Милица восторгалась, рассматривая картины, и герцог понимал, что она испытывает истинное наслаждение, по которому так изголодалась.
— Рубенс! — воскликнула она. — Папа рассказывал о его картинах. Он старался, чтобы я запомнила их, но со временем мне трудно было сохранить в памяти все, что хранилось в нашем дворце в Санкт-Петербурге.
— На вилле есть и другие комнаты, и вам еще будет чем полюбоваться и там, — сказал герцог. — Но после завтрака вам надо будет заняться другими делами.
— Чем же… именно?
— Я отправил телеграмму, чтобы к вашему прибытию успели сшить много нарядов. Но когда портные принесут платья, думаю, что вам захочется кое-что в них переделать.
Милица была изумлена, поскольку меньше всего ожидала услышать это. На долю секунды герцог подумал, что она сейчас откажется принять одежду.
Но он с легкостью читал ее мысли и понял, что она вспомнила о своем положении любовницы, которая должна принимать подарки мужчины, которому она принадлежит.
Герцог подозревал, что от Нэнси она знала, какую страсть к драгоценностям питала Долли и что в Константинополе они искали именно украшения для нее.
Как женщина смышленая Милица понимала: она теперь, как выразилась бы Нэнси, «очень близкий друг» герцога, а посему он заплатит за любые драгоценности для нее, пока они будут вместе.
Он почти визуально воспринимал ход ее мыслей. Видимо, стараясь быть покорной, она сказала:
— Благодарю… вас.
— Вы сможете поблагодарить меня, когда будете выглядеть такой прекрасной, какой я хочу вас видеть, — сказал герцог.
Он увидел, что она поражена, и добавил:
— — Я ценю красоту так же, как и вы, и как картине требуется подходящая рама, так и красивой женщине необходимо одеваться должным образом.
Милица задумалась, и в это время к герцогу подошел слуга и сказал по-французски:
— Прибыла мадам Бертин, ваша светлость. Она говорит, что вы назначили ей прием.
— Да, — сказал герцог. — Проводите мадам Бертин наверх, в спальню ее светлости.
Слуга поклонился, и, когда он вышел из комнаты, Милица спросила:
— Сколько… платьев я могу… купить?
— Все уже устроено, — ответил герцог. — Я дал нужные указания мадам Бертин, но если вам что-либо не понравится, вы должны сказать ей об этом. Когда вы закончите примерку нарядов, пошлите мадам ко мне.
Милица была в нерешительности, и, заметив ее смущение, он сказал:
— Поспешите! А то наряды, которые ожидают вас, окажутся просто плодом вашего воображения и улетучатся! Тогда в самое изысканное модное общество вы попадете в вашем нынешнем платье!
Он знал, что любую женщину испугает подобная перспектива, и Милица, притворно восклицая от ужаса и смеясь, исчезла из комнаты. Герцог, улыбаясь, вышел в сад, наводненный цветами.
Когда через несколько часов мадам Бертин ушла, Милица робко направилась по лужайке к герцогу, который, удобно устроившись в тени, читал газету.
Еще издали он любовался княжной в дорогом светло-голубом шифоновом платье, и было ясно: она остро чувствовала, что не только выглядит по-иному, но и сама уже не та, что прежде.
Милица подошла к герцогу, и он еще ни разу не видел такого выражения у нее в глазах.
— Не знаю, как и… поблагодарить вас за все… удивительные наряды и за все… чулки… туфли… ночные рубашки.
Я понятия не имела, что такие прекрасные вещи существуют.
— Вы скоро привыкнете к ним, — сказал герцог, — и я уверен, что, подобно всем женщинам, будете говорить мне, что вам нечего надеть!
Милица недоверчиво рассмеялась и сказала:
— Мне на годы хватит носить… то, что у меня сейчас есть.
Она взглянула на герцога, будто молча спрашивала, как долго она еще будет с ним и через сколько недель или дней он скажет, что она уже оплатила свой долг и больше ему не нужна.
После обеда он взял ее прокатиться в автомобиле, и пока она наслаждалась потрясающими видами Монте-Карло, герцог восхищался ею — настолько она была прелестна в широкополой шляпке, в белых туфельках и перчатках.
Герцог не сомневался, что она станет объектом зависти женщин, которые в виллах и ресторанах уже обсуждали его приезд.
«Сирена»в гавани возвестила о его прибытии гораздо раньше, чем об этом сообщили газеты.
Однако он велел слугам говорить всем, кто бы ни приходил, что его нет дома. Когда же опустились сумерки и быстро стемнело, герцог сказал:
— Вечером после ужина я хочу кое-куда отвезти вас. По этому случаю я хочу, чтобы вы надели то необычное платье, которое привезла с собой утром мадам Бертин.
— Там было одно такое платье, очень красивое, — ответила Милица. — Она сказала, что оно бальное, но я не знаю, надену ли когда-нибудь его.
— Обещаю, что вам еще не раз придется надевать его.
Не дожидаясь расспросов, он продолжил:
— Ступайте отдохните, а вечером наденьте именно это платье.
Она поднялась к себе, и они встретились только во время ужина.
Княжна вышла в платье, которое выделялось среди других нарядов, принесенных мадам.
Оно было белое, до самых пят, украшенное серебристой, сверкавшей на свету вышивкой.
— Оно казалось Милице волшебным, и она думала, что ее матушка, наверное, наряжалась в такое же платье во время великолепных балов в Зимнем дворце.
Когда Милица надевала платье, то подумала, что герцог, видимо, имел в виду то же самое, заказывая его.
Глаза герцога излучали не только одобрение, но и восхищение, когда он смотрел на нее. Но он только сказал:
— Вы очаровательны! — Ужин готов. Пойдемте?
Повар на вилле оказался таким же мастером своего дела, как и кок на «Сирене».
Вскоре они вновь увлеклись излюбленными спорами, и Милица чувствовала себя фехтовальщицей, которая пыталась парировать выпады герцога.
Будучи более искусным в словесных баталиях, он неизменно выходил из них победителем.
После обеда француженка-горничная, помогавшая Милице одеваться, уже ожидала ее в холле с бархатной накидкой, отделанной белой лисицей, и с кружевным шарфом; чтобы покрыть голову.
Изысканное тонкое кружево шарфа было настолько длинное, что, спадая с плеч, доходило до подола платья.
Вечер был холодный, и она понимала, что герцог, как и на яхте, оберегал ее от ночной прохлады., Автомобиль уже дожидался их, и они поехали вниз к морю.
После оживленной беседы за ужином герцог был довольно молчалив, и Милица не знала, о чем он думает.
«Он так добр… и я хочу… отблагодарить его, несмотря на то, что он не хочет моей благодарности», — думала она.
Автомобиль остановился у подъезда какого-то дома. К удивлению Милицы, свет горел в нескольких окнах.
— Эта вилла принадлежит одному русскому, спасшемуся от революции, — сказал герцог. — Его сейчас нет, но я хочу что-то показать вам.
Он помог княжне выйти из автомобиля, и они вошли в холл, который был пропитан ароматом цветов. Слуга принял от Милицы шаль, оставив на ней кружевную вуаль.
Герцог повел ее вдоль прохода, и когда они достигли его конца, послышались величественно-тихие звуки музыки. Они напоминали ей орган.
Княжна с волнением ожидала, что их будет встречать множество гостей.
Герцог подал ей руку. Она сжала ее пальцами и сказала:
— Я… я не знаю… как… вести себя, Герцог остановился.
— Это не прием, — ответил он. — Здесь частная часовня Русской Православной Церкви, к которой вы принадлежите.
Перехватив ее изумленный взгляд, он сказал:
— Ваш отец велел мне позаботиться о вас, и я намерен сделать это как ваш муж!
Милица замерла.
Она держалась за него обеими руками, будто боясь упасть.
— В-вы… просите меня… в-выйти замуж за вас? — спросила она еле слышным голосом.
Он отрицательно покачал головой.
— Я не прошу тебя — я повелеваю тебе! — сказал он. — Так же, как ты требовала тогда моей помощи. Тебе так же невозможно отказаться, как и мне тогда, Он заглянул ей в глаза, и Милица поняла, что это — правда и ей ничего не остается, Как повиноваться ему.
Он понимал, какие чувства ее обуревают.
Он ввел княжну в открытую дверь и повел к свету свечей, горевших на алтаре ив серебряных светильниках, свисающих со свода церкви.
На обратном пути к вилле Милице все еще казалось, что она видит сон и никак не может пробудиться.
Сама служба, молитвы, произносимые перед святыми иконами, зажженные свечи в руках у нее и герцога и венцы, которые держали над их головами, — все это сплелось в замечательную картину, она это никогда не забудет.
Эта церемония запечатлелась в ее сердце.
Твердый голос герцога перед алтарем и ее робкие и смущенные ответы священнику отзывались в ней странной мелодией — это была песня радости, всколыхнувшейся в ее душе.
Княжну точно окрыляла всевозрастающая восторженность, особенно с того момента, когда герцог надел кольцо на ее палец и они опустились на колени для благословения.
И вот она осталась наедине с мужчиной, который стал ее мужем, тот самый человек, которого она ненавидела, а теперь питала к нему совсем иное чувство.
Они подъехали к вилле, и, когда вышли из автомобиля, герцог сказал:
— Наверху, в твоей гостиной, есть шампанское, давай выпьем за наше будущее, Милица уже успела мельком познакомиться со своим будуаром, который был так же великолепен, как и все на вилле.
Когда они с герцогом вошли туда, она увидела, что он убран белыми цветами, а в полумраке в нем витал волшебный дух неземного очарования, от которого все вокруг казалось нереальным, как и весь этот вечер.
Она оглядывалась вокруг, когда герцог снял меховую накидку с ее плеч. Затем — вуаль, прикрывающую голову, и она удивилась себе, что не сразу поняла, что это — подвенечная фата.
Она повернулась к герцогу и увидела, как на его губах играет слабая улыбка, а в глазах какое-то необычное выражение — так он еще не смотрел на нее.
Вопрос, который она хотела задать ему, непроизвольно сорвался у нее с губ:
— Как случилось… что ты захотел… жениться на мне?
— Когда умер твой отец и ты обратилась ко мне за утешением, — ответил герцог, — я понял, что должен заботиться о тебе, но не так, как ты предлагала, а всю жизнь.
— Это… то, что ты… сам хочешь? — спросила Милица.
— Пожалуй, я без слов, более красноречиво скажу тебе, чего я хочу.
Он придвинулся к ней и, когда обнял ее, почувствовал, как она дрожит, уткнувшись лицом в его плечо.
— Так я держал тебя тогда, — тихо сказал он, — и понял, что влюблен.
Милица от удивления подняла на него глаза, и его губы оказались очень близко к ее губам.
Герцог пристально всматривался в нее, и наконец ее губы оказались в плену его губ.
В первую минуту он ощутил, какие у нее мягкие губы, невинные и неуверенные. А когда его поцелуй стал более настойчивым и он теснее прижал ее к себе, поцелуй показался ему совсем не похожим на прежние поцелуи.
Чувствуя дрожь Милицы, он знал, что она сейчас переживает то же самое чудо.
Герцог наконец-то нашел женщину своей мечты, столь иллюзорную и ускользающую от него, а теперь даже предвосхитившую все его ожидания.
Милица сопереживала с ним и не противилась ему.
Она была так молода, невинна и неопытна, что герцог готов был долго добиваться ее любви. Готов был ждать и сдерживать себя, как он делал это в последние дни на яхте.
Он предполагал, Что сначала придется добиться ее доверия, а затем убедить поверить в его чувства. Но он и не подозревал, что каждый день, час и даже минута, проведенные с нею, усиливали его любовь, и ой желал ее так, как ни одну женщину за всю свою жизнь.
За продолжительным поцелуем герцог вдруг почувствовал, что под гордостью Милицы скрывается еще и искорка пылкой страсти. Он не сомневался, что она перерастет в такое же всепоглощающее чувство, которым был охвачен и он сам.
Он хотел быть с ней мягким и нежным, чтобы не задеть одухотворенную красоту ее робких чувств, поэтому, слегка отстранившись от нее, нерешительным голосом произнес:
— Скажи, что ты ко мне чувствуешь?
Щеки княжны загорелись слабым румянцем, губы покраснели от его поцелуя, а в глазах сиял свет.
— Я ненавидела… тебя, — сказала она наконец, — но теперь я… знаю, что с самого… начала, наверное, так выражалась моя любовь.
— С самого начала? — удивился герцог.
— Когда я впервые… увидела тебя в каюте, я… испугалась тебя.
Она подумала, что герцог не понял ее, и поспешила объяснить:
— Не только потому, что я боялась, что ты не согласишься выполнить наше требование, но еще потому, что ты был таким… великолепным, таким внушительным, таким властным!
Я всегда думала, что мужчина должен быть… именно таким.
Однако у тебя было все, а мы по сравнению с тобой выглядели нищими, вот я и уверяла себя, что , ненавижу тебя.
Герцог крепче обнял ее и сказал:
— Продолжай. Что случилось потом?
— Все наши были абсолютно уверены, что ты не захочешь нам помочь, и я так боялась, что ты откажешься, поэтому ненавидела тебя за это. Когда же ты взял нас на яхту, мне была в тягость эта пропасть между твоим богатством и нашей бедностью.
— Я могу понять это, — сказал герцог, — Я видел, какая ненависть сквозила в твоих глазах.
— Я ненавидела тебя за то, что ты вызывал во мне эти чувства, — сказала Милица, — поэтому не хотела ни видеться, ни разговаривать с тобой, вообще подпускать тебя близко.
— Что же ты еще чувствовала? — спросил он.
— Меня охватывали странные чувства, сердцем… будто я тянулась к тебе, от тебя что-то исходило, к чему меня влекло.
— Я ощущал эти флюиды! — воскликнул герцог. — Я чувствовал их с того момента, как ты пришла на яхту, а еще когда мы ехали вместе в задрипанном экипаже к пустому дому.
— А когда мы… были на… яхте, — продолжала Милица, — я будто наполовину была к вам благосклонна, но все-таки я продолжала… бороться с собой, потому что я… ревновала.
Последнее слово она произнесла шепотом и уткнулась лицом ему в грудь.
Он поцеловал ее волосы и сказал:
— Я не представлял, что у тебя были такие чувства. Мне было ясно одно: как только я встретил тебя, у меня пропал интерес к другим женщинам.
Она дрожала, прижавшись к нему, а потом подняла лицо и, словно желая удостовериться в его словах, спросила:
— Ты… правда так чувствовал?
— Чистая правда, — сказал он, — но я, как и ты, боролся с этими странными и непонятными мне чувствами. Однако все оказалось тщетно: для меня теперь существовала в мире только одна женщина — ты!
Милица чуть было не вскрикнула от восторга, но поцелуй герцога вновь запечатлелся на ее губах. Его страстные, требовательные поцелуи будто жаждали ответной пылкости от ее губ.
Он безвозвратно и навсегда отдал ей свое сердце и знал, что она также всецело принадлежала ему. Задыхаясь, герцог сказал ей:
— Ложись в постель, мое сокровище. Я хочу, чтобы ты стала мне еще ближе…
Он вновь поцеловал ее и быстро вышел в другую дверь будуара, которая вела в его спальню. Снимая белый галстук, вечерний фрак и до хруста накрахмаленную рубашку, он думал, что взволнован, счастлив и возбужден сейчас, словно впервые влюбленный юноша.
Он вернулся довольно скоро в голубом шелковом халате, на нагрудном кармане которого красовалась его монограмма, увенчанная короной. На герцога любо было смотреть.
Он открыл дверь в спальню Милицы, которая была напоена ароматами цветов, у большой белой кровати с подальковом горел светильник, словом, в ней витал романтический дух.
Герцог удивился, что Милица была все еще одета и стояла посередине комнаты.
Он почувствовал что-то неладное.
— — Что такое? Что произошло? — спросил он.
— Я не могу… расстегнуть… платье, — тихо и беспомощно призналась она. — Ты… подумаешь, что я очень… глупая.
Герцог улыбнулся, подходя к ней.
— Моя дорогая, прости меня. Я совсем забыл, что у тебя еще не было таких платьев.
Она виновато глядела на него, боясь, что он сердится. Но сиявшие нежностью глаза герцога заставили ее броситься к нему и расплакаться.
Он крепко прижал ее к себе.
— Моя драгоценная! Моя любимая! Не надо плакать. Ты была такой поразительно храброй. Я не могу видеть тебя несчастной.
— Я вовсе не… несчастлива, — сквозь слезы промолвила она. — Я счастлива… так безумно… счастлива… что не могу поверить этому.
— Это — правда, мое прекрасное сокровище.
— Я была так… напугана, когда папа… умер, — бессвязно бормотала она, — я была совершенно одна… я не хочу зарабатывать… на жизнь… я не хочу быть гордой, но… хочу быть… в безопасности с… тобой.
— И так будет всегда, — ответил герцог, касаясь губами ее волос.
— Ты… уверен… действительно уверен, что любишь… меня?
— Очень, очень уверен, — сказал он. — Но ты не должна плакать, моя любовь.
Он понимал, что в ней теперь рушатся барьеры, которые она возвела между собой и миром и которые защищали ее, как доспехи.
Гордость сменилась любовью, и княжна принадлежала теперь ему.
Держа ее за подбородок, он поднял ее лицо вверх. Со слезами на темных ресницах и на щеках она выглядела такой прелестной, что он смотрел на нее так, будто видел впервые, — Я люблю тебя! Я люблю тебя! — сказал он. — Как могло нам выпасть такое счастье? Как же мне повезло во всем мире найти тебя!
— Я… хочу сказать то же самое, — пролепетала Милица. — Я никогда не думала, что ты… полюбишь меня. Когда я… предложила тебе… себя, я притворилась, что делаю это лишь потому, что должна оплатить долг… благодарности. Если бы я могла быть с тобою хоть… недолго, у меня было бы… что помнить… всю оставшуюся жизнь.
— Всю оставшуюся жизнь ты проведешь со мной, — сказал твердо герцог, — и, мое сокровище, я знаю, что мы будем бесконечно счастливы, даже если мне придется сражаться против такого грозного врага по имени Гордость.
— Я никогда, никогда не буду… гордой, — покорно сказала Милица.
Герцог рассмеялся:
— Уверяю тебя, что этого я не могу ни предотвратить, ни изменить, и я буду чрезвычайно гордиться тобой, моя прекрасная любовь.
— Ты… действительно думаешь, что я… прекрасна?
— Я смогу убедить тебя, что ты чрезвычайно прекрасна, — ответил герцог, — но на это потребуется очень много времени.
— Я согласна, ведь мне так нравится с тобой разговаривать!
— Я тоже счастлив разговаривать с тобой, — ответил герцог, — но теперь, моя восхитительная жена, я должен многому научить тебя в любви.
Он почувствовал, как Милица затаила дыхание и в ее голосе проскользнули неожиданные нотки страсти:
— Научи меня… пожалуйста… научи меня! Я хочу не только любить тебя… но и заставить тебя… любить меня… и я такая… невежественная, что не знаю… как… начать.
— Вот как мы начнем, — произнес герцог, приблизив губы к ее губам.
Он поцеловал ее сначала в губы, затем — в шею, улавливая пробуждающиеся в ней неведомые доселе чувства.
Она была настолько пленительной и соблазнительной, что и в герцоге с новой силой всколыхнулись физические и духовные страсти, тоже еще неизведанные им.
— Я… люблю тебя! — воскликнул он, — Боже, как я люблю тебя, моя прекрасная! Я буду очень нежен. Тебе будет хорошо, не надо бояться.
— Я… не боюсь, — шептала она. — Я очень люблю тебя, и нет… ничего в мире, кроме тебя.
Губы их слились в страстном поцелуе, и когда в разгоряченной пламенем любви княжне сгорали и гордость, и ненависть — все, кроме любви, — она почувствовала, как он расстегивает на спине ее платье…
— Рубенс! — воскликнула она. — Папа рассказывал о его картинах. Он старался, чтобы я запомнила их, но со временем мне трудно было сохранить в памяти все, что хранилось в нашем дворце в Санкт-Петербурге.
— На вилле есть и другие комнаты, и вам еще будет чем полюбоваться и там, — сказал герцог. — Но после завтрака вам надо будет заняться другими делами.
— Чем же… именно?
— Я отправил телеграмму, чтобы к вашему прибытию успели сшить много нарядов. Но когда портные принесут платья, думаю, что вам захочется кое-что в них переделать.
Милица была изумлена, поскольку меньше всего ожидала услышать это. На долю секунды герцог подумал, что она сейчас откажется принять одежду.
Но он с легкостью читал ее мысли и понял, что она вспомнила о своем положении любовницы, которая должна принимать подарки мужчины, которому она принадлежит.
Герцог подозревал, что от Нэнси она знала, какую страсть к драгоценностям питала Долли и что в Константинополе они искали именно украшения для нее.
Как женщина смышленая Милица понимала: она теперь, как выразилась бы Нэнси, «очень близкий друг» герцога, а посему он заплатит за любые драгоценности для нее, пока они будут вместе.
Он почти визуально воспринимал ход ее мыслей. Видимо, стараясь быть покорной, она сказала:
— Благодарю… вас.
— Вы сможете поблагодарить меня, когда будете выглядеть такой прекрасной, какой я хочу вас видеть, — сказал герцог.
Он увидел, что она поражена, и добавил:
— — Я ценю красоту так же, как и вы, и как картине требуется подходящая рама, так и красивой женщине необходимо одеваться должным образом.
Милица задумалась, и в это время к герцогу подошел слуга и сказал по-французски:
— Прибыла мадам Бертин, ваша светлость. Она говорит, что вы назначили ей прием.
— Да, — сказал герцог. — Проводите мадам Бертин наверх, в спальню ее светлости.
Слуга поклонился, и, когда он вышел из комнаты, Милица спросила:
— Сколько… платьев я могу… купить?
— Все уже устроено, — ответил герцог. — Я дал нужные указания мадам Бертин, но если вам что-либо не понравится, вы должны сказать ей об этом. Когда вы закончите примерку нарядов, пошлите мадам ко мне.
Милица была в нерешительности, и, заметив ее смущение, он сказал:
— Поспешите! А то наряды, которые ожидают вас, окажутся просто плодом вашего воображения и улетучатся! Тогда в самое изысканное модное общество вы попадете в вашем нынешнем платье!
Он знал, что любую женщину испугает подобная перспектива, и Милица, притворно восклицая от ужаса и смеясь, исчезла из комнаты. Герцог, улыбаясь, вышел в сад, наводненный цветами.
Когда через несколько часов мадам Бертин ушла, Милица робко направилась по лужайке к герцогу, который, удобно устроившись в тени, читал газету.
Еще издали он любовался княжной в дорогом светло-голубом шифоновом платье, и было ясно: она остро чувствовала, что не только выглядит по-иному, но и сама уже не та, что прежде.
Милица подошла к герцогу, и он еще ни разу не видел такого выражения у нее в глазах.
— Не знаю, как и… поблагодарить вас за все… удивительные наряды и за все… чулки… туфли… ночные рубашки.
Я понятия не имела, что такие прекрасные вещи существуют.
— Вы скоро привыкнете к ним, — сказал герцог, — и я уверен, что, подобно всем женщинам, будете говорить мне, что вам нечего надеть!
Милица недоверчиво рассмеялась и сказала:
— Мне на годы хватит носить… то, что у меня сейчас есть.
Она взглянула на герцога, будто молча спрашивала, как долго она еще будет с ним и через сколько недель или дней он скажет, что она уже оплатила свой долг и больше ему не нужна.
После обеда он взял ее прокатиться в автомобиле, и пока она наслаждалась потрясающими видами Монте-Карло, герцог восхищался ею — настолько она была прелестна в широкополой шляпке, в белых туфельках и перчатках.
Герцог не сомневался, что она станет объектом зависти женщин, которые в виллах и ресторанах уже обсуждали его приезд.
«Сирена»в гавани возвестила о его прибытии гораздо раньше, чем об этом сообщили газеты.
Однако он велел слугам говорить всем, кто бы ни приходил, что его нет дома. Когда же опустились сумерки и быстро стемнело, герцог сказал:
— Вечером после ужина я хочу кое-куда отвезти вас. По этому случаю я хочу, чтобы вы надели то необычное платье, которое привезла с собой утром мадам Бертин.
— Там было одно такое платье, очень красивое, — ответила Милица. — Она сказала, что оно бальное, но я не знаю, надену ли когда-нибудь его.
— Обещаю, что вам еще не раз придется надевать его.
Не дожидаясь расспросов, он продолжил:
— Ступайте отдохните, а вечером наденьте именно это платье.
Она поднялась к себе, и они встретились только во время ужина.
Княжна вышла в платье, которое выделялось среди других нарядов, принесенных мадам.
Оно было белое, до самых пят, украшенное серебристой, сверкавшей на свету вышивкой.
— Оно казалось Милице волшебным, и она думала, что ее матушка, наверное, наряжалась в такое же платье во время великолепных балов в Зимнем дворце.
Когда Милица надевала платье, то подумала, что герцог, видимо, имел в виду то же самое, заказывая его.
Глаза герцога излучали не только одобрение, но и восхищение, когда он смотрел на нее. Но он только сказал:
— Вы очаровательны! — Ужин готов. Пойдемте?
Повар на вилле оказался таким же мастером своего дела, как и кок на «Сирене».
Вскоре они вновь увлеклись излюбленными спорами, и Милица чувствовала себя фехтовальщицей, которая пыталась парировать выпады герцога.
Будучи более искусным в словесных баталиях, он неизменно выходил из них победителем.
После обеда француженка-горничная, помогавшая Милице одеваться, уже ожидала ее в холле с бархатной накидкой, отделанной белой лисицей, и с кружевным шарфом; чтобы покрыть голову.
Изысканное тонкое кружево шарфа было настолько длинное, что, спадая с плеч, доходило до подола платья.
Вечер был холодный, и она понимала, что герцог, как и на яхте, оберегал ее от ночной прохлады., Автомобиль уже дожидался их, и они поехали вниз к морю.
После оживленной беседы за ужином герцог был довольно молчалив, и Милица не знала, о чем он думает.
«Он так добр… и я хочу… отблагодарить его, несмотря на то, что он не хочет моей благодарности», — думала она.
Автомобиль остановился у подъезда какого-то дома. К удивлению Милицы, свет горел в нескольких окнах.
— Эта вилла принадлежит одному русскому, спасшемуся от революции, — сказал герцог. — Его сейчас нет, но я хочу что-то показать вам.
Он помог княжне выйти из автомобиля, и они вошли в холл, который был пропитан ароматом цветов. Слуга принял от Милицы шаль, оставив на ней кружевную вуаль.
Герцог повел ее вдоль прохода, и когда они достигли его конца, послышались величественно-тихие звуки музыки. Они напоминали ей орган.
Княжна с волнением ожидала, что их будет встречать множество гостей.
Герцог подал ей руку. Она сжала ее пальцами и сказала:
— Я… я не знаю… как… вести себя, Герцог остановился.
— Это не прием, — ответил он. — Здесь частная часовня Русской Православной Церкви, к которой вы принадлежите.
Перехватив ее изумленный взгляд, он сказал:
— Ваш отец велел мне позаботиться о вас, и я намерен сделать это как ваш муж!
Милица замерла.
Она держалась за него обеими руками, будто боясь упасть.
— В-вы… просите меня… в-выйти замуж за вас? — спросила она еле слышным голосом.
Он отрицательно покачал головой.
— Я не прошу тебя — я повелеваю тебе! — сказал он. — Так же, как ты требовала тогда моей помощи. Тебе так же невозможно отказаться, как и мне тогда, Он заглянул ей в глаза, и Милица поняла, что это — правда и ей ничего не остается, Как повиноваться ему.
Он понимал, какие чувства ее обуревают.
Он ввел княжну в открытую дверь и повел к свету свечей, горевших на алтаре ив серебряных светильниках, свисающих со свода церкви.
На обратном пути к вилле Милице все еще казалось, что она видит сон и никак не может пробудиться.
Сама служба, молитвы, произносимые перед святыми иконами, зажженные свечи в руках у нее и герцога и венцы, которые держали над их головами, — все это сплелось в замечательную картину, она это никогда не забудет.
Эта церемония запечатлелась в ее сердце.
Твердый голос герцога перед алтарем и ее робкие и смущенные ответы священнику отзывались в ней странной мелодией — это была песня радости, всколыхнувшейся в ее душе.
Княжну точно окрыляла всевозрастающая восторженность, особенно с того момента, когда герцог надел кольцо на ее палец и они опустились на колени для благословения.
И вот она осталась наедине с мужчиной, который стал ее мужем, тот самый человек, которого она ненавидела, а теперь питала к нему совсем иное чувство.
Они подъехали к вилле, и, когда вышли из автомобиля, герцог сказал:
— Наверху, в твоей гостиной, есть шампанское, давай выпьем за наше будущее, Милица уже успела мельком познакомиться со своим будуаром, который был так же великолепен, как и все на вилле.
Когда они с герцогом вошли туда, она увидела, что он убран белыми цветами, а в полумраке в нем витал волшебный дух неземного очарования, от которого все вокруг казалось нереальным, как и весь этот вечер.
Она оглядывалась вокруг, когда герцог снял меховую накидку с ее плеч. Затем — вуаль, прикрывающую голову, и она удивилась себе, что не сразу поняла, что это — подвенечная фата.
Она повернулась к герцогу и увидела, как на его губах играет слабая улыбка, а в глазах какое-то необычное выражение — так он еще не смотрел на нее.
Вопрос, который она хотела задать ему, непроизвольно сорвался у нее с губ:
— Как случилось… что ты захотел… жениться на мне?
— Когда умер твой отец и ты обратилась ко мне за утешением, — ответил герцог, — я понял, что должен заботиться о тебе, но не так, как ты предлагала, а всю жизнь.
— Это… то, что ты… сам хочешь? — спросила Милица.
— Пожалуй, я без слов, более красноречиво скажу тебе, чего я хочу.
Он придвинулся к ней и, когда обнял ее, почувствовал, как она дрожит, уткнувшись лицом в его плечо.
— Так я держал тебя тогда, — тихо сказал он, — и понял, что влюблен.
Милица от удивления подняла на него глаза, и его губы оказались очень близко к ее губам.
Герцог пристально всматривался в нее, и наконец ее губы оказались в плену его губ.
В первую минуту он ощутил, какие у нее мягкие губы, невинные и неуверенные. А когда его поцелуй стал более настойчивым и он теснее прижал ее к себе, поцелуй показался ему совсем не похожим на прежние поцелуи.
Чувствуя дрожь Милицы, он знал, что она сейчас переживает то же самое чудо.
Герцог наконец-то нашел женщину своей мечты, столь иллюзорную и ускользающую от него, а теперь даже предвосхитившую все его ожидания.
Милица сопереживала с ним и не противилась ему.
Она была так молода, невинна и неопытна, что герцог готов был долго добиваться ее любви. Готов был ждать и сдерживать себя, как он делал это в последние дни на яхте.
Он предполагал, Что сначала придется добиться ее доверия, а затем убедить поверить в его чувства. Но он и не подозревал, что каждый день, час и даже минута, проведенные с нею, усиливали его любовь, и ой желал ее так, как ни одну женщину за всю свою жизнь.
За продолжительным поцелуем герцог вдруг почувствовал, что под гордостью Милицы скрывается еще и искорка пылкой страсти. Он не сомневался, что она перерастет в такое же всепоглощающее чувство, которым был охвачен и он сам.
Он хотел быть с ней мягким и нежным, чтобы не задеть одухотворенную красоту ее робких чувств, поэтому, слегка отстранившись от нее, нерешительным голосом произнес:
— Скажи, что ты ко мне чувствуешь?
Щеки княжны загорелись слабым румянцем, губы покраснели от его поцелуя, а в глазах сиял свет.
— Я ненавидела… тебя, — сказала она наконец, — но теперь я… знаю, что с самого… начала, наверное, так выражалась моя любовь.
— С самого начала? — удивился герцог.
— Когда я впервые… увидела тебя в каюте, я… испугалась тебя.
Она подумала, что герцог не понял ее, и поспешила объяснить:
— Не только потому, что я боялась, что ты не согласишься выполнить наше требование, но еще потому, что ты был таким… великолепным, таким внушительным, таким властным!
Я всегда думала, что мужчина должен быть… именно таким.
Однако у тебя было все, а мы по сравнению с тобой выглядели нищими, вот я и уверяла себя, что , ненавижу тебя.
Герцог крепче обнял ее и сказал:
— Продолжай. Что случилось потом?
— Все наши были абсолютно уверены, что ты не захочешь нам помочь, и я так боялась, что ты откажешься, поэтому ненавидела тебя за это. Когда же ты взял нас на яхту, мне была в тягость эта пропасть между твоим богатством и нашей бедностью.
— Я могу понять это, — сказал герцог, — Я видел, какая ненависть сквозила в твоих глазах.
— Я ненавидела тебя за то, что ты вызывал во мне эти чувства, — сказала Милица, — поэтому не хотела ни видеться, ни разговаривать с тобой, вообще подпускать тебя близко.
— Что же ты еще чувствовала? — спросил он.
— Меня охватывали странные чувства, сердцем… будто я тянулась к тебе, от тебя что-то исходило, к чему меня влекло.
— Я ощущал эти флюиды! — воскликнул герцог. — Я чувствовал их с того момента, как ты пришла на яхту, а еще когда мы ехали вместе в задрипанном экипаже к пустому дому.
— А когда мы… были на… яхте, — продолжала Милица, — я будто наполовину была к вам благосклонна, но все-таки я продолжала… бороться с собой, потому что я… ревновала.
Последнее слово она произнесла шепотом и уткнулась лицом ему в грудь.
Он поцеловал ее волосы и сказал:
— Я не представлял, что у тебя были такие чувства. Мне было ясно одно: как только я встретил тебя, у меня пропал интерес к другим женщинам.
Она дрожала, прижавшись к нему, а потом подняла лицо и, словно желая удостовериться в его словах, спросила:
— Ты… правда так чувствовал?
— Чистая правда, — сказал он, — но я, как и ты, боролся с этими странными и непонятными мне чувствами. Однако все оказалось тщетно: для меня теперь существовала в мире только одна женщина — ты!
Милица чуть было не вскрикнула от восторга, но поцелуй герцога вновь запечатлелся на ее губах. Его страстные, требовательные поцелуи будто жаждали ответной пылкости от ее губ.
Он безвозвратно и навсегда отдал ей свое сердце и знал, что она также всецело принадлежала ему. Задыхаясь, герцог сказал ей:
— Ложись в постель, мое сокровище. Я хочу, чтобы ты стала мне еще ближе…
Он вновь поцеловал ее и быстро вышел в другую дверь будуара, которая вела в его спальню. Снимая белый галстук, вечерний фрак и до хруста накрахмаленную рубашку, он думал, что взволнован, счастлив и возбужден сейчас, словно впервые влюбленный юноша.
Он вернулся довольно скоро в голубом шелковом халате, на нагрудном кармане которого красовалась его монограмма, увенчанная короной. На герцога любо было смотреть.
Он открыл дверь в спальню Милицы, которая была напоена ароматами цветов, у большой белой кровати с подальковом горел светильник, словом, в ней витал романтический дух.
Герцог удивился, что Милица была все еще одета и стояла посередине комнаты.
Он почувствовал что-то неладное.
— — Что такое? Что произошло? — спросил он.
— Я не могу… расстегнуть… платье, — тихо и беспомощно призналась она. — Ты… подумаешь, что я очень… глупая.
Герцог улыбнулся, подходя к ней.
— Моя дорогая, прости меня. Я совсем забыл, что у тебя еще не было таких платьев.
Она виновато глядела на него, боясь, что он сердится. Но сиявшие нежностью глаза герцога заставили ее броситься к нему и расплакаться.
Он крепко прижал ее к себе.
— Моя драгоценная! Моя любимая! Не надо плакать. Ты была такой поразительно храброй. Я не могу видеть тебя несчастной.
— Я вовсе не… несчастлива, — сквозь слезы промолвила она. — Я счастлива… так безумно… счастлива… что не могу поверить этому.
— Это — правда, мое прекрасное сокровище.
— Я была так… напугана, когда папа… умер, — бессвязно бормотала она, — я была совершенно одна… я не хочу зарабатывать… на жизнь… я не хочу быть гордой, но… хочу быть… в безопасности с… тобой.
— И так будет всегда, — ответил герцог, касаясь губами ее волос.
— Ты… уверен… действительно уверен, что любишь… меня?
— Очень, очень уверен, — сказал он. — Но ты не должна плакать, моя любовь.
Он понимал, что в ней теперь рушатся барьеры, которые она возвела между собой и миром и которые защищали ее, как доспехи.
Гордость сменилась любовью, и княжна принадлежала теперь ему.
Держа ее за подбородок, он поднял ее лицо вверх. Со слезами на темных ресницах и на щеках она выглядела такой прелестной, что он смотрел на нее так, будто видел впервые, — Я люблю тебя! Я люблю тебя! — сказал он. — Как могло нам выпасть такое счастье? Как же мне повезло во всем мире найти тебя!
— Я… хочу сказать то же самое, — пролепетала Милица. — Я никогда не думала, что ты… полюбишь меня. Когда я… предложила тебе… себя, я притворилась, что делаю это лишь потому, что должна оплатить долг… благодарности. Если бы я могла быть с тобою хоть… недолго, у меня было бы… что помнить… всю оставшуюся жизнь.
— Всю оставшуюся жизнь ты проведешь со мной, — сказал твердо герцог, — и, мое сокровище, я знаю, что мы будем бесконечно счастливы, даже если мне придется сражаться против такого грозного врага по имени Гордость.
— Я никогда, никогда не буду… гордой, — покорно сказала Милица.
Герцог рассмеялся:
— Уверяю тебя, что этого я не могу ни предотвратить, ни изменить, и я буду чрезвычайно гордиться тобой, моя прекрасная любовь.
— Ты… действительно думаешь, что я… прекрасна?
— Я смогу убедить тебя, что ты чрезвычайно прекрасна, — ответил герцог, — но на это потребуется очень много времени.
— Я согласна, ведь мне так нравится с тобой разговаривать!
— Я тоже счастлив разговаривать с тобой, — ответил герцог, — но теперь, моя восхитительная жена, я должен многому научить тебя в любви.
Он почувствовал, как Милица затаила дыхание и в ее голосе проскользнули неожиданные нотки страсти:
— Научи меня… пожалуйста… научи меня! Я хочу не только любить тебя… но и заставить тебя… любить меня… и я такая… невежественная, что не знаю… как… начать.
— Вот как мы начнем, — произнес герцог, приблизив губы к ее губам.
Он поцеловал ее сначала в губы, затем — в шею, улавливая пробуждающиеся в ней неведомые доселе чувства.
Она была настолько пленительной и соблазнительной, что и в герцоге с новой силой всколыхнулись физические и духовные страсти, тоже еще неизведанные им.
— Я… люблю тебя! — воскликнул он, — Боже, как я люблю тебя, моя прекрасная! Я буду очень нежен. Тебе будет хорошо, не надо бояться.
— Я… не боюсь, — шептала она. — Я очень люблю тебя, и нет… ничего в мире, кроме тебя.
Губы их слились в страстном поцелуе, и когда в разгоряченной пламенем любви княжне сгорали и гордость, и ненависть — все, кроме любви, — она почувствовала, как он расстегивает на спине ее платье…