Пендель покачал головой, потом положил ладонь на макушку — то ли хотел помолиться, то ли убедиться, что голова еще на месте. А затем принял позу каторжника, приготовившегося идти на виселицу. Ее он позаимствовал у дяди Бенни.
   — Вы не должны дракен [4], Гарри, мой мальчик, — заметил Оснард, используя выражение, которого Пендель никогда ни от кого не слышал, кроме как все от того же дядюшки Бенни. — Затаиться. Стать маленьким. Стать никем, ни на кого даже не осмеливаться смотреть. Не попадаться им на глаза. Вы даже не можете быть мухой на стене. Вы должны стать частью этой стены.
   Но Пенделю очень скоро надоело быть частью стены. Он поднял голову и, растерянно моргая, оглядывал примерочную с таким видом, точно пробудился от долгого сна. Ему вспомнилось одно из самых загадочных высказываний дяди Бенни, но теперь он наконец понял его значение:
   Гарри, мальчик, моя проблема заключается в том, что куда бы я ни пошел, где бы ни оказался, обязательно все испорчу.
   — Да кто вы, собственно, такой? — грубовато спросил он Оснарда.
   — Я шпион. Шпионю на добрую старую Англию. Мы собираемся заново открыть Панаму.
   — Зачем?
   — Расскажу за обедом. Вы когда по пятницам закрываетесь?
   — Да можно хоть сейчас. Удивлен, что вы спрашиваете об этом.
   — Тогда во сколько? Свечи. Киддуш [5]. Что там у вас еще бывает?
   — Не бывает. Мы христиане.
   — Тогда вы, наверное, член клуба «Юнион»?
   — Только что.
   — Только что? Как прикажете понимать?
   — Пришлось купить рисовую ферму, только после этого меня приняли в члены клуба. Портных они, видите ли, не принимают, а фермеров — пожалуйста. Но при этом надо внести вступительный взнос, целых двадцать пять кусков.
   — И зачем вам это понадобилось?
   К собственному изумлению, Пендель вдруг обнаружил, что улыбается. Какой-то безумной улыбкой, вызванной удивлением или страхом. И все же это была улыбка, и она принесла еще одно приятное ощущение — оказывается, собственное тело еще послушно ему.
   — Я вам вот что скажу, мистер Оснард, — заметил он почти фамильярно. — Я и сам до сих пор не пойму, это осталось для меня тайной. Должен признаться, я человек импульсивный, увлекающийся. В этом моя беда. Мой дядя Бенджамин, которого вы только что изволили упомянуть, всегда мечтал иметь виллу в Италии. Наверное, я сделал это, чтоб доставить удовольствие дяде Бенни. Или же назло миссис Портер.
   — А это что еще за персонаж?
   — Она офицер полиции и была приставлена следить за освобожденными на поруки. Очень серьезная дама. Всегда считала, что ничего путного из меня не выйдет.
   — А вы когда-нибудь ходили в клуб обедать? Или были приглашены?
   — Крайне редко. Просто нынешнее финансовое положение не позволяет, я бы так это сформулировал.
   — Ну а если б я заказал десять костюмов вместо двух и был бы свободен вечером, вы бы меня пригласили?
   Оснард надевал свой старый пиджак. «Пусть сам туда отправляется», — подумал Пендель, подавив импульсивное желание угодить.
   — Ну, возможно. Все зависит… — неопределенно протянул он.
   — И вы позвоните Луизе. И скажете: "Дорогая, чудесные новости! Один сумасшедший брит заказал у меня целых десять костюмов, и я угощаю его обедом в клубе «Юнион».
   — Вообще-то можно…
   — Как воспримет она это?
   — Ну, это зависит…
   Рука Оснарда скользнула в карман и извлекла тот самый коричневый конверт, который уже успел попасться на глаза Пенделю.
   — Вот, держите. Пять тысяч за два костюма. Никаких квитанций не надо. Плюс еще две сотни на корзинку с завтраком.
   На Пенделе по-прежнему красовалась жилетка с расстегнутыми пуговицами, а потому он сунул конверт в карман брюк, где уже лежал блокнот.
   — Все в Панаме знают Гарри Пенделя, — заметил Оснард. — Стоит вам затаиться или исчезнуть, как все сразу заметят. А потому самое милое дело — бывать повсюду. Тогда никто не обратит на нас внимания.
   Они снова стояли лицом к лицу. При ближайшем рассмотрении оказалось, что лицо Оснарда так и светится с трудом подавляемым возбуждением. И Пендель, будучи натурой восприимчивой, сам оживился и просветлел. Они спустились вниз. Пендель пошел позвонить Луизе из раскроечной, Оснард стоял и ждал, опершись на зонтик.
   — Ты, и только ты, знаешь, Гарри, — жарко шептала Луиза Пенделю в левое ухо. Шептала голосом матери. (Социализм и школа, где преподают Библию.)
   — Знаю что, Лу? Что именно я должен знать? — шутливо спросил он. — Это ты меня знаешь, Лу. Ничего я не знаю. Тупой и неграмотный, как пень.
   Говоря по телефону, она умела держать долгие паузы. Порой невыносимо долгие, они тянулись, как время в тюрьме.
   — Ты один знаешь, Гарри, стоит ли бросать семью на весь вечер, тащиться в этот твой клуб и развлекаться с чу [6]: Ханна, его девятилетняя принцесса-католичка, Марк, его восьмилетний еврейский сыночек, упрямо не желавший учиться играть на скрипке. И Пендель любил свою семью с нежностью и преданностью сироты, и одновременно страшно боялся за нее, и научился воспринимать это счастье как посланный дураку небесный дар.
   Когда он стоял один на балконе, в темноте — а ему нравилось стоять там каждый вечер после работы, — стоял и иногда выкуривал одну из маленьких сигар дяди Бенни, стоял и вдыхал влажный воздух, пропитанный приторными запахами ночных цветов, смотрел, как плавают далекие огоньки в тумане, угадывал в его темной пелене очертания кораблей, бросивших якорь в устье канала, свалившееся на его непутевую голову счастье казалось незаслуженным и оттого — страшно хрупким. Ты ведь знаешь, долго так продолжаться не может, Гарри, мальчик мой, знаешь, что мир вдруг может взорваться. И все погибло, разрушено, ты ведь сталкивался с этим уже не раз, видел собственными глазами. А то, что уже случилось однажды, наверняка произойдет еще раз и еще, и предугадать это невозможно, а потому будь настороже.
   Он стоял и вглядывался в этот слишком подозрительно мирный город, и вскоре в воображении его трассирующие вспышки зеленого и красного начинали полосовать черно-синее небо, воздух разрывал треск автоматных очередей и оглушительный грохот артиллерийской канонады, И он грезил наяву чудовищными сценами, вроде тех, что разворачивались декабрьской ночью 1989-го, когда холмы содрогались и вспыхивали, беззащитные под ракетными ударами с моря, — больше всего тогда пострадали трущобы Эль Чорилло, сплошь застроенные ветхими деревянными домишками. И, как всегда, виноваты во всем оказались бедняки — понастроили всяких огнеопасных лачуг, а все от лени; плодятся и размножаются, точно кролики, а потом их оттуда и дымом не выкурить. Возможно, нападавшие вовсе не имели в виду ничего плохого, не хотели такого развития событий. Возможно, все они до единого были прекрасными отцами и сыновьями, и единственное, чего добивались, так это овладеть командным пунктом Норьеги, но две ракеты просто сбились с курса, а еще пара последовала за ними. Впрочем, добрые намерения во время боевых действий часто вступают в противоречия с целью этих самых действий, а потому остаются незамеченными. Равно как и присутствие нескольких скрывающихся в трущобах вражеских снайперов — да были ли они там вообще? — вовсе не оправдывает сожжения этого несчастного района дотла. И все эти разговоры типа: «Мы обошлись минимальными силами» ничуть не помогали. Босые, насмерть перепуганные люди метались среди битого стекла и луж крови, спасая свои жизни, тащили чемоданы и детей, убегали в никуда. И им было мало толку от уверений, что поджог совершили злонамеренные члены спецподразделений Норьеги под названием «Батальоны достоинства и чести». Даже если и так, разве обязаны они были верить в это?
   И вот вскоре на холме стали раздаваться крики, и Пендель, немало наслышавшийся в своей жизни криков, но сам издавший немного, никогда не предполагал, что один человеческий крик может пробиться сквозь тошнотворный гул бронемашин или хлопки артиллерийских орудий. Однако он все же пробился и даже на миг заглушил их, особенно когда криков этих стало много и все они слились воедино. И исходили они из уст перепуганных ребятишек и сопровождались жуткой вонью горящей человеческой плоти.
   — Гарри, домой. Ты нужен нам, Гарри. Гарри, пожалуйста, уйди оттуда, Гарри! Просто не понимаю, что ты там делаешь!
   Это кричала Луиза. Она укрылась под лестницей, в шкафу для метелок и щеток, стояла там, выпрямившись во весь рост и заслоняя своим длинным телом детей. Марк, которому тогда еще не исполнилось и двух, сидел у нее на руках, прижавшись к животу и намочив платье промокшим насквозь подгузником, — Марк так же, как солдаты американской армии, похоже, никогда не страдал нехваткой обмундирования. У ног матери притулилась, присела на корточки Ханна в халатике с медвежонком и домашних тапочках. Сидела и молилась кому-то, кого называла Джоуви — лишь позже выяснилось, что это был своеобразный гибрид Иисуса, Иеговы и Юпитера, эдакий божественный коктейль, почерпнутый из местного фольклора и спиричуэлз [7], коих Ханна за свою трехлетнюю жизнь уже успела немало наслушаться.
   — Они знают, что делают, — твердила Луиза уверенным и визгливым командирским тоном, навевавшим столь неприятные воспоминания о ее отце. — Это не случайность. Это система, они все рассчитали. Они никогда, никогда не трогали гражданских.
   И Пендель, любивший жену, решил пощадить ее, оставить в этом счастливом заблуждении, в то время как весь Эль Чорилло рыдал, и стенал, и разрушался под повторными атаками с использованием какого-то неведомого оружия, для испытания которого Пентагон нашел удобный повод.
   — Там живет Марта, — сказал он.
   Но женщину, боящуюся за жизнь собственных детей, мало волнуют жизни и судьбы кого-либо другого. И вот утром Пендель решил прогуляться, спустился с холма, и первое, что его поразило, — это тишина. Он никогда не слышал прежде такой тишины в Панама-Сити. И он почему-то подумал, что условием прекращения огня между враждующими сторонами стал полный отказ от использования кондиционеров, строительных, дорожных и дренажных работ; и что все легковушки, грузовики, школьные автобусы, такси, мусоровозы, машины «Скорой» и полицейские автомобили с сиренами должны были исчезнуть с глаз долой согласно этому же договору; и что младенцам и их матерям отныне под страхом смерти запрещалось кричать, плакать или же испускать крики боли.
   Даже огромный неподвижный столб дыма, вздымавшийся над тем местом, что называлось прежде Эль Чорилло, был почти бесшумен и постепенно и неслышно таял в утреннем небе. Лишь несколько оппозиционеров отказывались, как всегда, подчиниться запрету — то были последние оставшиеся в живых снайперы. Они продолжали держать оборону в командном пункте Норьеги, неуверенно и изредка постреливали в появившиеся на прилегающих улицах американские подразделения. Но вскоре и они тоже заглохли, получив внушение от танков, установленных на Анкон Хилл.
   И все было в порядке, даже телефон-автомат, установленный во дворе перед автозаправкой, был не тронут и работал. Вот только номер Марты не отвечал.
   Стараясь вжиться в свой новый, только что обретенный образ одинокого зрелого мужчины, вынужденного принять жизненно важное решение, Пендель, образно выражаясь, качался на своих любимых качелях, где его бросало от преданности к хроническому пессимизму. И размах колебаний был столь велик, а нерешительность его столь удручающа, что это грозило срывом. И тогда он бросился из Бетаньи, где его мучил и донимал внутренний голос, в ателье, где надеялся обрести покой и спасение, но голос донимал и там, и он поспешил в другое убежище, дом, где надеялся спокойно взвесить все «за» и «против». Ни на одну секунду не позволял он себе думать — даже в самые критические и самоуничижительные моменты — что на деле он разрывался между двумя женщинами. «Ты погиб, — твердил он себе даже с каким-то торжеством, которое порой охватывает человека, когда сбываются худшие его опасения. — Все твои грандиозные планы и видения могут отдыхать. Весь твой вымышленный мир развалился, грохот до сих пор стоит в ушах, и это твоя вина, дурак, что ты возвел этот собор без фундамента». Но не успел он окончательно погрузиться во мрак, как на помощь пришли веселые слова утешения:
   — Надо уметь смотреть правде в глаза. Неизбежная расплата все равно рано или поздно должна была наступить, — это был голос дяди Бенни. — И когда изысканный джентльмен, молодой дипломат просит тебя постоять за Англию, родину-мать, ты решил изображать из себя труп в морге? Ничего лучшего не мог придумать? Разве часто преподносит судьба такие подарки? Призови на помощь свой божий дар, Гарри, ведь господь наделяет им немногих, лишь избранных. Что, разве не классическая ситуация? Чем тебе не перст судьбы?
   А потом Принимавшего Решение призвала на помощь Ханна — посоветовать, какую книгу ей лучше выбрать для соревнования по классному чтению. А Марку вдруг понадобилось сыграть ему на новенькой скрипке «Ленивого барашка», чтобы они вместе могли решить, подходит ли это произведение для последнего экзамена. А Луизе понадобилось знать его мнение по поводу последнего скандала, разыгравшегося в верхах, где решалось будущее канала, хотя взгляды Луизы на эту проблему были определены давным-давно: несравненный Эрнесто Дельгадо, одобренная американцами кандидатура, прямой и неустрашимый, как стрела, Хранитель Золотого Прошлого, был органически не способен на ошибки.
   — Я просто не понимаю этого, Гарри! Стоило Эрнесто уехать из страны, всего на десять дней, чтобы сопровождать президента в его поездке, и в штате тут же затевают перемены. Поступает распоряжение немедленно зачислить в отдел внешних сношений ни больше ни меньше как сразу пятерых привлекательных панамских дамочек. И все требования сводились лишь к тому, чтоб они были молоды, белые, водили «БМВ», носили платья от лучших домов, имели большие сиськи и богатых папаш. И отказывались бы разговаривать с постоянными служащими.
   — Кошмар, — решил Пендель.
   Позже, уже в ателье, Марта помогала ему разбирать просроченные счета и не полученные клиентами заказы, и они вместе решали, с кого можно стребовать сейчас, а кому дать отсрочку на месяц.
   — Что, головные боли? — нежно спросил он, заметив, что лицо у нее какое-то особенно бледное.
   — Нет, все в порядке, — ответила Марта через занавес темных волос.
   — Или лифт опять не работает?
   — Лифт теперь почти постоянно не работает. — Она одарила его кривоватой улыбкой. — И висит объявление, что работать не будет.
   — Мне страшно жаль.
   — Прошу тебя, не надо, только не это! Не ты же ответственный за лифт. Кто такой этот Оснард?
   Пендель несколько растерялся. Оснард? Оснард? Это наш клиент, женщина. И не смей выкрикивать его имя на всю лавку!
   — А в чем, собственно, дело? — осторожно спросил он.
   — От него так и исходит зло.
   — Но разве не то же самое можно сказать и о других моих клиентах? — заметил он, игриво намекая на ее слабость к людям с той стороны моста.
   — Да, но только сами они этого не знают, — уже без улыбки ответила она.
   — А Оснард, выходит, знает?
   — Да. Оснард и есть зло. И не делайте того, о чем он вас просил, ладно?
   — А что он просил?
   — Не знаю. Если б знала, то сумела бы его остановить. Пожалуйста, не надо.
   Она уже собиралась добавить: «Гарри», он почувствовал, как его имя начало формироваться на ее потрескавшихся бледных губах. Но здесь, в ателье, гордость не позволяла ей пользоваться его потворством. Она никогда, ни словом, ни взглядом не осмеливалась показать миру, что они навеки связаны неразрывными узами, что всякий раз, видя друг друга, оба они видят одно и то же, только из разных окон.
   Марта в разорванной белой блузке и джинсах валялась в канаве, точно выброшенный, никому не нужный ворох тряпья. А три солдата из Батальона Достоинства Норьеги, которых в народе ласково прозвали Достбатами, по очереди старались завоевать ее сердце и душу с помощью забрызганной кровью бейсбольной клюшки, причем метили в основном в лицо. Пендель наблюдал за этим зрелищем, заложив руки за спину, — впрочем, не добровольно, еще двое солдат скрутили ему руки, и сердце у него разрывалось сначала от страха, затем — от гнева, и уже только потом он начал умолять, заклинать их не делать этого. Позволить ей жить.
   Но они не позволяли. Они заставили его смотреть силой. Потому что нет смысла наказывать женщину повстанца, если рядом ни души и урок никому не пойдет впрок.
   Это ошибка, капитан. Это случайное совпадение, что на даме оказалась белая блузка, символ протеста.
   Возьмите себя в руки, сеньор. Потерпите. Скоро она уже не будет белой. Марта на постели в больнице, куда не побоялся отвезти их Мики Абраксас; Марта обнаженная, вся в крови и синяках, Пендель в отчаянии улещивает врача долларами и посулами, а Мики стоит у окна на страже.
   — И все равно мы лучше этого, — бормочет сквозь окровавленные губы и разбитые зубы Марта.
   Она хочет сказать: Панама заслуживает лучшей участи. Она говорит о людях по ту сторону моста.
   А на следующий день арестовали Мики.
   — Вот подумываю превратить «Уголок спортсмена» в подобие клубной комнаты, — сказал Луизе Пендель, все еще пребывающий в поисках решения. — Прямо так и вижу, здесь будет бар.
   — Не понимаю, Гарри, зачем тебе понадобился бар. На ваших сборищах по четвергам вы упиваетесь и без бара.
   — Просто так будет выглядеть привлекательней. Для тех же клиентов, Лу. А они расскажут другим, народ повалит к нам толпой. Друзья приведут друзей, друзья смогут посидеть за стойкой, расслабиться, посмотреть на новые ткани. И заказов у нас будет хоть отбавляй.
   — А куда тогда девать примерочную? — возразила она.
   «Хороший вопрос, — подумал Пендель. — Даже Энди не знает ответа на этот вопрос. Придется принять еще одно решение».
   — Все для клиентов, Марта, — терпеливо объяснял Пендель. — Для всех тех людей, что приходят сюда полакомиться твоими сандвичами. И число их будет множиться день ото дня, и заказывать костюмов будут еще больше.
   — Чтоб они все перетравились моими сандвичами!
   — А кого же тогда я буду одевать? Этих оборванцев-студентов, твоих дружков, что ли? Да, это будет первая революция в мире портняжного искусства. Добро пожаловать, «П и Б» к вашим услугам. Нет уж, большое тебе спасибо!
   — Если сам Ленин ездил на «Роллс-Ройсе», то почему бы и нет? — откликнулась она с той же язвительностью и жаром.
   «Надо же! А я так и не спросил у него про карманы, — думал Пендель уже поздно вечером, занимаясь раскройкой пиджака под музыку Баха. — Не спросил ни про манжеты на брюках, ни про то, какую он предпочитает ширину. Я даже не успел прочесть ему свою знаменитую лекцию о преимуществе подтяжек над ремнями, особенно во влажном климате и особенно для тех джентльменов, у которых талию я называю ходячим НЗ». Он уже решил воспользоваться этим предлогом и потянулся к телефону, когда вдруг тот зазвонил сам. И, разумеется, то был не кто иной, как Оснард, решивший спросить своего нового друга, не против ли тот выпить по чуть-чуть на сон грядущий?
   Они встретились в современно отделанном баре отеля «Экзекьютив», от которого до дома Пенделя было рукой подать. На огромном экране телевизора показывали волейбольный матч, за всеми его перипетиями прилежно следили две посетительницы, хорошенькие девушки в коротких юбчонках. Пендель с Оснардом разместились от них подальше, в бамбуковых креслах, мало того — даже развернулись к ним спиной.
   — Ну, что-нибудь решили? — спросил Оснард.
   — Не то чтобы да, Энди. Думал, размышлял, работал над проблемой, если так можно выразиться. Проявлял осмотрительность.
   — Да в Лондоне будут рады любой информации. Они торопятся заключить сделку.
   — Что ж, очень мило с их стороны, Энди. Вы, должно быть, представили им меня в лучшем свете.
   — Они хотят, чтоб вы как можно скорей подключились к работе. Совершенно зачарованы и заинтригованы этим рассказом о молчаливой оппозиции. Нужны имена главных игроков на этом поле. Финансовое положение. Связи со студенчеством. Есть ли у них манифест? Методы работы и намерения.
   — О да, конечно, хорошо. Да. Раз так, то конечно, — сказал Пендель, как-то совершенно выпустивший из виду за всеми этими переживаниями великого борца за свободу Мики Абраксаса и этого отъявленного жулика Рафи Доминго. — Рад, что им понравилось, — вежливо добавил он.
   — Я тут подумал, вы можете подключить и Марту. Пусть проследит за деятельностью в студенческой среде. Узнает, не изготавливают ли они в аудитории бомбы.
   — О!… Да, хорошо. Ладно.
   — Вы, наверное, хотите поставить наши отношения на официальную основу, верно, Гарри? Так вот, и я хочу того же. Оформить вас должным образом, договориться об оплате, показать парочку трюков.
   — В любой момент, когда будет угодно, Энди. Я человек осмотрительный, везде и во всем. Я вас не подведу.
   — Сейчас они подняли ставки на десять процентов. Это поможет вам сконцентрироваться. Хотите, чтоб я договаривался с ними сам?
   Видимо, Оснард и без того уже успел договориться с ними, поскольку, прижав ладонь ко рту и делая вид, что ковыряет зубочисткой в зубах, торопливо забормотал: можно получать наличными и чеками, за это столько-то, оплата производится раз в месяц, выплачиваются и премии, разумеется, наличными, но это зависит, так сказать, от качества продукта. Лондон проявляет исключительную деликатность и щедрость в подобных делах, но даром ничего не бывает.
   — Так что годика через три максимум выберетесь из этого своего болота, — добавил он.
   — А может, даже раньше, если, конечно, повезет.
   — Или будете умницей, — сказал Оснард.
   — Гарри. Было это час спустя. Пендель, слишком возбужденный, чтобы идти домой спать, вернулся в закроечную, к заказанному ему пиджаку и Баху.
   — Гарри. Голос, звавший его, принадлежал Луизе. Но не нынешней, а еще с тех времен, когда они первый раз легли вместе в постель, по-настоящему, без тисканья и поцелуев взасос, не прислушиваясь поминутно, не подъехала ли к дому машина ее родителей, которые должны были вернуться из кино. Нет, они лежали совершенно голые в постели Гарри, в его напоминавшей грот маленькой и темной квартирке в Каледонии, где он шил по ночам, а днем торговал готовым платьем у своего хозяина, хитрого сирийца по имени Альто. Первая попытка успехом не увенчалась. Оба были слишком застенчивы, совсем неопытны и чувствовали себя не слишком уютно в доме, который, как им казалось, был населен призраками.
   — Гарри.
   — Да, дорогая. — Эти слова, «дорогая, дорогой», звучали в их устах несколько неестественно. И тогда, в самом начале, и теперь."
   — Раз этот мистер Брейтвейт дал тебе шанс, взял к себе в дом, устроил в вечернюю школу, вырвал из лап этого испорченного типа, дядюшки Бенни, я готова всегда молиться за него, живого и мертвого.
   — Рад, что ты так думаешь, дорогая.
   — Ты должен почитать и уважать его, рассказывать о нем нашим детям, чтоб они, когда вырастут, знали, как добрый самаритянин спас жизнь юного сироты.
   — Артур Брейтвейт был для меня единственным примером высокой нравственности. До тех пор, пока я не познакомился с твоим отцом, Лу, — вежливо заметил в ответ Пендель.
   И я был искренен тогда, Лу! Заканчивая приметывать плечо на левом рукаве, страстно заверяет ее про себя Пендель. Все в этом мире становится истинной правдой, если ты сам свято веришь в нее, долго думаешь над ней, изобретаешь и любишь человека, для которого делаешь все это!
   — Я все ей скажу, — произносит вслух Пендель. Видно, сыграл свою роль Бах, вознес его на вершины абсолютной правдивости и чистоты. И на протяжении целой минуты он в приступе самоуничижения всерьез размышляет о том, что надобно отбросить все мудрые заповеди собственного изобретения, которым следовал до сих пор, и признаться во всех грехах своей спутнице по жизни. Ну, если не во всех, то хотя бы частично. Скажем, на четверть.
   Знаешь, Луиза, я хочу тебе кое-что рассказать. Боюсь, это будет для тебя ударом. То, что ты обо мне знаешь, не совсем соответствует действительности. Не во всех деталях. Дело в том, что я зачастую выдавал желаемое за действительное. Потому что всегда хотел видеть себя именно таким. И так бы оно и было, если б жизнь сложилась немного по-другому. «Мне просто не хватает нужных слов, — подумал он. — Ни разу в жизни никому ни в чем не признавался, не считая дяди Бенни, разумеется. Да и то всего лишь однажды. Где надо остановиться? И когда после всего этого она снова будет мне верить, хоть в чем-то?…» Он в ужасе от этой мысли, в воображении тут же рисуется грандиозный скандал, война не на жизнь, а на смерть. То будет не одно из обычных выступлений Луизы в духе христианских проповедей, нет. Она развернется на полную катушку. Слуг выгонят из дома, вся семья соберется за столом и будет сидеть, скромно потупив глаза и молитвенно сложив руки; сама же Луиза с прямой, как струнка, спиной и перекошенным от ужаса ртом будет взирать на него с немым упреком. Она напугана, потому что боится правды еще больше, чем я. Последний раз семейному разносу подвергся Марк, намалевавший краской-спреем на воротах школы нечто неприятное. А до этого — Ханна, выплеснувшая в раковину полную банку быстро высыхающей масляной краски, в отместку одной из служанок.