Страница:
— Что это может значить?
Мисс Мэри подняла свои невинные глаза на отца и с обезоруживающей улыбкой ответила:
— Только то, па, что эти газеты прочтут в Канаде.
Хьюшу все сразу стало понятно; когда Мэри была еще студенткой, этот канадский стажер, красавец с модными кудрями до плеч, слишком много внимания уделял ей (он выдумывал для нее всякие прозвища вроде «Дианы со стриженой головкой» или «Радиоледи»), скрывая при этом, что у него в Канаде остались жена и двое детей. Может быть, в Канаде свои представления о джентльменстве, но у профессора Хьюша в этом вопросе не было расхождений со своей дочерью. Он поощрял ее стремление преуспеть в радиоастрономии больше мужчин и особенного одного из них — коварного Генри Гвебека.
Однако профессор Хьюш не мог так просто отказаться от своего возмущения, вызванного пренебрежением к нему как к руководителю радиообсерватории только из-за того, что он всегда был чужд псевдонаучных сенсаций.
— Я понимаю вас, — сказал, сдерживая себя, мистер Хьюш, — но не откажите в любезности пояснить, почему мне не удалось при каждодневном просмотре записей автоматов увидеть якобы принятые вами сигналы?
— О, это очень просто, па! Вы всегда оставались в своем собственном времени.
— В каком же еще времени прикажете мне оставаться? — заворчал мистер Хьюш.
— Я имею в виду, что сигналы с населенных миров могут приходить из другого масштаба времени.
— Из другого масштаба времени? Вы что? Воскрешаете теорию всеми забытого Эйнштейна?
— В самом деле, — ответила Мэри, все так же невинно глядя на отца, — почему бы не допустить, что во Вселенной могут существовать миры, движущиеся относительно нас с субсветовыми скоростями? В этом случае посланные от них сигналы будут приняты у нас необыкновенно растянутыми.
— И чтобы их распознать, вы делали ускоренную перезапись радиосигналов?
— Вы совершенно правы, па. Ведь я ваша ученица, как и ученица миссис Белл тоже, — добавила она, глядя в сторону матери.
— Разумеется, разумеется, вы дочь и ученица своих родителей. Значит, чрезвычайно замедленные радиосигналы проходили мимо моего внимания?
— Не только вашего, па, но и мимо внимания всех радиоастрономов мира, по преимуществу, как мне кажется, мужчин.
— Конечно, мужчины среди них преобладали, в отличие от нашей радиообсерватории, где я в меньшинстве, — недовольно согласился мистер Хьюш.
— Ускоренные перезаписи принятых нашим радиотелескопом сигналов дали удивительную картину. Вы сами увидите ее сейчас.
Семья ученых в полном составе направилась по крытой галерее к радиотелескопу.
Аппаратная меньше всего напоминала обычную обсерваторию с куполом и гигантским телескопом, у окуляра которого астрономы, познающие Вселенную, проводили бессонные ночи.
Радиотелескоп работал при любой погоде, и сигналы с него записывались в этом зале, напоминавшем автоматическую диспетчерскую какого-нибудь завода или энергостанции.
При первом же взгляде на запись с повторяющимися всплесками радиосигналов профессор Хьюш закричал:
— Вот-вот! Так я и знал! Вот отчего появился библейский миф о том, что женщина создана из ребра мужчины!
— Вы получили в таинственном радиопослании из космоса разъяснение по этому поводу, уважаемый профессор Хьюш? — не без иронии спросила его супруга.
— Если хотите, то именно так! — торжественно заявил мистер Хьюш.
— Хотелось бы их выслушать.
— А разве самим вам, двум женщинам, непонятно, что здесь сделано все наполовину, как и вообще свойственно женской половине?
— Половине чего? — голос миссис Белл, утратив прежние кроткие интонации, лучше всего говорил о том, что она вряд ли оценила по достоинству каламбур супруга.
— Половине человечества, — нашелся мистер Хьюш. — Я имею в виду, дорогие мои леди, что работа сделана наполовину потому, что перезапись надо ускорить вдвое.
— Зачем? — удивилась Мэри. — И этой скорости, которой так трудно добиться в наших условиях, вполне достаточно, чтобы по одному виду сигналов судить о том, что их автор, несомненно, разумное существо.
— Этого мало, почтенные леди. Мало, ибо запись пока сделана не в звуковом диапазоне, а надо, чтобы она зазвучала, как голос из космоса.
— Голос из космоса? — обрадовалась Мэри. — О, па, я недаром всегда хотела походить на вас! Ведь это вызовет еще большую сенсацию. Какой же у них голос, какой?
— О, это нам предстоит услышать, и очень скоро. У меня есть свои соображения относительно того, как это сделать, — уже деловым тоном заявил профессор.
Обе женщины с нескрываемым восхищением смотрели на него.
Возможно, это был тот редкий случай, когда в их семейном и научном споре последнее слово осталось за ним.
ГОЛОС ИЗ КОСМОСА
СОТРЯСЕНИЕ НАУК
Мисс Мэри подняла свои невинные глаза на отца и с обезоруживающей улыбкой ответила:
— Только то, па, что эти газеты прочтут в Канаде.
Хьюшу все сразу стало понятно; когда Мэри была еще студенткой, этот канадский стажер, красавец с модными кудрями до плеч, слишком много внимания уделял ей (он выдумывал для нее всякие прозвища вроде «Дианы со стриженой головкой» или «Радиоледи»), скрывая при этом, что у него в Канаде остались жена и двое детей. Может быть, в Канаде свои представления о джентльменстве, но у профессора Хьюша в этом вопросе не было расхождений со своей дочерью. Он поощрял ее стремление преуспеть в радиоастрономии больше мужчин и особенного одного из них — коварного Генри Гвебека.
Однако профессор Хьюш не мог так просто отказаться от своего возмущения, вызванного пренебрежением к нему как к руководителю радиообсерватории только из-за того, что он всегда был чужд псевдонаучных сенсаций.
— Я понимаю вас, — сказал, сдерживая себя, мистер Хьюш, — но не откажите в любезности пояснить, почему мне не удалось при каждодневном просмотре записей автоматов увидеть якобы принятые вами сигналы?
— О, это очень просто, па! Вы всегда оставались в своем собственном времени.
— В каком же еще времени прикажете мне оставаться? — заворчал мистер Хьюш.
— Я имею в виду, что сигналы с населенных миров могут приходить из другого масштаба времени.
— Из другого масштаба времени? Вы что? Воскрешаете теорию всеми забытого Эйнштейна?
— В самом деле, — ответила Мэри, все так же невинно глядя на отца, — почему бы не допустить, что во Вселенной могут существовать миры, движущиеся относительно нас с субсветовыми скоростями? В этом случае посланные от них сигналы будут приняты у нас необыкновенно растянутыми.
— И чтобы их распознать, вы делали ускоренную перезапись радиосигналов?
— Вы совершенно правы, па. Ведь я ваша ученица, как и ученица миссис Белл тоже, — добавила она, глядя в сторону матери.
— Разумеется, разумеется, вы дочь и ученица своих родителей. Значит, чрезвычайно замедленные радиосигналы проходили мимо моего внимания?
— Не только вашего, па, но и мимо внимания всех радиоастрономов мира, по преимуществу, как мне кажется, мужчин.
— Конечно, мужчины среди них преобладали, в отличие от нашей радиообсерватории, где я в меньшинстве, — недовольно согласился мистер Хьюш.
— Ускоренные перезаписи принятых нашим радиотелескопом сигналов дали удивительную картину. Вы сами увидите ее сейчас.
Семья ученых в полном составе направилась по крытой галерее к радиотелескопу.
Аппаратная меньше всего напоминала обычную обсерваторию с куполом и гигантским телескопом, у окуляра которого астрономы, познающие Вселенную, проводили бессонные ночи.
Радиотелескоп работал при любой погоде, и сигналы с него записывались в этом зале, напоминавшем автоматическую диспетчерскую какого-нибудь завода или энергостанции.
При первом же взгляде на запись с повторяющимися всплесками радиосигналов профессор Хьюш закричал:
— Вот-вот! Так я и знал! Вот отчего появился библейский миф о том, что женщина создана из ребра мужчины!
— Вы получили в таинственном радиопослании из космоса разъяснение по этому поводу, уважаемый профессор Хьюш? — не без иронии спросила его супруга.
— Если хотите, то именно так! — торжественно заявил мистер Хьюш.
— Хотелось бы их выслушать.
— А разве самим вам, двум женщинам, непонятно, что здесь сделано все наполовину, как и вообще свойственно женской половине?
— Половине чего? — голос миссис Белл, утратив прежние кроткие интонации, лучше всего говорил о том, что она вряд ли оценила по достоинству каламбур супруга.
— Половине человечества, — нашелся мистер Хьюш. — Я имею в виду, дорогие мои леди, что работа сделана наполовину потому, что перезапись надо ускорить вдвое.
— Зачем? — удивилась Мэри. — И этой скорости, которой так трудно добиться в наших условиях, вполне достаточно, чтобы по одному виду сигналов судить о том, что их автор, несомненно, разумное существо.
— Этого мало, почтенные леди. Мало, ибо запись пока сделана не в звуковом диапазоне, а надо, чтобы она зазвучала, как голос из космоса.
— Голос из космоса? — обрадовалась Мэри. — О, па, я недаром всегда хотела походить на вас! Ведь это вызовет еще большую сенсацию. Какой же у них голос, какой?
— О, это нам предстоит услышать, и очень скоро. У меня есть свои соображения относительно того, как это сделать, — уже деловым тоном заявил профессор.
Обе женщины с нескрываемым восхищением смотрели на него.
Возможно, это был тот редкий случай, когда в их семейном и научном споре последнее слово осталось за ним.
ГОЛОС ИЗ КОСМОСА
Когда Надю выписали из «приюта спокойствия» и она приехала домой, мать встретила ее на крыльце. Наталья Витальевна молча обняла повисшую у нее на шее дочь.
— Ну хватит, хватит, — она гладила вздрагивающую от рыданий Надю. — Вернулась живой — это главное.
— Мамочка, милая! Я больше никогда, никогда не буду!
— Никогда? — сквозь выступившие слезы спросила Наталья Витальевна с горечью. — Трудно поверить. Разве что поумнеешь и поймешь, что твоя жизнь принадлежит не только тебе, но и деду, и маме твоей, которая папу уже утратила, а за деда трясется… Кстати, дед твой велел передать, что в наказание ты должна его где-то там в парке найти для разговора без свидетелей.
— Мамочка! Я ведь знаю, ты добрая-предобрая, а строгостью только прикрываешься… для виду. Я тебя поцелую и побегу, а Звездочка с Константином Петровичем пусть цветочки дедушкины польют! Или просто подышат их ароматом.
— Беги уж! Мы тут как-нибудь до обеда управимся. Обед я заказала на всех, скоро привезут.
Надя побежала в парк привычной дорогой. За усадьбой к пруду уходила аллея огромных, каждое со своей оградкой, деревьев. Конечно, здесь, на заветной скамеечке, и сидел, опершись подбородком о палку, ее дед с самой мягкой душой на свете!
— Дедушка! Вот я вас и нашла!
— А я и не прятался. Но велел тебе сюда прийти, чтобы поблагодарить.
— Меня? За что? Я думала, отругать…
— Ругать — это особо. А благодарить за коэффициент масс, введя который в формулу, ты показала, что подкоренная величина превращается в единицу и нет никакой относительности с нелепыми постулатами. Спасибо тебе.
— Это вам так Бурунов рассказал?
— Да, Константин Петрович, причем с восхищением! Говорит, ты тайну нуля открыла: не пустота он вовсе, а следствие реальных действий. Ретроспекция.
— Ну и ну! — покачала головой Надя. — Значит, он вам только про сомножитель сказал?
— Разве еще что-нибудь было?
— Было! И в этом самая главная тайна! Я назвала отношение масс «коэффициентом любви»…
— Как? Как назвала?
— «Коэффициентом любви», потому что ради своего чувства к Никите хотела с помощью этого коэффициента доказать, что звездолет исчезнет в другом масштабе времени и Никита ко мне не вернется, а потому не должен улетать.
— Вот так «коэффициент любви», с позволения сказать! — воскликнул, ударяя себя по колену, академик. — Да он у тебя «коэффициентом разлуки» стал!
— Почему «коэффициентом разлуки»? — почти сквозь слезы спросила Надя.
— Да потому что ты же сама и показала, как, будучи сомножителем подкоренной величины, он допускает любую сверхсветовую скорость движения, при этом отношение скоростей все равно умножается на нуль, и весь корень превращается в единицу. И это лишь ускорит отлет спасательного звездолета и станет еще одним доказательством моей безусловной правоты.
— В том-то и дело, дедушка, что вы правы только наполовину. Об этом вам и не сказал профессор Бурунов.
— То есть как это наполовину? — нахмурился академик.
— Вы правы только в том, что нельзя перенести неподвижного наблюдателя с большей массы на меньшую, скажем, с земного шара на летящего комара.
— Разумеется. Тебе хвала, что ты это убедительно доказала математически. Очевидное труднодоказуемо.
— Но в остальном прав Эйнштейн! Никому не превзойти скорости света, не будет у наших звездолетчиков, достигших субсветовой скорости, того же масштаба времени, как у нас с вами на Земле, тщетно их ожидающих.
— Это почему же, позвольте узнать? — грозно спросил Виталий Григорьевич, тяжело поднимаясь со скамейки.
— Дедушка, милый, не сердитесь на меня. Ничего я еще не доказала. Я только хочу ввести свой «коэффициент несчастной любви» не сомножителем, а слагаемым, притом со знаком минус.
— Похвальное намерение, — отдуваясь и сердито глядя вслед прошедшим мимо женщинам, он снова сел на скамейку. — Стало быть, пока что ты академика Зернова еще не раздела в научном плане донага и в Африку не пустила?
— Доказательств против вас у меня нет… пока…
— Пока? — снова нахмурился старый ученый.
— Да, пока… до появления факта, высшего и единственного авторитета в науке.
— Мудрые эти слова академика Павлова Ивана Петровича! Мудрые… Нынче научные деды для научных внучат неавторитетны. И правильно!
Академик оборвал себя и, привычно опершись подбородком о набалдашник прогулочной палки, задумался.
После долгой паузы наконец он сказал:
— Ты вспомнила про авторитет факта по Павлову, более обобщенно можно сказать о конечном авторитете природы во всяком вопросе! Без участия природы, видимо, задача решена быть не может. Ты как бы шла по кругу и пришла к начальной точке, где Эйнштейн ввел постулат непревосходимой скорости света. Я отверг этот постулат как недоказанный, сам доказательств противного не имея. А ты с чисто женским изяществом выразила наш спор лаконичным математическим приемом. И снова встал коварный вопрос: куда нулик поставить. И оказалась теперь ты перед искушением произвола, как и твои научные пращуры. Я сейчас мысленно корил себя, что сам до твоих выводов не додумался. А может, зря корил? Требуют они, как видим, согласования с матушкой-природой, с милостиво представленным ею фактом.
— Я это понимала, дедушка, но не смела высказать. Все главные возражения против теории относительности опирались на произвольность выбора места неподвижного наблюдателя. У меня они отпадают. Но суть теории Эйнштейна благодаря этому остается чистой и неприкосновенной вместе с ее постулатами и выводами. Увы, не превзойти никому световой скорости, не вернуться в свое родное время нашим звездолетчикам! — И Надя всхлипнула.
Старику стало жаль ее, и он, сердясь на себя, снова откинулся на спинку скамьи, словно впервые рассматривая внучку:
— Удивительная ты у меня, Надежда Крылова! С одной стороны на тебя посмотреть — девчонка девчонкой с веснушками и глупыми фокусами, которые тебе сходят с рук. А с другой стороны, мудрец мудрецом, хоть в тунику дельфийской пифии наряжай. Скажу я тебе: если появится факт в твою пользу, то станешь ты автором не какой-нибудь теории относительности или абсолютности, а теории абсолютной относительности.
Сказав это, академик склонил голову, как будто к чему-то прислушиваясь. Действительно, тихий сигнал был вызовом браслета личной связи на руке академика. Виталии Григорьевич приложил браслет к уху. Лицо его стало серьезным.
— Немедленный вызов к видеоэкрану. Чрезвычайное событие. Спешим. Англичане начали прямую передачу из Мальбарской радиообсерватории очень важных космических сигналов.
У академического дачного городка их встретила парочка: идущие под руку Бурунов с Кассиопеей.
— Скорее, спешите к обеду, — начал Бурунов. — Наталья Витальевна…
— Да, да, скорее! Включайте видеоэкран. Бегом, — задыхаясь, произнес Зернов.
Когда все вошли в столовую, на экране появилась привлекательная, коротко остриженная девушка.
— Леди и джентльмены! — послышался мужской голос за экраном. — Позвольте представить вам стажера Мальбарской радиообсерватории, мою дочь мисс Мэри Хьюш, которой мы с супругой, уважаемой профессором Джосиан Белл, как руководители радиообсерватории, предоставляем слово.
— Почтенные коллеги! — звонко начала Мэри. — Нашей радиообсерватории удалось принять космические радиосигналы, чрезвычайно растянутые во времени. Появилось предположение об их разумном происхождении — при условии, что они переданы из другого масштаба времени.
Она говорила по-английски, и хотя все присутствующие владели этим международным, как и русский, языком, профессор Бурунов нашел нужным переводить все сказанное, прокомментировав последние слова Мэри возгласом:
— Как это из другого масштаба времени? Науке такие масштабы неизвестны.
Академик шикнул на него, и он замолчал.
— Расшифровка сигналов нами еще не завершена, — продолжала Мэри Хьюш. — Однако важность этого сообщения из космоса заставляет нас привлечь внимание всего научного мира, ибо лишь общими усилиями можно добиться успеха в расшифровке весьма несвязных обрывков.
— Ну же, ну! — торопила англичанку Надя, которая чувством своим уже угадывала смысл этих загадочных отрывков.
— Я надеюсь, что меня со вниманием слушают и в России, и в Америке, и в Канаде… — Она на мгновение задержалась на последнем слове, но, сразу же вдохнув воздуха, продолжала: — Первоначально наша аппаратура на очень большой скорости, компенсирующей несоответствие масштабов времени, записала вот такие излучения. Мы выбрали лучшую из повторяющихся записей.
На экране возникла бегущая лента с всплесками сигналов отдаленно напоминающих электрокардиограмму, которую видел каждый. Однако идеальной четкости в этой записи не было, хотя схожесть отдельных всплесков доказывала их искусственное происхождение. Особенно заметны были большие пропуски, когда сигналы исчезали.
— По инициативе одного из руководителей радиообсерватории — моего отца, почтенного профессора Джорджа Хьюша-младшего сигналы были переписаны с еще большей скоростью, чтобы перевести их в звуковой диапазон. После ряда попыток нам все же удалось услышать голос из космоса, с которым мы и решили ознакомить наших коллег в Европе, Азии, Южной Америке и Канаде, — с ударением на последнем слове закончила она.
— По-видимому, это обрывки земной речи, — снова зазвучал мужской голос, и на экране появился теперь сухой и седой профессор Хьюш-младший.
— К сожалению, леди и джентльмены, наше знание земных языков оставляет желать лучшего, а потому мы обращаемся ко всем в надежде, что они лучше нас могут решить новую космическую загадку. Наша торопливость объясняется тем, что мы не исключаем возможность того, что послание представляет из себя «сигнал бедствия».
— Сигнал бедствия! — в ужасе воскликнула Надя. — Я так и знала!
— Мы уже разослали всем радиообсерваториям мира указание на режим, в котором нам удалось принять космические сигналы, чтобы при их повторе или при анализе прежних незамеченных записей можно было бы судить о смысле принятых обрывков скорее всего русской речи, судя по первому слову, близкому к названию романа писателя Гончарова, а также несомненно русских слов «был» и «рыло». Едва ли нас можно упрекнуть в повторе «космического ребуса». Мы с моей супругой, профессором Джосиан Белл, находим, что вторичное обнаружение Мальбарской радиообсерваторией радиосигналов, ускользнувших от общего внимания, говорит в ее пользу, тем более что сто лет назад такой же случай привел к открытию пульсаров — нейтронных звезд. Особенно символичным нам представляется расшифровка нашей недавней записи о инфракрасном диапазоне, оказавшейся прекрасным русским словом «Надежда», и мы хотим, чтобы надежда и на этот раз осветила принятое нами загадочное послание, звуки которого вы сейчас услышите.
Профессор Хьюш исчез с экрана, и на нем снова появилась бегущая лента с записанными радиовсплесками. Одновременно послышались шумы, треск, хрипы и отдельные слова или обрывки их.
Бурунов догадался включить магнитофон.
»… ОБРЫ… РА… ПОМ… БЫЛ… НУ… СЕР… РЫЛО…»
— Здесь что-то не так! — заметил профессор Бурунов. — Другой масштаб времени — это же антинаучно! Скорее отражение и искажение в космосе земных сигналов Эффект Штермера. Начало XX века.
— Я не знаю расшифровки этого послания, но последнее слово никак не рыло, это подпись — Крылов. Папа жив!
— Тогда этот факт для новой теории, — заметил академик, выразительно взглянув на внучку.
— Обрыв? — сказала Кассиопея. — А я думала, что в космосе гладкая дорога.
— Я лечу в Звездный комитет, — объявил академик. — Вас, Константин Петрович, попрошу с помощью Нади запрограммировать мой компьютер на расшифровку послания. Все-таки миллиард попыток в секунду! Разгадает!
Наталья Витальевна и Кассиопея убирали со стола нетронутые тарелки.
— Ну хватит, хватит, — она гладила вздрагивающую от рыданий Надю. — Вернулась живой — это главное.
— Мамочка, милая! Я больше никогда, никогда не буду!
— Никогда? — сквозь выступившие слезы спросила Наталья Витальевна с горечью. — Трудно поверить. Разве что поумнеешь и поймешь, что твоя жизнь принадлежит не только тебе, но и деду, и маме твоей, которая папу уже утратила, а за деда трясется… Кстати, дед твой велел передать, что в наказание ты должна его где-то там в парке найти для разговора без свидетелей.
— Мамочка! Я ведь знаю, ты добрая-предобрая, а строгостью только прикрываешься… для виду. Я тебя поцелую и побегу, а Звездочка с Константином Петровичем пусть цветочки дедушкины польют! Или просто подышат их ароматом.
— Беги уж! Мы тут как-нибудь до обеда управимся. Обед я заказала на всех, скоро привезут.
Надя побежала в парк привычной дорогой. За усадьбой к пруду уходила аллея огромных, каждое со своей оградкой, деревьев. Конечно, здесь, на заветной скамеечке, и сидел, опершись подбородком о палку, ее дед с самой мягкой душой на свете!
— Дедушка! Вот я вас и нашла!
— А я и не прятался. Но велел тебе сюда прийти, чтобы поблагодарить.
— Меня? За что? Я думала, отругать…
— Ругать — это особо. А благодарить за коэффициент масс, введя который в формулу, ты показала, что подкоренная величина превращается в единицу и нет никакой относительности с нелепыми постулатами. Спасибо тебе.
— Это вам так Бурунов рассказал?
— Да, Константин Петрович, причем с восхищением! Говорит, ты тайну нуля открыла: не пустота он вовсе, а следствие реальных действий. Ретроспекция.
— Ну и ну! — покачала головой Надя. — Значит, он вам только про сомножитель сказал?
— Разве еще что-нибудь было?
— Было! И в этом самая главная тайна! Я назвала отношение масс «коэффициентом любви»…
— Как? Как назвала?
— «Коэффициентом любви», потому что ради своего чувства к Никите хотела с помощью этого коэффициента доказать, что звездолет исчезнет в другом масштабе времени и Никита ко мне не вернется, а потому не должен улетать.
— Вот так «коэффициент любви», с позволения сказать! — воскликнул, ударяя себя по колену, академик. — Да он у тебя «коэффициентом разлуки» стал!
— Почему «коэффициентом разлуки»? — почти сквозь слезы спросила Надя.
— Да потому что ты же сама и показала, как, будучи сомножителем подкоренной величины, он допускает любую сверхсветовую скорость движения, при этом отношение скоростей все равно умножается на нуль, и весь корень превращается в единицу. И это лишь ускорит отлет спасательного звездолета и станет еще одним доказательством моей безусловной правоты.
— В том-то и дело, дедушка, что вы правы только наполовину. Об этом вам и не сказал профессор Бурунов.
— То есть как это наполовину? — нахмурился академик.
— Вы правы только в том, что нельзя перенести неподвижного наблюдателя с большей массы на меньшую, скажем, с земного шара на летящего комара.
— Разумеется. Тебе хвала, что ты это убедительно доказала математически. Очевидное труднодоказуемо.
— Но в остальном прав Эйнштейн! Никому не превзойти скорости света, не будет у наших звездолетчиков, достигших субсветовой скорости, того же масштаба времени, как у нас с вами на Земле, тщетно их ожидающих.
— Это почему же, позвольте узнать? — грозно спросил Виталий Григорьевич, тяжело поднимаясь со скамейки.
— Дедушка, милый, не сердитесь на меня. Ничего я еще не доказала. Я только хочу ввести свой «коэффициент несчастной любви» не сомножителем, а слагаемым, притом со знаком минус.
— Похвальное намерение, — отдуваясь и сердито глядя вслед прошедшим мимо женщинам, он снова сел на скамейку. — Стало быть, пока что ты академика Зернова еще не раздела в научном плане донага и в Африку не пустила?
— Доказательств против вас у меня нет… пока…
— Пока? — снова нахмурился старый ученый.
— Да, пока… до появления факта, высшего и единственного авторитета в науке.
— Мудрые эти слова академика Павлова Ивана Петровича! Мудрые… Нынче научные деды для научных внучат неавторитетны. И правильно!
Академик оборвал себя и, привычно опершись подбородком о набалдашник прогулочной палки, задумался.
После долгой паузы наконец он сказал:
— Ты вспомнила про авторитет факта по Павлову, более обобщенно можно сказать о конечном авторитете природы во всяком вопросе! Без участия природы, видимо, задача решена быть не может. Ты как бы шла по кругу и пришла к начальной точке, где Эйнштейн ввел постулат непревосходимой скорости света. Я отверг этот постулат как недоказанный, сам доказательств противного не имея. А ты с чисто женским изяществом выразила наш спор лаконичным математическим приемом. И снова встал коварный вопрос: куда нулик поставить. И оказалась теперь ты перед искушением произвола, как и твои научные пращуры. Я сейчас мысленно корил себя, что сам до твоих выводов не додумался. А может, зря корил? Требуют они, как видим, согласования с матушкой-природой, с милостиво представленным ею фактом.
— Я это понимала, дедушка, но не смела высказать. Все главные возражения против теории относительности опирались на произвольность выбора места неподвижного наблюдателя. У меня они отпадают. Но суть теории Эйнштейна благодаря этому остается чистой и неприкосновенной вместе с ее постулатами и выводами. Увы, не превзойти никому световой скорости, не вернуться в свое родное время нашим звездолетчикам! — И Надя всхлипнула.
Старику стало жаль ее, и он, сердясь на себя, снова откинулся на спинку скамьи, словно впервые рассматривая внучку:
— Удивительная ты у меня, Надежда Крылова! С одной стороны на тебя посмотреть — девчонка девчонкой с веснушками и глупыми фокусами, которые тебе сходят с рук. А с другой стороны, мудрец мудрецом, хоть в тунику дельфийской пифии наряжай. Скажу я тебе: если появится факт в твою пользу, то станешь ты автором не какой-нибудь теории относительности или абсолютности, а теории абсолютной относительности.
Сказав это, академик склонил голову, как будто к чему-то прислушиваясь. Действительно, тихий сигнал был вызовом браслета личной связи на руке академика. Виталии Григорьевич приложил браслет к уху. Лицо его стало серьезным.
— Немедленный вызов к видеоэкрану. Чрезвычайное событие. Спешим. Англичане начали прямую передачу из Мальбарской радиообсерватории очень важных космических сигналов.
У академического дачного городка их встретила парочка: идущие под руку Бурунов с Кассиопеей.
— Скорее, спешите к обеду, — начал Бурунов. — Наталья Витальевна…
— Да, да, скорее! Включайте видеоэкран. Бегом, — задыхаясь, произнес Зернов.
Когда все вошли в столовую, на экране появилась привлекательная, коротко остриженная девушка.
— Леди и джентльмены! — послышался мужской голос за экраном. — Позвольте представить вам стажера Мальбарской радиообсерватории, мою дочь мисс Мэри Хьюш, которой мы с супругой, уважаемой профессором Джосиан Белл, как руководители радиообсерватории, предоставляем слово.
— Почтенные коллеги! — звонко начала Мэри. — Нашей радиообсерватории удалось принять космические радиосигналы, чрезвычайно растянутые во времени. Появилось предположение об их разумном происхождении — при условии, что они переданы из другого масштаба времени.
Она говорила по-английски, и хотя все присутствующие владели этим международным, как и русский, языком, профессор Бурунов нашел нужным переводить все сказанное, прокомментировав последние слова Мэри возгласом:
— Как это из другого масштаба времени? Науке такие масштабы неизвестны.
Академик шикнул на него, и он замолчал.
— Расшифровка сигналов нами еще не завершена, — продолжала Мэри Хьюш. — Однако важность этого сообщения из космоса заставляет нас привлечь внимание всего научного мира, ибо лишь общими усилиями можно добиться успеха в расшифровке весьма несвязных обрывков.
— Ну же, ну! — торопила англичанку Надя, которая чувством своим уже угадывала смысл этих загадочных отрывков.
— Я надеюсь, что меня со вниманием слушают и в России, и в Америке, и в Канаде… — Она на мгновение задержалась на последнем слове, но, сразу же вдохнув воздуха, продолжала: — Первоначально наша аппаратура на очень большой скорости, компенсирующей несоответствие масштабов времени, записала вот такие излучения. Мы выбрали лучшую из повторяющихся записей.
На экране возникла бегущая лента с всплесками сигналов отдаленно напоминающих электрокардиограмму, которую видел каждый. Однако идеальной четкости в этой записи не было, хотя схожесть отдельных всплесков доказывала их искусственное происхождение. Особенно заметны были большие пропуски, когда сигналы исчезали.
— По инициативе одного из руководителей радиообсерватории — моего отца, почтенного профессора Джорджа Хьюша-младшего сигналы были переписаны с еще большей скоростью, чтобы перевести их в звуковой диапазон. После ряда попыток нам все же удалось услышать голос из космоса, с которым мы и решили ознакомить наших коллег в Европе, Азии, Южной Америке и Канаде, — с ударением на последнем слове закончила она.
— По-видимому, это обрывки земной речи, — снова зазвучал мужской голос, и на экране появился теперь сухой и седой профессор Хьюш-младший.
— К сожалению, леди и джентльмены, наше знание земных языков оставляет желать лучшего, а потому мы обращаемся ко всем в надежде, что они лучше нас могут решить новую космическую загадку. Наша торопливость объясняется тем, что мы не исключаем возможность того, что послание представляет из себя «сигнал бедствия».
— Сигнал бедствия! — в ужасе воскликнула Надя. — Я так и знала!
— Мы уже разослали всем радиообсерваториям мира указание на режим, в котором нам удалось принять космические сигналы, чтобы при их повторе или при анализе прежних незамеченных записей можно было бы судить о смысле принятых обрывков скорее всего русской речи, судя по первому слову, близкому к названию романа писателя Гончарова, а также несомненно русских слов «был» и «рыло». Едва ли нас можно упрекнуть в повторе «космического ребуса». Мы с моей супругой, профессором Джосиан Белл, находим, что вторичное обнаружение Мальбарской радиообсерваторией радиосигналов, ускользнувших от общего внимания, говорит в ее пользу, тем более что сто лет назад такой же случай привел к открытию пульсаров — нейтронных звезд. Особенно символичным нам представляется расшифровка нашей недавней записи о инфракрасном диапазоне, оказавшейся прекрасным русским словом «Надежда», и мы хотим, чтобы надежда и на этот раз осветила принятое нами загадочное послание, звуки которого вы сейчас услышите.
Профессор Хьюш исчез с экрана, и на нем снова появилась бегущая лента с записанными радиовсплесками. Одновременно послышались шумы, треск, хрипы и отдельные слова или обрывки их.
Бурунов догадался включить магнитофон.
»… ОБРЫ… РА… ПОМ… БЫЛ… НУ… СЕР… РЫЛО…»
— Здесь что-то не так! — заметил профессор Бурунов. — Другой масштаб времени — это же антинаучно! Скорее отражение и искажение в космосе земных сигналов Эффект Штермера. Начало XX века.
— Я не знаю расшифровки этого послания, но последнее слово никак не рыло, это подпись — Крылов. Папа жив!
— Тогда этот факт для новой теории, — заметил академик, выразительно взглянув на внучку.
— Обрыв? — сказала Кассиопея. — А я думала, что в космосе гладкая дорога.
— Я лечу в Звездный комитет, — объявил академик. — Вас, Константин Петрович, попрошу с помощью Нади запрограммировать мой компьютер на расшифровку послания. Все-таки миллиард попыток в секунду! Разгадает!
Наталья Витальевна и Кассиопея убирали со стола нетронутые тарелки.
СОТРЯСЕНИЕ НАУК
Дворец науки, расположенный в лесу над Москвой-рекой вместе с другими академическими зданиями, был архитектурной моделью Солнечной системы.
В центре научного городка высилась огромная сфера — своеобразное здание в десятки этажей, которое, олицетворяя собой Солнце, словно зависло в пространстве, ни на что не опираясь. Ее прозрачные, подсвеченные изнутри колонны казались не опорами, а направленными на Землю пучками ослепительных лучей.
Поодаль, на круглых лесных лужайках, изображающих разные планеты, располагались академические институты с величественными мраморными фасадами и скульптурами на античные мифологические сюжеты: крылатого бога, выходящей из мраморной пены прекрасной богини, могучего титана, удерживающего над землей небесный свод, кроваво-красного бога войны в шлеме и с мечом в руке, грозного повелителя богов, разящего с вершины Олимпа сверкающими молниями…
Взлетолеты по негласному правилу никогда не опускались близ храма науки, доставляя пассажиров лишь к окраине «Солнечной системы», откуда им приходилось идти пешком.
Никогда прежде Бурунов не проклинал, как сейчас, эти «старческие причуды» академиков. Он спешил, шагая по узеньким пешеходным дорожкам, то и дело переходя на бег.
Добравшись до парящего в воздухе шара, он поднялся в лифте внутри прозрачных колонн на тридцать третий этаж, где располагался президиум Объединенной Академии наук.
В небольшом, со строгой простотой отделанном зале собрались многие ученые с мировым именем, а также Звездный комитет в полном составе, экипаж спасательного звездолета и руководители Штаба перелета.
На трибуне стоял академик Зернов. Низкий голос его звучал глухо и торжественно.
— Не устаревают слова академика Ивана Петровича Павлова: «В науке нет никаких авторитетов, кроме авторитета факта». Ради признания такого факта мы и собрались сейчас здесь. Всю жизнь ученого я посвятил утверждению теории абсолютности и ниспровержению теории относительности Эйнштейна. И вот теперь, не имея времени на исследования и дискуссии, я во всеуслышание объявляю, — академик повысил голос: — Вся моя научная деятельность до сегодняшнего дня была ошибочной. Я не заслуживаю всех присужденных мне званий и почестей, ибо вынужден отречься от теории абсолютности, опровергаемой фактом передачи сигнала бедствия с пропавшего звездолета, оказавшегося при достижении субсветовой скорости в ином масштабе времени. — Вздохнув, Виталий Григорьевич продолжал: — В науке отрицательный результат
— все же шаг вперед, пусть полученный даже ценой целой жизни. Главное состоит в том, что ставший сегодня достоянием физики двадцать первого века факт оказался сигналом бедствия. Его передал из другого масштаба времени, в который перешел, достигнув субсветовой скорости, пропавший звездолет. Потеряв управление из-за обрыва троса, он мчится по инерции в бездны Вселенной. Догнать его на спасательном звездолете можно, но такая экспедиция равнозначна уходу спасателей навсегда из нашего времени. Теория абсолютности оставила бы всех в неведении об этом. Теперь мы не вправе игнорировать создавшуюся ситуацию и вынуждены привести свои теоретические взгляды в соответствие с самыми последними данными. Свой вклад в устранение наших заблуждений внесла юный математик Надежда Крылова. Впрочем, по возрасту она недалеко ушла от Альберта Эйнштейна, когда он создал свою теорию относительности. Она нашла изящный математический прием, отводящий все возражения (в том числе и мои) против теории относительности, на которых и строилась теория абсолютности. При решении вопроса о судьбе исчезнувших звездолетчиков теперь следует отталкиваться от раскрытой Надеждой Крыловой «тайны нуля».
И академик познакомил ученых с существом Надиных выводов.
Сидя рядом с Еленой Михайловной у видеоэкрана, Надя вдруг расплакалась. Она прилетела в Звездный городок, чтобы передать деду на заседание комитета расшифровку «голоса из космоса». Получив ее, дед сразу же полетел на заседание президиума Объединенной Академии наук, а Надю из Дворца звезд увела к себе домой Елена Михайловна.
Мать Никиты обняла ее за плечи.
— Что с вами, Надя? Ведь вы, насколько я понимаю, оказались правы! Это всеобщее признание! Или это слезы счастья?
— Нет! Вовсе нет! — всхлипывая, ответила Надя. — Мне жаль дедушку. Какой он благородный, сильный!
— Но ведь ваше открытие верно? Не так ли?
— Ах, лучше бы я ошиблась! Наш… наш Никита, — начала было Надя, но умолкла, глядя на видеоэкран.
— Внимание! Прошу слова для чрезвычайного сообщения! — раздался в зале взволнованный голос.
Академик Зернов нахмурился:
— Это профессор Бурунов Константин Петрович. Мой ученик и продолжатель. Надеюсь, он не собирается настаивать на наших прежних заблуждениях.
— Именно это я и собираюсь сделать, уважаемый Виталий Григорьевич и уважаемые коллеги! Защитить научную истину и непререкаемый авторитет академика Зернова, обратив сенсационный факт, о котором он только что говорил, в ничто. Для этого я прошу слова.
— Кто это? Кто? — заволновалась Елена Михайловна.
— А-а! Это Бурунов, воздыхатель нашей Звездочки. Но это не он, это все «Пи»!
— Какой «Пи»?
— Ну, Пифагор. Мы его так зовем.
— Пифагор? Древний ученый?
— Нет, так называется компьютер, расшифровавший «голос из космоса».
— Нас ознакомили с расшифровкой, которую предложил персональный компьютер академика Зернова, запрограммированный мною и упомянутой здесь Надеждой Крыловой. «Обрыв буксира помощь была бы нужна в серьезной беде Крылов». Если исходить из того, что первое и последнее слова правильны, легко подобрать и остальные, чтобы получилась просьба о помощи, которая включала бы в себя обрывки слов, зафиксированные радиотелескопом Мальбарской обсерватории. Но… я позволил себе продолжить с помощью компьютера эксперимент по расшифровке. Достаточно мне было познакомить компьютер с некоторыми стихотворными произведениями поэтов нашего двадцать первого и предшествующего ему столетия, как я получил от него совсем другие расшифровки, которые и позволю себе привести. — Бурунов достал из карманов модной куртки ворох бумаг. — Обращаю ваше внимание, — продолжал он, — на то, что первый фрагмент «ОБРЫ» вовсе не обязательно должен расшифровываться как «Обрыв», а последнее слово «Рыло» может быть просто Рылом, а не Крыловым. В самом деле:
«День кобры ревущей запомнить забыло,
Вновь ринувшись к сердцу, бесстыжее рыло!»
Не подумайте, что это набор слов. Я отыскал эти строчки в стихах популярного в начале двадцать первого века поэта Анатолия Фразы. А вот стихи уже современного поэта, неведомо как вернувшиеся к нам из космоса:
«Обрыв и горе — воспоминанье о былом!
Нужно ли сердцу бедному крыло?»
Проверяя самым придирчивым образом, мы убедимся в точном соответствии этих строк, рожденных чувствами и воображением поэта, с обрывками речи, которые были приняты нами за сигнал бедствия. Никакого сигнала бедствия, да и космической катастрофы не было! Нет нужды посылать звездолет на выручку по сигналу, в котором вторая строчка взята из популярной в прошлом веке песенки:
Добрыня горемыке напомнит о былом.
Качну серебряным тебе крылом.
Как видите, все, что угодно, можно подобрать по обрывкам речи. И с рифмой, и без рифмы!
Президент Академия наук, повернувшись к Бурунову, спросил:
— Не ответит ли в таком случае профессор Бурунов, почему сигналы, о которых идет речь, дошли до нашей планеты столь растянутыми во времени?
— Охотно, уважаемый президент и уважаемые коллеги. Я отвечу, как вы понимаете, научной гипотезой, и надеюсь, что после ее подтверждения грядущими исследованиями явление, ставшее причиной загадочных сигналов, будет названо «эффектом Бурунова».
Шорох прокатился по залу президиума.
— Я шучу, разумеется! — спохватился Бурунов. — Правильнее говорить о давно известном эффекте Штермера. Вы помните, что в начале прошлого века на Земле принимались сигналы, которые были посланы когда-то с нее и вернулись обратно, отразившись от неизвестного космического образования. Мы сталкиваемся с чем-то подобным, но, видимо, все-таки коренным образом отличающимся от эффекта Штермера. Другими словами, если когда-то в космос ушли сигналы с текстом приведенных мною стихов, то, пройдя сквозь неизвестные нам по своим свойствам космические среды, они замедлились. Вспомним об уменьшении скорости распространения света и радиоизлучений в разных средах. Можно предположить существование в вакууме и такой среды, которая в состоянии замедлить проходящие через нее сигналы. Уже сто лет известны флюктуации скорости света и вакуума, учитываемые в морской навигации. Вполне вероятно, что в «полупрозрачных» для радиоизлучений галактических областях передача электромагнитного возбуждения от одного кванта вакуума к другому тормозится, и это приводит к резкому уменьшению скорости во много раз! Я полагаю, что сигналы, принятые нашими английскими коллегами, как нельзя лучше доказывают правильность выдвинутой мной гипотезы. Буду счастлив, если мне удалось рассеять тучи, сгустившиеся над безупречной теорией абсолютности, отказываться от которой по меньшей мере преждевременно, даже если отказ исходит от самого авторитетного из ее создателей — академика Зернова. Признателен за оказанное мне внимание, рассчитываю на то, что высказанные мной идеи подтвердятся после глубоких и всесторонних исследований.
В центре научного городка высилась огромная сфера — своеобразное здание в десятки этажей, которое, олицетворяя собой Солнце, словно зависло в пространстве, ни на что не опираясь. Ее прозрачные, подсвеченные изнутри колонны казались не опорами, а направленными на Землю пучками ослепительных лучей.
Поодаль, на круглых лесных лужайках, изображающих разные планеты, располагались академические институты с величественными мраморными фасадами и скульптурами на античные мифологические сюжеты: крылатого бога, выходящей из мраморной пены прекрасной богини, могучего титана, удерживающего над землей небесный свод, кроваво-красного бога войны в шлеме и с мечом в руке, грозного повелителя богов, разящего с вершины Олимпа сверкающими молниями…
Взлетолеты по негласному правилу никогда не опускались близ храма науки, доставляя пассажиров лишь к окраине «Солнечной системы», откуда им приходилось идти пешком.
Никогда прежде Бурунов не проклинал, как сейчас, эти «старческие причуды» академиков. Он спешил, шагая по узеньким пешеходным дорожкам, то и дело переходя на бег.
Добравшись до парящего в воздухе шара, он поднялся в лифте внутри прозрачных колонн на тридцать третий этаж, где располагался президиум Объединенной Академии наук.
В небольшом, со строгой простотой отделанном зале собрались многие ученые с мировым именем, а также Звездный комитет в полном составе, экипаж спасательного звездолета и руководители Штаба перелета.
На трибуне стоял академик Зернов. Низкий голос его звучал глухо и торжественно.
— Не устаревают слова академика Ивана Петровича Павлова: «В науке нет никаких авторитетов, кроме авторитета факта». Ради признания такого факта мы и собрались сейчас здесь. Всю жизнь ученого я посвятил утверждению теории абсолютности и ниспровержению теории относительности Эйнштейна. И вот теперь, не имея времени на исследования и дискуссии, я во всеуслышание объявляю, — академик повысил голос: — Вся моя научная деятельность до сегодняшнего дня была ошибочной. Я не заслуживаю всех присужденных мне званий и почестей, ибо вынужден отречься от теории абсолютности, опровергаемой фактом передачи сигнала бедствия с пропавшего звездолета, оказавшегося при достижении субсветовой скорости в ином масштабе времени. — Вздохнув, Виталий Григорьевич продолжал: — В науке отрицательный результат
— все же шаг вперед, пусть полученный даже ценой целой жизни. Главное состоит в том, что ставший сегодня достоянием физики двадцать первого века факт оказался сигналом бедствия. Его передал из другого масштаба времени, в который перешел, достигнув субсветовой скорости, пропавший звездолет. Потеряв управление из-за обрыва троса, он мчится по инерции в бездны Вселенной. Догнать его на спасательном звездолете можно, но такая экспедиция равнозначна уходу спасателей навсегда из нашего времени. Теория абсолютности оставила бы всех в неведении об этом. Теперь мы не вправе игнорировать создавшуюся ситуацию и вынуждены привести свои теоретические взгляды в соответствие с самыми последними данными. Свой вклад в устранение наших заблуждений внесла юный математик Надежда Крылова. Впрочем, по возрасту она недалеко ушла от Альберта Эйнштейна, когда он создал свою теорию относительности. Она нашла изящный математический прием, отводящий все возражения (в том числе и мои) против теории относительности, на которых и строилась теория абсолютности. При решении вопроса о судьбе исчезнувших звездолетчиков теперь следует отталкиваться от раскрытой Надеждой Крыловой «тайны нуля».
И академик познакомил ученых с существом Надиных выводов.
Сидя рядом с Еленой Михайловной у видеоэкрана, Надя вдруг расплакалась. Она прилетела в Звездный городок, чтобы передать деду на заседание комитета расшифровку «голоса из космоса». Получив ее, дед сразу же полетел на заседание президиума Объединенной Академии наук, а Надю из Дворца звезд увела к себе домой Елена Михайловна.
Мать Никиты обняла ее за плечи.
— Что с вами, Надя? Ведь вы, насколько я понимаю, оказались правы! Это всеобщее признание! Или это слезы счастья?
— Нет! Вовсе нет! — всхлипывая, ответила Надя. — Мне жаль дедушку. Какой он благородный, сильный!
— Но ведь ваше открытие верно? Не так ли?
— Ах, лучше бы я ошиблась! Наш… наш Никита, — начала было Надя, но умолкла, глядя на видеоэкран.
— Внимание! Прошу слова для чрезвычайного сообщения! — раздался в зале взволнованный голос.
Академик Зернов нахмурился:
— Это профессор Бурунов Константин Петрович. Мой ученик и продолжатель. Надеюсь, он не собирается настаивать на наших прежних заблуждениях.
— Именно это я и собираюсь сделать, уважаемый Виталий Григорьевич и уважаемые коллеги! Защитить научную истину и непререкаемый авторитет академика Зернова, обратив сенсационный факт, о котором он только что говорил, в ничто. Для этого я прошу слова.
— Кто это? Кто? — заволновалась Елена Михайловна.
— А-а! Это Бурунов, воздыхатель нашей Звездочки. Но это не он, это все «Пи»!
— Какой «Пи»?
— Ну, Пифагор. Мы его так зовем.
— Пифагор? Древний ученый?
— Нет, так называется компьютер, расшифровавший «голос из космоса».
— Нас ознакомили с расшифровкой, которую предложил персональный компьютер академика Зернова, запрограммированный мною и упомянутой здесь Надеждой Крыловой. «Обрыв буксира помощь была бы нужна в серьезной беде Крылов». Если исходить из того, что первое и последнее слова правильны, легко подобрать и остальные, чтобы получилась просьба о помощи, которая включала бы в себя обрывки слов, зафиксированные радиотелескопом Мальбарской обсерватории. Но… я позволил себе продолжить с помощью компьютера эксперимент по расшифровке. Достаточно мне было познакомить компьютер с некоторыми стихотворными произведениями поэтов нашего двадцать первого и предшествующего ему столетия, как я получил от него совсем другие расшифровки, которые и позволю себе привести. — Бурунов достал из карманов модной куртки ворох бумаг. — Обращаю ваше внимание, — продолжал он, — на то, что первый фрагмент «ОБРЫ» вовсе не обязательно должен расшифровываться как «Обрыв», а последнее слово «Рыло» может быть просто Рылом, а не Крыловым. В самом деле:
«День кобры ревущей запомнить забыло,
Вновь ринувшись к сердцу, бесстыжее рыло!»
Не подумайте, что это набор слов. Я отыскал эти строчки в стихах популярного в начале двадцать первого века поэта Анатолия Фразы. А вот стихи уже современного поэта, неведомо как вернувшиеся к нам из космоса:
«Обрыв и горе — воспоминанье о былом!
Нужно ли сердцу бедному крыло?»
Проверяя самым придирчивым образом, мы убедимся в точном соответствии этих строк, рожденных чувствами и воображением поэта, с обрывками речи, которые были приняты нами за сигнал бедствия. Никакого сигнала бедствия, да и космической катастрофы не было! Нет нужды посылать звездолет на выручку по сигналу, в котором вторая строчка взята из популярной в прошлом веке песенки:
Добрыня горемыке напомнит о былом.
Качну серебряным тебе крылом.
Как видите, все, что угодно, можно подобрать по обрывкам речи. И с рифмой, и без рифмы!
Президент Академия наук, повернувшись к Бурунову, спросил:
— Не ответит ли в таком случае профессор Бурунов, почему сигналы, о которых идет речь, дошли до нашей планеты столь растянутыми во времени?
— Охотно, уважаемый президент и уважаемые коллеги. Я отвечу, как вы понимаете, научной гипотезой, и надеюсь, что после ее подтверждения грядущими исследованиями явление, ставшее причиной загадочных сигналов, будет названо «эффектом Бурунова».
Шорох прокатился по залу президиума.
— Я шучу, разумеется! — спохватился Бурунов. — Правильнее говорить о давно известном эффекте Штермера. Вы помните, что в начале прошлого века на Земле принимались сигналы, которые были посланы когда-то с нее и вернулись обратно, отразившись от неизвестного космического образования. Мы сталкиваемся с чем-то подобным, но, видимо, все-таки коренным образом отличающимся от эффекта Штермера. Другими словами, если когда-то в космос ушли сигналы с текстом приведенных мною стихов, то, пройдя сквозь неизвестные нам по своим свойствам космические среды, они замедлились. Вспомним об уменьшении скорости распространения света и радиоизлучений в разных средах. Можно предположить существование в вакууме и такой среды, которая в состоянии замедлить проходящие через нее сигналы. Уже сто лет известны флюктуации скорости света и вакуума, учитываемые в морской навигации. Вполне вероятно, что в «полупрозрачных» для радиоизлучений галактических областях передача электромагнитного возбуждения от одного кванта вакуума к другому тормозится, и это приводит к резкому уменьшению скорости во много раз! Я полагаю, что сигналы, принятые нашими английскими коллегами, как нельзя лучше доказывают правильность выдвинутой мной гипотезы. Буду счастлив, если мне удалось рассеять тучи, сгустившиеся над безупречной теорией абсолютности, отказываться от которой по меньшей мере преждевременно, даже если отказ исходит от самого авторитетного из ее создателей — академика Зернова. Признателен за оказанное мне внимание, рассчитываю на то, что высказанные мной идеи подтвердятся после глубоких и всесторонних исследований.