Страница:
Отсюда приходили хищные ватаги хазарских всадников и, прокравшись по оврагам и долинам степных речек, обрушивались огнем и мечом на беззащитные земледельческие поселения.
Опасность, угрожавшая со стороны Итиля, казалась соседям вечной и неизбывной, и только немногие, самые мудрые, догадывались, что сама Хазария больна, тяжело больна, а награбленное чужое богатство придавало ей лишь внешний блеск, но не исцеляло внутренние недуги.
Потом, после гибели Хазарии, люди станут гадать, когда она покатилась к упадку, будут искать причины внутри и вне ее.
Может, упадок Хазарии начался в восьмом столетии, когда на нее обрушилось арабское нашествие? Каган, правитель Хазарии, склонился перед грозной чужеземной силой, принял из рук халифа урезанную власть, отдал себя под защиту наемной гвардии мусульман-арсиев…
Может быть, ослабляющий удар Хазария получила не извне, а изнутри, в девятом столетии, когда против кагана-мусульманина подняли мятеж хазарские беки? Могучий и честолюбивый бек Обадий тогда объявил себя царем, а каган превратился в почитаемого чернью, но безвластного затворника кирпичного дворца в городе Итиле. Царь Обадий насаждал в Хазарии иудейскую веру, которая еще больше разъединяла людей и привела к кровопролитной междоусобной войне.
Может, именно новая вера сыграла роковую роль в судьбе Хазарии?
Иудаизм – религия работорговцев, ростовщиков и сектантов-фанатиков – подорвал военную мощь державы, основанную на родовом единстве кочевых орд, разрушил связи Хазарии с великими христианскими и мусульманскими странами.
Религиозная нетерпимость иудеев, вылившаяся в бессмысленные и жестокие преследования христиан, оттолкнула от Хазарии даже ее старого и заинтересованного союзника – Византийскую империю. Восхищенные послания единоверцев – "иерусалимских изгнанников", рассеявшихся по всей Европе, тешили самолюбие хазарских царей, но не заменяли дружбы и доверия соседей.
Эгоистичным и опасным для самой Хазарии было внимание далеких единоверцев.
Не в силах оказать даже малейшую реальную помощь Хазарии, заморские иудеи использовали сам факт существования этого "остатка Израилева" для самоутверждения, для опровержения неопровергаемого упрека: "У каждого народа есть царства, а у вас нет на земле и следа!" Эти "иерусалимские изгнанники" писали в Хазарию: "Когда мы услышали про хазарского царя, о силе его государства и множестве войска, мы внезапно обрадовались и подняли голову. А если вести о нем усилятся, этим увеличится и наша слава". Ответные послания хазарского царя, в которых он, не задумываясь над последствиями, объявлял своими владениями давно не принадлежавшие хазарам соседние земли "на четыре месяца пути вокруг", порождали еще большее недоверие к хазарам. Опасная игра, в которую корыстно вовлекали Хазарию зарубежные единоверцы…
А может, конец могущества Хазарии наступил позднее, в десятом столетии, когда начали таять, как весенний снег, огромные хазарские владения? Сколь многим владели правители Хазарии, и сколь мало осталось у них к середине столетия. Крымские готы перешли под власть Византии, и в приморских городах полуострова стояли византийские гарнизоны. Степи между Волгой и Доном заняли печенеги, и кочевать там для хазар стало опасно, как в чужой стране. С востока наступали кочевники-гузы, и раскосые всадники на лохматых лошадках показывались возле самой Волги, в низовьях которой располагались коренные хазарские области. Глухо волновались булгары, давнишние данники хазар, и втайне готовились к мятежам. Одно за другим отказывались от уплаты дани славянские племена, и только вятичи с неохотой посылали еще свою нещедрую дань мехами и медом. Надолго ли?
Владения Хазарии сжимались, как сохнувшая кожа, и в конце концов под номинальной властью кагана остался небольшой треугольник степей между низовьями Волги и Дона да немногие города в предгорьях Северного Кавказа.
Жалкие остатки прежнего могущества…
А может, все перечисленное не причина, а лишь следствие упадка Хазарии? Может, настоящая причина в другом – в самой сущности этого государства-грабителя, государства-паразита?
Хазария не создавала богатство, а лишь присваивала чужое, не ею созданное. Хазары кормились и одевались за счет других народов, изнуряя их данями и разбойничьими набегами. В городе Итиле пересекались торговые пути, но самим хазарам нечего было предложить иноземным купцам, кроме рабов да белужьего клея. На рынках Итиля продавались булгарские соболя, русские бобры и лисицы, мордовский мед, хорезмские ткани, персидская посуда и оружие. Из рук в руки переходили серебряные монеты с непонятными хазарам надписями.
Чужое, все чужое…
Поток иноземных товаров, проходивший через Хазарию, не приносил благосостояния ее народу, оставлял по себе единственный след – торговую десятину в казне царя. Хазария походила на огромную таможенную заставу, перегородившую торговые пути с Запада на Восток, на преступное сообщество сборщиков пошлин и алчных грабителей.
В городе Итиле жили мусульмане, иудеи, христиане, язычники, неизвестно какой веры и какого племени пришельцы из дальних стран, привлеченные обманчивым блеском богатства, которое текло мимо, не задерживаясь в Хазарии. Люди жили рядом, но не вместе – каждый по своей вере и по своим обычаям. Мусульманские мечети соседствовали с христианскими храмами и синагогами, а на окраинах города язычники приносили жертвы своим деревянным и каменным идолам. Даже судьи были разные: отдельно для мусульман, отдельно для иудеев, отдельно для язычников. Отдельными были базары, бани, кладбища. Как будто стены Итиля замкнули в свое кольцо несколько разных городов, и жители их понимали друг друга не лучше, чем пришельцев из дальних стран. А для коренных хазар, кочевников и скотоводов, город Итиль был только местом временного обитания. С наступлением весны они уходили со своими юртами и стадами в степи, на знаменитые Черные земли в долине реки Маныча, а когда там выгорала под летним солнцем трава, кочевали дальше по кругу: на Дон, с Дона на Волгу, сначала вверх, потом вниз, и так до осени. Странный, непонятный, пропитанный взаимной ненавистью город…
Жителей Итиля и прилегающих степей объединяла вера во всемогущество кагана, ему поклонялись как живому богу и называли просто Каган, не прибавляя имени. Каган жил в большом кирпичном дворце. Только управитель дворца – кендер-каган – и привратник-чаушиар удостаивались чести лицезреть Кагана. Даже хазарский царь, предводитель войска и полновластный правитель страны, допускался во дворец лишь изредка. Остальным людям запрещалось даже приближаться к дворцовым стенам. Только трижды в год Каган нарушал свое загадочное уединение. На белом коне он проезжал по улицам и площадям столицы, а позади ровными рядами следовали гвардейцы-арсии в кольчугах и чеканных нагрудниках, в железных шлемах, с копьями и кривыми мечами – все десять тысяч арсиев, составлявших наемное войско Хазарии. Встречные падали ниц в дорожную пыль, закрывали глаза, будто ослепленные солнцем, и не поднимали головы раньше, чем Каган проедет мимо. Ужасной была участь тех, кто осмеливался нарушить обычай. Арсии пронзали дерзких копьями и оставляли лежать у дороги, и никто не осмеливался унести и похоронить их.
Выбеленные солнцем кости так и оставались на обочине, и люди осторожно обходили их, ужасаясь дерзновенности проступка. Как можно осмелиться взглянуть в лицо божественного Кагана?!
Даже после смерти Каган оставался загадочным и неприступным. Никто не знал, где именно он похоронен. Для мертвого Кагана строили большой дворец за городом. В каждой из двадцати комнат дворца, одинаково украшенных шелковой парчой, рыли могилы. Самые близкие слуги Кагана вносили тело во дворец и плотно закрывали за собой двери. Спустя некоторое время следом за ними входили молчаливые арсии с широкими секирами в руках и выкидывали за порог, к ногам потрясенной толпы, отрубленные головы слуг Кагана. Потом люди проходили чередой по комнатам дворца, но могилы были уже зарыты, и никто не мог узнать, где именно погребен Каган. И сколько бы ни прошло лет, каждый путник склонялся в поклоне перед погребальным дворцом Кагана, а всадники спешивались и шли, ведя в поводу коня, пока дворец не скрывался из глаз.
Вера в Кагана была требовательной и беспощадной.
Если дела шли хорошо, люди прославляли своего Кагана. Но если случалась засуха или поражение на войне, то знатные вельможи и чернь собирались толпами к дворцу царя и кричали: "Мы приписываем несчастье Кагану! Божественная сила Кагана ослабла, и он бесполезен для нас! Убейте Кагана или отдайте нам, мы сами его убьем!" И Кагана убивали, если царь по какой-нибудь причине не брал его под защиту.
Нового Кагана всегда выбирали из одной и той же знатной, но не очень богатой семьи. Хазары считали, что Каган, не привыкший с детства добывать средства к жизни, не будет как следует заботиться о благосостоянии народа.
Рассказывали, что на одном из рынков Итиля можно было увидеть молодого человека, продававшего хлеб, о котором знали, что это будущий Каган.
Вновь избранный Каган уединялся с царем и четырьмя самыми знатными хазарскими беками в круглой комнате без окон, с единственной узкой дверью, которую сторожили арсии с обнаженными мечами. Царь накидывал на шею Кагана шелковую петлю и сдавливал до тех пор, пока тот не начинал задыхаться, теряя сознание. Тогда Кагана спрашивали: "Сколько лет ты желаешь царствовать?" Полузадушенный Каган называл то или иное число лет, и только после этого его усаживали на золотой трон с балдахином, воздавая высочайшие почести. Если Каган не умирал к назначенному им самим сроку, его убивали, ссылаясь на его же божественную волю. Если же Каган называл непомерно большое число лет, его все равно убивали по достижении сорокалетнего возраста. Хазары считали, что с годами ум ослабевает, рассудок мутнеет, божественная сила становится меньше и Каган не может больше приносить пользу.
Да, Итиль был жестоким городом…
Глава 2
Глава 3
Опасность, угрожавшая со стороны Итиля, казалась соседям вечной и неизбывной, и только немногие, самые мудрые, догадывались, что сама Хазария больна, тяжело больна, а награбленное чужое богатство придавало ей лишь внешний блеск, но не исцеляло внутренние недуги.
Потом, после гибели Хазарии, люди станут гадать, когда она покатилась к упадку, будут искать причины внутри и вне ее.
Может, упадок Хазарии начался в восьмом столетии, когда на нее обрушилось арабское нашествие? Каган, правитель Хазарии, склонился перед грозной чужеземной силой, принял из рук халифа урезанную власть, отдал себя под защиту наемной гвардии мусульман-арсиев…
Может быть, ослабляющий удар Хазария получила не извне, а изнутри, в девятом столетии, когда против кагана-мусульманина подняли мятеж хазарские беки? Могучий и честолюбивый бек Обадий тогда объявил себя царем, а каган превратился в почитаемого чернью, но безвластного затворника кирпичного дворца в городе Итиле. Царь Обадий насаждал в Хазарии иудейскую веру, которая еще больше разъединяла людей и привела к кровопролитной междоусобной войне.
Может, именно новая вера сыграла роковую роль в судьбе Хазарии?
Иудаизм – религия работорговцев, ростовщиков и сектантов-фанатиков – подорвал военную мощь державы, основанную на родовом единстве кочевых орд, разрушил связи Хазарии с великими христианскими и мусульманскими странами.
Религиозная нетерпимость иудеев, вылившаяся в бессмысленные и жестокие преследования христиан, оттолкнула от Хазарии даже ее старого и заинтересованного союзника – Византийскую империю. Восхищенные послания единоверцев – "иерусалимских изгнанников", рассеявшихся по всей Европе, тешили самолюбие хазарских царей, но не заменяли дружбы и доверия соседей.
Эгоистичным и опасным для самой Хазарии было внимание далеких единоверцев.
Не в силах оказать даже малейшую реальную помощь Хазарии, заморские иудеи использовали сам факт существования этого "остатка Израилева" для самоутверждения, для опровержения неопровергаемого упрека: "У каждого народа есть царства, а у вас нет на земле и следа!" Эти "иерусалимские изгнанники" писали в Хазарию: "Когда мы услышали про хазарского царя, о силе его государства и множестве войска, мы внезапно обрадовались и подняли голову. А если вести о нем усилятся, этим увеличится и наша слава". Ответные послания хазарского царя, в которых он, не задумываясь над последствиями, объявлял своими владениями давно не принадлежавшие хазарам соседние земли "на четыре месяца пути вокруг", порождали еще большее недоверие к хазарам. Опасная игра, в которую корыстно вовлекали Хазарию зарубежные единоверцы…
А может, конец могущества Хазарии наступил позднее, в десятом столетии, когда начали таять, как весенний снег, огромные хазарские владения? Сколь многим владели правители Хазарии, и сколь мало осталось у них к середине столетия. Крымские готы перешли под власть Византии, и в приморских городах полуострова стояли византийские гарнизоны. Степи между Волгой и Доном заняли печенеги, и кочевать там для хазар стало опасно, как в чужой стране. С востока наступали кочевники-гузы, и раскосые всадники на лохматых лошадках показывались возле самой Волги, в низовьях которой располагались коренные хазарские области. Глухо волновались булгары, давнишние данники хазар, и втайне готовились к мятежам. Одно за другим отказывались от уплаты дани славянские племена, и только вятичи с неохотой посылали еще свою нещедрую дань мехами и медом. Надолго ли?
Владения Хазарии сжимались, как сохнувшая кожа, и в конце концов под номинальной властью кагана остался небольшой треугольник степей между низовьями Волги и Дона да немногие города в предгорьях Северного Кавказа.
Жалкие остатки прежнего могущества…
А может, все перечисленное не причина, а лишь следствие упадка Хазарии? Может, настоящая причина в другом – в самой сущности этого государства-грабителя, государства-паразита?
Хазария не создавала богатство, а лишь присваивала чужое, не ею созданное. Хазары кормились и одевались за счет других народов, изнуряя их данями и разбойничьими набегами. В городе Итиле пересекались торговые пути, но самим хазарам нечего было предложить иноземным купцам, кроме рабов да белужьего клея. На рынках Итиля продавались булгарские соболя, русские бобры и лисицы, мордовский мед, хорезмские ткани, персидская посуда и оружие. Из рук в руки переходили серебряные монеты с непонятными хазарам надписями.
Чужое, все чужое…
Поток иноземных товаров, проходивший через Хазарию, не приносил благосостояния ее народу, оставлял по себе единственный след – торговую десятину в казне царя. Хазария походила на огромную таможенную заставу, перегородившую торговые пути с Запада на Восток, на преступное сообщество сборщиков пошлин и алчных грабителей.
В городе Итиле жили мусульмане, иудеи, христиане, язычники, неизвестно какой веры и какого племени пришельцы из дальних стран, привлеченные обманчивым блеском богатства, которое текло мимо, не задерживаясь в Хазарии. Люди жили рядом, но не вместе – каждый по своей вере и по своим обычаям. Мусульманские мечети соседствовали с христианскими храмами и синагогами, а на окраинах города язычники приносили жертвы своим деревянным и каменным идолам. Даже судьи были разные: отдельно для мусульман, отдельно для иудеев, отдельно для язычников. Отдельными были базары, бани, кладбища. Как будто стены Итиля замкнули в свое кольцо несколько разных городов, и жители их понимали друг друга не лучше, чем пришельцев из дальних стран. А для коренных хазар, кочевников и скотоводов, город Итиль был только местом временного обитания. С наступлением весны они уходили со своими юртами и стадами в степи, на знаменитые Черные земли в долине реки Маныча, а когда там выгорала под летним солнцем трава, кочевали дальше по кругу: на Дон, с Дона на Волгу, сначала вверх, потом вниз, и так до осени. Странный, непонятный, пропитанный взаимной ненавистью город…
Жителей Итиля и прилегающих степей объединяла вера во всемогущество кагана, ему поклонялись как живому богу и называли просто Каган, не прибавляя имени. Каган жил в большом кирпичном дворце. Только управитель дворца – кендер-каган – и привратник-чаушиар удостаивались чести лицезреть Кагана. Даже хазарский царь, предводитель войска и полновластный правитель страны, допускался во дворец лишь изредка. Остальным людям запрещалось даже приближаться к дворцовым стенам. Только трижды в год Каган нарушал свое загадочное уединение. На белом коне он проезжал по улицам и площадям столицы, а позади ровными рядами следовали гвардейцы-арсии в кольчугах и чеканных нагрудниках, в железных шлемах, с копьями и кривыми мечами – все десять тысяч арсиев, составлявших наемное войско Хазарии. Встречные падали ниц в дорожную пыль, закрывали глаза, будто ослепленные солнцем, и не поднимали головы раньше, чем Каган проедет мимо. Ужасной была участь тех, кто осмеливался нарушить обычай. Арсии пронзали дерзких копьями и оставляли лежать у дороги, и никто не осмеливался унести и похоронить их.
Выбеленные солнцем кости так и оставались на обочине, и люди осторожно обходили их, ужасаясь дерзновенности проступка. Как можно осмелиться взглянуть в лицо божественного Кагана?!
Даже после смерти Каган оставался загадочным и неприступным. Никто не знал, где именно он похоронен. Для мертвого Кагана строили большой дворец за городом. В каждой из двадцати комнат дворца, одинаково украшенных шелковой парчой, рыли могилы. Самые близкие слуги Кагана вносили тело во дворец и плотно закрывали за собой двери. Спустя некоторое время следом за ними входили молчаливые арсии с широкими секирами в руках и выкидывали за порог, к ногам потрясенной толпы, отрубленные головы слуг Кагана. Потом люди проходили чередой по комнатам дворца, но могилы были уже зарыты, и никто не мог узнать, где именно погребен Каган. И сколько бы ни прошло лет, каждый путник склонялся в поклоне перед погребальным дворцом Кагана, а всадники спешивались и шли, ведя в поводу коня, пока дворец не скрывался из глаз.
Вера в Кагана была требовательной и беспощадной.
Если дела шли хорошо, люди прославляли своего Кагана. Но если случалась засуха или поражение на войне, то знатные вельможи и чернь собирались толпами к дворцу царя и кричали: "Мы приписываем несчастье Кагану! Божественная сила Кагана ослабла, и он бесполезен для нас! Убейте Кагана или отдайте нам, мы сами его убьем!" И Кагана убивали, если царь по какой-нибудь причине не брал его под защиту.
Нового Кагана всегда выбирали из одной и той же знатной, но не очень богатой семьи. Хазары считали, что Каган, не привыкший с детства добывать средства к жизни, не будет как следует заботиться о благосостоянии народа.
Рассказывали, что на одном из рынков Итиля можно было увидеть молодого человека, продававшего хлеб, о котором знали, что это будущий Каган.
Вновь избранный Каган уединялся с царем и четырьмя самыми знатными хазарскими беками в круглой комнате без окон, с единственной узкой дверью, которую сторожили арсии с обнаженными мечами. Царь накидывал на шею Кагана шелковую петлю и сдавливал до тех пор, пока тот не начинал задыхаться, теряя сознание. Тогда Кагана спрашивали: "Сколько лет ты желаешь царствовать?" Полузадушенный Каган называл то или иное число лет, и только после этого его усаживали на золотой трон с балдахином, воздавая высочайшие почести. Если Каган не умирал к назначенному им самим сроку, его убивали, ссылаясь на его же божественную волю. Если же Каган называл непомерно большое число лет, его все равно убивали по достижении сорокалетнего возраста. Хазары считали, что с годами ум ослабевает, рассудок мутнеет, божественная сила становится меньше и Каган не может больше приносить пользу.
Да, Итиль был жестоким городом…
Глава 2
Хазарский поход князя Святослава ничем не напоминал прежние дерзкие рейды руссов за добычей и пленниками. Святослав подбирался к границам Хазарии исподволь, закрепляя каждый пройденный шаг, собирая союзников. Не удалым предводителем конной дружины, но мудрым и дальновидным полководцем предстает он перед потомками.
Летом 964 года он прошел с миром земли вятичей, и старейшины вятичей обещали принять его волю, признать повелителем, если князь защитит их от хазар.
…Как-то неожиданно подкралась и вошла в силу осень. Рассветы стали прозрачными и холодными, как родниковая вода. Кое-где в низинах уже ложились на траву первые заморозки.
Осенью к князю Святославу приехали послы из Волжской Булгарии. Их ждали давно. Еще летом Святослав отправил с попутным купеческим караваном подарки булгарскому царю и намекнул, что желает быть с ним в мире и дружбе.
В свою очередь, булгарский царь искал союзников, которые помогли бы освободить страну от хазарской дани. Когда совсем рядом, в земле вятичей, вдруг появилось могучее войско, которое можно было повернуть против Хазарии, царь обрадовался. Разве можно упускать такой случай? Но своим послам он велел быть осторожными, страх перед хазарами по-прежнему тяготел над ним. Поэтому булгарские послы приехали тайком, в одежде простых купцов, с немногими слугами, много славословили, но связывать себя определенными обязательствами не желали.Однако пропустить беспрепятственно судовую рать Святослава через свою страну послы все-таки обещали. И еще обещали дать суда для перевозки воинов и припасов, если у князя Святослава окажется мало своих ладей. Но только пусть князь возьмет суда, оставленные в условленном месте, как бы насильно, без ведома булгарского царя. И пусть князь идет через Булгарию как бы войной, а булгары запрутся в крепостях и ничем мешать ему не будут…
Князь Святослав посмеивался, слушая рассказы Свенельда, который вел переговоры, – наивная хитрость булгарских послов вряд ли могла ввести кого-нибудь в заблуждение.
– Пусть тешатся надеждой, что обманули хазар. Для нас главное – пройти через Булгарию без войны.
Договоренное скрепили взаимными клятвами, и булгарские послы отбыли так же тихо, как приехали. Водный путь к столице Хазарии – городу Итилю – был открыт для князя Святослава.
Но со стороны степей загораживали путь к Итилю печенежские владения.
Неразумно было посылать через степи конное войско, не сговорившись предварительно с печенежскими вождями. А еще лучше было склонить их к военному союзу. Князь Святослав был уверен в своей силе. Хазарам не выдержать прямого удара русской окольчуженной рати. Но в войске по-прежнему мало конницы. Если хазарские всадники разлетятся по степи, как догнать их? Печенежская легкая конница могла бы завершить разгром. Ради этого не жалко ни серебра, ни части добычи. Надобно нанять печенегов, как нанимал их отец Святослава, киевский князь Игорь Старый, для царьградского похода…
Печенежские кочевые орды прорвались в степи между Волгой и Днепром почти сто лет назад, но соседям об этом народе было известно немного.
Печенеги не допускали в свои кочевья чужих людей, подозревая в недобрых намерениях, а тех, что осмеливались на свой страх и риск углубляться в степи, безжалостно убивали. Поэтому известия о печенегах доходили до Руси стороной, через другие степные народы.
Рассказывали, что печенеги – большой и богатый народ, владевший множеством коней и баранов, драгоценными сосудами, серебряными поясами и хорошим оружием. Они имеют также большие трубы в виде бычьих голов, в которые трубят во время боя, и рев этих труб поистине ужасен. Вся Печенегия делится на восемь округов с великими князьями во главе, а округа, в свою очередь, делятся на племена, в которых тоже есть князья, и таких князей насчитывают сорок. Так что у печенегов много князей, все они воинственны и алчны и думают только о добыче.
Князь Святослав знал о воинственности печенегов, но он знал и другое.
Опустошая набегами соседние земли, печенеги сами много страдают от хазар, которые нападают на их кочевья. Не обернется ли давняя вражда печенегов к хазарам дружбой к нему, Святославу? Враги общего врага могут сговориться…
Зимой печенеги кочевали далеко от славянских земель, у берега теплого моря, откуда с наступлением весны начинали двигаться со своими табунами и стадами на север, и так все лето, по мере того как солнце выжигало пастбища. Осенью они оказывались совсем близко от вятичских земель, и поэтому посольству было легче найти их кочевья.
После долгих раздумий Святослав назвал имя посла – Лют Свенельдович.
С ним отправились в Печенегию толмач-переводчик и крепкая охрана из отборных конных дружинников.
Настоящая степь начиналась сразу за рекой Проней. Шуршала под копытами коней жесткая степная трава. Всадники сбились плотной кучкой, готовые отразить внезапное нападение. Лют Свенельдович был серьезен и озабочен, безлюдная степь настораживала. Печенеги умели подбираться незаметно, как волки. Правда, обычай защищал послов, но откуда было знать диким степнякам, что чужие всадники идут с посольством? Все решала первая встреча… И вот из низины высыпали всадники в длинных черных одеяниях, в остроконечных колпаках, обтянутых черной тканью; не понять было, шлемы под ней скрывались или просто шапки из плотного войлока. Печенеги на скаку натягивали луки, размахивали копьями и трехгранными кривыми мечами.
Дружинники плотным кольцом сомкнули Люта, ощетинились копьями.
Печенеги закружились вокруг посольства диким хороводом, почти касаясь наконечников копий своими развевающимися черными одеждами, устрашающе визжали.
Лют Свенельдович поднял над головой зеленую ветку.
Хоровод печенежских всадников замедлил свое бешеное вращение, умолкли крики и визг. Наконец печенеги остановились, опустили копья.
– Мы идем посольством от князя Святослава к вашим старейшинам! – прокричал толмач.
Подъехал печенег с длинной черной бородой, в которую были вплетены красные ленточки. Под его одеждой угадывались складки кольчуги, на запястьях покачивались массивные серебряные браслеты. Серебро и нарядный пояс свидетельствовали о знатности рода, и Лют понял, что именно от этого человека зависит их жизнь. Бородатый печенег что-то прокричал резким, срывающимся на визг голосом.
– Он требует, чтобы мы бросили копья, – перевел толмач. – Тогда он выслушает нас.
Лют Свенельдович кивнул дружинникам. Копья полетели на землю. Печенег снова заговорил, но уже спокойнее, дружелюбнее:
– Если вы действительно послы, то жизнь ваша в безопасности. Завтра вы предстанете перед старейшинами.
Лют Свенельдович облегченно вздохнул, обтер рукавом испарину на лбу…
Печенежский стан находился в большой низине и открылся взглядам путников неожиданно, когда они поднялись на гряду холмов. В кольце повозок теснилось множество юрт из бурого войлока, а посередине стана высился большой белый шатер вождя. Едкий кизячный дым струился над юртами.
Развевались на ветру лошадиные хвосты, привязанные к длинным жердям, – бунчуки. Из-за телег высыпала огромная толпа, печенеги с пронзительными криками, размахивая топорами и обнаженными мечами, побежали навстречу посольству, грозя растерзать его, изрубить на куски, затоптать в пыльную землю. Лют и его спутники остановились, захлестнутые беснующейся толпой, и уже прощались с жизнью, столь страшной была ярость обступивших их печенегов. Воины, которые перехватили посольство в степи, отталкивали своих сородичей древками копий, что-то кричали, но толпа продолжала напирать.
Но вот показались всадники в блестевших на солнце доспехах, в круглых железных шлемах, над которыми колыхались разноцветные перья, и толпа вдруг отхлынула. Это явились наконец печенежские старейшины. Мимо расступившихся печенегов посольство проследовало к белому шатру вождя; старейшины называли его великим князем. Им оказался тучный белолицый муж со светлыми волосами, необычными для степняков; жирные плечи туго обтягивал полосатый шелковый халат. Если бы не железный шлем с перьями и не кривой меч, заткнутый за серебряный пояс, печенежского вождя можно было бы принять за персидского купца. Князь возлежал на горе подушек. Вокруг него сидели на корточках старейшины, а позади застыли свирепого вида телохранители с обнаженными мечами.
Дружинники внесли подносы с дарами князя Святослава и, поставив их к ногам вождя, тихо отошли за спину Люта Свенельдовича. Вождь печенегов скользнул равнодушным взглядом по связкам дорогих мехов, по серебряным слиткам-гривнам, по золотым чашам. Его внимание привлекло лишь оружие: островерхий русский шлем, кольчуга с железными панцирными пластинками на груди, обоюдоострый прямой меч. Вождь шевельнул короткими толстыми пальцами. Подскочившие рабы уволокли оружие в глубину шатра. Остальные дары расхватали старейшины.
Вождь молча выслушал посольскую речь, потом перевод этой речи на печенежский язык и что-то шепнул невзрачному старичку в длинной черной одежде, сидевшему рядом с ложем. Старичок проворно вскочил, шагнул к послам и заговорил на языке славян:
– Великий князь из рода Ватана приветствует посла князя Святослава.
Хазары такие же враги печенегам, как и руссам. Но поход может разрешить только совет великих князей, чьи люди и стада кочуют в долинах Днепра.
Ждите их слова.
…Три недели Лют и его спутники видели только бурый войлок юрты, тусклое пламя очага да хищные наконечники копий печенежской стражи, которые покачивались у входа. Часы сливались в непрерывную сонную череду, и лишь нити солнечных лучей, пробивавшиеся через щели, возвещали о наступлении нового дня. Вечером молчаливые печенежские воины вносили в юрту большой медный котел с бараниной, бурдюки с водой и кобыльим молоком – еду и питье на следующий день. И только ночью, в полной темноте, послов выводили на прогулку в дальний угол печенежского стана. За три недели сидения послы узнали о жизни печенегов не больше того, что увидели в первый день. Наконец Люта Свенельдовича снова позвали в белый шатер. Тот же старичок произнес слова, оправдавшие все труды посольства:
– Великие князья из родов Ватана, Куэля, Маину и Ипая пришли к согласному решению воевать с хазарами. Пусть князь Святослав начнет, и мы поспешим к хазарским границам из тех мест, где нас застанет известие о начале похода. Да погибнут наши общие враги – хазары!
Летом 964 года он прошел с миром земли вятичей, и старейшины вятичей обещали принять его волю, признать повелителем, если князь защитит их от хазар.
…Как-то неожиданно подкралась и вошла в силу осень. Рассветы стали прозрачными и холодными, как родниковая вода. Кое-где в низинах уже ложились на траву первые заморозки.
Осенью к князю Святославу приехали послы из Волжской Булгарии. Их ждали давно. Еще летом Святослав отправил с попутным купеческим караваном подарки булгарскому царю и намекнул, что желает быть с ним в мире и дружбе.
В свою очередь, булгарский царь искал союзников, которые помогли бы освободить страну от хазарской дани. Когда совсем рядом, в земле вятичей, вдруг появилось могучее войско, которое можно было повернуть против Хазарии, царь обрадовался. Разве можно упускать такой случай? Но своим послам он велел быть осторожными, страх перед хазарами по-прежнему тяготел над ним. Поэтому булгарские послы приехали тайком, в одежде простых купцов, с немногими слугами, много славословили, но связывать себя определенными обязательствами не желали.Однако пропустить беспрепятственно судовую рать Святослава через свою страну послы все-таки обещали. И еще обещали дать суда для перевозки воинов и припасов, если у князя Святослава окажется мало своих ладей. Но только пусть князь возьмет суда, оставленные в условленном месте, как бы насильно, без ведома булгарского царя. И пусть князь идет через Булгарию как бы войной, а булгары запрутся в крепостях и ничем мешать ему не будут…
Князь Святослав посмеивался, слушая рассказы Свенельда, который вел переговоры, – наивная хитрость булгарских послов вряд ли могла ввести кого-нибудь в заблуждение.
– Пусть тешатся надеждой, что обманули хазар. Для нас главное – пройти через Булгарию без войны.
Договоренное скрепили взаимными клятвами, и булгарские послы отбыли так же тихо, как приехали. Водный путь к столице Хазарии – городу Итилю – был открыт для князя Святослава.
Но со стороны степей загораживали путь к Итилю печенежские владения.
Неразумно было посылать через степи конное войско, не сговорившись предварительно с печенежскими вождями. А еще лучше было склонить их к военному союзу. Князь Святослав был уверен в своей силе. Хазарам не выдержать прямого удара русской окольчуженной рати. Но в войске по-прежнему мало конницы. Если хазарские всадники разлетятся по степи, как догнать их? Печенежская легкая конница могла бы завершить разгром. Ради этого не жалко ни серебра, ни части добычи. Надобно нанять печенегов, как нанимал их отец Святослава, киевский князь Игорь Старый, для царьградского похода…
Печенежские кочевые орды прорвались в степи между Волгой и Днепром почти сто лет назад, но соседям об этом народе было известно немного.
Печенеги не допускали в свои кочевья чужих людей, подозревая в недобрых намерениях, а тех, что осмеливались на свой страх и риск углубляться в степи, безжалостно убивали. Поэтому известия о печенегах доходили до Руси стороной, через другие степные народы.
Рассказывали, что печенеги – большой и богатый народ, владевший множеством коней и баранов, драгоценными сосудами, серебряными поясами и хорошим оружием. Они имеют также большие трубы в виде бычьих голов, в которые трубят во время боя, и рев этих труб поистине ужасен. Вся Печенегия делится на восемь округов с великими князьями во главе, а округа, в свою очередь, делятся на племена, в которых тоже есть князья, и таких князей насчитывают сорок. Так что у печенегов много князей, все они воинственны и алчны и думают только о добыче.
Князь Святослав знал о воинственности печенегов, но он знал и другое.
Опустошая набегами соседние земли, печенеги сами много страдают от хазар, которые нападают на их кочевья. Не обернется ли давняя вражда печенегов к хазарам дружбой к нему, Святославу? Враги общего врага могут сговориться…
Зимой печенеги кочевали далеко от славянских земель, у берега теплого моря, откуда с наступлением весны начинали двигаться со своими табунами и стадами на север, и так все лето, по мере того как солнце выжигало пастбища. Осенью они оказывались совсем близко от вятичских земель, и поэтому посольству было легче найти их кочевья.
После долгих раздумий Святослав назвал имя посла – Лют Свенельдович.
С ним отправились в Печенегию толмач-переводчик и крепкая охрана из отборных конных дружинников.
Настоящая степь начиналась сразу за рекой Проней. Шуршала под копытами коней жесткая степная трава. Всадники сбились плотной кучкой, готовые отразить внезапное нападение. Лют Свенельдович был серьезен и озабочен, безлюдная степь настораживала. Печенеги умели подбираться незаметно, как волки. Правда, обычай защищал послов, но откуда было знать диким степнякам, что чужие всадники идут с посольством? Все решала первая встреча… И вот из низины высыпали всадники в длинных черных одеяниях, в остроконечных колпаках, обтянутых черной тканью; не понять было, шлемы под ней скрывались или просто шапки из плотного войлока. Печенеги на скаку натягивали луки, размахивали копьями и трехгранными кривыми мечами.
Дружинники плотным кольцом сомкнули Люта, ощетинились копьями.
Печенеги закружились вокруг посольства диким хороводом, почти касаясь наконечников копий своими развевающимися черными одеждами, устрашающе визжали.
Лют Свенельдович поднял над головой зеленую ветку.
Хоровод печенежских всадников замедлил свое бешеное вращение, умолкли крики и визг. Наконец печенеги остановились, опустили копья.
– Мы идем посольством от князя Святослава к вашим старейшинам! – прокричал толмач.
Подъехал печенег с длинной черной бородой, в которую были вплетены красные ленточки. Под его одеждой угадывались складки кольчуги, на запястьях покачивались массивные серебряные браслеты. Серебро и нарядный пояс свидетельствовали о знатности рода, и Лют понял, что именно от этого человека зависит их жизнь. Бородатый печенег что-то прокричал резким, срывающимся на визг голосом.
– Он требует, чтобы мы бросили копья, – перевел толмач. – Тогда он выслушает нас.
Лют Свенельдович кивнул дружинникам. Копья полетели на землю. Печенег снова заговорил, но уже спокойнее, дружелюбнее:
– Если вы действительно послы, то жизнь ваша в безопасности. Завтра вы предстанете перед старейшинами.
Лют Свенельдович облегченно вздохнул, обтер рукавом испарину на лбу…
Печенежский стан находился в большой низине и открылся взглядам путников неожиданно, когда они поднялись на гряду холмов. В кольце повозок теснилось множество юрт из бурого войлока, а посередине стана высился большой белый шатер вождя. Едкий кизячный дым струился над юртами.
Развевались на ветру лошадиные хвосты, привязанные к длинным жердям, – бунчуки. Из-за телег высыпала огромная толпа, печенеги с пронзительными криками, размахивая топорами и обнаженными мечами, побежали навстречу посольству, грозя растерзать его, изрубить на куски, затоптать в пыльную землю. Лют и его спутники остановились, захлестнутые беснующейся толпой, и уже прощались с жизнью, столь страшной была ярость обступивших их печенегов. Воины, которые перехватили посольство в степи, отталкивали своих сородичей древками копий, что-то кричали, но толпа продолжала напирать.
Но вот показались всадники в блестевших на солнце доспехах, в круглых железных шлемах, над которыми колыхались разноцветные перья, и толпа вдруг отхлынула. Это явились наконец печенежские старейшины. Мимо расступившихся печенегов посольство проследовало к белому шатру вождя; старейшины называли его великим князем. Им оказался тучный белолицый муж со светлыми волосами, необычными для степняков; жирные плечи туго обтягивал полосатый шелковый халат. Если бы не железный шлем с перьями и не кривой меч, заткнутый за серебряный пояс, печенежского вождя можно было бы принять за персидского купца. Князь возлежал на горе подушек. Вокруг него сидели на корточках старейшины, а позади застыли свирепого вида телохранители с обнаженными мечами.
Дружинники внесли подносы с дарами князя Святослава и, поставив их к ногам вождя, тихо отошли за спину Люта Свенельдовича. Вождь печенегов скользнул равнодушным взглядом по связкам дорогих мехов, по серебряным слиткам-гривнам, по золотым чашам. Его внимание привлекло лишь оружие: островерхий русский шлем, кольчуга с железными панцирными пластинками на груди, обоюдоострый прямой меч. Вождь шевельнул короткими толстыми пальцами. Подскочившие рабы уволокли оружие в глубину шатра. Остальные дары расхватали старейшины.
Вождь молча выслушал посольскую речь, потом перевод этой речи на печенежский язык и что-то шепнул невзрачному старичку в длинной черной одежде, сидевшему рядом с ложем. Старичок проворно вскочил, шагнул к послам и заговорил на языке славян:
– Великий князь из рода Ватана приветствует посла князя Святослава.
Хазары такие же враги печенегам, как и руссам. Но поход может разрешить только совет великих князей, чьи люди и стада кочуют в долинах Днепра.
Ждите их слова.
…Три недели Лют и его спутники видели только бурый войлок юрты, тусклое пламя очага да хищные наконечники копий печенежской стражи, которые покачивались у входа. Часы сливались в непрерывную сонную череду, и лишь нити солнечных лучей, пробивавшиеся через щели, возвещали о наступлении нового дня. Вечером молчаливые печенежские воины вносили в юрту большой медный котел с бараниной, бурдюки с водой и кобыльим молоком – еду и питье на следующий день. И только ночью, в полной темноте, послов выводили на прогулку в дальний угол печенежского стана. За три недели сидения послы узнали о жизни печенегов не больше того, что увидели в первый день. Наконец Люта Свенельдовича снова позвали в белый шатер. Тот же старичок произнес слова, оправдавшие все труды посольства:
– Великие князья из родов Ватана, Куэля, Маину и Ипая пришли к согласному решению воевать с хазарами. Пусть князь Святослав начнет, и мы поспешим к хазарским границам из тех мест, где нас застанет известие о начале похода. Да погибнут наши общие враги – хазары!
Глава 3
Князь Святослав ждал возвращения посольства из Печенегии с нетерпением и тревогой, часто уезжал из стана, с немногими людьми уединялся в березовых рощах или на берегах лесных озер, подолгу беседовал с ними. Гридни-телохранители затаив дыхание слушали князя, и перед ними разворачивались немыслимые дали.
Однажды, остановившись на берегу коричневого от торфа лесного озерка, князь Святослав сказал:
– Больше всего воду люблю. Чтобы много было воды, без конца и без края. В Днепре воды много. В Оке, реке вятичей, тоже. Но та вода бегучая, неласковая. Здесь вода стоячая, спокойная, но темная как ночь. До теплого моря хочу дойти, до синей воды, где плавали ладьи Олега Вещего и отца моего Игоря Старого. Но не гостем мимоезжим хочу побывать на море, а стать на берегу его крепко…
Слова князя быстро разошлись по дружине, и воины заговорили о походе к теплому морю. Возвратившееся от печенегов посольство напомнило о таком же посольстве князя Игоря, которое положило начало совместному походу на Царьград. Волхвы искали и без конца находили добрые предзнаменования.
Нетерпение охватывало воинов…
Весна 965 года выдалась ранней и дружной. Быстрее обычного очистились от льда реки. По большой воде в землю вятичей приплывали ладьи с воями, оружием, припасами. Войско множилось на глазах, и уже не хватало княжих мужей, чтобы ставить старшими над сотнями. Печенеги, раньше обычного покинувшие приморские пастбища, пригнали тысячные табуны коней. В конные дружины князь Святослав звал всех, кто умел держаться в седле. До позднего вечера на приокских лугах и на лесных полянах слышались конский топот, лязг оружия, повелительные выкрики десятников: новые дружинники приучались к ратному строю.
Крепкие заставы перегородили дороги и тропы, чтобы на Волгу, к хазарам, не проскользнул ни конный, ни пеший, чтобы в Итиле не узнали о готовности русского войска. Когда наступит время, князь Святослав сам объявит о походе. А пока пусть нежатся в покое неведенья хазарские правители, пусть пересчитывают жирную десятину с торговых караванов!
Внезапным весенним громом будет для них поход князя Святослава!
На исходе мая, в канун змеиных свадеб, наступил долгожданный день.
Святослав напутствовал гонца, который отправлялся к хазарскому царю:
– Лишних слов перед царем не рассыпай. За многими словами малая сила, за немногими – великая. Сильный шепотом скажет, а все слышат. Крика же слабого разве что заяц испугается, да и то потому, что отроду пуганный.
Всего три слова передашь: "Иду на вы!" Сказав, замолчи. Смертью грозить будут, все равно молчи. Помни: в твоем молчании – сила!
Бояре и дружинники смотрели на гонца с почтительным уважением. На верную смерть отправляется гонец, рубаху перепоясал черным похоронным поясом, а лицом светел, безмятежен. Меча у гонца не было, только короткий нож за черный пояс заткнут – самого себя до сердца достать, коли станет невмоготу терпеть муки. Немыслимого мужества и жертвенности человек. По нему хазары о всем русском войске судить будут. Не на посольский разговор поехал гонец – на смертный поединок. Доблесть показать хазарам, чтобы уязвить дух хазарского царя задолго до битвы…
Гонец двинулся к выходу, тяжело ступая сапогами по еловым плахам пола. За ним потянулись из избы бояре и воеводы. Только гридни-телохранители остались возле княжеского кресла. Гридни всегда при князе, не оставляют ни на минуту. Князь Игорь Старый этот обычай завел.
Понадобятся зачем-нибудь гридни – вот они, рядом, а если ненадобны, то будто и нет их, столь они молчаливы. Как копья, поставленные до поры к стене.
Проводив гонца, Святослав подумал, что надо бы объяснить дружине, почему он сам предупреждает хазарского царя о походе. Сказать гридням, чтобы разнесли эти слова по дружине.
– Эй, отрок! – обратился князь к высокому светловолосому дружиннику родом из вятичей. – Замечал я, что ты смышленый, угадливый. Смекни, зачем я царя о походе упреждаю?
– Не ведаю, княже.
– То-то, что не ведаешь! – улыбнулся Святослав. – Вижу, и другие в недоумении. А ведь просто догадаться. Подумай сам: намного ли опередит гонец войско? Самое большее – на неделю-полторы, если мы пойдем быстро.
Сумеет царь за это время новых воинов набрать и обучить? Думаю, не сумеет.
Что есть под рукой, то на битву и выведет, не больше того. А трепет у него в душе от нашей дерзости будет великий. Подумает царь, что безмерно сильны мы, если сами о походе предупреждаем. Того мне и нужно…
Гридни с восхищением слушали своего князя, а Святослав, расхаживая по избе, продолжал рассуждать:
– И о том я подумал, чтобы воинов хазарского царя одним разом сразить. А что получится, если царь не успеет их вместе собрать?
Однажды, остановившись на берегу коричневого от торфа лесного озерка, князь Святослав сказал:
– Больше всего воду люблю. Чтобы много было воды, без конца и без края. В Днепре воды много. В Оке, реке вятичей, тоже. Но та вода бегучая, неласковая. Здесь вода стоячая, спокойная, но темная как ночь. До теплого моря хочу дойти, до синей воды, где плавали ладьи Олега Вещего и отца моего Игоря Старого. Но не гостем мимоезжим хочу побывать на море, а стать на берегу его крепко…
Слова князя быстро разошлись по дружине, и воины заговорили о походе к теплому морю. Возвратившееся от печенегов посольство напомнило о таком же посольстве князя Игоря, которое положило начало совместному походу на Царьград. Волхвы искали и без конца находили добрые предзнаменования.
Нетерпение охватывало воинов…
Весна 965 года выдалась ранней и дружной. Быстрее обычного очистились от льда реки. По большой воде в землю вятичей приплывали ладьи с воями, оружием, припасами. Войско множилось на глазах, и уже не хватало княжих мужей, чтобы ставить старшими над сотнями. Печенеги, раньше обычного покинувшие приморские пастбища, пригнали тысячные табуны коней. В конные дружины князь Святослав звал всех, кто умел держаться в седле. До позднего вечера на приокских лугах и на лесных полянах слышались конский топот, лязг оружия, повелительные выкрики десятников: новые дружинники приучались к ратному строю.
Крепкие заставы перегородили дороги и тропы, чтобы на Волгу, к хазарам, не проскользнул ни конный, ни пеший, чтобы в Итиле не узнали о готовности русского войска. Когда наступит время, князь Святослав сам объявит о походе. А пока пусть нежатся в покое неведенья хазарские правители, пусть пересчитывают жирную десятину с торговых караванов!
Внезапным весенним громом будет для них поход князя Святослава!
На исходе мая, в канун змеиных свадеб, наступил долгожданный день.
Святослав напутствовал гонца, который отправлялся к хазарскому царю:
– Лишних слов перед царем не рассыпай. За многими словами малая сила, за немногими – великая. Сильный шепотом скажет, а все слышат. Крика же слабого разве что заяц испугается, да и то потому, что отроду пуганный.
Всего три слова передашь: "Иду на вы!" Сказав, замолчи. Смертью грозить будут, все равно молчи. Помни: в твоем молчании – сила!
Бояре и дружинники смотрели на гонца с почтительным уважением. На верную смерть отправляется гонец, рубаху перепоясал черным похоронным поясом, а лицом светел, безмятежен. Меча у гонца не было, только короткий нож за черный пояс заткнут – самого себя до сердца достать, коли станет невмоготу терпеть муки. Немыслимого мужества и жертвенности человек. По нему хазары о всем русском войске судить будут. Не на посольский разговор поехал гонец – на смертный поединок. Доблесть показать хазарам, чтобы уязвить дух хазарского царя задолго до битвы…
Гонец двинулся к выходу, тяжело ступая сапогами по еловым плахам пола. За ним потянулись из избы бояре и воеводы. Только гридни-телохранители остались возле княжеского кресла. Гридни всегда при князе, не оставляют ни на минуту. Князь Игорь Старый этот обычай завел.
Понадобятся зачем-нибудь гридни – вот они, рядом, а если ненадобны, то будто и нет их, столь они молчаливы. Как копья, поставленные до поры к стене.
Проводив гонца, Святослав подумал, что надо бы объяснить дружине, почему он сам предупреждает хазарского царя о походе. Сказать гридням, чтобы разнесли эти слова по дружине.
– Эй, отрок! – обратился князь к высокому светловолосому дружиннику родом из вятичей. – Замечал я, что ты смышленый, угадливый. Смекни, зачем я царя о походе упреждаю?
– Не ведаю, княже.
– То-то, что не ведаешь! – улыбнулся Святослав. – Вижу, и другие в недоумении. А ведь просто догадаться. Подумай сам: намного ли опередит гонец войско? Самое большее – на неделю-полторы, если мы пойдем быстро.
Сумеет царь за это время новых воинов набрать и обучить? Думаю, не сумеет.
Что есть под рукой, то на битву и выведет, не больше того. А трепет у него в душе от нашей дерзости будет великий. Подумает царь, что безмерно сильны мы, если сами о походе предупреждаем. Того мне и нужно…
Гридни с восхищением слушали своего князя, а Святослав, расхаживая по избе, продолжал рассуждать:
– И о том я подумал, чтобы воинов хазарского царя одним разом сразить. А что получится, если царь не успеет их вместе собрать?