Страница:
— Так вы хотите сказать, что с конем и пешкой это уже «привычка»? — вскипел Михаил Николаевич.
— Вы все хотите, чтобы я произнес «чудо»? — пытался я улыбкой успокоить его.
— Так я вам покажу нечто непривычное. В пифагорову теорему верите?
— Я кивнул.
— Неверна она тут для коневой диагонали!
— Это как же? Ее как будто тоже в Индии доказали.
И я вспомнил это доказательство (l08, 109).
— Совершенно верно. Как известно, Пифагор бывал в Индии и мог узнать о доказательстве, принесенном из Шамбалы.
— Опять Шамбала?
— Конечно! Все, что я рассказывал, — все из Шамбалы. Так вот! Конь! Коневая диагональ (166), проведенная через поля, по которым пройдет конь, затронет за один оборот спирали четыре поля и восемь — за два, когда квадрат будет пройден от края до края, сумма цифр при этом будет 130+130=260! И что самое интересное, если строить после трех ходов коня треугольник на его диагонали, как на гипотенузе, с катетами на сторонах квадрата, то сумма цифр гипотенузы будет просто равна сумме цифр малого катета. Вот вам и Пифагор!
— Так то сумма цифр, а не длина! Это что-то новое.
— Новое — значит непривычное. А вы говорите «привычка»!
Теперь пешки! Выстроенные в ряд, они дают константу. Но если они передвинутся и две из них побьют в разные стороны, то новый ряд снова даст константу (167). Движение же центральной пешки (168) — d3-de-ed-d6-d7-d8 дает ту же сумму цифр 260.
Или черная пешка а7. Она идет по полям а6-а5-а4-аЗ-Ь2, и теперь взятие или на а1 или на с1. В одном случае сумма цифр будет 259, а в другом 261. В среднем та же константа 260, хотя пешки проходят не восемь, а лишь семь полей.
Я еще не признался, не произнес слово «чудо», но оно могло бы произойти, если бы Михаил Николаевич открыл тайну алгоритма. Но он не скрывал ее (если знал!).
Увлеченный моей фантазией, он уверял меня, что махатм сказал Рериху много больше, чем я вообразил.
Но этого не записано в дневнике.
— Тем не менее в шахматах отражены не только математические, но и биологические константы. Одно сходство слов: «шахматы» и «махатмы» чего стоит!
— Ну, это вы уж слишком!
— Нисколько! Число возможных первых ходов фигур и пешек равно числу аминокислот — 20. Если разделить число полей центральных квадратов пополам (169), то получится ряд: 2-8-18-32.
Это равно числу электронов на устойчивых орбитах (в физике!).
Махатмы все знали, все! 2, 8, 18, 32 и обратно 32, 18, 8, 2 — строение оболочек элементов (химия!).
— Почему же этого нет в дневнике?
— Потому что автор записи ничего в этом не понимал.
— А что это за сакраментальные цифры 260 и 64?
— 64! Это 4 в кубе! 4 — символизирует аденин (А), гуанин (Г), цитозин (Ц) и тимин (Т). Для 20 аминокислот, требуемых человеку, нужны 64 тройки оснований, так как код их триплетен.
Необходимо 4^3=64. Кстати, 260=4х65, а 65 — сумма угловых цифр по диагоналям четырех квадратов «насика». 1+64, 28+37, 40+25, 61+4! И еще…
— Михаила Николаевича уже невозможно было остановить. Он рисовал в «насике» спираль (170).
— Это двойная спираль биологического кода, — объяснял он, — с числом полей по большой диагонали — 2, 8, 18, 32! Это как бы 32 группы симметрии в кристаллографии. Кстати, вспомните сетку на «насике», так напоминающую кристаллическую решетку.
Или кристаллические фигуры диагональных квадратов! Но двойвая спираль еще и астрономический символ, скажем, схема строения галактик. Но вернемся к учению о жизни. Заметим, что ДНК — это АГЦТ, РНК — АГЦУ. У — урацил — аналог тимина.
Строение ДНК и РНК, то есть дезоксирибонуклеиновая и рибонуклеиновая кислоты, составляющие основу наследственного кода любого существа: и комара, и слона, и человека-по своему строению одинаковы и отражены (пусть символически) в шахматах!
— Сдаюсь! — поднял я руки. — Остановите часы. Впрочем, с часами я не играю. Одно мне ясно, если шахматы хоть в какой-то мере зиждятся на математических или биологических основах, то…
— И астрономических! космических! Они отражают химические реакции, ядерный процесс, синтез белка, рождение и смерть звезд!..
— Стоп, стоп, стоп! Как же вы можете искать алгоритм шахмат? Вы же убьете их!
— Почему же? Подъемные краны и экскаваторы не уничтожили тяжелую атлетику. Алгоритм пригодится и в теории шахмат, и при анализах. И, может быть, заставит шахматистов искать пути сохранения единоборства. Скажем, так изменить регламент игры, чтобы заканчивать партию за один прием. Разве не лучше, чтобы в состязании участвовали только сами шахматисты-соперники, а не их команды секундантов и помощников.
— Мысль не нова. Ее выдвигал еще гроссмейстер Давид Бронштейн. Разве что угроза применения вашего алгоритма поможет?
Честное слово, я боюсь, что он умертвит живую мудрую игру. И вам ли, покушающемуся своим алгоритмом на основу шахматной борьбы, печься о чистоте единоборства шахматистов, обязанных торопливо закончить партию в один прием? Что ж, публикуйте тогда свой алгоритм. Публикуйте!
— Не раньше чем выиграю у гроссмейстера.
— Благодарю вас за оценку проигранной мной партии.
— Но она же была экспериментальная, — попытался он утешить меня.
— Нет, нет! Я вполне согласен с вашей оценкой моей игры.
Но я от души благодарю вас за этот эксперимент.
— А я благодарю за Махатма, за беседу Рериха с ним. За то, что сумели убедить меня в причастности шахмат к объективным законам математики и природы. Может быть, потому они так жизненны? Я не боюсь применить к ним желанное вами слово «чудо».
— Граф, вы — живая легенда в парижском обществе, к тому же непревзойденный рассказчик! Вы не можете лишить нас еще одного рассказа о том, как вы променяли блеск аристократических салонов на скучную мантию математика.
— Охотно, баронесса, но я расскажу о нашей семейной легенде, связанной с великим математиком Франции Пьером Ферма, которому я обязан своим существованием.
— Граф! — жеманно воскликнула хозяйка салона, погрозив гостю пальчиком,
— вы переходите границы дозволенного, компрометируя кого-то из своих предков по женской линии: Пьер Ферма, не принадлежа к нашему кругу, да еще живя около трехсот лет назад, не мог быть вашим законным предком!
— Что вы, баронесса! — возразил граф. — Я не существовал бы без Пьера Ферма, поскольку он был незаурядным юристом и спас от смерти моего безвинного предка графа Рауля де Лейе, вызволив из Бастилии и его отца, графа Эдмона де Лейе.
— Боже! Как интересно! Так расскажите же нам! — попросила подруга баронессы маркиза де Вуазье.
— Но он, Пьер Ферма, был еще и великим математиком не только своего времени, но и нашей эпохи, ибо его великая теорема не доказана до сих пор <Современные электронно-вычислительные машины, проделав многие миллионы вычислений, практически показали правоту вывода Пьера Ферма, но сделанное им и не дошедшее до современности доказательство его Великой теоремы так и не восстановлено до сих пор.>, хотя ученые всего мира триста лет старались воссоздать неопубликованное Ферма его доказательство.
Я тоже увлекся этой теоремой и стал математиком, правда, без мантии, так пугающей нашу очаровательную хозяйку.
— Так просто? — разочарованно произнесла баронесса. — Нет, вам не уклониться от рассказа. Где же ваша легенда о спасении графа Рауля де Лейе?
— Вот я и расскажу вам о том, как Пьер Ферма стал гостем Бастилии.
— Бастилия! Это ужасно! — воскликнула маркиза де Вуазье. — Народ разрушил ее в дни Великой Революции.
— А вот это уже поистине легенда. Бастилию действительно разобрали, но не усилиями революционных масс. Это сделали строительные рабочие спустя несколько лет после революции. Но триста лет назад ее стены возвышались в центре тогдашнего Парижа. Но я несколько отвлекся, тем более что в Париже в то время было немало и других монастырских стен, близ которых обычно происходили запрещенные в описываемое время дуэли.
В тот день, вернее утро, к одной из таких монастырских стен подъехал верхом грузный всадник в черном плаще и черной шляпе, надвинутой на глаза.
Тот обнажил шпагу:
— Не угодно ли спешиться, сударь?
— Зачем? — буркнул всадник, не осаживая коня.
— Чтобы следовать за нами, — ухватился за стремя гвардеец.
— По какому праву?
— Именем его высокопреосвященства господина кардинала.
— Кто это высоким именем останавливает проезжих путников, как разбойник на большой дороге? — послышался громкий голос.
Всадник увидел трех спешащих к нему мушкетеров.
— Что мы видим, господа гвардейцы? — продолжал тот /ке голос, принадлежащий первому из мушкетеров, — трое против одного? Это не благородно. Если вы немедленно не сочтете возможным принести извинения остановленному вами господину, мы предложим вам иное соотношение сил: трое против троих. Так вам будет угодно?
— Вы опять затеваете, господа мушкетеры, запрещенные его величеством и его высокопреосвященством поединки? Мы находимся при исполнении служебных обязанностей, выполняя приказ, и никто не имеет права нам мешать.
— Полноте, господин гвардеец! — продолжал задиристый мушкетер. — Разве можно помешать в чем-нибудь безнадежным бездельникам?
— Вы ответите за свои слова перед его высокопреосвященством.
— Простите, почтенный гвардеец, но я не вижу здесь его высокопреосвященства, перед которым должен отвечать.
— Мы доставим вас к нему, не беспокойтесь.
— Очень интересно, какой способ вы выберете для этого?
— Если вам угодно, господин мушкетер, то носилки, на которых переносят раненых или убитых.
Всадник не стал ждать конца препирательствам и подъехал к воротам. Привратник, увидев его в щелеобразное оконце, потребовал назвать пароль.
Со стороны доносились уже не изящные ругательства, а звон шпаг. Очевидно, гвардейцы продолжали выяснять отношения с мушкетерами, которые помешали им задержать всадника, действуя, как всегда, против гвардейцев кардинала по принципу: «Что хорошо его высокопреосвященству, может не понравиться королю».
— Пароль! — потребовал еще раз привратник в рясе.
— «Мыслю — эрго существую», — произнес всадник и исчез за монастырскими воротами, крикнув слуге:
— Огюст, жди меня здесь ближе к вечеру.
Слуга повиновался и, повернув мула, отправился искать трактир. Проезжая мимо дерущихся на шпагах солдат, он с удовлетворением отметил, что гвардейцы вынуждены отступить. Мушкетеры не стали их преследовать, и один из них подмигнул Огюсту:
— Откуда?
— Из Амстердама, сударь, — с подчеркнутой готовностью ответил слуга.
— А мы думали из Бордо, — добродушно заметил мушкетер, вкладывая шпагу в ножны. — Там вино отменное. Я однажды на пари один целый бочонок выпил.
Всадник, отдав поводья выбежавшему послушнику, скинул черный плащ и оказался в офицерском мундире нидерландской армии. Он вошел в мрачное монастырское здание вслед за встречавшим его аббатом.
Толстые, как в крепости, стены, низкие арки, темные коридоры и благоговейная тишина, подчеркиваемая отзвуком шагов под сводчатыми потолками, заставляли говорить вполголоса.
— Его преподобие господин настоятель отвел для нашего симпозиума монастырскую трапезную.
— Ты по-прежнему молодец, дорогой Мерсени. И словно вчера мы с тобой тузили друг друга в колледже. А теперь ты главное связующее звено между всеми нами, учеными.
— Да, Репе, — вздохнул аббат Мерсенн, — приходится вести научную переписку, раз пока нет журнала ученых, и собирать иногда симпозиумы за монастырскими стенами.
— Надеюсь, они у тебя здесь достаточно толстые, чтобы защитить гонимого церковью за запрещенные папской буллой книги от преследователей, встретивших меня у ворот.
— Все гости монастыря восхищаются твоей отвагой, Роне, не побоявшегося тайком вернуться в Париж.
— Мне надо было лично доказать этому Пьеру Ферма несостоятельность его работы о максимумах и минимумах.
В бурно разгоревшейся в монастырской трапезной дискуссии выдающемуся французскому философу Рене Декарту не удалось опровергнуть непонятый им метод Пьера Ферма, которым тот предвосхитил дифференциальное и интегральное исчисление, открытое столетие спустя спорившими между собой об этом Ньютоном и Лейбницем.
Если Декарт допускал в пылу спора даже такие чудовищные для уха ученого выражения, как «паралогизм», что означало «противоречие», то Ферма, толстеющий, с ниспадающими до плеч волосами и добродушным лицом, но с ироничным рисунком губ, неизменно спокойный, терпеливо объяснял Декарту свой метод, как учитель школьнику, чем окончательно выводил из себя философа в офицерском мундире, которому, однако, нечего было возразить.
Первым привратник хотел выпустить Декарта в черном плаще и на коне, но, заглянув в оконце, подозвал аббата Мерсениа.
Против монастырских ворот гвардейцы кардинала развели костер, не собираясь уходить отсюда без добычи.
Аббат Мерсенн предупредил Декарта. Тогда Ферма произнес:
— Рене, одолжите мне ваш плащ и шляпу, а также временно и коня. Вас там ждет Огюст? Я окликну его.
Декарт колебался:
— Они охотятся за мной, а схватят вас, Пьер. Хотите так?
— Конечно, — улыбнулся Ферма. — Когда выяснится, что они задержали советника тулузского парламента, вы будете далеко, воспользовавшись мулом Огюста, за что он простит вас. Я шепну ему.
— Соглашайся, Рене, — убеждал его былой школьный товарищ аббат Мерсенн, потирая мокрую от волнения лысину. — У тебя нет другого выхода.
— Так ведь я же дрался с Ферма в трапезной, как на дуэли! — протестовал Декарт. — Как же вы можете так поступать, Пьер?
— А разве вы не поступили бы так же, будь я на вашем месте?
Декарт помолчал и ответил:
— Благодарю, что вы так думаете обо мне. Но надеюсь, такого случая не представится.
И они обнялись, противники в недавнем споре.
Из монастырских ворот выехал всадник в черном плаще и в надвинутой на глаза шляпе.
— Эй, сударь! — грубо окликнул его гвардеец, хватая под уздцы коня. — Мы не рассчитались еще с вами за утреннюю встречу. Нанятые вами проклятые мушкетеры ранили двух моих солдат. Но теперь вам придется последовать за нами.
— Трое против одного? Я подчиняюсь, — ответил Пьер Ферма. — Но куда вы хотите отвести меня?
— К его высокопреосвященству господину кардиналу, а потом — в Бастилию. Но до этого он примет вас с подобающей вежливостью.
— Огюст! — крикнул Ферма. — Дождешься хозяина здесь!
Пьер Ферма неважно знал Париж, лошадь его вел под уздцы старший из гвардейцев, предварительно взяв с Ферма честное слово, что тот не использует для бегства преимущество верхового, и, получив такое заверение, оставил задержанного на коне. Они долго двигались по темным незнакомым улицам.
— Ну вот, сударь, и улица Сан-Оноре, — с облегчением заметил гвардеец.
— Здесь на площади и стоит кардинальский дворец.
Ферма не мог рассмотреть фасада огромного здания, но хорошо разглядел промчавшуюся мимо карету, запряженную шестеркой лошадей.
— Кажется, вам не повезло, сударь, — сказал гвардеец. — Должно быть, его высокопреосвященство господин кардинал проехал в Лувр к королю.
Перед широкой, ведущей во дворец лестницей гвардейцы остановились, коня под уздцы взял другой гвардеец, а старший стал подниматься по мраморным ступеням, громыхая длинной шпагой.
Ему навстречу появилась плохо освещенная серая фигура в сутане. Гвардеец, о чем-то поговорив с вышедшим, начал спускаться.
Он молча снова взял коня Ферма и повел его назад по улице Сан-Опоре.
— Куда мы отправляемся? — поинтересовался Ферма.
— Его высокопреосвященство поехал на вечернюю шахматную партию с королем и почтительно просил подождать его возвращения в Бастилии.
Гвардеец простодушно передал сказанные ему слова серым в сутане, но Ферма передернуло. Как юрист, он знал, что его не могут бросить в Бастилию без прямого указания кардинала. Однако он не стал противиться и препираться с конвоем, заинтересованный в том, чтобы дать Декарту возможность скорее уйти из Парижа и пересечь границу раньше, чем обнаружится, что схвачен не он.
Площадь Бастилии была так же незнакома Ферма, как и улица Сан-Оноре. Близ Лувра еще он проходил в прошлые приезды в Париж, но теперь ему не встречалось знакомых мест.
У ворот Бастилии, мрачного замка, окруженного высокими стонами посреди города, гвардейцы остановились и вступили в переговоры со стражей, вызывая коменданта крепости.
Наконец из ворот показался тучный человек с оплывшими лицом и маленькими хитрыми глазками, которые поблескивали в свете тусклого фонаря стражника.
— Я протестую, господин комендант! — заявил Ферма. — Я отлично знаю французские законы: никто не может быть брошен в Бастилию без приказа его высокопреосвященства господина кардинала. Покажите его приказ!
— Не извольте беспокоиться, сударь, — елейно отозвался комендант, тяжело дыша после каждой фразы. — Вы проведете ночь как гость Бастилии, и я клянусь вам, что не переступите порога ни одной из камер, где содержатся важные государственные преступники, о вашем же коне позаботятся не в меньшей степени, чем о вас, сударь, — и он церемонно раскланялся.
Ферма спокойно вздохнул, подумав, что выиграет для Декарта целую ночь и ошибка выяснится лишь завтра. Он сошел с коня, которого взял один из стражников, двое других повели Ферма в открытые ворота.
Бастилия! Одно лишь это название вселяло ужас в людей, но Ферма, успокоенный учтивостью коменданта, не проявил никаких признаков волнения.
Стража предложила Ферма спуститься по стертым ступеням каменной лестницы. Пахнуло сыростью, они вошли в полутемный коридор с двумя рядами однообразных дверей с зарешетченньши смотровыми оконцами.
— Куда вы ведете меня? Вы слышали слова коменданта? — обратился Ферма к стражникам.
Но те молчали, громыхая оружием по каменному полу.
Вдали открылась одна из дверей, и вышли двое тюремщиков, ведя под руки потерявшего силы заключенного.
С каждым шагом обе группы сближались. Они сошлись под светильником, и Ферма содрогнулся, встретясь взглядом со старым графом Эдмоном де Лейе. Глаза узника сверкнули было радостью при виде Ферма, но, заметив, что советник парламента (суда) идет не на свидание с заключенным, а сам находится под стражей, сразу потухли.
Старый граф де Лейе! Перед мысленным взором Ферма встала картина первых дней его деятельности как советника парламента в Тулузе.
Вельможа раскланялся в старомодном поклоне. Его лицо было чем-то знакомо. В руке он держал дорогую трость с головкой из слоновой кости с золотой инкрустацией, такой же, как на шитом золотом камзоле.
Церемонно закончив приветствие, oн произнес, гордо вскинув голову:
— Убитый горем граф Эдмон де Лейе перед вами, почтенный метр! Позвольте называть вас так, ибо ваше положение советника парламента в Тулузе дает вам отныне на это право.
— Прошу вас, ваше сиятельство, по мне даже неловко принять такого высокого гостя в столь убогом месте.
— Пусть оно будет последним таким убежищем в вашей предстоящей жизни, молодой метр, жизни, полной удач и благоденствия. Я пока могу судить о вас лишь по вашей внешности, а она внушает мне надежду на спасение моего несчастного, несправедливо обвиненного в убийстве на дуэли маркиза де Вуазье сына, дело которого поручено вам парламентом. Прокурор Массандр требует казни, хотя она никогда не применяется, но мы — гугеноты, и ваш покорный слуга был соратником короля Генриха IV, когда он был еще Генрихом Наваррским, вождем гугенотов. Теперь иные времена, и кардинал Ришелье круто расправляется с теми, кого Генрих IV наделял привилегиями. Поймите, что моего сына не было в трагическую ночь в Тулузе, он не мог участвовать в поединке, не говоря уже о том, что никогда не дрался на дуэли.
Однако дворянская честь не позволяет сыну назвать место, где он находился.
— Я понимаю. Это связано с именем знатной дамы. По у нас общая надежда, ваше сиятельство, ибо я, изучив дело, пришел к заключению о безусловной невиновности вашего сына, что и постараюсь доказать… математически.
— Ах, математика! До сих пор ею в суде пользовались лишь для пересчета врученных судейским кушей. Я не постоял бы за расходами, да вмешивается политика и наш род гугенотов. Но я благодарен вам, молодой метр, внушающий мне надежду и почтение! Извините старика, но я постараюсь, чтобы вы, спасши моего сына, ощутили бы мою благодарность не только на словах.
И с этим старый вельможа покинул комнатушку Пьера Ферма в трактире «Веселый висельник», около которого его ждала карета с графским гербом на дверцах, запряженная четверкой белоснежных лошадей с выгнутыми лебедиными шеями.
Пьер Ферма, основываясь на открытой им теории вероятностей, блистательно доказал, что граф Рауль де Лейе не мог убить на дуэли маркиза де Вуазье и сделал это нe он, а проезжий мушкетер, прославленный на всю Францию дуэлянт, имени которого суд не пожелал называть. Молодой граф Рауль де Лейе был оправдан, продолжив род графов де Лейе.
Ферма подпели к оставшейся открытой двери, откуда выволокли графа де Лейе, этого несчастного старика.
Форма запротестовал:
— Господин комендант дал слово, что я не переступлю порога ни одной камеры. Я не войду сюда и обжалую ваши действия!
Один из стражников усмехнулся:
— Господин комендант всегда знает, что говорит, — и с этими словами прошел вперед, но точас вернулся, после чего Ферма грубо втолкнули в открытую тяжелую дверь, она тотчас захлопнулась за ним. Ферма остался в полной темноте и слышал, как щелкает позади него замок. Протянув вперед руки, он уперся еще в одну дверь, которая, очевидно, вела в камеру, но оказалась запертой, недаром тюремщик вошел сюда на мгновение раньше!
Ферма попробовал повернуться, но касался плечом преграды то с одной, то с другой стороны и мог протиснуться только до боковой стенки и обратно. Он понял, что находится в тесном тамбуре. почему-то устроенном перед камерой. Ферма, как советник парламента, немало бывал в тюрьмах, но не встречал камер с таким входом.
Только сейчас понял Ферма зловещий смысл обещаний толстого коменданта: «гость Бастилии не переступит порога камеры».
Он и не переступил его, находясь между двух дверей в нее, с обеих сторон сжимающих так. что нельзя было ни сесть, ни лечь, ни повернуться. И еще одну особенность установил он, не обнаружив на ощупь обычного смотрового окошечка, через которое тюремщик наблюдает за узником. От страшной догадки у Ферма зашевелились волосы на голове.
Очевидно, двойные двери тамбура нужны, чтоб ни один стон, ни один крик не донесся из камеры! Так вот откуда вывели бедного старого графа де Лейе, соратника покойного короля. Будь он жив, в свое время мог бы снасти его сына от смерти, а теперь и его самого от пыток! Да, пыток! Ибо не оставляло сомнений, что «гостя Бастилии» заперли на ночь в тамбуре камеры пыток. Так вот какой участи мог бы подвергнуться отважный философ Декарт, восставший против папы, противопоставляя разум человеческий бездумности, активное познание — невежественной покорности!
Ферма понял, что бесполезно требовать коменданта и объявлять, что он не Декарт. Скорее всего, и гвардейцы не знали, кого должны схватить, руководствуясь лишь внешним описанием Рене.
Пришлось прождать всю ночь, упершись спиной в одну дверь и коленями в другую, полусидя в воздухе.
Когда заскрежетал замок, Ферма думал, что ему не разогнуться. Лишь усилием волн заставил он себя выпрямиться.
Сам комендант, страдая одышкой, изволил прийти за ним.
— Вы все хотите, чтобы я произнес «чудо»? — пытался я улыбкой успокоить его.
— Так я вам покажу нечто непривычное. В пифагорову теорему верите?
— Я кивнул.
— Неверна она тут для коневой диагонали!
— Это как же? Ее как будто тоже в Индии доказали.
И я вспомнил это доказательство (l08, 109).
— Совершенно верно. Как известно, Пифагор бывал в Индии и мог узнать о доказательстве, принесенном из Шамбалы.
— Опять Шамбала?
— Конечно! Все, что я рассказывал, — все из Шамбалы. Так вот! Конь! Коневая диагональ (166), проведенная через поля, по которым пройдет конь, затронет за один оборот спирали четыре поля и восемь — за два, когда квадрат будет пройден от края до края, сумма цифр при этом будет 130+130=260! И что самое интересное, если строить после трех ходов коня треугольник на его диагонали, как на гипотенузе, с катетами на сторонах квадрата, то сумма цифр гипотенузы будет просто равна сумме цифр малого катета. Вот вам и Пифагор!
— Так то сумма цифр, а не длина! Это что-то новое.
— Новое — значит непривычное. А вы говорите «привычка»!
Теперь пешки! Выстроенные в ряд, они дают константу. Но если они передвинутся и две из них побьют в разные стороны, то новый ряд снова даст константу (167). Движение же центральной пешки (168) — d3-de-ed-d6-d7-d8 дает ту же сумму цифр 260.
Или черная пешка а7. Она идет по полям а6-а5-а4-аЗ-Ь2, и теперь взятие или на а1 или на с1. В одном случае сумма цифр будет 259, а в другом 261. В среднем та же константа 260, хотя пешки проходят не восемь, а лишь семь полей.
Я еще не признался, не произнес слово «чудо», но оно могло бы произойти, если бы Михаил Николаевич открыл тайну алгоритма. Но он не скрывал ее (если знал!).
Увлеченный моей фантазией, он уверял меня, что махатм сказал Рериху много больше, чем я вообразил.
Но этого не записано в дневнике.
— Тем не менее в шахматах отражены не только математические, но и биологические константы. Одно сходство слов: «шахматы» и «махатмы» чего стоит!
— Ну, это вы уж слишком!
— Нисколько! Число возможных первых ходов фигур и пешек равно числу аминокислот — 20. Если разделить число полей центральных квадратов пополам (169), то получится ряд: 2-8-18-32.
Это равно числу электронов на устойчивых орбитах (в физике!).
Махатмы все знали, все! 2, 8, 18, 32 и обратно 32, 18, 8, 2 — строение оболочек элементов (химия!).
— Почему же этого нет в дневнике?
— Потому что автор записи ничего в этом не понимал.
— А что это за сакраментальные цифры 260 и 64?
— 64! Это 4 в кубе! 4 — символизирует аденин (А), гуанин (Г), цитозин (Ц) и тимин (Т). Для 20 аминокислот, требуемых человеку, нужны 64 тройки оснований, так как код их триплетен.
Необходимо 4^3=64. Кстати, 260=4х65, а 65 — сумма угловых цифр по диагоналям четырех квадратов «насика». 1+64, 28+37, 40+25, 61+4! И еще…
— Михаила Николаевича уже невозможно было остановить. Он рисовал в «насике» спираль (170).
— Это двойная спираль биологического кода, — объяснял он, — с числом полей по большой диагонали — 2, 8, 18, 32! Это как бы 32 группы симметрии в кристаллографии. Кстати, вспомните сетку на «насике», так напоминающую кристаллическую решетку.
Или кристаллические фигуры диагональных квадратов! Но двойвая спираль еще и астрономический символ, скажем, схема строения галактик. Но вернемся к учению о жизни. Заметим, что ДНК — это АГЦТ, РНК — АГЦУ. У — урацил — аналог тимина.
Строение ДНК и РНК, то есть дезоксирибонуклеиновая и рибонуклеиновая кислоты, составляющие основу наследственного кода любого существа: и комара, и слона, и человека-по своему строению одинаковы и отражены (пусть символически) в шахматах!
— Сдаюсь! — поднял я руки. — Остановите часы. Впрочем, с часами я не играю. Одно мне ясно, если шахматы хоть в какой-то мере зиждятся на математических или биологических основах, то…
— И астрономических! космических! Они отражают химические реакции, ядерный процесс, синтез белка, рождение и смерть звезд!..
— Стоп, стоп, стоп! Как же вы можете искать алгоритм шахмат? Вы же убьете их!
— Почему же? Подъемные краны и экскаваторы не уничтожили тяжелую атлетику. Алгоритм пригодится и в теории шахмат, и при анализах. И, может быть, заставит шахматистов искать пути сохранения единоборства. Скажем, так изменить регламент игры, чтобы заканчивать партию за один прием. Разве не лучше, чтобы в состязании участвовали только сами шахматисты-соперники, а не их команды секундантов и помощников.
— Мысль не нова. Ее выдвигал еще гроссмейстер Давид Бронштейн. Разве что угроза применения вашего алгоритма поможет?
Честное слово, я боюсь, что он умертвит живую мудрую игру. И вам ли, покушающемуся своим алгоритмом на основу шахматной борьбы, печься о чистоте единоборства шахматистов, обязанных торопливо закончить партию в один прием? Что ж, публикуйте тогда свой алгоритм. Публикуйте!
— Не раньше чем выиграю у гроссмейстера.
— Благодарю вас за оценку проигранной мной партии.
— Но она же была экспериментальная, — попытался он утешить меня.
— Нет, нет! Я вполне согласен с вашей оценкой моей игры.
Но я от души благодарю вас за этот эксперимент.
— А я благодарю за Махатма, за беседу Рериха с ним. За то, что сумели убедить меня в причастности шахмат к объективным законам математики и природы. Может быть, потому они так жизненны? Я не боюсь применить к ним желанное вами слово «чудо».
ГОСТЬ БАСТИЛИИ
Истинные политики лучше знают людей, чем присяжные философы.
Люк де Клапси Леверанг
В САЛОНЕ
Рассказ блестящего графа де Лейе о том, как ему удалось решить задачу древнеегипетских жрецов бога Ра в каземате колодца Лотоса, где не осилившие этого задания погибали, привел в восторг гостей баронессы Шарлотты де Гранжери, которая представила графа как главный сюрприз вечера. Одарив его восхищенным взглядом, она произнесла:— Граф, вы — живая легенда в парижском обществе, к тому же непревзойденный рассказчик! Вы не можете лишить нас еще одного рассказа о том, как вы променяли блеск аристократических салонов на скучную мантию математика.
— Охотно, баронесса, но я расскажу о нашей семейной легенде, связанной с великим математиком Франции Пьером Ферма, которому я обязан своим существованием.
— Граф! — жеманно воскликнула хозяйка салона, погрозив гостю пальчиком,
— вы переходите границы дозволенного, компрометируя кого-то из своих предков по женской линии: Пьер Ферма, не принадлежа к нашему кругу, да еще живя около трехсот лет назад, не мог быть вашим законным предком!
— Что вы, баронесса! — возразил граф. — Я не существовал бы без Пьера Ферма, поскольку он был незаурядным юристом и спас от смерти моего безвинного предка графа Рауля де Лейе, вызволив из Бастилии и его отца, графа Эдмона де Лейе.
— Боже! Как интересно! Так расскажите же нам! — попросила подруга баронессы маркиза де Вуазье.
— Но он, Пьер Ферма, был еще и великим математиком не только своего времени, но и нашей эпохи, ибо его великая теорема не доказана до сих пор <Современные электронно-вычислительные машины, проделав многие миллионы вычислений, практически показали правоту вывода Пьера Ферма, но сделанное им и не дошедшее до современности доказательство его Великой теоремы так и не восстановлено до сих пор.>, хотя ученые всего мира триста лет старались воссоздать неопубликованное Ферма его доказательство.
Я тоже увлекся этой теоремой и стал математиком, правда, без мантии, так пугающей нашу очаровательную хозяйку.
— Так просто? — разочарованно произнесла баронесса. — Нет, вам не уклониться от рассказа. Где же ваша легенда о спасении графа Рауля де Лейе?
— Вот я и расскажу вам о том, как Пьер Ферма стал гостем Бастилии.
— Бастилия! Это ужасно! — воскликнула маркиза де Вуазье. — Народ разрушил ее в дни Великой Революции.
— А вот это уже поистине легенда. Бастилию действительно разобрали, но не усилиями революционных масс. Это сделали строительные рабочие спустя несколько лет после революции. Но триста лет назад ее стены возвышались в центре тогдашнего Парижа. Но я несколько отвлекся, тем более что в Париже в то время было немало и других монастырских стен, близ которых обычно происходили запрещенные в описываемое время дуэли.
В тот день, вернее утро, к одной из таких монастырских стен подъехал верхом грузный всадник в черном плаще и черной шляпе, надвинутой на глаза.
В МОНАСТЫРЕ
Всадник завернул за угол, чтобы постучать в монастырские ворота, но внезапно трое пеших гвардейцев кардинала преградили ему путь. Всадник не внял грозному окрику и направил коня на гвардейца, тесня его.Тот обнажил шпагу:
— Не угодно ли спешиться, сударь?
— Зачем? — буркнул всадник, не осаживая коня.
— Чтобы следовать за нами, — ухватился за стремя гвардеец.
— По какому праву?
— Именем его высокопреосвященства господина кардинала.
— Кто это высоким именем останавливает проезжих путников, как разбойник на большой дороге? — послышался громкий голос.
Всадник увидел трех спешащих к нему мушкетеров.
— Что мы видим, господа гвардейцы? — продолжал тот /ке голос, принадлежащий первому из мушкетеров, — трое против одного? Это не благородно. Если вы немедленно не сочтете возможным принести извинения остановленному вами господину, мы предложим вам иное соотношение сил: трое против троих. Так вам будет угодно?
— Вы опять затеваете, господа мушкетеры, запрещенные его величеством и его высокопреосвященством поединки? Мы находимся при исполнении служебных обязанностей, выполняя приказ, и никто не имеет права нам мешать.
— Полноте, господин гвардеец! — продолжал задиристый мушкетер. — Разве можно помешать в чем-нибудь безнадежным бездельникам?
— Вы ответите за свои слова перед его высокопреосвященством.
— Простите, почтенный гвардеец, но я не вижу здесь его высокопреосвященства, перед которым должен отвечать.
— Мы доставим вас к нему, не беспокойтесь.
— Очень интересно, какой способ вы выберете для этого?
— Если вам угодно, господин мушкетер, то носилки, на которых переносят раненых или убитых.
Всадник не стал ждать конца препирательствам и подъехал к воротам. Привратник, увидев его в щелеобразное оконце, потребовал назвать пароль.
Со стороны доносились уже не изящные ругательства, а звон шпаг. Очевидно, гвардейцы продолжали выяснять отношения с мушкетерами, которые помешали им задержать всадника, действуя, как всегда, против гвардейцев кардинала по принципу: «Что хорошо его высокопреосвященству, может не понравиться королю».
— Пароль! — потребовал еще раз привратник в рясе.
— «Мыслю — эрго существую», — произнес всадник и исчез за монастырскими воротами, крикнув слуге:
— Огюст, жди меня здесь ближе к вечеру.
Слуга повиновался и, повернув мула, отправился искать трактир. Проезжая мимо дерущихся на шпагах солдат, он с удовлетворением отметил, что гвардейцы вынуждены отступить. Мушкетеры не стали их преследовать, и один из них подмигнул Огюсту:
— Откуда?
— Из Амстердама, сударь, — с подчеркнутой готовностью ответил слуга.
— А мы думали из Бордо, — добродушно заметил мушкетер, вкладывая шпагу в ножны. — Там вино отменное. Я однажды на пари один целый бочонок выпил.
Всадник, отдав поводья выбежавшему послушнику, скинул черный плащ и оказался в офицерском мундире нидерландской армии. Он вошел в мрачное монастырское здание вслед за встречавшим его аббатом.
Толстые, как в крепости, стены, низкие арки, темные коридоры и благоговейная тишина, подчеркиваемая отзвуком шагов под сводчатыми потолками, заставляли говорить вполголоса.
— Его преподобие господин настоятель отвел для нашего симпозиума монастырскую трапезную.
— Ты по-прежнему молодец, дорогой Мерсени. И словно вчера мы с тобой тузили друг друга в колледже. А теперь ты главное связующее звено между всеми нами, учеными.
— Да, Репе, — вздохнул аббат Мерсенн, — приходится вести научную переписку, раз пока нет журнала ученых, и собирать иногда симпозиумы за монастырскими стенами.
— Надеюсь, они у тебя здесь достаточно толстые, чтобы защитить гонимого церковью за запрещенные папской буллой книги от преследователей, встретивших меня у ворот.
— Все гости монастыря восхищаются твоей отвагой, Роне, не побоявшегося тайком вернуться в Париж.
— Мне надо было лично доказать этому Пьеру Ферма несостоятельность его работы о максимумах и минимумах.
В бурно разгоревшейся в монастырской трапезной дискуссии выдающемуся французскому философу Рене Декарту не удалось опровергнуть непонятый им метод Пьера Ферма, которым тот предвосхитил дифференциальное и интегральное исчисление, открытое столетие спустя спорившими между собой об этом Ньютоном и Лейбницем.
Если Декарт допускал в пылу спора даже такие чудовищные для уха ученого выражения, как «паралогизм», что означало «противоречие», то Ферма, толстеющий, с ниспадающими до плеч волосами и добродушным лицом, но с ироничным рисунком губ, неизменно спокойный, терпеливо объяснял Декарту свой метод, как учитель школьнику, чем окончательно выводил из себя философа в офицерском мундире, которому, однако, нечего было возразить.
НОЧНОЙ ПАРИЖ
С наступлением темноты научные дискуссии в трапезной закончились, и после «скромного» монашеского угощения гости монастыря решили расходиться.Первым привратник хотел выпустить Декарта в черном плаще и на коне, но, заглянув в оконце, подозвал аббата Мерсениа.
Против монастырских ворот гвардейцы кардинала развели костер, не собираясь уходить отсюда без добычи.
Аббат Мерсенн предупредил Декарта. Тогда Ферма произнес:
— Рене, одолжите мне ваш плащ и шляпу, а также временно и коня. Вас там ждет Огюст? Я окликну его.
Декарт колебался:
— Они охотятся за мной, а схватят вас, Пьер. Хотите так?
— Конечно, — улыбнулся Ферма. — Когда выяснится, что они задержали советника тулузского парламента, вы будете далеко, воспользовавшись мулом Огюста, за что он простит вас. Я шепну ему.
— Соглашайся, Рене, — убеждал его былой школьный товарищ аббат Мерсенн, потирая мокрую от волнения лысину. — У тебя нет другого выхода.
— Так ведь я же дрался с Ферма в трапезной, как на дуэли! — протестовал Декарт. — Как же вы можете так поступать, Пьер?
— А разве вы не поступили бы так же, будь я на вашем месте?
Декарт помолчал и ответил:
— Благодарю, что вы так думаете обо мне. Но надеюсь, такого случая не представится.
И они обнялись, противники в недавнем споре.
Из монастырских ворот выехал всадник в черном плаще и в надвинутой на глаза шляпе.
— Эй, сударь! — грубо окликнул его гвардеец, хватая под уздцы коня. — Мы не рассчитались еще с вами за утреннюю встречу. Нанятые вами проклятые мушкетеры ранили двух моих солдат. Но теперь вам придется последовать за нами.
— Трое против одного? Я подчиняюсь, — ответил Пьер Ферма. — Но куда вы хотите отвести меня?
— К его высокопреосвященству господину кардиналу, а потом — в Бастилию. Но до этого он примет вас с подобающей вежливостью.
— Огюст! — крикнул Ферма. — Дождешься хозяина здесь!
Пьер Ферма неважно знал Париж, лошадь его вел под уздцы старший из гвардейцев, предварительно взяв с Ферма честное слово, что тот не использует для бегства преимущество верхового, и, получив такое заверение, оставил задержанного на коне. Они долго двигались по темным незнакомым улицам.
— Ну вот, сударь, и улица Сан-Оноре, — с облегчением заметил гвардеец.
— Здесь на площади и стоит кардинальский дворец.
Ферма не мог рассмотреть фасада огромного здания, но хорошо разглядел промчавшуюся мимо карету, запряженную шестеркой лошадей.
— Кажется, вам не повезло, сударь, — сказал гвардеец. — Должно быть, его высокопреосвященство господин кардинал проехал в Лувр к королю.
Перед широкой, ведущей во дворец лестницей гвардейцы остановились, коня под уздцы взял другой гвардеец, а старший стал подниматься по мраморным ступеням, громыхая длинной шпагой.
Ему навстречу появилась плохо освещенная серая фигура в сутане. Гвардеец, о чем-то поговорив с вышедшим, начал спускаться.
Он молча снова взял коня Ферма и повел его назад по улице Сан-Опоре.
— Куда мы отправляемся? — поинтересовался Ферма.
— Его высокопреосвященство поехал на вечернюю шахматную партию с королем и почтительно просил подождать его возвращения в Бастилии.
Гвардеец простодушно передал сказанные ему слова серым в сутане, но Ферма передернуло. Как юрист, он знал, что его не могут бросить в Бастилию без прямого указания кардинала. Однако он не стал противиться и препираться с конвоем, заинтересованный в том, чтобы дать Декарту возможность скорее уйти из Парижа и пересечь границу раньше, чем обнаружится, что схвачен не он.
Площадь Бастилии была так же незнакома Ферма, как и улица Сан-Оноре. Близ Лувра еще он проходил в прошлые приезды в Париж, но теперь ему не встречалось знакомых мест.
У ворот Бастилии, мрачного замка, окруженного высокими стонами посреди города, гвардейцы остановились и вступили в переговоры со стражей, вызывая коменданта крепости.
Наконец из ворот показался тучный человек с оплывшими лицом и маленькими хитрыми глазками, которые поблескивали в свете тусклого фонаря стражника.
— Я протестую, господин комендант! — заявил Ферма. — Я отлично знаю французские законы: никто не может быть брошен в Бастилию без приказа его высокопреосвященства господина кардинала. Покажите его приказ!
— Не извольте беспокоиться, сударь, — елейно отозвался комендант, тяжело дыша после каждой фразы. — Вы проведете ночь как гость Бастилии, и я клянусь вам, что не переступите порога ни одной из камер, где содержатся важные государственные преступники, о вашем же коне позаботятся не в меньшей степени, чем о вас, сударь, — и он церемонно раскланялся.
Ферма спокойно вздохнул, подумав, что выиграет для Декарта целую ночь и ошибка выяснится лишь завтра. Он сошел с коня, которого взял один из стражников, двое других повели Ферма в открытые ворота.
Бастилия! Одно лишь это название вселяло ужас в людей, но Ферма, успокоенный учтивостью коменданта, не проявил никаких признаков волнения.
Стража предложила Ферма спуститься по стертым ступеням каменной лестницы. Пахнуло сыростью, они вошли в полутемный коридор с двумя рядами однообразных дверей с зарешетченньши смотровыми оконцами.
— Куда вы ведете меня? Вы слышали слова коменданта? — обратился Ферма к стражникам.
Но те молчали, громыхая оружием по каменному полу.
Вдали открылась одна из дверей, и вышли двое тюремщиков, ведя под руки потерявшего силы заключенного.
С каждым шагом обе группы сближались. Они сошлись под светильником, и Ферма содрогнулся, встретясь взглядом со старым графом Эдмоном де Лейе. Глаза узника сверкнули было радостью при виде Ферма, но, заметив, что советник парламента (суда) идет не на свидание с заключенным, а сам находится под стражей, сразу потухли.
Старый граф де Лейе! Перед мысленным взором Ферма встала картина первых дней его деятельности как советника парламента в Тулузе.
ВЕЛЬМОЖА
Он ютился тогда в каморке второразрядного трактира «Веселый висельник» и был ошеломлен, увидев на пороге пышно одетого вельможу, появление которого здесь казалось просто непостижимым.Вельможа раскланялся в старомодном поклоне. Его лицо было чем-то знакомо. В руке он держал дорогую трость с головкой из слоновой кости с золотой инкрустацией, такой же, как на шитом золотом камзоле.
Церемонно закончив приветствие, oн произнес, гордо вскинув голову:
— Убитый горем граф Эдмон де Лейе перед вами, почтенный метр! Позвольте называть вас так, ибо ваше положение советника парламента в Тулузе дает вам отныне на это право.
— Прошу вас, ваше сиятельство, по мне даже неловко принять такого высокого гостя в столь убогом месте.
— Пусть оно будет последним таким убежищем в вашей предстоящей жизни, молодой метр, жизни, полной удач и благоденствия. Я пока могу судить о вас лишь по вашей внешности, а она внушает мне надежду на спасение моего несчастного, несправедливо обвиненного в убийстве на дуэли маркиза де Вуазье сына, дело которого поручено вам парламентом. Прокурор Массандр требует казни, хотя она никогда не применяется, но мы — гугеноты, и ваш покорный слуга был соратником короля Генриха IV, когда он был еще Генрихом Наваррским, вождем гугенотов. Теперь иные времена, и кардинал Ришелье круто расправляется с теми, кого Генрих IV наделял привилегиями. Поймите, что моего сына не было в трагическую ночь в Тулузе, он не мог участвовать в поединке, не говоря уже о том, что никогда не дрался на дуэли.
Однако дворянская честь не позволяет сыну назвать место, где он находился.
— Я понимаю. Это связано с именем знатной дамы. По у нас общая надежда, ваше сиятельство, ибо я, изучив дело, пришел к заключению о безусловной невиновности вашего сына, что и постараюсь доказать… математически.
— Ах, математика! До сих пор ею в суде пользовались лишь для пересчета врученных судейским кушей. Я не постоял бы за расходами, да вмешивается политика и наш род гугенотов. Но я благодарен вам, молодой метр, внушающий мне надежду и почтение! Извините старика, но я постараюсь, чтобы вы, спасши моего сына, ощутили бы мою благодарность не только на словах.
И с этим старый вельможа покинул комнатушку Пьера Ферма в трактире «Веселый висельник», около которого его ждала карета с графским гербом на дверцах, запряженная четверкой белоснежных лошадей с выгнутыми лебедиными шеями.
Пьер Ферма, основываясь на открытой им теории вероятностей, блистательно доказал, что граф Рауль де Лейе не мог убить на дуэли маркиза де Вуазье и сделал это нe он, а проезжий мушкетер, прославленный на всю Францию дуэлянт, имени которого суд не пожелал называть. Молодой граф Рауль де Лейе был оправдан, продолжив род графов де Лейе.
КАМЕРА ОТКРОВЕННОСТИ
Но как постарел бедный старый граф! Ферма давно не видел его и не знал о немилости к нему кардинала. Теперь ничто не могло спасти старого вельможу. Ферма слишком хорошо знал беспощадность кардинала Ришелье, который с равной жестокостью расправлялся с неугодными вассалами и с взбунтовавшейся чернью. В Бастилии, куда не раз попадали вожаки бушевавших во Франции крестьянских восстаний, опальные вельможи были одинаково с ними обречены. Во всей Франции это было единственное место, где знатность рода теряла свое значение.Ферма подпели к оставшейся открытой двери, откуда выволокли графа де Лейе, этого несчастного старика.
Форма запротестовал:
— Господин комендант дал слово, что я не переступлю порога ни одной камеры. Я не войду сюда и обжалую ваши действия!
Один из стражников усмехнулся:
— Господин комендант всегда знает, что говорит, — и с этими словами прошел вперед, но точас вернулся, после чего Ферма грубо втолкнули в открытую тяжелую дверь, она тотчас захлопнулась за ним. Ферма остался в полной темноте и слышал, как щелкает позади него замок. Протянув вперед руки, он уперся еще в одну дверь, которая, очевидно, вела в камеру, но оказалась запертой, недаром тюремщик вошел сюда на мгновение раньше!
Ферма попробовал повернуться, но касался плечом преграды то с одной, то с другой стороны и мог протиснуться только до боковой стенки и обратно. Он понял, что находится в тесном тамбуре. почему-то устроенном перед камерой. Ферма, как советник парламента, немало бывал в тюрьмах, но не встречал камер с таким входом.
Только сейчас понял Ферма зловещий смысл обещаний толстого коменданта: «гость Бастилии не переступит порога камеры».
Он и не переступил его, находясь между двух дверей в нее, с обеих сторон сжимающих так. что нельзя было ни сесть, ни лечь, ни повернуться. И еще одну особенность установил он, не обнаружив на ощупь обычного смотрового окошечка, через которое тюремщик наблюдает за узником. От страшной догадки у Ферма зашевелились волосы на голове.
Очевидно, двойные двери тамбура нужны, чтоб ни один стон, ни один крик не донесся из камеры! Так вот откуда вывели бедного старого графа де Лейе, соратника покойного короля. Будь он жив, в свое время мог бы снасти его сына от смерти, а теперь и его самого от пыток! Да, пыток! Ибо не оставляло сомнений, что «гостя Бастилии» заперли на ночь в тамбуре камеры пыток. Так вот какой участи мог бы подвергнуться отважный философ Декарт, восставший против папы, противопоставляя разум человеческий бездумности, активное познание — невежественной покорности!
Ферма понял, что бесполезно требовать коменданта и объявлять, что он не Декарт. Скорее всего, и гвардейцы не знали, кого должны схватить, руководствуясь лишь внешним описанием Рене.
Пришлось прождать всю ночь, упершись спиной в одну дверь и коленями в другую, полусидя в воздухе.
Когда заскрежетал замок, Ферма думал, что ему не разогнуться. Лишь усилием волн заставил он себя выпрямиться.
Сам комендант, страдая одышкой, изволил прийти за ним.