться через два года, можно подождать!.. В Испании, скажем, есть Гонсалес и есть король: нормальная пара… Но что Горбачев не умеет, так это отвечать!.. Опять скажет, что он ничего не знает. Ну не знает, извините! Или начнет все перекидывать на Ельцина, на политику российского руководства: я ж, мол, вас предупреждал… Когда мужчина импотент, это плохо для его жены. Когда импотент Президент — это гибель общества! Работу ищет, а? Сидел бы и молчал — вот тебе и работа. Холуй его, Бакатин, до глубокой ночи у себя в кабинете чаи гоняет с разными генералами, — они там что, поэмы друг другу читают?!
Еще больше, чем Горбачева, Президент России ненавидел Бакатина. К бывшему министру милиции у Ельцина было чисто мужское отвращение — после Успенских дач. Пока Ельцин (почти три недели) валялся дома, залечивая синяки на лице, Горбачев и Бакатин — готовились. И как только он появился на сессии Верховного Совета, Бакатин с удовольствием рассказал депутатам (то есть всей стране), что в районе моста, с которого, по версии Ельцина, он полетел (с мешком на голове) в воду, глубины просто нет, там меньше метра…
Горбачев: вулкан, извергающий вату! Перед Форосом Крючков показал Горбачеву пленку: Игнатенко берет деньги от западного журналиста, итальянца кажется, за интервью с Горбачевым. Сидит, купюры пересчитывает…
— Скажите Игнатенко, что вы его поймали, — отмахнулся Горбачев. — Будет лучше работать!
Пленка, кстати, цела, надо сказать Попцову, пусть покажет её по «России»…
Вокруг Горбачева — страшная коррупция, об этом известно; неужели Болдин, его «постельничий», приставленный к Горбачеву ещё Чебриковым, не врет, неужели и сам Горбачев привез от Президента Ро Дэ У из Сеула сто тысяч долларов наличными — Болдин показал это на допросах в «Матросской тишине»… Значит, так: Президенту СССР Горбачеву — никакой неприкосновенности. Есть грехи — под суд. Пусть сидит — не жалко. И Раису Максимовну туда же… Гибрид мимозы и крапивы, понимаешь! Но… сначала Горбачев должен уйти, не все сразу. А он тюрьмы боится, это факт. Как он уйдет? Парень какой-то, прокурор, причем не из российских структур, возбудил против Горбачева уголовное дело: уход Прибалтики, превышение президентских полномочий. Так Горбачев, говорят, чуть с ума не сошел, все встречи отменил, к телефонам кинулся, решил, что это — масштабная провокация…
Всех боится, вот Президент!
Свет от лампы рассеивался лунным туманом.
«Ночной фонарь!» — усмехнулся Ельцин.
Давно, ещё на первом съезде, кто-то из депутатов (то ли Гранин, то ли Марк Захаров) поведал Ельцину притчу о ночном фонаре. Вечер, темень непроглядная, никого нет, вдруг ярко загорается красивый большой фонарь и все ночные твари, бабочки, жучки разные тут же, наперегонки, несутся к нему, жужжат, все хотят быть к фонарю поближе, но ночь коротка… Утром фонарь погас, бабочки и жучки исчезли невесть куда, стоит фонарь, никому не нужный, одинокий, и за ночь — весь обосран…
Ельцин очень хотел, чтобы Россия была великой Россией. С этой мыслью, с этим желанием он шел на выборы. Великая Россия — другой цели не было…
Вот, говорят, рынок… Так, мол, везде, в любом нормальном государстве: что вырастет, то вырастет, что умрет, то умрет…
Хорошо, проведем приватизацию. Отдадим заводы и фабрики в честные частные руки. У кого в России есть деньги? Кто, например, может купить Уралмаш, который Гайдар уже дважды предлагал продать? Больше всех на Урале получал он, Борис Ельцин, первый секретарь обкома партии: тысяча сто двенадцать рублей (чистыми). И Малахеев, и Рыжков, директора Уралмаша при Ельцине, получали на сто — сто пятьдесят рублей меньше, правда, на Уралмаше были большие премии. Ельцин, самый богатый человек на Урале, за всю жизнь скопил и положил на сберкнижку около сорока тысяч рублей. Он что, может на эти деньги купить Уралмаш?
Значит, деньги в России есть только у бандитов, только у воров. Социализм — это такая система, при которой честно заработать на Уралмаш человек (любой человек) просто не мог. Как же быть с приватизацией? Кто купит? Жулики? А кого, собственно говоря, ждать? Не будет рынка, значит, и деньги у людей не появятся — это ж замкнутый круг! Вон, Гайдар: нашел какого-то Каху Бендукидзе и уверяет, что у Кахи… у этого… есть деньги, что на Уралмаше он будет директором лучше Рыжкова… Кто такой Каха? Где Гайдар его выкопал? Почему прежде, все эти годы, о Кахе никто ничего не знал?..