Картленд Барбара. Из бездны - к небесам

   — Вы говорите об Индии так, словно потеряли ее навсегда.
   — Я потеряла счастье, которое знала там, — ответила Кистна. — И поскольку воспоминания о нем были единственным утешением для меня в последние три года, все прошлое до сих пор живо в моей памяти и кажется мне абсолютно реальным.
   Маркиз понял, что только ее воображение и воспоминания о прошлом помогали ей спасаться от того кошмара, который окружал ее в приюте. Слова девушки заставили маркиза почувствовать себя сентиментальным, и он ответил довольно резко:
   — Но теперь у вас есть прекрасное настоящее, и вы должны думать о нем и о будущем, потому что вы очень молоды. Главное — это то, что ждет нас впереди.
   — Да… конечно, — согласилась Кистна. — Но только сегодня, здесь, вместе с вами, я впервые поняла, что у меня есть будущее. Раньше я думала только о том, что умру, как моя сестра, от холода и голода.
   Кистна говорила спокойно, без всякого драматизма, но от этого ее слова казались особенно горькими.
   Маркизу вдруг захотелось обнять ее за плечи, прижать к себе, заверить, что ей больше нечего бояться. Он так и сделал бы, будь она ребенком, но Кистна была молодой женщиной, которая, без сомнения, могла не правильно истолковать этот жест.
   — Теперь у вас впереди прекрасное будущее, и я уверен, что оно принесет вам много волнующих впечатлений! — заметил маркиз.
   Его тон, казалось, сразу разрушил те таинственные узы, которые на мгновение возникли между ним и девушкой, что стояла рядом.
 
   Позже, уже лежа в постели, Кистна задумалась о маркизе и о том, как он говорил о ее будущем. Говорил, как будто точно знал, что произойдет с ней.
   — Что может быть более волнующим, чем жить в этом доме и внезапно обрести такого замечательного опекуна?
   И все же подсознательно она чувствовала, что все не так просто, что маркиз что-то задумал с момента их первой встречи.
   Кистна вспомнила, как ее мама часто говорила отцу:
   — Не правда ли, дорогой, здесь, в Индии есть что-то, что делает нас более чуткими… или, может быть, более восприимчивыми?
   — Эти слова всегда были синонимами, — с улыбкой отвечал преподобный Джон Лавелл.
   — Только не для меня, — заметила его жена. — Мне трудно объяснить, что именно я имею в виду, но временами я чувствую, что здесь я ближе к Миру Духа, миру, к которому принадлежим мы оба, чем к окружающему нас миру.
   — Я думаю, это случается с каждым, кто приезжает в Индию, — ответил отец Кистны. — Вера людей усиливается от жары и жажды, в конце концов начинаешь ощущать, что она разлита повсюду вокруг.
   — Я в этом уверена, — сказала миссис Лавелл. — Твоя вера и ты, мой дорогой, слиты в единое целое.
   Они улыбались, глядя друг на друга через обеденный стол, и Кистне казалось, что она чувствует вокруг волны их любви друг к другу так же хорошо, как ее мать ощущает волны веры.
   Оглядываясь назад, девушка понимала, что их дом, каким бы маленьким он ни был, всегда был наполнен любовью и счастьем, тем богатством, которое недоступно жадным.
   — Мы были так счастливы, — в отчаянии всхлипывала Кистна, лежа на жесткой кровати в темноте приютской спальни. — О, мама и папа, как вы могли… умереть и оставить меня… совсем одну?
   Она пыталась убедить себя, что родители всегда рядом и нужно только освободиться от оков материального мира, чтобы вновь обрести их. Но, возможно, потому, что ей было так голодно и холодно, девушке было очень трудно ощутить связь с тем, что она утратила.
   А сейчас Кистна снова чувствовала, что мать и отец рядом с ней, говорят с ней, руководят ею, и их любовь к ней, так же, как и ее любовь к ним, сильна, как прежде.
   — Я так счастлива! Я очень-очень счастлива! — повторяла себе Кистна.
   Возможно, это ее мама привела маркиза в приют, чтобы спасти ее и детей от того ада, в котором они жили и который, если бы не приезд маркиза, мог длиться вечно.
   А теперь — и завтра, и на следующий день — она будет жить в этом сказочном замке вместе с маркизом, который, словно храбрый рыцарь, уничтожил дракона в образе миссис Мур.
   — Мама, он удивительный! — мысленно обращалась к ней Кистна. — Такой удивительный и такой красивый! Он был так добр ко мне и позаботился, чтобы у меня было много красивых платьев! И в то же время… в нем есть что-то… чего я… не понимаю.
   Она задумалась, пытаясь словами выразить свои сомнения.
   — В том, как он думает обо мне, есть что-то… не просто доброта, а что-то еще…
   Она снова попыталась определить это «что-то», но слово не находилось.
   Кистна знала лишь, что в глазах маркиза таится загадка, которую она не может разгадать, и то, что она испытывала в его присутствии, отличалось от ее ожиданий.
   Это заставляло ее чувствовать, что даже в той стране грез, куда он ее привел, где она жила в таком фантастически прекрасном доме, который невозможно было себе и представить, где ее одели как принцессу, было что-то странно тревожное, словно какая-то фальшивая нота.
   Потом она решила, что подобные мысли — совершеннейший абсурд, — Я счастлива! Я очень-очень счастлива! — повторила она вслух. — Благодарю тебя, Господи, за то, что ты послал его ко мне и сделал моим опекуном!

Глава четвертая

 
   — Хотелось бы мне знать, не скучают ли по нас в Лондоне? — спросил Уоллингхем.
   — Представляю, сколько слухов породило наше отсутствие, — сухо заметил маркиз. — Особенно в определенных кругах.
   Перегрин знал, что маркиз имеет в виду леди Изобел.
   Наверняка она не только сбита с толку, но и изнемогает от любопытства, желая узнать, почему при таком разнообразии развлечений в столице маркиз предпочел удалиться в деревню."
   И, словно в ответ на их разговор, в дверях появился секретарь маркиза, мистер Барнс, и сказал:
   — Из Лондона для вашей светлости прибыло письмо, и посыльному ведено дождаться ответа.
   Мистер Барнс держал письмо в руке, и Олчестер издали заметил на конверте яркий герб.
   — Передайте посыльному, что не смогли меня найти и не знаете, когда я вернусь, так что дальнейшее ожидание бесполезно.
   Выражение лица мистера Барнса не изменилось. Он ответил:
   — Хорошо, милорд. — И вышел из комнаты.
   — Изобел? — спросил Уоллингхем.
   Маркиз кивнул:
   — Она ужасно настойчива, но я не имею ни малейшего желания снова с ней связываться. Теперь я понимаю, что это с самого начала было ошибкой с моей стороны.
   — Я говорил вам об этом, — заметил Перегрин, — но сомневаюсь, что вы слышали мои слова.
   Маркиз не ответил, и Уоллингхем продолжал:
   — Хотя она и красива, я всегда был уверен, что сердце у нее недоброе, а я могу это сказать вовсе не обо всех наших светских красавицах.
   Маркиз снова промолчал, и Перегрин не слишком этому удивился, зная, что Олчестер не любит обсуждать свои романы даже с самыми близкими друзьями.
   В то же время, будучи искренне предан другу, Уоллингхем от души радовался, видя, что тот вовремя понял: такая женщина, как Изобел, может быть опасна.
   Поскольку мысли обоих друзей гораздо больше занимали их новые планы, Перегрин выбросил из головы Изобел и заговорил о Кистне.
   — Вы заметили, как она изменилась всего за четыре или пять дней, которые она прожила здесь?
   — Она действительно немного поправилась.
   — Мне кажется, что к тому времени, как ее здоровье полностью восстановится, она превратится в настоящую красавицу.
   — Вы действительно так думаете? — спросил маркиз без особого интереса.
   — Где ваши глаза, Линден? — почти возмущенно отозвался Перегрин. — Лично я нахожу это зрелище воистину захватывающим — наблюдать, как она меняется у меня на глазах буквально каждый день, если не каждый час. Она уже не похожа на то чучело, какое встретило нас на пороге приюта.
   Он тихо засмеялся:
   — Когда я вспоминаю, я не могу представить ничего более фантастического, чем наш приезд туда и Кистна, истощенная, в лохмотьях, которая открывает нам дверь.
   — Я никогда не допущу, чтобы подобное повторилось в моем поместье, — ответил маркиз резко.
   — А как успехи Родуэлла?
   — Я им доволен. Он всю жизнь прожил в поместье и знает все и всех. Не сомневаюсь, что он будет куда лучшим управляющим, чем та свинья.
   — Это разумное решение — нанять Родуэлла, — согласился Уоллингхем. — Вряд ли стоило делать управляющим чужака.
   — Я согласен. И вы сами сказали, что в этом случае я поступил разумно.
   — Как и во многих других, — улыбнулся Уоллингхем.
   — А теперь вернемся к самому важному: когда мы извлечем Кистну на свет, словно кролика из шляпы, и начнем подталкивать Бранскомба к мысли о женитьбе?
   — Она еще не готова к этому!
   — Пожалуй, и мне кажется, что мы не слишком продвинулись. Но вы-то хотите сказать, что вам все наскучило и хотелось бы вернуться в Лондон?
   — Я ничего подобного не говорил! — запротестовал Уоллингхем. — Мне доставляет удовольствие ваше общество, Линден. К тому же, пока я могу ездить на первоклассных лошадях и ваш винный погреб находится в моем полном распоряжении, у меня нет причин возражать против деревенской жизни.
   — А как насчет Молли или как там ее зовут?
   Перегрин ухмыльнулся:
   — Она и всегда была мне не по карману, а пользуясь вашим гостеприимством, я экономлю не только на ее питании и квартире, но и на всех тех подарках, которые я, несомненно, должен был бы ей преподнести, хотя, видит Бог, у меня нет на это денег!
   — Что ж, счастлив оказать вам услугу!
   Уоллингхем рассмеялся.
   — Что до меня, так я наслаждаюсь жизнью. Но мне кажется, хотя, возможно, я ошибаюсь, что и вы тоже.
   Маркиз не ответил, но Перегрин не сомневался в том, что, хотя его друг и не склонен это признавать, жизнь уже не кажется ему такой скучной, как до того злосчастного дерби.
   Тогда ничто не интересовало его. Связь с Изобел подходила к концу, и Олчестеру не оставалось ничего, кроме приевшихся развлечений и встреч с одними и теми же приятелями и знакомыми.
   Кистна внесла в жизнь маркиза что-то новое, чего раньше он был лишен, и Уоллингхем с проницательностью истинного друга заметил это.
   Маркиз всерьез сосредоточился на том, чтобы девушка научилась всему, что требовалось дебютантке.
   — Мирабел сильно отличается от всех девушек ее возраста, — сказал он Уоллингхему.
   — Чем же именно?
   — Она всегда была богата, училась у лучших учителей и получила не только образование, но и познала все те премудрости, которые должна постигнуть юная девушка, выставляемая на ярмарку невест.
   — Ярмарку невест? — переспросил Уоллингхем, удивленно приподняв бровь.
   — А как еще это называть? Родители растят и холят их, как призовых лошадей, а потом привозят в Лондон, чтобы продемонстрировать холостякам вроде нас с вами и попытаться вызвать интерес к своим чадам.
   Рассуждения маркиза показались Уоллингхему настолько циничными, что он посмотрел на друга с удивлением, но потом рассмеялся:
   — А чего же вы хотите? Единственная цель женщины — это выйти замуж.
   — А мужчины — избежать женитьбы!
   — Ну, на самом деле это не совсем так. Конечно, если с моим старшим братом не случится ничего плохого, я могу до конца дней своих оставаться холостяком. Но вы-то должны продолжить род, а значит, рано или поздно произвести на свет сына, и лучше не одного.
   — Чуть ли не с самого моего появления на свет мне вдалбливали в голову, что это — мой долг перед семьей, — заметил маркиз таким тоном, что Перегрину сразу стало ясно, насколько другу не улыбается подобная перспектива.
   — Странно, что вы никогда не влюблялись, — заметил Уоллингхем задумчиво.
   — Я всегда старался держаться подальше от проклятой ярмарки невест. Не припомню, чтобы я имел дело с девушкой в возрасте Кистны. И это весьма затрудняет нашу задачу.
   — В каком смысле?
   — Я не представляю себе, что она должна знать, чтобы не выглядеть невежественной на фоне других дебютанток.
   — Если вас интересует мое мнение, — заметил Уоллингхем, — то я считаю Кистну настолько сообразительной, что она даст сто очков вперед многим своим ровесницам.
   — Она слишком худа, — ответил маркиз резко.
   — Все округлости уже при ней. Мой отец всегда говорил: «Женщина должна быть округлой, а мужчина прямым».
   Произнося эту фразу, он всегда смотрел на живот принца-регента.
   — Бедный старина «принни»! Он так этого стыдился, — улыбнулся маркиз. — Особенно в последние годы. Выезжал только в закрытом экипаже, и, когда я навещал его в Виндзоре, там всегда портьеры были полуопущены.
   — Он ел и пил слишком много всю свою жизнь. Готов поспорить, что вы, Линден, до самой могилы сохраните прекрасную фигуру.
   — Надеюсь. Кстати: лошади оседланы, и я сказал Кистне, что она может поехать с нами.
   — А я-то гадал, почему мы не отправились раньше!
   — У Кистны урок французского. Нам очень повезло.
   У мадемуазель безукоризненное произношение. Она парижанка.
   — Боюсь, когда обучение Кистны завершится, девушка будет нашпигована знаниями, как рождественский гусь.
   А ведь мужчины терпеть не могут умных женщин. Как бы она не распугала всех женихов на ненавистной вам ярмарке невест.
   — С ее-то состоянием? — цинично бросил маркиз.
   — Вы еще не говорили ей, что она должна будет сыграть роль Мирабел?
   — Конечно, нет! Мы же договорились, что будем вместе следить за ее развитием, и я ни в коем случае не предприму такой важный шаг, не посоветовавшись с вами.
   — Я рад, что вы так осторожны. Мне кажется, что ей не понравится эта идея — притворяться другой женщиной.
   — Ее мнение меня мало волнует, — холодно произнес маркиз. — Она сделает то, что ей скажут, и лично я не предвижу никаких трудностей.
   — Откуда такая уверенность?
   — Кистна так благодарна мне, что выполнит любое мое распоряжение.
   Перегрин собирался было возразить, но передумал.
   Маркиз всегда был излишне самоуверен, особенно если это касалось женщин. Но эта женщина, несмотря на свою юность, представлялась Перегрину абсолютно непредсказуемой.
   Говорить об этом маркизу не имело смысла, так что Уоллингхем счел за лучшее промолчать.
 
   Кистна, вежливо попрощавшись с мадемуазель, словно на крыльях летела в свою спальню, чтобы переодеться в костюм для верховой езды.
   Последние четверть часа сосредоточиться на том, что говорила француженка, и не взглядывать на часы каждую минуту было решительно невозможно. Стрелки приближались к одиннадцати. Наконец она будет свободна и поедет верхом вместе с маркизом и мистером Уоллингхемом.
   Кистна не ожидала, что ее судьба так внезапно переменится: от нищеты и безысходности к счастью, такому бескрайнему, что оно, словно солнце, озарило все вокруг и согрело ее своим теплом.
   Прошел почти месяц с того дня, когда она открыла дверь двум самым красивым и элегантным джентльменам, которых ей приходилось когда-либо видеть. Могла ли она тогда предположить, что они заберут ее из приютского ада в новый мир, где все казалось ей воплощением самой дерзкой и самой заветной мечты?
   — Этого не может быть, — говорила себе Кистна, переодеваясь в амазонку, которую прислали для нее из Лондона.
   — Этого не может быть! — повторяла она, сбегая вниз по мраморной лестнице с позолоченными перилами в холл, где ее уже ждали маркиз и мистер Уоллингхем, а на улице — три великолепные оседланные лошади.
   Маркиз сам взялся обучать ее верховой езде и следил, чтобы она правильно держала поводья и сидела в седле как прирожденная всадница.
   Кистна научилась так хорошо брать препятствия, что заслужила бурное одобрение если не самого маркиза, то по крайней мере Уоллингхема.
   Девушка теперь умела узнавать, когда маркиз действительно был доволен ею, по выражению его глаз. Но Олчестер учил ее не только верховой езде.
   Он учил Кистну правильно двигаться, входя в комнату, останавливаться именно там, где нужно, чтобы сделать реверанс, держать голову именно так, как требовал этикет.
   Олчестер заставлял ее повторять каждый шаг снова и снова, пока его не удовлетворял результат. Так же придирчиво маркиз учил ее приветствовать гостей, желать им спокойной ночи, приглашать в столовую.
   — Вы требуете от девушки слишком многого, — пару раз попытался воспротивиться Уоллингхем.
   — Поведение моей подопечной должно быть безукоризненным в любой ситуации.
   Заметив скептический взгляд Уоллингхема, он добавил:
   — Учтите, что Бранскомб — ярый приверженец этикета. Он заметит самую ничтожную ошибку, а мы не можем позволить ему заподозрить что-нибудь, прежде чем он угодит в наш силок.
   Уоллингхем вынужден был согласиться, что доводы маркиза не лишены смысла и потому обучение Кистны должно вестись без малейшей поблажки. Но девушка и сама не меньше маркиза была озабочена тем, чтобы делать все безукоризненно. Теперь, прогуливаясь верхом по парку вокруг аббатства и по окрестным полям, Кистна ехала на норовистой, но прекрасно выезженной лошади.
   Когда они перешли на шаг после долгого галопа, Кистна тихо вздохнула.
   — Никогда бы не подумала, что можно ездить так быстро. Неудивительно, что вы выиграли столько скачек: ваши лошади самые быстрые из всех, которых я видела.
   — Я еще надеюсь выиграть Золотой кубок в Аскоте, — ответил Олчестер.
   — А я смогу это увидеть?
   Маркиз оглянулся на девушку, и Кистна поняла, что это не входило в его планы.
   — Пожалуйста… позвольте мне увидеть, как ваша лошадь первой минует призовой столб, — умоляла Кистна.
   — По правде говоря, я не думал, что вам захочется присутствовать на скачках.
   Маркиз посмотрел на Уоллингхема, и они без слов поняли друг друга: было бы весьма нежелательно, чтобы Кистна впервые появилась на столь людном сборище. Там мог оказаться кто-нибудь, кто был в Италии и встречал Мирабел.
   Девушка тем временем переводила взгляд с одного своего спутника на другого, чувствуя, что они думают о чем-то, чего она не понимает.
   — Я… сделала что-то не так? — спросила она.
   — Нет, нет, — отозвался Олчестер. — Просто я не собирался брать вас на ипподром, и, прежде чем ответить, я должен еще раз все обдумать.
   По тому, как это было сказано, Кистна поняла, что маркиз почему-то затрудняется принять решение, но чем вызваны его сомнения, осталось ей непонятно.
   Но зато она гораздо лучше маркиза или Уоллингхема чувствовала, как меняется сама с каждым днем, проведенным в аббатстве. Кистна все больше становилась похожа на ту девочку, которая приехала в Англию, уверенная, что так или иначе сумеет позаботиться и о себе, и о младшей сестре.
   Дома, в Индии, Кистна была счастливой и не боялась людей и не думала, что жизнь может повернуться к ней своей темной стороной. Только когда в приюте появилась миссис Мур, девушка почувствовала себя во власти злобного и безжалостного существа, от которого, казалось, не было спасения. Она не могла бросить в приюте младшую сестру и уйти, чтобы попытаться устроить собственную жизнь.
   А когда маленькая Индира умерла, у Кистны уже не осталось сил, чтобы уйти из приюта. Да и вряд ли миссис Мур позволила бы ей уехать. Девушке казалось, что впереди у нее только медленная, мучительная смерть от голода, холода и нищеты. Она ведь видела, как мучаются и умирают приютские дети.
   Но произошло чудо, и жизнь ее внезапно переменилась. Маркиз представлялся девушке самим архангелом Михаилом, который вынес ее из тьмы к свету. К тому свету, который остался где-то далеко позади, когда из теплой солнечной Индии она попала в мрак, холод и сырость приюта.
   По ночам, дрожа от холода под ветхим, изношенным до дыр одеялом, она старалась представить себе солнце, которое освещало крышу их бунгало. Кистна словно наяву видела прекрасные цветы, которые ее мать выращивала в крошечном садике возле дома, и постепенно ее полупрозрачное изголодавшееся тело согревалось. Она как бы становилась частью того солнечного сияния, которое превращало в расплавленное золото воду той реки, чье имя она носила.
   Она родилась и выросла в прекрасном мире, и уродство приюта медленно убивало ее душу. Уродливы были холодные комнаты, сломанные кровати, грязные полы.
   Кистну приводила в ужас вечно пьяная миссис Мур, ее визгливый голос, который непрерывно выкрикивал ругательства, голодные дети в лохмотьях, чьи косточки, казалось, были готовы прорвать кожу. Не было вокруг ничего, кроме уродства и голода, бессильных слез и безнадежности.
   Кистна помнила, как ее отец любил все прекрасное, как восхищался красотой, которую нашел в Индии. Он всегда мечтал открыть новую землю, к которой сердцем и душой стремился задолго до того, как впервые увидел ее. Это влечение заставило преподобного Джона Лавелла стать миссионером в стране, которой религиозное рвение реформации было неведомо.
   Джентльмены из Ост-Индской компании не собирались управлять Индией, они намеревались лишь делать здесь деньги.
   Они и делали это весьма эффективно в течение XVIII века, постепенно все прибирая к рукам, пока в 1813 году монополия компании на торговлю с Индией не была отменена и общественное мнение в Англии впервые смогло влиять на британскую колониальную администрацию.
   До сих пор Ост-Индская компания запрещала христианским миссионерам приезжать в Индию, но после назначения вице-короля Индии авторитет правления Вестминстерского аббатства очень возрос и запрет был снят.
   Преподобный Джон Лавелл предвидел, что это случится, а один из его родственников, служащий Ост-Индской компании, намекнул ему, что есть страна, в которой деятельность миссионера намного привлекательнее, чем нищенское существование приходского викария в Англии.
   — Сомневаюсь, что вам удастся обратить в христианство кого-нибудь из местных жителей, — сказал этот родственник. — Индусы, на свой собственный лад, весьма религиозны и вряд ли пожелают приобщиться к чужой вере. Но вы неплохо проведете там время и к тому же повидаете мир.
   Джон Лавелл ухватился за возможность побывать за границей, тем более на Востоке. К тому же у него была еще одна, очень личная причина, которая заставила его быстро принять решение. В конце 1812 года он покинул Англию.
   И оказался в Индии одним из первых. Когда в следующем году запрет Ост-Индской компании на въезд в страну христианских миссионеров был снят, они хлынули туда сотнями, с ужасом наблюдая безнравственность, которая царила в этой огромной и странной стране.
   Дикость, ужасный обычай самосожжения вдов, убийства новорожденных и вымогательства жрецов — все это способствовало тому, что миссионеры решили, будто им предстоит крестовый поход против самого дьявола!
   Но вскоре они узнали то, что уже знал Джон Лавелл: религиозные чувства индусов настолько глубоки и органичны, что христианству нечего предложить этим людям, которые убеждены, что и грех, и добродетель в этой жизни наказуются или, наоборот, вознаграждаются в жизни следующей.
   Преподобный Джон не слишком старался обратить людей, горячо веривших в целый сонм божеств, в свою веру.
   Человек весьма образованный, он быстро увлекся историей Индии и ее кастовой системой.
   Вместо того, чтобы быть учителем, он стал учеником.
   Вряд ли ему действительно удалось бы обратить кого-то в свою веру, но он был искренним, и индусы знали, что они могут доверять ему. У него появились друзья в каждой секте и касте — от неприкасаемых до брахманов, от последнего мусорщика до магараджи.
   И Кистна, как только подросла, много встречалась с местными жителями и, как и ее отец, училась понимать их верования и убеждения, характерные особенности и точки зрения.
   Для других англичан, которых они встречали в Калькутте и позже, путешествуя по стране, любой индус был всего лишь аборигеном. Но для Лавеллов все эти люди были одинаково интересны.
   Хотя они сами не осознавали этого, Джон Лавелл с женой были своего рода пионерами, потому что представители Ост-Индской компании думали только о развитии торговли и не интересовались больше ничем.
   С первых лет своей жизни в Индии Лавеллы вовсе не стремились обращать местных жителей в христианство. Им это казалось глупостью и чрезмерной амбициозностью.
   Они с подобающим уважением относились к местной принцессе и к религиозным воззрениям местных жителей.
   И, главное, они тонко чувствовали красоту Индии.
   Кистна помнила, как ее отец любовался закатом или, глядя на пустынную равнину, что лежала на другом берегу реки, с благоговением в голосе говорил:
   — Может ли что-нибудь на свете быть прекраснее. Здесь чувствуешь, что приближаешься к Богу.
   Ее отец находил своего Бога и в украшенных искусной резьбой храмах, и в пении паломников, совершавших омовение в священных водах Ганга, и в полете птиц, и даже, возможно, в болтовне обезьянок на ветвях цветущих деревьев.
   В Индии красота наполняла их жизнь. И здесь в аббатстве она снова нашла ту красоту, что всю жизнь воспевал ее отец.
   Она подолгу стояла перед картинами, зачарованная сказочными закатами Тернера, а яркие краски Рубенса напоминали ей шелка, атлас и драгоценные камни в одеждах магараджи. Ее приводили в трепет мистическая мифология Пуссена и божественное совершенство картин итальянских мастеров с их бесчисленными изображениями Мадонны.
   Подобное одухотворенное выражение Кистна видела на лицах индийских женщин, когда одетые в цветастые сари они преклоняли колена в пыли перед придорожным святилищем или разбрасывали лепестки цветов в храмах, где воздух был пропитан благовониями.
   Девушка ощущала красоту не только в каждой комнате аббатства, но и в парке с его огромными, древними дубами и озером, по которому плавали лебеди, словно корабли под парусами. И над всем этим был сам хозяин поместья.