Страница:
Из-за болезни Мэйдзин все хотели поскорее закончить. Газета тоже, так или иначе, хотела довести до конца Прощальную партию, столь популярную среди читателей. Затягивать игру было рискованно. Ускорить ход дел можно было только за счет сокращения отдыха между доигрываниями.
Однако Отакэ Седьмой дан на это не соглашался.
— Мы с Отакэ старые друзья, попробую уговорить его, — сказал Симамура Пятый дан.
Симамура, как и Отакэ, приехал в Токио из района Кансай в надежде стать профессионалом в Го. Симамура стал учеником Хонинбо Сюсая, а Отакэ — пошел к Судзуки, мастеру Седьмого дана, но они остались хорошими друзьями, часто встречались в среде профессионалов. И Симамура Пятый дан, похоже, надеялся, что если он тактично попросит, то Седьмой дан поймет и уступит. Тем не менее, именно просьба Симамуры, который сказал, что Мэйдзин опять себя плохо чувствует, привела прямо к обратному результату — Отакэ наотрез отказался пойти навстречу. Он обвинил Оргкомитет в том, что от него скрыли болезнь Мэйдзина и снова заставили его, Отакэ, играть против больного человека.
Наверное, Седьмого дана раздражало и то, что Симамура, ученик Мэйдзина, остановился в той же гостинице, где и все, и встречался с Мэйдзином. А это нарушало святость игры. Когда Маэда Шестой дан, тоже ученик Мэйдзина и одновременно зять Отакэ Седьмого дана, приезжал в Хаконэ, он ни разу не зашел в комнату Мэйдзина и даже остановился в другой гостинице. Сама попытка изменить строгий регламент партии, ссылаясь на дружеские или иные чувства, претили Седьмому дану.
Но больше всего Отакэ тяготила, пожалуй, перспектива вновь сражаться с больным Мэйдзином. То, что его противник носил титул Мэйдзина, ставило Седьмой дан в ещё более трудное положение.
Переговоры зашли в тупик, и Отакэ Седьмой дан заявил, что бросает партию. Как уже было в Хаконэ, из Хирацука приехала жена Седьмого дана и привезла с собой ребенка. Был даже приглашен некий Того, мастер массажа ладонями. Того был хорошо известен среди игроков в Го, потому что Седьмой дан советовал всем знакомым ходить к нему на процедуры. Сам Седьмой дан полагался на Того не только как на массажиста, но и весьма ценил, как будто, его мнение в житейских делах. Во внешности Того было что-то от аскета. Седьмой дан, который каждое утро читал Сутру Лотоса, глубоко верил в людей и рассчитывал на их помощь. Понятие долга было у него в крови.
— Если Того скажет, то Отакэ-сан обязательно послушает его. Того-сан, кажется, считает, что надо продолжать игру… — сказал кто-то из членов Оргкомитета.
Отакэ Седьмой дан и мне посоветовал показаться Того, раз выпала такая возможность. Этот совет был исполнен доброжелательного участия. Когда я пришел в комнату Седьмого дана, Того подошел, поводил ладонью возле моего тела и сразу сказал: “Везде все в норме, без отклонений, здоровьем вы не блещете, но жить будете долго”. Потом он задержал ладонь возле моей груди. Я тоже прикоснулся к груди и почувствовал, что справа вверху кимоно было чуть теплее. Это было удивительно, потому что Того провел ладонью вблизи тела, не касаясь меня. Температура и справа и слева, вроде, должна быть одинаковой, но правая сторона была теплой, а левая — оставалась холодной. По словам Того это тепло появилось благодаря его лечению — справа из груди шло нечто вроде ядов. Я никогда не жаловался ни на легкие, ни на плевру; на рентгеновских снимках тоже все было в порядке, но иногда в правой стороне груди у меня бывали неприятные опущения. Может быть, это были отголоски незаметно начавшейся болезни? И хотя это недомогание позволило Того проявить свое лечебное мастерство, все же от этого ощущения тепла, проникшего сквозь ватное кимоно, мне стало немного не по себе.
Того и мне сказал, что Прощальная партия — это тяжелая миссия, выпавшая на долю Седьмого дана. И если он ее бросит, то навлечет на себя упреки со всех сторон.
Мэйдзин сам ничего не предпринимал, а только ожидал результатов переговоров, которые оргкомитет вел с Отакэ Седьмым даном. Подробности этих переговоров никто Мэйдзину не сообщал, поэтому он, похоже, не знал, что дело зашло так далеко и что его противник собирается бросить партию. Его лишь раздражала пустая трата времени. Чтобы отвлечься, Мэйдзин поохал в гостиницу в Кавана, пригласил он и меня. На следующий день л пригласил съездить туда Седьмого дана.
Заявив, что бросает игру, Седьмой дан домой все-таки не уезжал и оставался все время в гостинице, где должны были проходить игры. И я чувствовал, что он хочет как-то успокоиться и склонен уступить. Тем не менее, договориться о доигрывания на третий день и окончании игрового дня в четыре часа удалось лишь двадцать третьего числа. Соглашение было достигнуто на пятый день после игрового, который приходился на 18 число.
В Хаконэ тоже, когда договорились о сокращении отдыха до трёх дней вместо четырех. Седьмой дан сказал: “Я не успеваю отдохнуть за три дня. К тому же два с половиной часа игры в день — это слишком мало. Я не могу войти в ритм”.
На этот раз отдых был сокращен до двух дней.
После двухдневного отдыха утром, в третий игровой день и Седьмой дан, и Мэйдзин вдруг стали жаловаться на боли в желудке. Отакэ сказал, что из-за болей он проснулся в 5 часов утра.
Когда был вскрыт и сделан записанный при откладывании 109 ход чёрных. Седьмой дан вскочил и ушел, чтобы снять верхние парадные штаны — “хакама”, но когда он вернулся на место, оказалось, что ответный 110 ход белых уже сделан. Он удивился:
— Уже есть ход?
— Извините, я без вас позволил себе… — сказал Мэйдзин. Седьмой дан, скрестив руки на груди, прислушался к шуму ветра:
— Кажется, задул когараси… Уже время, пора — ведь сегодня двадцать восьмое.
Хотя дувший накануне вечером западный ветер к утру утих, но всё же нет-нет, да и проносился изредка снова.
108 ход белых угрожал позиции чёрных в левом верхнем углу доски, поэтому Седьмой дан защитился 109 и 111 ходами, и теперь его группе в том углу гибель не угрожала. Если бы группа попадала под атаку белых до этих ходов, то ей грозила бы гибель или ко-борьба. В этом случае возникла бы очень трудная, богатая разветвленными вариантами позиция, какие бывают в задачах на выживание групп.
— Чтобы жить в этом углу, нужно сделать ещё пору ходов. Это мой старый должок, и должок этот оброс процентами, — сказал Седьмой дан, когда вскрыли конверт с записанным 108 ходом чёрных. После этих ходов все опасности были устранены и напряженность в этом углу была полностью снята.
В этот день игра продвигалась на редкость быстро: ещё до 11 часов было сделано пять ходов. Однако 115 ход чёрных означал завязку решающего сражения — чёрные пошли в атаку, стремясь ограничить и обкусать намечавшуюся большую территорию белых в центре, поэтому, естественно. Седьмой дан должен был действовать осмотрительно.
Ожидая, пока чёрные сделают ход, Мэйдзин принялся рассказывать о ресторанчиках в Атами, славившихся приготовлением угрей, — “Дзюбако”, “Саваси” и других. Он рассказал также старую историю о том, как ему приходилось ездить в Атами ещё в те времена, когда железная дорога доходила только до Йокохамы, а дальше надо было передвигаться в паланкине с ночевкой в Одавара.
— Мне тогда было лет тринадцать или около того… Лет пятьдесят тому назад…
— Да, давненько… Не знаю, в то время уже родился мой отец или ещё нет, — рассмеялся Седьмой дан.
Пока Седьмой дан думал над ходом, он три раза вставал и выходил, жалуясь на желудок. Пока его не было, Мэйдзин сказал:
— Какой усидчивый — уже больше часа думает.
— Без малого час тридцать, — отозвалась девушка, которая вела запись партии и следила за расходом времени. В этот миг загудела полуденная сирена. Девушка по секундомеру, которым она явно гордилась, следила, сколько времени длится гудок.
— Гудит ровно минуту, но на пятьдесят пятой секунде начинает затихать.
Вернувшийся на свое место Седьмой дан растирал на лбу салометиловую мазь. Потом он, хрустнув пальцами, положил рядом с собой лекарство для глаз с названием “Смайл”. Такое было впечатление, что он не сделает свой ход до перерыва. Однако, спустя восемь минут вдруг раздался щелчок камня о доску.
Мэйдзин, сидевший опершись о подлокотник, хмыкнул. Он выпрямился, поджал губы, открыл глаза и впился взглядом в доску, словно собираясь просверлить ее насквозь. Толстая кромка припухших век от ресниц до глазного яблока придавала его пристальному взгляду чистоту и блеск.
Слишком уж жестким был 115 ход чёрных, и теперь белые должны были изо всех сил защищать свою территорию в центре доски. Подошло время обеда.
После обеда, не успев сесть за доску, Отакэ Седьмой дан сразу же умчался в свою комнату и смазал себе горло каким-то лекарством. Это лекарство имело резкий запах. Потом он закапал в глаза какие-то капли и вооружился двумя карманными грелками.
116 ход белых занял двадцать две минуты, но последующие ходы до 120 были сделаны быстро. На 120 ходе белым по всем тактическим канонам следовало защищаться мягко, но Мэйдзин, напротив, жестко прижал чёрных, не побоявшись образовавшегося при этом “пустого треугольника”.
Ситуация на доске была напряженная. При мягкой игре белые рисковали потерять несколько очков, но в этой сбалансированной жёсткой партии такая потеря была бы непозволительной роскошью. То, что над тончайшим ходом, который мог решить судьбу партии, Мэйдзин мог думать не более минуты, обычно вселяло в противника ужас. Похоже было, что после 120 хода он принялся за подсчёт очков. Мэйдзин начал быстро считать в уме, сопровождая счет кивками. Это зрелище сильно действовало на нервы.
Говорили, что исход игры может зависеть от одного очка. И потому, раз уж белые завязали жестокую схватку из-за пары очков, чёрные тоже были вынуждены сражаться вплотную. Седьмой дан сидел скорчившись, как от боли, и на его круглом детском лине впервые проступили синие жилки. Шумно и с раздражением он обмахивался веером.
Даже мёрзнувший Мэйдзин раскрыл свой веер и стал им нервно обмахиваться. На обоих было тяжело смотреть. Наконец Мэйдзин облегчённо вздохнул и принял более свободную позу.
Однако Отакэ Седьмой дан на это не соглашался.
— Мы с Отакэ старые друзья, попробую уговорить его, — сказал Симамура Пятый дан.
Симамура, как и Отакэ, приехал в Токио из района Кансай в надежде стать профессионалом в Го. Симамура стал учеником Хонинбо Сюсая, а Отакэ — пошел к Судзуки, мастеру Седьмого дана, но они остались хорошими друзьями, часто встречались в среде профессионалов. И Симамура Пятый дан, похоже, надеялся, что если он тактично попросит, то Седьмой дан поймет и уступит. Тем не менее, именно просьба Симамуры, который сказал, что Мэйдзин опять себя плохо чувствует, привела прямо к обратному результату — Отакэ наотрез отказался пойти навстречу. Он обвинил Оргкомитет в том, что от него скрыли болезнь Мэйдзина и снова заставили его, Отакэ, играть против больного человека.
Наверное, Седьмого дана раздражало и то, что Симамура, ученик Мэйдзина, остановился в той же гостинице, где и все, и встречался с Мэйдзином. А это нарушало святость игры. Когда Маэда Шестой дан, тоже ученик Мэйдзина и одновременно зять Отакэ Седьмого дана, приезжал в Хаконэ, он ни разу не зашел в комнату Мэйдзина и даже остановился в другой гостинице. Сама попытка изменить строгий регламент партии, ссылаясь на дружеские или иные чувства, претили Седьмому дану.
Но больше всего Отакэ тяготила, пожалуй, перспектива вновь сражаться с больным Мэйдзином. То, что его противник носил титул Мэйдзина, ставило Седьмой дан в ещё более трудное положение.
Переговоры зашли в тупик, и Отакэ Седьмой дан заявил, что бросает партию. Как уже было в Хаконэ, из Хирацука приехала жена Седьмого дана и привезла с собой ребенка. Был даже приглашен некий Того, мастер массажа ладонями. Того был хорошо известен среди игроков в Го, потому что Седьмой дан советовал всем знакомым ходить к нему на процедуры. Сам Седьмой дан полагался на Того не только как на массажиста, но и весьма ценил, как будто, его мнение в житейских делах. Во внешности Того было что-то от аскета. Седьмой дан, который каждое утро читал Сутру Лотоса, глубоко верил в людей и рассчитывал на их помощь. Понятие долга было у него в крови.
— Если Того скажет, то Отакэ-сан обязательно послушает его. Того-сан, кажется, считает, что надо продолжать игру… — сказал кто-то из членов Оргкомитета.
Отакэ Седьмой дан и мне посоветовал показаться Того, раз выпала такая возможность. Этот совет был исполнен доброжелательного участия. Когда я пришел в комнату Седьмого дана, Того подошел, поводил ладонью возле моего тела и сразу сказал: “Везде все в норме, без отклонений, здоровьем вы не блещете, но жить будете долго”. Потом он задержал ладонь возле моей груди. Я тоже прикоснулся к груди и почувствовал, что справа вверху кимоно было чуть теплее. Это было удивительно, потому что Того провел ладонью вблизи тела, не касаясь меня. Температура и справа и слева, вроде, должна быть одинаковой, но правая сторона была теплой, а левая — оставалась холодной. По словам Того это тепло появилось благодаря его лечению — справа из груди шло нечто вроде ядов. Я никогда не жаловался ни на легкие, ни на плевру; на рентгеновских снимках тоже все было в порядке, но иногда в правой стороне груди у меня бывали неприятные опущения. Может быть, это были отголоски незаметно начавшейся болезни? И хотя это недомогание позволило Того проявить свое лечебное мастерство, все же от этого ощущения тепла, проникшего сквозь ватное кимоно, мне стало немного не по себе.
Того и мне сказал, что Прощальная партия — это тяжелая миссия, выпавшая на долю Седьмого дана. И если он ее бросит, то навлечет на себя упреки со всех сторон.
Мэйдзин сам ничего не предпринимал, а только ожидал результатов переговоров, которые оргкомитет вел с Отакэ Седьмым даном. Подробности этих переговоров никто Мэйдзину не сообщал, поэтому он, похоже, не знал, что дело зашло так далеко и что его противник собирается бросить партию. Его лишь раздражала пустая трата времени. Чтобы отвлечься, Мэйдзин поохал в гостиницу в Кавана, пригласил он и меня. На следующий день л пригласил съездить туда Седьмого дана.
Заявив, что бросает игру, Седьмой дан домой все-таки не уезжал и оставался все время в гостинице, где должны были проходить игры. И я чувствовал, что он хочет как-то успокоиться и склонен уступить. Тем не менее, договориться о доигрывания на третий день и окончании игрового дня в четыре часа удалось лишь двадцать третьего числа. Соглашение было достигнуто на пятый день после игрового, который приходился на 18 число.
В Хаконэ тоже, когда договорились о сокращении отдыха до трёх дней вместо четырех. Седьмой дан сказал: “Я не успеваю отдохнуть за три дня. К тому же два с половиной часа игры в день — это слишком мало. Я не могу войти в ритм”.
На этот раз отдых был сокращен до двух дней.
34
Едва успели найти компромисс, как снова натолкнулись на подводные камни.
Услыхав, что соглашение достигнуто, Мэйдзин сказал членам оргкомитета:
— Не будем тянуть время. Начнем с завтрашнего дня.
Однако Отакэ Седьмой дан сказал, что хочет отдохнуть и игру предпочитает возобновить послезавтра.
Мэйдзин все это время пребывал в ожидании, и это состояние удручало и раздражало его. И поэтому, когда было объявлено о возобновлении игры, он воспрял духом и захотел играть немедленно. За его желанием не было никакой задней мысли. Но Седьмой дан был дальновиден и осторожен. Из-за треволнений предшествующих дней он очень устал, а потому хотел собраться с духом и восстановить форму перед началом игры. В этом тоже проявилось различие характеров обоих игроков. Вдобавок ко всему из-за напряженной обстановки последних дней у Отакэ разболелся желудок. И в довершение картины — ребенок, которого привезла его жена, в гостинице простудился, и у него поднялась температура. Седьмой дан, обожавший своих детей, был в панике. Все это мешало начать доигрывание с завтрашнего дня.
Оргкомитет, заставивший Мэйдзина понапрасну прождать столько времени, и в этот раз оказался не на высоте. Мэйдзину, которого всё это касалось в первую очередь, даже не сообщили, что Отакэ Седьмой дан по личным причинам требует отсрочки ещё на один день. Назначенная Мэйдзином дата доигрывания в их глазах обсуждению не подлежала. Если какие-то пожелания Мэйдзина и Седьмого дана не совпадали, члены оргкомитета сразу принимались переубеждать Седьмого дана. Отакэ рассердился. Если вспомнить, в каком нервном напряжении последнее время находился Седьмой дан, то можно было предположить, что переговоры окажутся безрезультатными. Так и вышло — Отакэ заявил, что отказывается продолжать игру.
Явата, секретарь Ассоциации, и Гои — корреспондент “Нити-нити симбун”, молча сидели в комнатушке на втором этаже. Вид у них был крайне удрученный. Дела были плохи, и им явно хотелось все бросить. Ни тот, ни другой особым красноречием не отличался — это были люди немногословные. После ужина, когда я сидел у них, в комнату вдруг вошла горничная — она искала меня.
— Отакэ-сан разыскивает господина Ураками и ждёт его у себя в комнате.
— Меня?
Для меня это было полной неожиданностью. Оба мои собеседника молча смотрели на меня. Я пошел за горничной, и она привела меня в большую комнату, где и одиночестве сидел Отакэ Седьмой дан. Несмотря на то, что жаровня “хибати” горела, в комнате было холодно.
— Извините, что побеспокоил вас, — неожиданно заговорил Седьмой дан, — сэнсэй так долго и так много помогает нам в делах, но я хотел сказать, что окончательно решил отказаться от доигрывания. В такой обстановке я не могу играть.
— Как?!
— Поэтому я хотел повидать вас и попрощаться…
Я был всего-навсего наблюдателем от газеты; такое положение не обязывает других официально прощаться со мной. И если уж Седьмой дан решил так поступить, это было знаком его особого расположения ко мне. Однако от этого менялось и мое положение. И отделаться принятыми для таких случаев ничего не значащими фразами я уже не мог.
Во время всех осложнений, начавшихся ещё в Хаконэ, я был лишь сторонним наблюдателем, эти дела меня мало касались, и я ни во что не вмешивался. Сейчас тоже Седьмой дан не спрашивал у меня совета, он лишь известил меня о своем намерении. Однако сидя с ним так, лицом к лицу, и слушая слова сожаления, я впервые подумал, а что, если мне попробовать высказать свое мнение и выступить посредником?
В общих чертах сказал я примерно вот что.
Конечно, выступая противником Мэйдзина Сюсая в Прощальной партии, Отакэ Седьмой дан сражается самостоятельно — на свой страх и риск. Но при этом он сражается не как Отакэ, частное лицо. Он ведет борьбу с Мэйдзином как представитель молодого поколения профессионалов, как наследник всей истории Го. До того, как Отакэ получил возможность участвовать в этой игре, целый год шел отборочный турнир претендентов. Сначала, на уровне шестого дана, победителями вышли Маэда и Кубомацу, затем, на уровне седьмого дана, к ним присоединились Судзуки, Сэгоэ, Като, Отакэ и эти шестеро провели между собой турнир по круговой системе. Отакэ Седьмой дан выиграл все пять партий турнира. Ему проиграли два старых мастера — Судзуки и Кубомацу. Судзуки Седьмой дан в пору своего расцвета победил Мэйдзина, имея фору, а встречи с ним на равных Мэйдзин избежал — Судзуки всю жизнь жалел об этом. И вот сейчас, когда старому учителю выпал, наконец, шанс сыграть о Мэйдзином, Отакэ Седьмой дан выигрывает у него, хотя и сочувствует ему как ученик. Наконец, Кубомацу, с которым Отакэ встретился в последующем туре и который, подобно Отакэ, шёл без поражений, тоже был учителем Седьмого дана. Как ни смотреть на дело, все равно получается, что Отакэ Седьмой дан был послан на встречу с Мэйдзином и как представитель этих двух старых мастеров. Никто не сомневался, что современных профессионалов лучше представляет Отакэ Седьмой дан, нежели патриархи вроде Судзуки или Кубомацу. А лучший друг и соперник Седьмого дана Ву Циньюань Шестой дан! Он тоже мог бы достойно представлять современное Го, но он уже играл пять лет назад против Мэйдзина, пытаясь утвердить экстравагантные дебюты, так называемые “новые фусэки”, и проиграл. И хотя Ву Циньюань имел моральное право участвовать в отборочном турнире, он все же от участия отказался, потому что в то время имел лишь пятый дан, и было неудобно выступать против Мэйдзина в Прощальной партии игроку пятого дана. В число прежних матчей Мэйдзина был, сыгранный им 12-13 лет тому назад, матч против Кариганэ Седьмого дана. Но это было, во-первых, завершение борьбы группировки Мэйдзина — “Ассоциации Го” с группировкой Кариганэ — “Кисэйся”, а во-вторых, Кариганэ Седьмой дан был заклятым личным врагом Мэйдзина. Он уже давно был побежден. И опять, как всегда, победителем стал Мэйдзин. Прощальная партия — это последняя официальная игра “непобедимого” Мэйдзина. Значение у неё совершенно не такое, как у матчей против Кариганэ или Ву Циньюаня. Если даже Отакэ победит, то вопрос о новом, очередном Мэйдзине вряд ли встанет. Прощальная партия — это стык разных эпох, точка смены одной эпохи другой. После неё в игре Го начнутся новые веяния. Бросить и не доиграть Прощальную партию — это всё равно, что пытаться задержать ход истории. Ответственность, которая лежит на Седьмом дане, тяжела; и что же произойдёт, если Седьмой дан из-за своих личных эмоций и сиюминутных обстоятельств откажется от игры? Седьмому дану, чтобы дожить до нынешнего возраста Мэйдзина нужно ещё тридцать пять лет: на пять лет больше, чем ему сейчас.
Если Седьмой дан вырос в Ассоциации Го в период расцвета игры, то Мэйдзину пришлось одолевать огромные трудности. Быстрый прогресс игры после реставрации Мэйдзи и вплоть до наших дней во многом связан именно с Хонинбо Сюсаем. Как бы там ни было, он пока остается лицом номер один в мире Го. Разве не долг наследника — достойно закончить Прощальную партию, символизирующую итог шестидесятипятилетней жизни? Пусть в Хаконэ и проявились какие-то капризы больного человека, но ведь при этом Мэйдзин продолжал играть, стойко перенося свои мучения. И, не совсем поправившись, он все же приехал в Ито, чтобы закончить партию; приехал, закрасив седину. Приехал, может быть, даже с риском для жизни. Если сейчас молодой противник откажется от игры, сочувствие всего мира будет на стороне Мэйдзина, а Отакэ Седьмой дан станет мишенью для нападок. Неважно, что у Седьмого дана есть веские причины, все равно он будет вынужден без конца оправдываться и отмываться от грязи, а истинное положение дел мир так и не узнает. Прощальная партия войдет в историю, вместе с ней войдет в историю и отказ Седьмого дана продолжить борьбу. На Седьмом дане сейчас лежит ответственность перед следующими поколениями. Если он бросит игру, то поднимется шум, начнутся кривотолки, появятся прогнозы, как закончилась бы партия, будь она доиграна, и наверняка поползут грязные слухи. Наконец, разве пристало молодому игроку чинить препятствия Прощальной партии больного старого Мэйдзина?
Я говорил сбивчиво, с повторами и частыми остановками. Однако Седьмой дан был непоколебим. Он так и не сказал, будет ли играть. Конечно, у него были свои резоны, и подчиняясь, делая одну уступку за другой, он все больше накапливал в себе недовольство. Вот и сейчас, если он уступит, то его, невзирая ни на какие обстоятельства, заставят играть с завтрашнего дня. Но так как он завтра играть не в состоянии, то честнее будет не играть вообще.
— Хорошо, — сказал я, — а если отложить игру на день, если начать доигрывания послезавтра, вы будете играть?
— Буду, но, по-моему, об этом уже поздно говорить.
— Значит, на послезавтра Отакэ-сан согласен? Мне важно было убедиться в согласии Отакэ. Я не сказал ему, что собираюсь сам поговорить с Мэйдзином. Мы распрощались.
Когда я вернулся в комнату Оргкомитета, корреспондент Гои лежал, подложив локоть под голову, и пытался уснуть.
— Что Отакэ-сан? Не будет играть?
— Да, он так сказал.
Секретарь Явата, согнув полнеющую спину, подошел к столу.
— Но он сказал, что если начало доигрывания будет отложено на один день, то он играть сядет. Может, мне попросить Мэйдзина об этой отсрочке? — сказал я, — позвольте, я попробую уговорить Мэйдзина.
Я вошёл в комнату Мэйдзина, сел на пол и заговорил:
— У меня есть огромная просьба к сэнсэю. Вообще говоря, у меня нет оснований обращаться с такой просьбой. Я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, но скажите, пожалуйста, не согласитесь ли вы перенести доигрывание на послезавтра? Отакэ-сан просит отсрочить начало на один день. У него сейчас болеет маленький ребенок, здесь в гостинице… высокая температура… Отакэ-сан переживает… Кроме того, у самого Отакэ-сан разболелся желудок…
Мэйдзин слушал меня с недоумевающим лицом и в ответ только коротко сказал:
— Хорошо, так и сделаем.
У меня вдруг выступили слёзы на глазах. Все разрешилось слишком неожиданно.
Дело решилось мгновенно, но я не ног сразу же подняться и уйти, поэтому немного поговорил ещё с супругой Мэйдзина, Сам Мэйдзин больше ни сказал ни слова ни об однодневной отсрочке, ни про Отакэ Седьмого дана. Вообще-то, отсрочка игры на день — это но Бог весть какое важное дело, но ведь Мэйдзин долго мучился ожиданием и, вот, наконец-то назначенная на завтра игра вновь сорвалась. Вряд ли это может быть пустяком для профессионала — участника важной игры. Члены Оргкомитета но посмели даже заикнуться об этом Мэйдзину. Разумеется, Мэйдзин понял, что я пришел к нему с просьбой только ввиду исключительной серьезности дела, но все равно, его кроткое согласие тронуло меня до глубины души.
Я зашел в Оргкомитет, сказал им о результатах разговора с Мэйдзином, а потом отправился к Отакэ.
— Мэйдзин сказал, что согласен на день отсрочки и что игру можно начать послезавтра.
Седьмой дан, похоже, был ошеломлен.
Я продолжал: “Итак, Мэйдзин пошел на уступку Отакэ-сан, поэтому сейчас, когда это особенно нужно, пусть и Отакэ-сан сделает уступку Мэйдзину”.
Жена Седьмого дана, стоявшая возле постели больного ребенка, церемонно поблагодарила меня. В комнате царил беспорядок.
Услыхав, что соглашение достигнуто, Мэйдзин сказал членам оргкомитета:
— Не будем тянуть время. Начнем с завтрашнего дня.
Однако Отакэ Седьмой дан сказал, что хочет отдохнуть и игру предпочитает возобновить послезавтра.
Мэйдзин все это время пребывал в ожидании, и это состояние удручало и раздражало его. И поэтому, когда было объявлено о возобновлении игры, он воспрял духом и захотел играть немедленно. За его желанием не было никакой задней мысли. Но Седьмой дан был дальновиден и осторожен. Из-за треволнений предшествующих дней он очень устал, а потому хотел собраться с духом и восстановить форму перед началом игры. В этом тоже проявилось различие характеров обоих игроков. Вдобавок ко всему из-за напряженной обстановки последних дней у Отакэ разболелся желудок. И в довершение картины — ребенок, которого привезла его жена, в гостинице простудился, и у него поднялась температура. Седьмой дан, обожавший своих детей, был в панике. Все это мешало начать доигрывание с завтрашнего дня.
Оргкомитет, заставивший Мэйдзина понапрасну прождать столько времени, и в этот раз оказался не на высоте. Мэйдзину, которого всё это касалось в первую очередь, даже не сообщили, что Отакэ Седьмой дан по личным причинам требует отсрочки ещё на один день. Назначенная Мэйдзином дата доигрывания в их глазах обсуждению не подлежала. Если какие-то пожелания Мэйдзина и Седьмого дана не совпадали, члены оргкомитета сразу принимались переубеждать Седьмого дана. Отакэ рассердился. Если вспомнить, в каком нервном напряжении последнее время находился Седьмой дан, то можно было предположить, что переговоры окажутся безрезультатными. Так и вышло — Отакэ заявил, что отказывается продолжать игру.
Явата, секретарь Ассоциации, и Гои — корреспондент “Нити-нити симбун”, молча сидели в комнатушке на втором этаже. Вид у них был крайне удрученный. Дела были плохи, и им явно хотелось все бросить. Ни тот, ни другой особым красноречием не отличался — это были люди немногословные. После ужина, когда я сидел у них, в комнату вдруг вошла горничная — она искала меня.
— Отакэ-сан разыскивает господина Ураками и ждёт его у себя в комнате.
— Меня?
Для меня это было полной неожиданностью. Оба мои собеседника молча смотрели на меня. Я пошел за горничной, и она привела меня в большую комнату, где и одиночестве сидел Отакэ Седьмой дан. Несмотря на то, что жаровня “хибати” горела, в комнате было холодно.
— Извините, что побеспокоил вас, — неожиданно заговорил Седьмой дан, — сэнсэй так долго и так много помогает нам в делах, но я хотел сказать, что окончательно решил отказаться от доигрывания. В такой обстановке я не могу играть.
— Как?!
— Поэтому я хотел повидать вас и попрощаться…
Я был всего-навсего наблюдателем от газеты; такое положение не обязывает других официально прощаться со мной. И если уж Седьмой дан решил так поступить, это было знаком его особого расположения ко мне. Однако от этого менялось и мое положение. И отделаться принятыми для таких случаев ничего не значащими фразами я уже не мог.
Во время всех осложнений, начавшихся ещё в Хаконэ, я был лишь сторонним наблюдателем, эти дела меня мало касались, и я ни во что не вмешивался. Сейчас тоже Седьмой дан не спрашивал у меня совета, он лишь известил меня о своем намерении. Однако сидя с ним так, лицом к лицу, и слушая слова сожаления, я впервые подумал, а что, если мне попробовать высказать свое мнение и выступить посредником?
В общих чертах сказал я примерно вот что.
Конечно, выступая противником Мэйдзина Сюсая в Прощальной партии, Отакэ Седьмой дан сражается самостоятельно — на свой страх и риск. Но при этом он сражается не как Отакэ, частное лицо. Он ведет борьбу с Мэйдзином как представитель молодого поколения профессионалов, как наследник всей истории Го. До того, как Отакэ получил возможность участвовать в этой игре, целый год шел отборочный турнир претендентов. Сначала, на уровне шестого дана, победителями вышли Маэда и Кубомацу, затем, на уровне седьмого дана, к ним присоединились Судзуки, Сэгоэ, Като, Отакэ и эти шестеро провели между собой турнир по круговой системе. Отакэ Седьмой дан выиграл все пять партий турнира. Ему проиграли два старых мастера — Судзуки и Кубомацу. Судзуки Седьмой дан в пору своего расцвета победил Мэйдзина, имея фору, а встречи с ним на равных Мэйдзин избежал — Судзуки всю жизнь жалел об этом. И вот сейчас, когда старому учителю выпал, наконец, шанс сыграть о Мэйдзином, Отакэ Седьмой дан выигрывает у него, хотя и сочувствует ему как ученик. Наконец, Кубомацу, с которым Отакэ встретился в последующем туре и который, подобно Отакэ, шёл без поражений, тоже был учителем Седьмого дана. Как ни смотреть на дело, все равно получается, что Отакэ Седьмой дан был послан на встречу с Мэйдзином и как представитель этих двух старых мастеров. Никто не сомневался, что современных профессионалов лучше представляет Отакэ Седьмой дан, нежели патриархи вроде Судзуки или Кубомацу. А лучший друг и соперник Седьмого дана Ву Циньюань Шестой дан! Он тоже мог бы достойно представлять современное Го, но он уже играл пять лет назад против Мэйдзина, пытаясь утвердить экстравагантные дебюты, так называемые “новые фусэки”, и проиграл. И хотя Ву Циньюань имел моральное право участвовать в отборочном турнире, он все же от участия отказался, потому что в то время имел лишь пятый дан, и было неудобно выступать против Мэйдзина в Прощальной партии игроку пятого дана. В число прежних матчей Мэйдзина был, сыгранный им 12-13 лет тому назад, матч против Кариганэ Седьмого дана. Но это было, во-первых, завершение борьбы группировки Мэйдзина — “Ассоциации Го” с группировкой Кариганэ — “Кисэйся”, а во-вторых, Кариганэ Седьмой дан был заклятым личным врагом Мэйдзина. Он уже давно был побежден. И опять, как всегда, победителем стал Мэйдзин. Прощальная партия — это последняя официальная игра “непобедимого” Мэйдзина. Значение у неё совершенно не такое, как у матчей против Кариганэ или Ву Циньюаня. Если даже Отакэ победит, то вопрос о новом, очередном Мэйдзине вряд ли встанет. Прощальная партия — это стык разных эпох, точка смены одной эпохи другой. После неё в игре Го начнутся новые веяния. Бросить и не доиграть Прощальную партию — это всё равно, что пытаться задержать ход истории. Ответственность, которая лежит на Седьмом дане, тяжела; и что же произойдёт, если Седьмой дан из-за своих личных эмоций и сиюминутных обстоятельств откажется от игры? Седьмому дану, чтобы дожить до нынешнего возраста Мэйдзина нужно ещё тридцать пять лет: на пять лет больше, чем ему сейчас.
Если Седьмой дан вырос в Ассоциации Го в период расцвета игры, то Мэйдзину пришлось одолевать огромные трудности. Быстрый прогресс игры после реставрации Мэйдзи и вплоть до наших дней во многом связан именно с Хонинбо Сюсаем. Как бы там ни было, он пока остается лицом номер один в мире Го. Разве не долг наследника — достойно закончить Прощальную партию, символизирующую итог шестидесятипятилетней жизни? Пусть в Хаконэ и проявились какие-то капризы больного человека, но ведь при этом Мэйдзин продолжал играть, стойко перенося свои мучения. И, не совсем поправившись, он все же приехал в Ито, чтобы закончить партию; приехал, закрасив седину. Приехал, может быть, даже с риском для жизни. Если сейчас молодой противник откажется от игры, сочувствие всего мира будет на стороне Мэйдзина, а Отакэ Седьмой дан станет мишенью для нападок. Неважно, что у Седьмого дана есть веские причины, все равно он будет вынужден без конца оправдываться и отмываться от грязи, а истинное положение дел мир так и не узнает. Прощальная партия войдет в историю, вместе с ней войдет в историю и отказ Седьмого дана продолжить борьбу. На Седьмом дане сейчас лежит ответственность перед следующими поколениями. Если он бросит игру, то поднимется шум, начнутся кривотолки, появятся прогнозы, как закончилась бы партия, будь она доиграна, и наверняка поползут грязные слухи. Наконец, разве пристало молодому игроку чинить препятствия Прощальной партии больного старого Мэйдзина?
Я говорил сбивчиво, с повторами и частыми остановками. Однако Седьмой дан был непоколебим. Он так и не сказал, будет ли играть. Конечно, у него были свои резоны, и подчиняясь, делая одну уступку за другой, он все больше накапливал в себе недовольство. Вот и сейчас, если он уступит, то его, невзирая ни на какие обстоятельства, заставят играть с завтрашнего дня. Но так как он завтра играть не в состоянии, то честнее будет не играть вообще.
— Хорошо, — сказал я, — а если отложить игру на день, если начать доигрывания послезавтра, вы будете играть?
— Буду, но, по-моему, об этом уже поздно говорить.
— Значит, на послезавтра Отакэ-сан согласен? Мне важно было убедиться в согласии Отакэ. Я не сказал ему, что собираюсь сам поговорить с Мэйдзином. Мы распрощались.
Когда я вернулся в комнату Оргкомитета, корреспондент Гои лежал, подложив локоть под голову, и пытался уснуть.
— Что Отакэ-сан? Не будет играть?
— Да, он так сказал.
Секретарь Явата, согнув полнеющую спину, подошел к столу.
— Но он сказал, что если начало доигрывания будет отложено на один день, то он играть сядет. Может, мне попросить Мэйдзина об этой отсрочке? — сказал я, — позвольте, я попробую уговорить Мэйдзина.
Я вошёл в комнату Мэйдзина, сел на пол и заговорил:
— У меня есть огромная просьба к сэнсэю. Вообще говоря, у меня нет оснований обращаться с такой просьбой. Я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, но скажите, пожалуйста, не согласитесь ли вы перенести доигрывание на послезавтра? Отакэ-сан просит отсрочить начало на один день. У него сейчас болеет маленький ребенок, здесь в гостинице… высокая температура… Отакэ-сан переживает… Кроме того, у самого Отакэ-сан разболелся желудок…
Мэйдзин слушал меня с недоумевающим лицом и в ответ только коротко сказал:
— Хорошо, так и сделаем.
У меня вдруг выступили слёзы на глазах. Все разрешилось слишком неожиданно.
Дело решилось мгновенно, но я не ног сразу же подняться и уйти, поэтому немного поговорил ещё с супругой Мэйдзина, Сам Мэйдзин больше ни сказал ни слова ни об однодневной отсрочке, ни про Отакэ Седьмого дана. Вообще-то, отсрочка игры на день — это но Бог весть какое важное дело, но ведь Мэйдзин долго мучился ожиданием и, вот, наконец-то назначенная на завтра игра вновь сорвалась. Вряд ли это может быть пустяком для профессионала — участника важной игры. Члены Оргкомитета но посмели даже заикнуться об этом Мэйдзину. Разумеется, Мэйдзин понял, что я пришел к нему с просьбой только ввиду исключительной серьезности дела, но все равно, его кроткое согласие тронуло меня до глубины души.
Я зашел в Оргкомитет, сказал им о результатах разговора с Мэйдзином, а потом отправился к Отакэ.
— Мэйдзин сказал, что согласен на день отсрочки и что игру можно начать послезавтра.
Седьмой дан, похоже, был ошеломлен.
Я продолжал: “Итак, Мэйдзин пошел на уступку Отакэ-сан, поэтому сейчас, когда это особенно нужно, пусть и Отакэ-сан сделает уступку Мэйдзину”.
Жена Седьмого дана, стоявшая возле постели больного ребенка, церемонно поблагодарила меня. В комнате царил беспорядок.
35
Очередная игра состоялась, как и договорились, через день, 25 ноября, то есть, через неделю после первого игрового дня в Ито. Накануне приехали освободившиеся от осеннего квалификационного турнира в Ассоциации судьи Прощальной партии Онода и Ивамото, мастера шестого дана.
Мэйдзин, сидя на узорчатой подушке с лиловым подлокотником, напоминал буддийского священника. В династии Хонинбо ещё со времен ее основателя, участника придворных турниров в феодальных замках, носителя титула “Мэйдзин”, которого звали Санса или по-церковному Никкай, глава семьи всегда носил духовный сан.
Секретарь Ассоциации Явата как-то сказал:
— Нынешний Мэйдзин тоже имеет духовное звание, церковное имя его — Нитион, есть у него и ряса.
В комнате, где проходила игра, на одной стене висела каллиграфическая надпись кисти Хампо, гласившая “Моя жизнь — часть пейзажа”. Глядя на слегка наклоненные вправо иероглифы, я вспомнил, что в какой-то газете встречал сообщение о тяжелом состоянии здоровья доктора Такады Санаэ. Другой свиток изображал “Двенадцать достопримечательностей города Ито” и принадлежал кисти Мисимы Ки, писавшего под псевдонимом Тюсю. В соседней комнате площадью в восемь циновок висел свиток с китайскими стихами бродячего монаха Унсуя.
Рядом с Мэйдзином стояла большая овальная жаровня “хибати”, отделанная павлонией. Чтобы он снова не простудился, за спиной установили ещё одну жаровню и поставили на нее чайник, из носика которого все время шел горячий пар. Седьмой дан настоял, чтобы Мэйдзин повязал шарф и закутался в теплое кимоно на шерстяной подкладке. Мэйдзина слегка знобило.
Объявили записанный 105 ход чёрных, — Мэйдзин сделал ответный 106 ход за две минуты, после чего Отакэ Седьмой дан вновь погрузился в раздумья…
— Ну и чудеса! — бормотал он, словно в бреду, — не хватает времени. Поразительно… Сорок часов на шедевр — и не уложиться! Надо же… Такого в мире ещё не бывало. Растратил время зря… А ведь мог бы сыграть за минуты…
Стоял пасмурный день. За окном неустанно щебетала камышевка. Я вышел на веранду немного разняться. Возле фонтана расцвели вопреки сезону два цветка рододендрона. На ветках были и почки. К веранде подлетела трясогузка. Издалека доносился шум мотора — это насос качал воду из горячего источника.
Седьмой дан потратил на 107 ход один час три минуты. 101 ход чёрных открывал атаку на позицию белых внизу и принёс чёрным очков четырнадцать — пятнадцать. Ход 107 расширил территорию чёрных слева и тоже принес им около двадцать очков, хотя при этом чёрные упустили инициативу. Всем нам, наблюдавшим за игрой, показалось, что чёрные смогут удержать свои приобретения, и мы восхищались этими двумя ходами.
Однако, сейчас инициатива перешла к белым. Мэйдзин сидел с суровым выражением, прикрыв глаза. Дыхание его было тихим и размеренным. Лицо было медно-красного цвета от прилива крови. Щеки слегка подрагивали. Похоже, что он не слышал ни шума ветра, ни доносившегося с улицы грохота барабанов. Свой ход Мэйдзин сделал через 47 минут.
В Ито это был единственный случая, когда Мэйдзин надолго задумался. Но над своим ответным ходом Отакэ Седьмой дан снова думал 2 часа 43 минуты, и этот ход записал при откладывании. Всего в этот день было сделано лишь четыре хода. Расход времени у Седьмого дана составил 3 часа 43 минут, у Мэйдзина — всего 49 минут.
— Здесь могло случиться всё что угодно, — сказал Отакэ Седьмой дан, уходя на обед, — убийственная ситуация. Сказано это было полушутя — полусерьезно. 108 ходом белые атаковали позицию чёрных в левом верхнем углу и начали “стирать” территорию чёрных в центре. Кроме этих двух целей была ещё и третья — защитить территорию белых на левой стороне. Исключительно интересный ход. Ву Циньюань так его прокомментировал:
— 108 ход белых очень сложен. Мне тоже было очень интересно, куда пойдут белые в этой позиции.
Мэйдзин, сидя на узорчатой подушке с лиловым подлокотником, напоминал буддийского священника. В династии Хонинбо ещё со времен ее основателя, участника придворных турниров в феодальных замках, носителя титула “Мэйдзин”, которого звали Санса или по-церковному Никкай, глава семьи всегда носил духовный сан.
Секретарь Ассоциации Явата как-то сказал:
— Нынешний Мэйдзин тоже имеет духовное звание, церковное имя его — Нитион, есть у него и ряса.
В комнате, где проходила игра, на одной стене висела каллиграфическая надпись кисти Хампо, гласившая “Моя жизнь — часть пейзажа”. Глядя на слегка наклоненные вправо иероглифы, я вспомнил, что в какой-то газете встречал сообщение о тяжелом состоянии здоровья доктора Такады Санаэ. Другой свиток изображал “Двенадцать достопримечательностей города Ито” и принадлежал кисти Мисимы Ки, писавшего под псевдонимом Тюсю. В соседней комнате площадью в восемь циновок висел свиток с китайскими стихами бродячего монаха Унсуя.
Рядом с Мэйдзином стояла большая овальная жаровня “хибати”, отделанная павлонией. Чтобы он снова не простудился, за спиной установили ещё одну жаровню и поставили на нее чайник, из носика которого все время шел горячий пар. Седьмой дан настоял, чтобы Мэйдзин повязал шарф и закутался в теплое кимоно на шерстяной подкладке. Мэйдзина слегка знобило.
Объявили записанный 105 ход чёрных, — Мэйдзин сделал ответный 106 ход за две минуты, после чего Отакэ Седьмой дан вновь погрузился в раздумья…
— Ну и чудеса! — бормотал он, словно в бреду, — не хватает времени. Поразительно… Сорок часов на шедевр — и не уложиться! Надо же… Такого в мире ещё не бывало. Растратил время зря… А ведь мог бы сыграть за минуты…
Стоял пасмурный день. За окном неустанно щебетала камышевка. Я вышел на веранду немного разняться. Возле фонтана расцвели вопреки сезону два цветка рододендрона. На ветках были и почки. К веранде подлетела трясогузка. Издалека доносился шум мотора — это насос качал воду из горячего источника.
Седьмой дан потратил на 107 ход один час три минуты. 101 ход чёрных открывал атаку на позицию белых внизу и принёс чёрным очков четырнадцать — пятнадцать. Ход 107 расширил территорию чёрных слева и тоже принес им около двадцать очков, хотя при этом чёрные упустили инициативу. Всем нам, наблюдавшим за игрой, показалось, что чёрные смогут удержать свои приобретения, и мы восхищались этими двумя ходами.
Однако, сейчас инициатива перешла к белым. Мэйдзин сидел с суровым выражением, прикрыв глаза. Дыхание его было тихим и размеренным. Лицо было медно-красного цвета от прилива крови. Щеки слегка подрагивали. Похоже, что он не слышал ни шума ветра, ни доносившегося с улицы грохота барабанов. Свой ход Мэйдзин сделал через 47 минут.
В Ито это был единственный случая, когда Мэйдзин надолго задумался. Но над своим ответным ходом Отакэ Седьмой дан снова думал 2 часа 43 минуты, и этот ход записал при откладывании. Всего в этот день было сделано лишь четыре хода. Расход времени у Седьмого дана составил 3 часа 43 минут, у Мэйдзина — всего 49 минут.
— Здесь могло случиться всё что угодно, — сказал Отакэ Седьмой дан, уходя на обед, — убийственная ситуация. Сказано это было полушутя — полусерьезно. 108 ходом белые атаковали позицию чёрных в левом верхнем углу и начали “стирать” территорию чёрных в центре. Кроме этих двух целей была ещё и третья — защитить территорию белых на левой стороне. Исключительно интересный ход. Ву Циньюань так его прокомментировал:
— 108 ход белых очень сложен. Мне тоже было очень интересно, куда пойдут белые в этой позиции.
36
После двухдневного отдыха утром, в третий игровой день и Седьмой дан, и Мэйдзин вдруг стали жаловаться на боли в желудке. Отакэ сказал, что из-за болей он проснулся в 5 часов утра.
Когда был вскрыт и сделан записанный при откладывании 109 ход чёрных. Седьмой дан вскочил и ушел, чтобы снять верхние парадные штаны — “хакама”, но когда он вернулся на место, оказалось, что ответный 110 ход белых уже сделан. Он удивился:
— Уже есть ход?
— Извините, я без вас позволил себе… — сказал Мэйдзин. Седьмой дан, скрестив руки на груди, прислушался к шуму ветра:
— Кажется, задул когараси… Уже время, пора — ведь сегодня двадцать восьмое.
Хотя дувший накануне вечером западный ветер к утру утих, но всё же нет-нет, да и проносился изредка снова.
108 ход белых угрожал позиции чёрных в левом верхнем углу доски, поэтому Седьмой дан защитился 109 и 111 ходами, и теперь его группе в том углу гибель не угрожала. Если бы группа попадала под атаку белых до этих ходов, то ей грозила бы гибель или ко-борьба. В этом случае возникла бы очень трудная, богатая разветвленными вариантами позиция, какие бывают в задачах на выживание групп.
— Чтобы жить в этом углу, нужно сделать ещё пору ходов. Это мой старый должок, и должок этот оброс процентами, — сказал Седьмой дан, когда вскрыли конверт с записанным 108 ходом чёрных. После этих ходов все опасности были устранены и напряженность в этом углу была полностью снята.
В этот день игра продвигалась на редкость быстро: ещё до 11 часов было сделано пять ходов. Однако 115 ход чёрных означал завязку решающего сражения — чёрные пошли в атаку, стремясь ограничить и обкусать намечавшуюся большую территорию белых в центре, поэтому, естественно. Седьмой дан должен был действовать осмотрительно.
Ожидая, пока чёрные сделают ход, Мэйдзин принялся рассказывать о ресторанчиках в Атами, славившихся приготовлением угрей, — “Дзюбако”, “Саваси” и других. Он рассказал также старую историю о том, как ему приходилось ездить в Атами ещё в те времена, когда железная дорога доходила только до Йокохамы, а дальше надо было передвигаться в паланкине с ночевкой в Одавара.
— Мне тогда было лет тринадцать или около того… Лет пятьдесят тому назад…
— Да, давненько… Не знаю, в то время уже родился мой отец или ещё нет, — рассмеялся Седьмой дан.
Пока Седьмой дан думал над ходом, он три раза вставал и выходил, жалуясь на желудок. Пока его не было, Мэйдзин сказал:
— Какой усидчивый — уже больше часа думает.
— Без малого час тридцать, — отозвалась девушка, которая вела запись партии и следила за расходом времени. В этот миг загудела полуденная сирена. Девушка по секундомеру, которым она явно гордилась, следила, сколько времени длится гудок.
— Гудит ровно минуту, но на пятьдесят пятой секунде начинает затихать.
Вернувшийся на свое место Седьмой дан растирал на лбу салометиловую мазь. Потом он, хрустнув пальцами, положил рядом с собой лекарство для глаз с названием “Смайл”. Такое было впечатление, что он не сделает свой ход до перерыва. Однако, спустя восемь минут вдруг раздался щелчок камня о доску.
Мэйдзин, сидевший опершись о подлокотник, хмыкнул. Он выпрямился, поджал губы, открыл глаза и впился взглядом в доску, словно собираясь просверлить ее насквозь. Толстая кромка припухших век от ресниц до глазного яблока придавала его пристальному взгляду чистоту и блеск.
Слишком уж жестким был 115 ход чёрных, и теперь белые должны были изо всех сил защищать свою территорию в центре доски. Подошло время обеда.
После обеда, не успев сесть за доску, Отакэ Седьмой дан сразу же умчался в свою комнату и смазал себе горло каким-то лекарством. Это лекарство имело резкий запах. Потом он закапал в глаза какие-то капли и вооружился двумя карманными грелками.
116 ход белых занял двадцать две минуты, но последующие ходы до 120 были сделаны быстро. На 120 ходе белым по всем тактическим канонам следовало защищаться мягко, но Мэйдзин, напротив, жестко прижал чёрных, не побоявшись образовавшегося при этом “пустого треугольника”.
Ситуация на доске была напряженная. При мягкой игре белые рисковали потерять несколько очков, но в этой сбалансированной жёсткой партии такая потеря была бы непозволительной роскошью. То, что над тончайшим ходом, который мог решить судьбу партии, Мэйдзин мог думать не более минуты, обычно вселяло в противника ужас. Похоже было, что после 120 хода он принялся за подсчёт очков. Мэйдзин начал быстро считать в уме, сопровождая счет кивками. Это зрелище сильно действовало на нервы.
Говорили, что исход игры может зависеть от одного очка. И потому, раз уж белые завязали жестокую схватку из-за пары очков, чёрные тоже были вынуждены сражаться вплотную. Седьмой дан сидел скорчившись, как от боли, и на его круглом детском лине впервые проступили синие жилки. Шумно и с раздражением он обмахивался веером.
Даже мёрзнувший Мэйдзин раскрыл свой веер и стал им нервно обмахиваться. На обоих было тяжело смотреть. Наконец Мэйдзин облегчённо вздохнул и принял более свободную позу.