В ямке, где кончалась шея и начиналась грудь, лежала едва заметная тень.
Или освещение такое, или она похудела?.. От этой бледной тени Кикудзи стало чуть-чуть грустно и в то же время необыкновенно легко, словно камень с души свалился.
— А у меня Куримото…
Он сказал это спокойно, без малейшего усилия над собой. Напряжение, еще секунду назад державшее его в тисках, куда-то улетучилось, стоило только ему увидеть Фумико.
Она кивнула.
— Я догадалась, вон ее солнечный зонтик…
— А-а, этот…
В углу стоял серый зонтик с длинной ручкой.
— Может, вам неприятно? Если хотите, отдохните немного в чайном павильоне. А Куримото я сейчас выпровожу.
Сказав это, Кикудзи вдруг удивился самому себе: ведь он знал, что придет Фумико, почему же сразу не постарался отделаться от Тикако?..
— Мне все равно, — сказала Фумико.
— Да? Очень хорошо! Тогда прошу вас, проходите пожалуйста.
Войдя, Фумико приветливо поздоровалась с Тикако, словно и не подозревала о ее враждебном отношении.
Последовали традиционные слова соболезнования и традиционная благодарность за выражение соболезнования.
Тикако сидела откинувшись, чуть приподняв левое плечо, как на уроке, когда она внимательно следила за действиями ученицы.
— Да, очень грустно… В теперешнем мире мягкие, ранимые души не выдерживают… Вот и ваша мама умерла, увял последний нежный цветок.
— Ну, не такая уж она была мягкая…
— Как горько ей, наверно, было оставлять вас одну-одинешеньку.
Фумико не поднимала глаз. Ее пухлые губы были крепко сжаты.
— Я думаю, вам действительно очень одиноко, — продолжала Тикако. — По-моему, самое время возобновить занятия чайной церемонией.
— Я, знаете ли, уже…
— Поймите, это очень отвлекает!
— Да, но сейчас я в несколько другом положении. Чайная церемония мне уже ни к чему.
— О-о, зачем вы так говорите?! Не надо принижать себя! — Тикако картинно воздела руки, до этого спокойно лежавшие на коленях. — Сезон дождей прошел, вот я и пришла в этот дом. И знаете для чего? Откровенно говоря, хотелось посмотреть, в каком состоянии чайный павильон. — Она мельком взглянула на Кикудзи. — Не составите ли вы мне компанию, Фумико-сан?
— Даже не знаю…
— С вашего позволения возьмем для церемонии сино — в память вашей матушки.
Фумико наконец подняла глаза и взглянула на Тикако.
— Поговорим, побеседуем, вспомним маму.
— Пожалуй, не стоит. А то я еще там расплачусь.
— А почему бы и не поплакать? Поплачем вместе. Ведь скоро у Кикудзи-сана появится молодая жена, и кто знает, может быть, мне будет заказан вход в чайный павильон. А у меня с ним столько хорошего связано… — Тикако улыбнулась и неожиданно строгим тоном добавила: — Конечно, если сговор останется в силе и свадьба Кикудзи-сана с Юкико Инамура состоится.
Фумико кивнула. На ее лице ничего не отразилось. Лишь крайняя усталость была заметна на этом лице, так похожем на материнское.
Кикудзи сказал:
— Зачем вы так говорите? Это нехорошо по отношению к Инамура-сан. Ведь ничего еще не решено.
— Я и сказала — если все останется в силе, — возразила Тикако. — «У доброго дела много помех» — правильная поговорка, так оно обычно и бывает. А пока никакой ясности нет, вы, Фумико, считайте, что ничего и не слышали.
— Хорошо! — Фумико опять кивнула.
Тикако, позвав служанку, пошла убирать чайный павильон.
— Осторожно, тут в тени листва еще мокрая, — донесся из сада ее голос.
3
4
Двойная звезда
1
Или освещение такое, или она похудела?.. От этой бледной тени Кикудзи стало чуть-чуть грустно и в то же время необыкновенно легко, словно камень с души свалился.
— А у меня Куримото…
Он сказал это спокойно, без малейшего усилия над собой. Напряжение, еще секунду назад державшее его в тисках, куда-то улетучилось, стоило только ему увидеть Фумико.
Она кивнула.
— Я догадалась, вон ее солнечный зонтик…
— А-а, этот…
В углу стоял серый зонтик с длинной ручкой.
— Может, вам неприятно? Если хотите, отдохните немного в чайном павильоне. А Куримото я сейчас выпровожу.
Сказав это, Кикудзи вдруг удивился самому себе: ведь он знал, что придет Фумико, почему же сразу не постарался отделаться от Тикако?..
— Мне все равно, — сказала Фумико.
— Да? Очень хорошо! Тогда прошу вас, проходите пожалуйста.
Войдя, Фумико приветливо поздоровалась с Тикако, словно и не подозревала о ее враждебном отношении.
Последовали традиционные слова соболезнования и традиционная благодарность за выражение соболезнования.
Тикако сидела откинувшись, чуть приподняв левое плечо, как на уроке, когда она внимательно следила за действиями ученицы.
— Да, очень грустно… В теперешнем мире мягкие, ранимые души не выдерживают… Вот и ваша мама умерла, увял последний нежный цветок.
— Ну, не такая уж она была мягкая…
— Как горько ей, наверно, было оставлять вас одну-одинешеньку.
Фумико не поднимала глаз. Ее пухлые губы были крепко сжаты.
— Я думаю, вам действительно очень одиноко, — продолжала Тикако. — По-моему, самое время возобновить занятия чайной церемонией.
— Я, знаете ли, уже…
— Поймите, это очень отвлекает!
— Да, но сейчас я в несколько другом положении. Чайная церемония мне уже ни к чему.
— О-о, зачем вы так говорите?! Не надо принижать себя! — Тикако картинно воздела руки, до этого спокойно лежавшие на коленях. — Сезон дождей прошел, вот я и пришла в этот дом. И знаете для чего? Откровенно говоря, хотелось посмотреть, в каком состоянии чайный павильон. — Она мельком взглянула на Кикудзи. — Не составите ли вы мне компанию, Фумико-сан?
— Даже не знаю…
— С вашего позволения возьмем для церемонии сино — в память вашей матушки.
Фумико наконец подняла глаза и взглянула на Тикако.
— Поговорим, побеседуем, вспомним маму.
— Пожалуй, не стоит. А то я еще там расплачусь.
— А почему бы и не поплакать? Поплачем вместе. Ведь скоро у Кикудзи-сана появится молодая жена, и кто знает, может быть, мне будет заказан вход в чайный павильон. А у меня с ним столько хорошего связано… — Тикако улыбнулась и неожиданно строгим тоном добавила: — Конечно, если сговор останется в силе и свадьба Кикудзи-сана с Юкико Инамура состоится.
Фумико кивнула. На ее лице ничего не отразилось. Лишь крайняя усталость была заметна на этом лице, так похожем на материнское.
Кикудзи сказал:
— Зачем вы так говорите? Это нехорошо по отношению к Инамура-сан. Ведь ничего еще не решено.
— Я и сказала — если все останется в силе, — возразила Тикако. — «У доброго дела много помех» — правильная поговорка, так оно обычно и бывает. А пока никакой ясности нет, вы, Фумико, считайте, что ничего и не слышали.
— Хорошо! — Фумико опять кивнула.
Тикако, позвав служанку, пошла убирать чайный павильон.
— Осторожно, тут в тени листва еще мокрая, — донесся из сада ее голос.
3
— Утром, когда я вам звонил, вы, наверно, слышали в трубку, какой здесь был дождь, — сказал Кикудзи.
— Разве можно услышать дождь по телефону? Не знаю, я не обратила внимания… Нет, правда, разве можно услышать в трубку такие вещи — шум дождя в вашем саду?
Фумико взглянула на Кикудзи, потом перевела взгляд на сад.
За кустами и деревьями шуршал веник — это Тикако подметала чайный павильон.
Кикудзи тоже посмотрел на сад.
— И я, наверно, не слышал, как шумит дождь у вас. Но дождь был очень сильный, и мне потом начало казаться, будто я слышу.
— Да, настоящий ливень! И гром был ужасный!
— Вы сказали по телефону, что сильно ударило.
— Знаете, как странно… Оказывается, дети даже в мелочах порой похожи на родителей. Помню, когда я была маленькой, мама в грозу, как только грянет гром, прикрывала мою голову рукавом кимоно. А летом, выходя из дому, всегда смотрела на небо — не собираются ли тучи… И я точно так же… Когда гремит гром, мне хочется закрыться рукавом.
Фумико немного смутилась, стыдливо сжала плечи.
— Я принесла чашку сино, — сказала она и вышла в переднюю.
Вернулась, поставила чашку перед Кикудзи, но обертку не развернула.
Однако, видя, что Кикудзи не решается дотронуться до свертка, придвинула сверток к себе, развернула бумагу и вынула чашку из футляра.
— Кажется, ваша мама любила те две чашки, парные, работы Рёню… И пила из них чай ежедневно, — сказал Кикудзи.
— Да, но чаще все-таки пользовалась этой. Говорила, что в черной и красной чашках теряется зеленый цвет чая.
— А ведь верно! На черном и красном фоне зеленый цвет теряет свою прелесть.
Кикудзи все не решался взять в руки вынутую из футляра чашку, и Фумико сказала:
— Наверно, это неважное сино.
— Нет, что вы!
Но он все еще не решался взять чашку.
Белая глазурь, как и говорила утром по телефону Фумико, была с едва заметным красноватым оттенком. Красный оттенок словно бы проступал откуда-то изнутри.
У верхнего края был виден легкий коричневатый налет. В одном месте бледно-коричневый цвет чуть-чуть сгущался.
Наверно, этого места касались губы и от постоянных прикосновений глазурь немного испортилась и пропиталась чаем.
Кикудзи смотрел на это место, и оно постепенно начало казаться ему красноватым.
Неужели это действительно след от губной помады, как сказала Фумико?
На внутренней стороне чашки в этом месте тоже был заметен бледный красновато-коричневый налет.
…Цвет слинявшей губной помады… Цвет увядшей, высохшей алой розы… И… цвет крови, давным-давно капнувшей на белоснежную поверхность… Сердце Кикудзи забилось сильнее.
И в то же время опять его охватило болезненно-острое желание. Какой ужас, подумал он, какая грязь!..
На чашке были нарисованы синевато-черные широкие листья какой-то травы. В некоторых местах рисунок слегка побурел.
Простой, реалистический рисунок заглушал в Кикудзи нездоровую чувственность. И строгая форма чашки тоже.
— Прелестно! — сказал он и наконец взял чашку в руки.
— Не знаю, я плохо в этом разбираюсь… Но мама очень ее любила, постоянно пила из нее чай.
— Да, для женщины она, безусловно, хороша. Для женщины…
Кикудзи сказал это и почувствовал: мать Фумико была женщиной, и для него и вообще…
Зачем Фумико принесла ему эту чашку? Да еще со следами от губной помады матери?
Что это — наивность или душевная черствость?
Кикудзи держал чашку в ладонях, но старался не касаться того места, где виднелся странный след.
— Фумико, уберите ее, пожалуйста! А то Куримото начнет ее разглядывать, и тогда разговоров не оберешься.
— Хорошо.
Фумико положила чашку в футляр, завернула и вышла в переднюю.
Конечно же, она хотела подарить ему эту чашку! Для того и принесла. Но упустила подходящий момент, а может быть, решила, что сино ему не понравилось.
Вошла Тикако.
— Кикудзи-сан, вы не дадите кувшин госпожи Оота?
— А может, обойдемся нашим? Тем более, что у нас в гостях Фумико-сан.
— Вот странно! Именно потому, что Фумико-сан здесь, я и хочу взять тот кувшин. Мы же хотели поговорить, вспомнить ее мать. Кувшин ведь подарок… В память о покойной…
— Но вы же ненавидите госпожу Оота! — внезапно сказал Кикудзи.
— Ненавижу? Вот уж неправда! Просто мы не сходились характерами. Да и как можно ненавидеть покойника?.. Конечно, мы не симпатизировали друг другу, это верно. Опять же из-за несходства характеров. И потом я ее ведь видела насквозь…
— Кажется, видеть насквозь — ваша специальность.
— Если боитесь, прячьте от меня свою душу. Вот и все!
Вернулась Фумико. Она села неподалеку от порога. Тикако обернулась к ней, слегка вздернув левое плечо.
— Фумико-сан, дорогая, давайте уговорим хозяина дома дать нам для чайной церемонии сино вашей матушки.
— Да, пожалуйста, Кикудзи-сан! — сказала Фумико. Кикудзи вынул из стенного шкафа кувшин.
Засунув за оби сложенный веер, Тикако взяла кувшин и пошла в чайный павильон.
— Знаете, я испугался, когда утром позвонил вам по телефону и услышал, что вы переехали. Неужели вы одна справились и с продажей, и со всем остальным?
— Да. Одна. Но мне повезло. Дом купил наш знакомый. Он жил в Ооисо в маленьком доме. Хотел со мной поменяться, но я предпочла продать дом. Жить одной, даже в маленьком доме, как-то неуютно. Снимать комнату — куда меньше хлопот, особенно когда ходишь на работу. А пока что я нашла приют у подруги.
— Вы уже устроились на работу?
— Нет еще. Когда встал вопрос о работе, оказалось, я ничего толком не умею. — Фумико улыбнулась. — Ведь и к вам я собиралась зайти уже после того, как куда-нибудь устроюсь. А то грустно как-то приходить в гости и бездомной и безработной, когда ничего не делаешь, попусту болтаешься.
Кикудзи захотелось сказать, что именно в такое время и нужно ходить в гости. Он представил Фумико в незнакомой комнате: сидит одна, грустит. Но девушка не выглядела грустной.
— Я тоже хочу продать свой дом. Собираюсь, собираюсь, да никак не решусь. А пока что все приходит в упадок: желоба текут, татами в дырах. Но чинить уже не охота.
— Зачем продавать? Вы, наверно, женитесь и приведете сюда жену, — громко сказала Фумико. Кикудзи взглянул на нее.
— Вы повторяете слова Куримото… Неужели вы думаете, что я сейчас в состоянии жениться?
— Это из-за мамы? Вы страдали, да? Но теперь-то уже все в прошлом… Так и считайте — все в прошлом.
— Разве можно услышать дождь по телефону? Не знаю, я не обратила внимания… Нет, правда, разве можно услышать в трубку такие вещи — шум дождя в вашем саду?
Фумико взглянула на Кикудзи, потом перевела взгляд на сад.
За кустами и деревьями шуршал веник — это Тикако подметала чайный павильон.
Кикудзи тоже посмотрел на сад.
— И я, наверно, не слышал, как шумит дождь у вас. Но дождь был очень сильный, и мне потом начало казаться, будто я слышу.
— Да, настоящий ливень! И гром был ужасный!
— Вы сказали по телефону, что сильно ударило.
— Знаете, как странно… Оказывается, дети даже в мелочах порой похожи на родителей. Помню, когда я была маленькой, мама в грозу, как только грянет гром, прикрывала мою голову рукавом кимоно. А летом, выходя из дому, всегда смотрела на небо — не собираются ли тучи… И я точно так же… Когда гремит гром, мне хочется закрыться рукавом.
Фумико немного смутилась, стыдливо сжала плечи.
— Я принесла чашку сино, — сказала она и вышла в переднюю.
Вернулась, поставила чашку перед Кикудзи, но обертку не развернула.
Однако, видя, что Кикудзи не решается дотронуться до свертка, придвинула сверток к себе, развернула бумагу и вынула чашку из футляра.
— Кажется, ваша мама любила те две чашки, парные, работы Рёню… И пила из них чай ежедневно, — сказал Кикудзи.
— Да, но чаще все-таки пользовалась этой. Говорила, что в черной и красной чашках теряется зеленый цвет чая.
— А ведь верно! На черном и красном фоне зеленый цвет теряет свою прелесть.
Кикудзи все не решался взять в руки вынутую из футляра чашку, и Фумико сказала:
— Наверно, это неважное сино.
— Нет, что вы!
Но он все еще не решался взять чашку.
Белая глазурь, как и говорила утром по телефону Фумико, была с едва заметным красноватым оттенком. Красный оттенок словно бы проступал откуда-то изнутри.
У верхнего края был виден легкий коричневатый налет. В одном месте бледно-коричневый цвет чуть-чуть сгущался.
Наверно, этого места касались губы и от постоянных прикосновений глазурь немного испортилась и пропиталась чаем.
Кикудзи смотрел на это место, и оно постепенно начало казаться ему красноватым.
Неужели это действительно след от губной помады, как сказала Фумико?
На внутренней стороне чашки в этом месте тоже был заметен бледный красновато-коричневый налет.
…Цвет слинявшей губной помады… Цвет увядшей, высохшей алой розы… И… цвет крови, давным-давно капнувшей на белоснежную поверхность… Сердце Кикудзи забилось сильнее.
И в то же время опять его охватило болезненно-острое желание. Какой ужас, подумал он, какая грязь!..
На чашке были нарисованы синевато-черные широкие листья какой-то травы. В некоторых местах рисунок слегка побурел.
Простой, реалистический рисунок заглушал в Кикудзи нездоровую чувственность. И строгая форма чашки тоже.
— Прелестно! — сказал он и наконец взял чашку в руки.
— Не знаю, я плохо в этом разбираюсь… Но мама очень ее любила, постоянно пила из нее чай.
— Да, для женщины она, безусловно, хороша. Для женщины…
Кикудзи сказал это и почувствовал: мать Фумико была женщиной, и для него и вообще…
Зачем Фумико принесла ему эту чашку? Да еще со следами от губной помады матери?
Что это — наивность или душевная черствость?
Кикудзи держал чашку в ладонях, но старался не касаться того места, где виднелся странный след.
— Фумико, уберите ее, пожалуйста! А то Куримото начнет ее разглядывать, и тогда разговоров не оберешься.
— Хорошо.
Фумико положила чашку в футляр, завернула и вышла в переднюю.
Конечно же, она хотела подарить ему эту чашку! Для того и принесла. Но упустила подходящий момент, а может быть, решила, что сино ему не понравилось.
Вошла Тикако.
— Кикудзи-сан, вы не дадите кувшин госпожи Оота?
— А может, обойдемся нашим? Тем более, что у нас в гостях Фумико-сан.
— Вот странно! Именно потому, что Фумико-сан здесь, я и хочу взять тот кувшин. Мы же хотели поговорить, вспомнить ее мать. Кувшин ведь подарок… В память о покойной…
— Но вы же ненавидите госпожу Оота! — внезапно сказал Кикудзи.
— Ненавижу? Вот уж неправда! Просто мы не сходились характерами. Да и как можно ненавидеть покойника?.. Конечно, мы не симпатизировали друг другу, это верно. Опять же из-за несходства характеров. И потом я ее ведь видела насквозь…
— Кажется, видеть насквозь — ваша специальность.
— Если боитесь, прячьте от меня свою душу. Вот и все!
Вернулась Фумико. Она села неподалеку от порога. Тикако обернулась к ней, слегка вздернув левое плечо.
— Фумико-сан, дорогая, давайте уговорим хозяина дома дать нам для чайной церемонии сино вашей матушки.
— Да, пожалуйста, Кикудзи-сан! — сказала Фумико. Кикудзи вынул из стенного шкафа кувшин.
Засунув за оби сложенный веер, Тикако взяла кувшин и пошла в чайный павильон.
— Знаете, я испугался, когда утром позвонил вам по телефону и услышал, что вы переехали. Неужели вы одна справились и с продажей, и со всем остальным?
— Да. Одна. Но мне повезло. Дом купил наш знакомый. Он жил в Ооисо в маленьком доме. Хотел со мной поменяться, но я предпочла продать дом. Жить одной, даже в маленьком доме, как-то неуютно. Снимать комнату — куда меньше хлопот, особенно когда ходишь на работу. А пока что я нашла приют у подруги.
— Вы уже устроились на работу?
— Нет еще. Когда встал вопрос о работе, оказалось, я ничего толком не умею. — Фумико улыбнулась. — Ведь и к вам я собиралась зайти уже после того, как куда-нибудь устроюсь. А то грустно как-то приходить в гости и бездомной и безработной, когда ничего не делаешь, попусту болтаешься.
Кикудзи захотелось сказать, что именно в такое время и нужно ходить в гости. Он представил Фумико в незнакомой комнате: сидит одна, грустит. Но девушка не выглядела грустной.
— Я тоже хочу продать свой дом. Собираюсь, собираюсь, да никак не решусь. А пока что все приходит в упадок: желоба текут, татами в дырах. Но чинить уже не охота.
— Зачем продавать? Вы, наверно, женитесь и приведете сюда жену, — громко сказала Фумико. Кикудзи взглянул на нее.
— Вы повторяете слова Куримото… Неужели вы думаете, что я сейчас в состоянии жениться?
— Это из-за мамы? Вы страдали, да? Но теперь-то уже все в прошлом… Так и считайте — все в прошлом.
4
Тикако быстро привела в порядок чайный павильон — сказалась привычка.
— Удачно я подобрала посуду, подходит к этому кувшину? — спросила она.
Кикудзи не ответил, он в этом не разбирался. Фумико тоже молчала. Они оба смотрели на кувшин.
Вещь, служившую цветочной вазой перед урной с прахом госпожи Оота, сейчас использовали по прямому назначению.
Чьи только руки не касались этого кувшина… Руки госпожи Оота, руки Фумико, а Фумико — из рук в руки — передала его Кикудзи… А сейчас над ним колдуют грубые руки Тикако.
Кувшин со странной, почти роковой судьбой. Впрочем, у каждой вещи своя судьба, а уж у посуды для чайной церемонии — тем паче.
Прошло триста, а то и четыреста лет с тех пор, как был изготовлен этот кувшин. Кто пользовался им до госпожи Оота, кто был его обладателем, чьи судьбы оставили на нем свой незримый след?..
— Сино делается еще прекраснее у очага, рядом с чугунным котелком. Вы не находите? — сказал Кикудзи, взглянув на Фумико. — И какая благородная форма! Котелок еще больше ее подчеркивает.
Светлая глазурь сино излучала глубокий сияющий свет.
Кикудзи сказал Фумико по телефону, что стоит ему посмотреть на сино, как сразу хочется ее видеть.
Может быть, тело ее матери тоже излучало внутренний свет — свет женщины?..
Было жарко, и Кикудзи не задвинул сёдзи в павильоне.
В проеме, за спиной Фумико, зеленел клен. Тень от густой листвы лежала на ее волосах.
На фоне светлой зелени четко вырисовывались изящная длинная шея и голова Фумико. Руки, обнаженные выше локтя, — должно быть, она впервые в этом году надела платье с короткими рукавами — казались голубовато-бледными. Фумико была худенькой, но и плечи и руки выглядели округлыми.
Тикако тоже любовалась кувшином.
— Как бы то ни было, но такой кувшин оживает только во время чайной церемонии. Просто грешно использовать его как посудину для цветов.
— Но мама тоже ставила в него цветы, — сказала Фумико.
— Чудеса! Памятная вещь вашей матушки в этом павильоне!.. Впрочем, госпожа Оота, наверно, обрадовалась бы.
Тикако, должно быть, хотела уколоть Фумико, но та спокойно произнесла:
— Мама часто пользовалась этим кувшином как цветочной вазой. А что касается меня, я не собираюсь больше заниматься чайными церемониями, так что…
— Не говорите так. — Тикако огляделась вокруг. — Чайная церемония — благое дело. А уж этот павильон… Нигде я не обретаю такого душевного равновесия, как здесь, когда мне разрешают переступить его порог. Я ведь видела не один десяток чайных павильонов, но такого, как этот, не встречала… — Она перевела взгляд на Кикудзи. — В будущем году пять лет исполнится, как скончался ваш отец. Устройте, Кикудзи-сан, торжественную чайную церемонию в день годовщины!
— Пожалуй. Забавно будет, если гостям подать подделку, не имеющую никакой ценности.
— Как вы можете?! Да и среди чайной утвари покойного господина Митани нет ни одной поддельной вещи.
— Да? Но все равно это было бы забавно! Чайная церемония — и подделка! — Он обратился к Фумико: — Знаете, я никак не могу отделаться от ощущения, что в павильоне дурно пахнет то ли плесенью, то ли какими-то ядовитыми испарениями. Вот мне и пришла мысль принести сюда в поминальный день ненастоящую утварь: ядовитые пары не выдержат, улетучатся. Это будет вместо заупокойной службы по отцу. А потом я навсегда покончу с чайными церемониями… Впрочем, я ими вообще не занимался.
— Хотите навсегда выкурить назойливую бабу — и все-то она сюда ходит, и во все-то лезет. Чтоб, значит, чистый воздух был, чтоб духу ее не было… — Тикако, чуть усмехаясь, тщательно размешивала чай бамбуковой щеточкой.
— Вот именно!
— Не надейтесь, ничего у вас не выйдет! А вот когда завяжете новые родственные связи, тогда, пожалуйста, рвите старые.
Показывая взглядом, что все готово, Тикако поставила перед Кикудзи чашку.
— Фумико-сан, наслушавшись шуток хозяина дома, вы, пожалуй, подумаете, что памятная вещь вашей матушки очутилась в плохих руках. А я вот смотрю на это сино и словно бы вижу на глазури лицо госпожи Оота…
Кикудзи опустил пустую чашку на подставку и тоже посмотрел на кувшин.
Что там увидела Тикако? Скорее, в черной лакированной крышке отражается ее собственная, не очень-то привлекательная физиономия.
Но Фумико была рассеянной.
Кикудзи не мог понять, притворяется она или действительно не замечает колкостей Тикако.
И вообще странно, что Фумико не выказала ни малейшего неудовольствия и сидит здесь, рядом с Тикако.
И разговоры Тикако о предполагаемом браке Кикудзи тоже, кажется, ее нисколько не трогают.
Тикако, ненавидевшая госпожу Оота, а заодно и ее дочь, вкладывала в свои слова оскорбительный для Фумико смысл, но девушка не выражала никакого протеста, даже, казалось, внутреннего.
Неужели Фумико погружена в такое глубокое горе, что все это скользит мимо, не задевая ее?.. Или, потрясенная смертью матери, она сумела возвыситься над житейской суетой?.. А может, она унаследовала характер матери и не умеет сопротивляться ни себе, ни другим, ибо ее чистота выше всего на свете…
Впрочем, и он, Кикудзи, никак не попытался оградить Фумико от выпадов Тикако. Значит, он тоже какой-то не такой, мягко выражаясь, странный.
Но все же самым странным, даже чудовищно странным было присутствие здесь Тикако. Сидит себе в его чайном павильоне и спокойно прихлебывает чай, который сама же и приготовила.
— Малюсенькие у меня часики, так неудобно для близоруких глаз, — сказала Тикако. — Подарили бы мне, Кикудзи-сан, карманные часы вашего отца.
— Никаких карманных часов у него не было! — отрезал Кикудзи.
— То есть как это — не было?! Ваш отец всегда их носил. Фумико-сан, вы помните карманные часы покойного господина Митани? Ведь он всегда носил их — и когда у вас бывал, верно?
Тикако всем своим видом выражала удивление. Фумико опустила глаза.
— Десять минут третьего, кажется. Стрелки двоятся, как сквозь туман вижу…
Тикако изменила тон, заговорила оживленно, деловито.
— Инамура-сан организовала для меня группу. Сегодня в три у нас урок. Прежде чем идти к ним, я хотела бы узнать ваш ответ, Кикудзи-сан. Ведь я и зашла сюда поэтому.
— Передайте, пожалуйста, Инамуре-сан, что я решительно отказываюсь.
Но Тикако постаралась его ответ обратить в шутку.
— Хорошо, хорошо, так и передам — мол, решительно, очень решительно! — Она рассмеялась. — Хоть бы уж поскорее все образовалось, тогда, глядишь, с вашего позволения, будем проводить уроки в этом павильоне.
— А вы посоветуйте Инамуре-сан купить мой дом! Я все равно собираюсь его продать в ближайшее время…
Не обращая больше внимания на Кикудзи, Тикако повернулась к Фумико.
— Фумико-сан, вы не собираетесь домой? Может, выйдем вместе и немного пройдемся?
— Хорошо.
— Я быстренько тут уберусь!
— Разрешите, я вам помогу.
— Как вам будет угодно…
Но Тикако, не дожидаясь Фумико, одна направилась в мидзуя.
Оттуда послышался плеск воды.
— Фумико-сан, останьтесь! Не надо уходить с ней, — тихо сказал Кикудзи.
Фумико покачала головой:
— Я боюсь.
— Бояться не надо.
— А я боюсь…
— Ну, тогда выйдите вместе с ней, пройдитесь немного, заморочьте ей голову и возвращайтесь.
Фумико снова покачала головой и встала, одергивая тонкое летнее платье.
Кикудзи, не успев подняться, снизу протянул к ней руки: ему показалось, что Фумико пошатнулась.
Она покраснела.
Когда Тикако спросила ее про карманные часы, у нее слегка порозовели только веки, а сейчас лицо у нее стало алым — стыд, поначалу незаметный, как бутон, теперь был в полном цветении.
Фумико взяла кувшин и пошла в мидзуя.
— А-а, решили вымыть собственноручно? — донесся оттуда хриплый голос Тикако.
— Удачно я подобрала посуду, подходит к этому кувшину? — спросила она.
Кикудзи не ответил, он в этом не разбирался. Фумико тоже молчала. Они оба смотрели на кувшин.
Вещь, служившую цветочной вазой перед урной с прахом госпожи Оота, сейчас использовали по прямому назначению.
Чьи только руки не касались этого кувшина… Руки госпожи Оота, руки Фумико, а Фумико — из рук в руки — передала его Кикудзи… А сейчас над ним колдуют грубые руки Тикако.
Кувшин со странной, почти роковой судьбой. Впрочем, у каждой вещи своя судьба, а уж у посуды для чайной церемонии — тем паче.
Прошло триста, а то и четыреста лет с тех пор, как был изготовлен этот кувшин. Кто пользовался им до госпожи Оота, кто был его обладателем, чьи судьбы оставили на нем свой незримый след?..
— Сино делается еще прекраснее у очага, рядом с чугунным котелком. Вы не находите? — сказал Кикудзи, взглянув на Фумико. — И какая благородная форма! Котелок еще больше ее подчеркивает.
Светлая глазурь сино излучала глубокий сияющий свет.
Кикудзи сказал Фумико по телефону, что стоит ему посмотреть на сино, как сразу хочется ее видеть.
Может быть, тело ее матери тоже излучало внутренний свет — свет женщины?..
Было жарко, и Кикудзи не задвинул сёдзи в павильоне.
В проеме, за спиной Фумико, зеленел клен. Тень от густой листвы лежала на ее волосах.
На фоне светлой зелени четко вырисовывались изящная длинная шея и голова Фумико. Руки, обнаженные выше локтя, — должно быть, она впервые в этом году надела платье с короткими рукавами — казались голубовато-бледными. Фумико была худенькой, но и плечи и руки выглядели округлыми.
Тикако тоже любовалась кувшином.
— Как бы то ни было, но такой кувшин оживает только во время чайной церемонии. Просто грешно использовать его как посудину для цветов.
— Но мама тоже ставила в него цветы, — сказала Фумико.
— Чудеса! Памятная вещь вашей матушки в этом павильоне!.. Впрочем, госпожа Оота, наверно, обрадовалась бы.
Тикако, должно быть, хотела уколоть Фумико, но та спокойно произнесла:
— Мама часто пользовалась этим кувшином как цветочной вазой. А что касается меня, я не собираюсь больше заниматься чайными церемониями, так что…
— Не говорите так. — Тикако огляделась вокруг. — Чайная церемония — благое дело. А уж этот павильон… Нигде я не обретаю такого душевного равновесия, как здесь, когда мне разрешают переступить его порог. Я ведь видела не один десяток чайных павильонов, но такого, как этот, не встречала… — Она перевела взгляд на Кикудзи. — В будущем году пять лет исполнится, как скончался ваш отец. Устройте, Кикудзи-сан, торжественную чайную церемонию в день годовщины!
— Пожалуй. Забавно будет, если гостям подать подделку, не имеющую никакой ценности.
— Как вы можете?! Да и среди чайной утвари покойного господина Митани нет ни одной поддельной вещи.
— Да? Но все равно это было бы забавно! Чайная церемония — и подделка! — Он обратился к Фумико: — Знаете, я никак не могу отделаться от ощущения, что в павильоне дурно пахнет то ли плесенью, то ли какими-то ядовитыми испарениями. Вот мне и пришла мысль принести сюда в поминальный день ненастоящую утварь: ядовитые пары не выдержат, улетучатся. Это будет вместо заупокойной службы по отцу. А потом я навсегда покончу с чайными церемониями… Впрочем, я ими вообще не занимался.
— Хотите навсегда выкурить назойливую бабу — и все-то она сюда ходит, и во все-то лезет. Чтоб, значит, чистый воздух был, чтоб духу ее не было… — Тикако, чуть усмехаясь, тщательно размешивала чай бамбуковой щеточкой.
— Вот именно!
— Не надейтесь, ничего у вас не выйдет! А вот когда завяжете новые родственные связи, тогда, пожалуйста, рвите старые.
Показывая взглядом, что все готово, Тикако поставила перед Кикудзи чашку.
— Фумико-сан, наслушавшись шуток хозяина дома, вы, пожалуй, подумаете, что памятная вещь вашей матушки очутилась в плохих руках. А я вот смотрю на это сино и словно бы вижу на глазури лицо госпожи Оота…
Кикудзи опустил пустую чашку на подставку и тоже посмотрел на кувшин.
Что там увидела Тикако? Скорее, в черной лакированной крышке отражается ее собственная, не очень-то привлекательная физиономия.
Но Фумико была рассеянной.
Кикудзи не мог понять, притворяется она или действительно не замечает колкостей Тикако.
И вообще странно, что Фумико не выказала ни малейшего неудовольствия и сидит здесь, рядом с Тикако.
И разговоры Тикако о предполагаемом браке Кикудзи тоже, кажется, ее нисколько не трогают.
Тикако, ненавидевшая госпожу Оота, а заодно и ее дочь, вкладывала в свои слова оскорбительный для Фумико смысл, но девушка не выражала никакого протеста, даже, казалось, внутреннего.
Неужели Фумико погружена в такое глубокое горе, что все это скользит мимо, не задевая ее?.. Или, потрясенная смертью матери, она сумела возвыситься над житейской суетой?.. А может, она унаследовала характер матери и не умеет сопротивляться ни себе, ни другим, ибо ее чистота выше всего на свете…
Впрочем, и он, Кикудзи, никак не попытался оградить Фумико от выпадов Тикако. Значит, он тоже какой-то не такой, мягко выражаясь, странный.
Но все же самым странным, даже чудовищно странным было присутствие здесь Тикако. Сидит себе в его чайном павильоне и спокойно прихлебывает чай, который сама же и приготовила.
— Малюсенькие у меня часики, так неудобно для близоруких глаз, — сказала Тикако. — Подарили бы мне, Кикудзи-сан, карманные часы вашего отца.
— Никаких карманных часов у него не было! — отрезал Кикудзи.
— То есть как это — не было?! Ваш отец всегда их носил. Фумико-сан, вы помните карманные часы покойного господина Митани? Ведь он всегда носил их — и когда у вас бывал, верно?
Тикако всем своим видом выражала удивление. Фумико опустила глаза.
— Десять минут третьего, кажется. Стрелки двоятся, как сквозь туман вижу…
Тикако изменила тон, заговорила оживленно, деловито.
— Инамура-сан организовала для меня группу. Сегодня в три у нас урок. Прежде чем идти к ним, я хотела бы узнать ваш ответ, Кикудзи-сан. Ведь я и зашла сюда поэтому.
— Передайте, пожалуйста, Инамуре-сан, что я решительно отказываюсь.
Но Тикако постаралась его ответ обратить в шутку.
— Хорошо, хорошо, так и передам — мол, решительно, очень решительно! — Она рассмеялась. — Хоть бы уж поскорее все образовалось, тогда, глядишь, с вашего позволения, будем проводить уроки в этом павильоне.
— А вы посоветуйте Инамуре-сан купить мой дом! Я все равно собираюсь его продать в ближайшее время…
Не обращая больше внимания на Кикудзи, Тикако повернулась к Фумико.
— Фумико-сан, вы не собираетесь домой? Может, выйдем вместе и немного пройдемся?
— Хорошо.
— Я быстренько тут уберусь!
— Разрешите, я вам помогу.
— Как вам будет угодно…
Но Тикако, не дожидаясь Фумико, одна направилась в мидзуя.
Оттуда послышался плеск воды.
— Фумико-сан, останьтесь! Не надо уходить с ней, — тихо сказал Кикудзи.
Фумико покачала головой:
— Я боюсь.
— Бояться не надо.
— А я боюсь…
— Ну, тогда выйдите вместе с ней, пройдитесь немного, заморочьте ей голову и возвращайтесь.
Фумико снова покачала головой и встала, одергивая тонкое летнее платье.
Кикудзи, не успев подняться, снизу протянул к ней руки: ему показалось, что Фумико пошатнулась.
Она покраснела.
Когда Тикако спросила ее про карманные часы, у нее слегка порозовели только веки, а сейчас лицо у нее стало алым — стыд, поначалу незаметный, как бутон, теперь был в полном цветении.
Фумико взяла кувшин и пошла в мидзуя.
— А-а, решили вымыть собственноручно? — донесся оттуда хриплый голос Тикако.
Двойная звезда
1
«И Фумико, и дочь Инамуры вышли замуж», — сказала Тикако, заявившись к Кикудзи…
Летнее время — в половине девятого еще светло. После ужина Кикудзи растянулся на галерее и пристально смотрел на светлячков в сетке. Их купила служанка. Незаметно бледный огонек светлячков стал желтоватым — день померк. Но Кикудзи так и не зажег свет.
Он только сегодня вернулся домой — гостил у приятеля на даче, в окрестностях озера Нодзирико. Там он провел свой недолгий летний отпуск.
Приятель был женат, и у них был грудной ребенок. Кикудзи, непривычный к детям, понятия не имел, сколько дней или месяцев прожил малыш на свете, и не мог определить, крупный он или нет для своего возраста. Но на всякий случай — надо же было выказать какой-то интерес к ребенку — сказал:
— Вон какой крепыш, и развит хорошо!..
— Что вы, не такой уж он крепкий, — ответила жена приятеля. — Сейчас, правда, получше стал, приближается к нормальному весу, а когда родился, до того крохотный был и хилый, что мне плакать хотелось.
Кикудзи легонько помахал рукой перед лицом ребенка.
— А почему он не моргает?
— Они позже начинают моргать… Видеть-то он видит, а моргать ему еще рано.
Кикудзи думал, ему месяцев шесть, а оказалось, всего около трех. Поэтому, наверно, молодая мать и выглядела так плохо: прическа неряшливая, лицо бледное, осунувшееся. Не успела еще как следует оправиться после родов.
Супруги были полностью поглощены своим первенцем, глаз с него не спускали, и Кикудзи чувствовал себя у них довольно одиноко. Но стоило ему сесть в поезд, как перед глазами сейчас же всплыла тоненькая — в чем только душа держится — молодая женщина с измученным, но умиротворенным лицом, светящимся тихой радостью. Приятель жил все время с родителями, и только теперь, после рождения ребенка, молодая мать наконец была наедине с мужем. И дача, где они жили, вероятно, представлялась ей раем, и она все время пребывала в блаженном состоянии. Так и ехал Кикудзи с этим умиротворенным и светлым образом в сердце.
Сегодня, у себя дома, лежа в полутьме на галерее, Кикудзи снова вспомнил жену приятеля. Вспомнил с нежным и немного печальным чувством.
И тут явилась Тикако. Как всегда, без предупреждения.
Энергично вошла и громко, даже слишком громко, сказала:
— Что это вы?! В такой темноте… — И уселась на галерее, у ног Кикудзи. — Уж эти мне холостяки! И свет-то зажечь некому, так вот и валяются.
Кикудзи подтянул ноги, согнул их в коленях, некоторое время полежал в такой позе, потом нехотя сел.
— Да лежите, лежите, пожалуйста! — Тикако протянула правую руку, словно удерживая Кикудзи, и только после этого по всем правилам поздоровалась.
Она рассказала, что была в Киото, а на обратном пути заехала в Хаконэ. В Киото, в доме главы их школы, к которой она принадлежит, встретилась со старым знакомым Ооидзуми, торговавшим утварью для чайной церемонии.
— Мы с ним давно не виделись, — сказала Тикако, — а тут встретились и, конечно, поговорили о вашем отце… Он предложил мне показать гостиницу, где, бывало, останавливался Митани-сан. Маленький такой дом на улице Киямати, укромный уголок. Ваш отец, видно, с госпожой Оота там бывал, не хотел привлекать внимания. А Ооидзуми предложил мне снять номер в этой гостинице. Понимаете — мне! Этакая дубина!.. Я бы умерла там со страха. Как проснулась бы среди ночи да вспомнила, что здесь останавливались Митани-сан и госпожа Оота, дурно, пожалуй, стало бы. Оба ведь уже покойники.
Ты сама дубина, если способна говорить такие вещи, подумал Кикудзи.
— Кикудзи-сан, вы тоже уезжали? На Нодзирико были? — спросила Тикако тоном всезнающего человека.
Она была в своем амплуа: пришла, выспросила все у служанки и свалилась как снег на голову.
— Только сегодня вернулся, — буркнул Кикудзи.
— А я уже дня три-четыре как приехала, — сказала Тикако резко и вздернула левое плечо. — Приехала, а тут такие неприятности, такие неприятности. Меня как громом поразило. Даже и не знаю теперь, какими глазами смотреть на вас, Кикудзи-сан… Допустила я оплошность… Осрамилась…
Тут она и сказала, что Юкико Инамура вышла замуж.
На галерее было темно, и Кикудзи мог не скрывать удивления, отобразившегося на его лице. Однако голос его прозвучал совершенно спокойно.
— Да?.. Когда же?
— Вы так спокойно спрашиваете, словно это вас не касается, — сказала Тикако.
— Я же говорил вам, и не один раз, что отказываюсь от брака с Юкико.
— Да слова это, пустые слова! От меня вы хотели отделаться, а не от Юкико! Какое, мол, дело этой назойливой бабе, понравилась мне девушка или не понравилась, нечего ей совать нос в чужие дела! Может быть, это действительно противно. И все же для вас это была хорошая партия.
— Будет вам болтать! — У Кикудзи вырвался смешок, короткий, резкий, точно он его выплюнул.
— Но девушка-то ведь вам нравилась?
— Девушка хорошая…
— Вот-вот, я сразу поняла, что она вам нравится, ну и я…
— Если находишь девушку красивой, это еще не значит, что на ней обязательно женишься.
И все же весть о замужестве Юкико поразила Кикудзи. Он попытался вызвать в памяти ее лицо, но напрасно, ничего не получалось!
Он видел Юкико всего два раза.
Впервые — на чайной церемонии в Энкакудзи. Тикако специально предложила девушке исполнить церемонию, чтобы Кикудзи мог хорошенько ее рассмотреть. И сейчас перед его глазами всплыла грациозная фигура девушки, ее лишенные манерности движения, тень листвы на сёдзи за ее спиной, фурисодэ, светившееся мягким светом. Все это ему представилось довольно отчетливо, а вот лицо расплывалось. Запомнилось вот еще что: красная салфетка в ее руках, и розовое фуросики — это уже когда она шла через парк к храмовому павильону, — и белый тысячекрылый журавль на розовом крепдешине… Все запомнилось, кроме лица.
Когда Юкико пришла к нему в гости — это было всего один-единственный раз, — Тикако тоже устроила чайную церемонию. И снова девушка обворожила Кикудзи. На следующий день ему казалось, что в павильоне сохранился аромат ее духов… Сейчас он видел оби с красным ирисом и прочие мелочи, а лица Юкико вызвать в памяти не мог.
Впрочем, Кикудзи с трудом мог припомнить даже лица родителей, умерших не так уж давно. И только когда глядел на их фотографии, вспоминал — да, они выглядели так… Может быть, чем ближе тебе человек и чем дороже, тем труднее восстановить в памяти его образ?.. Может быть, наша память с полной отчетливостью воспроизводит только нечто необычное, уродливое?..
И действительно, лицо Юкико представлялось Кикудзи каким-то светлым пятном, как символ, а черное родимое пятно на левой груди у Тикако стояло перед глазами, напоминая жабу.
Сейчас, наверно, на Тикако и нижнее кимоно длинное и, конечно, из плотного шелка. На галерее темно, и невозможно разглядеть родимое пятно сквозь шелк. Конечно, и на ярком свету шелк скрывает его, но Кикудзи видит пятно, всегда видит. В темноте даже еще лучше.
— Странный вы человек, Кикудзи-сан, очень странный! Надо же встретить девушку, найти ее красивой, милой — и упустить! Девушка, которую зовут Юкико Инамура, одна-единственная, второй такой нет. Потом будете искать по всему свету ей подобную и не сыщете… И как только, Кикудзи-сан, вы до сих пор не понимаете таких простых вещей!
Тикако говорила нравоучительным тоном, но подчеркнуто вежливо.
— У вас, Кикудзи-сан, жизненного опыта мало, а вы не дорожите советами опытных людей, позволяете себе такую роскошь. Из-за одного неверного шага сразу изменилась судьба двух человек — и ваша и Юкико. Кто знает, как у нее теперь сложится жизнь? Вдруг она будет несчастной в браке?.. И тогда доля вины ляжет на вас. Да, да! Она ведь была к вам расположена, Кикудзи-сан.
Летнее время — в половине девятого еще светло. После ужина Кикудзи растянулся на галерее и пристально смотрел на светлячков в сетке. Их купила служанка. Незаметно бледный огонек светлячков стал желтоватым — день померк. Но Кикудзи так и не зажег свет.
Он только сегодня вернулся домой — гостил у приятеля на даче, в окрестностях озера Нодзирико. Там он провел свой недолгий летний отпуск.
Приятель был женат, и у них был грудной ребенок. Кикудзи, непривычный к детям, понятия не имел, сколько дней или месяцев прожил малыш на свете, и не мог определить, крупный он или нет для своего возраста. Но на всякий случай — надо же было выказать какой-то интерес к ребенку — сказал:
— Вон какой крепыш, и развит хорошо!..
— Что вы, не такой уж он крепкий, — ответила жена приятеля. — Сейчас, правда, получше стал, приближается к нормальному весу, а когда родился, до того крохотный был и хилый, что мне плакать хотелось.
Кикудзи легонько помахал рукой перед лицом ребенка.
— А почему он не моргает?
— Они позже начинают моргать… Видеть-то он видит, а моргать ему еще рано.
Кикудзи думал, ему месяцев шесть, а оказалось, всего около трех. Поэтому, наверно, молодая мать и выглядела так плохо: прическа неряшливая, лицо бледное, осунувшееся. Не успела еще как следует оправиться после родов.
Супруги были полностью поглощены своим первенцем, глаз с него не спускали, и Кикудзи чувствовал себя у них довольно одиноко. Но стоило ему сесть в поезд, как перед глазами сейчас же всплыла тоненькая — в чем только душа держится — молодая женщина с измученным, но умиротворенным лицом, светящимся тихой радостью. Приятель жил все время с родителями, и только теперь, после рождения ребенка, молодая мать наконец была наедине с мужем. И дача, где они жили, вероятно, представлялась ей раем, и она все время пребывала в блаженном состоянии. Так и ехал Кикудзи с этим умиротворенным и светлым образом в сердце.
Сегодня, у себя дома, лежа в полутьме на галерее, Кикудзи снова вспомнил жену приятеля. Вспомнил с нежным и немного печальным чувством.
И тут явилась Тикако. Как всегда, без предупреждения.
Энергично вошла и громко, даже слишком громко, сказала:
— Что это вы?! В такой темноте… — И уселась на галерее, у ног Кикудзи. — Уж эти мне холостяки! И свет-то зажечь некому, так вот и валяются.
Кикудзи подтянул ноги, согнул их в коленях, некоторое время полежал в такой позе, потом нехотя сел.
— Да лежите, лежите, пожалуйста! — Тикако протянула правую руку, словно удерживая Кикудзи, и только после этого по всем правилам поздоровалась.
Она рассказала, что была в Киото, а на обратном пути заехала в Хаконэ. В Киото, в доме главы их школы, к которой она принадлежит, встретилась со старым знакомым Ооидзуми, торговавшим утварью для чайной церемонии.
— Мы с ним давно не виделись, — сказала Тикако, — а тут встретились и, конечно, поговорили о вашем отце… Он предложил мне показать гостиницу, где, бывало, останавливался Митани-сан. Маленький такой дом на улице Киямати, укромный уголок. Ваш отец, видно, с госпожой Оота там бывал, не хотел привлекать внимания. А Ооидзуми предложил мне снять номер в этой гостинице. Понимаете — мне! Этакая дубина!.. Я бы умерла там со страха. Как проснулась бы среди ночи да вспомнила, что здесь останавливались Митани-сан и госпожа Оота, дурно, пожалуй, стало бы. Оба ведь уже покойники.
Ты сама дубина, если способна говорить такие вещи, подумал Кикудзи.
— Кикудзи-сан, вы тоже уезжали? На Нодзирико были? — спросила Тикако тоном всезнающего человека.
Она была в своем амплуа: пришла, выспросила все у служанки и свалилась как снег на голову.
— Только сегодня вернулся, — буркнул Кикудзи.
— А я уже дня три-четыре как приехала, — сказала Тикако резко и вздернула левое плечо. — Приехала, а тут такие неприятности, такие неприятности. Меня как громом поразило. Даже и не знаю теперь, какими глазами смотреть на вас, Кикудзи-сан… Допустила я оплошность… Осрамилась…
Тут она и сказала, что Юкико Инамура вышла замуж.
На галерее было темно, и Кикудзи мог не скрывать удивления, отобразившегося на его лице. Однако голос его прозвучал совершенно спокойно.
— Да?.. Когда же?
— Вы так спокойно спрашиваете, словно это вас не касается, — сказала Тикако.
— Я же говорил вам, и не один раз, что отказываюсь от брака с Юкико.
— Да слова это, пустые слова! От меня вы хотели отделаться, а не от Юкико! Какое, мол, дело этой назойливой бабе, понравилась мне девушка или не понравилась, нечего ей совать нос в чужие дела! Может быть, это действительно противно. И все же для вас это была хорошая партия.
— Будет вам болтать! — У Кикудзи вырвался смешок, короткий, резкий, точно он его выплюнул.
— Но девушка-то ведь вам нравилась?
— Девушка хорошая…
— Вот-вот, я сразу поняла, что она вам нравится, ну и я…
— Если находишь девушку красивой, это еще не значит, что на ней обязательно женишься.
И все же весть о замужестве Юкико поразила Кикудзи. Он попытался вызвать в памяти ее лицо, но напрасно, ничего не получалось!
Он видел Юкико всего два раза.
Впервые — на чайной церемонии в Энкакудзи. Тикако специально предложила девушке исполнить церемонию, чтобы Кикудзи мог хорошенько ее рассмотреть. И сейчас перед его глазами всплыла грациозная фигура девушки, ее лишенные манерности движения, тень листвы на сёдзи за ее спиной, фурисодэ, светившееся мягким светом. Все это ему представилось довольно отчетливо, а вот лицо расплывалось. Запомнилось вот еще что: красная салфетка в ее руках, и розовое фуросики — это уже когда она шла через парк к храмовому павильону, — и белый тысячекрылый журавль на розовом крепдешине… Все запомнилось, кроме лица.
Когда Юкико пришла к нему в гости — это было всего один-единственный раз, — Тикако тоже устроила чайную церемонию. И снова девушка обворожила Кикудзи. На следующий день ему казалось, что в павильоне сохранился аромат ее духов… Сейчас он видел оби с красным ирисом и прочие мелочи, а лица Юкико вызвать в памяти не мог.
Впрочем, Кикудзи с трудом мог припомнить даже лица родителей, умерших не так уж давно. И только когда глядел на их фотографии, вспоминал — да, они выглядели так… Может быть, чем ближе тебе человек и чем дороже, тем труднее восстановить в памяти его образ?.. Может быть, наша память с полной отчетливостью воспроизводит только нечто необычное, уродливое?..
И действительно, лицо Юкико представлялось Кикудзи каким-то светлым пятном, как символ, а черное родимое пятно на левой груди у Тикако стояло перед глазами, напоминая жабу.
Сейчас, наверно, на Тикако и нижнее кимоно длинное и, конечно, из плотного шелка. На галерее темно, и невозможно разглядеть родимое пятно сквозь шелк. Конечно, и на ярком свету шелк скрывает его, но Кикудзи видит пятно, всегда видит. В темноте даже еще лучше.
— Странный вы человек, Кикудзи-сан, очень странный! Надо же встретить девушку, найти ее красивой, милой — и упустить! Девушка, которую зовут Юкико Инамура, одна-единственная, второй такой нет. Потом будете искать по всему свету ей подобную и не сыщете… И как только, Кикудзи-сан, вы до сих пор не понимаете таких простых вещей!
Тикако говорила нравоучительным тоном, но подчеркнуто вежливо.
— У вас, Кикудзи-сан, жизненного опыта мало, а вы не дорожите советами опытных людей, позволяете себе такую роскошь. Из-за одного неверного шага сразу изменилась судьба двух человек — и ваша и Юкико. Кто знает, как у нее теперь сложится жизнь? Вдруг она будет несчастной в браке?.. И тогда доля вины ляжет на вас. Да, да! Она ведь была к вам расположена, Кикудзи-сан.