Страница:
На другой день я отправился за два часа до рассвета в Версаль, где министр де Бернис встретил меня весело, сказав, что можно поспорить, что без него я бы никогда не удосужился заняться финансами.
– Г-н де Булонь мне сказал, что вы удивили г-на де Верней, который является одним из самых великих людей Франции. Появитесь у него и засвидетельствуйте ему свое почтение. Лотерея будет учреждена и вы будете ее организатором. Как только король отправится на охоту, будьте у малых апартаментов, и как только я улучу момент, я вас введу к м-м маркизе. Потом вы пойдете в Бюро иностранных дел представиться аббату де Лавилю: это Первый комиссар, он примет вас хорошо.
Г-н де Булонь обещал мне, что как только г-н де Верней даст знать ему, что Совет Эколь Милитэр согласился, он организует выход декрета об учреждении лотереи, и предложил, чтобы я сообщал ему о других планах, если они у меня появятся.
В полдень м-м де Помпадур направилась в малые апартаменты вместе с г-ном принцем де Субис и моим протектором, который ввел меня к этой гранд-даме. Сделав мне реверанс, как обычно, она сказала, что чтение истории моего побега ее весьма заинтересовало.
– Эти господа там, наверху, – сказала она, улыбаясь, – весьма озадачены. Пойдете ли вы к послу?
– Самым большим знаком уважения, который я могу ему дать, мадам, это не ходить к нему.
– Я надеюсь, что теперь вы подумаете остаться у нас.
– Это было бы счастьем моей жизни, но я нуждаюсь в протекции, и я знаю, что в этой стране ее оказывают только таланту. Это меня беспокоит.
– Я полагаю, что вы можете рассчитывать на это, поскольку у вас есть добрые друзья. Я с удовольствием постараюсь быть вам полезной при случае.
Аббат де Лавиль принял меня весьма хорошо и покинул только после того, как заверил, что, как только представится случай, он подумает обо мне. Я пошел обедать в таверну, где ко мне подошел аббат с добрым лицом и спросил, не хочу ли я, чтобы мы пообедали вместе. Вежливость не позволила мне уклониться от этого. Садясь за стол, он сделал мне комплимент по поводу хорошего приема, оказанного мне аббатом де Лавилем.
– Я там был, – сказал он, – занятый написанием письма, но слышал почти все, сказанное им. Смею ли спросить, кто открыл вам доступ к этому достойному аббату?
– Если вас это очень интересует, месье аббат, я не колеблясь вам это сообщу.
– О! Отнюдь нет. Прошу меня извинить.
После этой оплошности он говорил со мной только о вещах безразличных или приятных. Мы уехали вместе в «ночном горшке»[9] и прибыли в Париж в восемь часов, где, назвавшись друг другу и обменявшись обещаниями взаимных визитов, расстались. Он сошел на улице Бон Анфан, а я отправился ужинать к Сильвии на улицу Пти Лион. Эта мудрая женщина поздравила меня с моими новыми знакомствами и посоветовала их поддерживать.
У себя я нашел записку от г-на дю Верней, который просил меня быть завтра в одиннадцать часов в Эколь Милитэр. В девять часов ко мне пришел Кальзабижи, передав от брата большую рукопись, содержащую арифметические таблицы лотереи, которые я могу представить Совету. Это были расчеты вероятностей для разных случаев, которые подтверждали то, что я высказывал. Суть состояла в том, что игра в лотерею была в точности равной при оплате выигравших билетов, если вместо пяти номеров вытягивались шесть. Нами предлагалось тянуть лишь пять, и это давало физическую уверенность в выигрыше одного для выборки более пяти, это давало восемнадцать при выборке свыше девяноста, что составляло всю сумму лотереи. Эта демонстрация приводила к выводу, что лотерея не могла поддерживаться при выдаче шести номеров, потому что управленческие расходы достигали ста тысяч экю.
С этими инструкциями, вполне убежденный, что я должен следовать этому плану, я направился в Эколь Милитэр, где было устроено совещание. Г-н д’Аламбер был приглашен присутствовать в качестве эксперта в области общей арифметики. Это не было бы сочтено необходимым, если бы г-н дю Верней был один; но там были умные головы, которые, не будучи убеждены в правильности политического расчета, оспаривали его очевидность. Совещание длилось три часа.
После моего доклада, который длился полчаса, г-н де Куртей резюмировал то, что я сказал, и затем провели час в обсуждении мелочей, которых я лишь слегка коснулся. Я сказал им, что если искусство вычисления, в основном, это, собственно, искусство находить единственное выражение для комбинации многих соотношений, такое же определение подходит как для моральных вычислений, так и для математических. Я убедил их, что без этой уверенности мир не знал бы страховых контор, которые все богаты и процветают, смеясь над фортуной и слабыми головами, которые ее боятся. Я окончил, сказав, что в мире нет такого ученого и честного человека, который был бы в состоянии предложить себя в качестве главы этой лотереи, пообещав, что она будет прибыльна в каждом тираже, и что, если появится такой отважный человек, давая им подобное заверение, они должны его выгнать вон, потому что либо он не сдержит своего слова, либо он мошенник.
Г-н дю Верней поднялся, говоря, что, во всяком случае, всегда можно все отменить. Все эти господа, подписав бумагу, которую представил им г-н дю Верней, удалились. Кальзабижи явился на другой день сказать мне, что дело сделано и что ожидают только выпуска декрета. Я предложил ему заходить каждый день к г-ну де Булонь и напоминать ему об авансе, пока не узнаю от г-на дю Верней, что мне его назначили.
То, что мне предложили и на что я согласился, были шесть приходных бюро и четыре тысячи франков пенсиона за организацию лотереи. Это был доход с капитала в сто тысяч франков, который я буду волен снова вкладывать через бюро, поскольку этот капитал являлся залогом.
Декрет Совета вышел восемью днями спустя. Управление передавалось Кальзабижи, с жалованьем в три тысячи франков за тираж и пенсионом в четыре тысячи франков в год, как и мне, с большим бюро предприятия в отеле лотереи на улице Монмартр. Что касается моих шести бюро, я сразу продал пять, по цене две тысячи франков за каждое, и открыл с блеском шестое на улице Сен-Дени, поместив там, в качестве служащего, моего лакея. Это был молодой итальянец, очень толковый, который до того служил лакеем у князя де ла Католика, посла Неаполя. Назначили день первого тиража и опубликовали, что все выигравшие билеты будут оплачены через восемь дней после тиража в главном бюро лотереи. Я не позднее чем через двадцать четыре часа вывесил афишу, что все выигравшие билеты, подписанные мной, будут оплачены в моем бюро на улице Сен-Дени через двадцать четыре часа после тиража. Результатом явилось то, что весь народ приходил играть в мое бюро. Мой выигрыш составлял шесть процентов от выручки. Пятьдесят или шестьдесят служащих других бюро были достаточно глупы, чтобы пойти пожаловаться Кальзабижи на мои действия. Он не мог ответить им ничего иного, кроме как сказать, что они вольны последовать за мной, поступив так же, но для этого им нужно было иметь деньги.
Моя выручка за первый тираж составила 40 тысяч ливров. Час спустя после тиража мой служащий принес мне книгу записей и показал, что мы должны выплатить от семнадцати до восемнадцати тысяч ливров по ставкам «амб», и я дал ему деньги. Моему служащему привалило счастья, так как, хотя он и ничего не просил, он получал все время чаевые, которые ему выплачивали, и к которым я не имел никакого отношения. Лотерея выпускала 600 тысяч номеров в главном тираже, который состоял из двух миллионов. Один Париж давал 400 тысяч номеров. На другой день я обедал у г-на дю Верней вместе с Кальзабижи. Мы имели удовольствие слушать от него жалобы на то, что слишком много заработали. В Париже выиграли только восемнадцать-двадцать терн, которые, хотя и будучи в сумме маленькими, создали лотерее блестящую репутацию. Разгорелся ажиотаж, мы предвидели в следующем тираже двойной доход. Прелестная баталия, которую я провел за столом по поводу моих действий, доставила мне удовольствие. Кальзабижи показал, что благодаря моему трюку я обеспечил себе ренту со 120 тысяч номеров в год, что разорило всех других держателей. Г-н дю Верней ему ответил, что он сам часто делал подобные ходы, и что, впрочем, все держатели могут поступить таким же образом, это может только повысить репутацию лотереи. В следующий раз терна на 40 тысячах номеров вынудила меня одолжить денег. Моя выручка составила 60 тысяч, но я был вынужден заложить свою кассу накануне тиража. Во всех больших домах, где я появлялся, и в фойе театров, как только меня видели, мне давали деньги с просьбой играть на них в их пользу, как я хочу, и передавать им билеты, потому что они в этом ничего не понимают. Я носил в своих карманах крупные и мелкие билеты, предоставляя им выбирать, и возвращался домой с карманами, полными золота. Остальные участники не имели такой привилегии. Это были люди, не созданные для подобных дел. Я единственный катался в карете; это давало мне имя и открытый кредит. Париж был и до сих пор остается городом, где обо всем судят по видимости; в мире нет другой страны, где так легко можно обманывать. Но теперь, поскольку читатель достаточно познакомился с этой аферой, я больше не буду говорить об этой лотерее, разве что, между прочим.
Месяц спустя после моего прибытия в Париж, сюда приехал из Дрездена вместе с м-м Сильвестри мой брат Франко, художник, тот самый, с которым я приезжал в этот город в 1752 году. Он провел четыре года, копируя все самые прекрасные батальные картины в знаменитой галерее. Мы встретились с радостью, но когда я предложил ему кредит из всех моих самых значительных знакомств, чтобы помочь ему пройти в Академию, он ответил, что не нуждается в протекции. Он создал полотно, представляющее батальную сцену, выставил его в Лувре и заслужил одобрение. Академия предоставила 12 тысяч на приобретение его картины. Мой брат за время своей выставки стал знаменит и заработал, в свои двадцать шесть лет, почти миллион; но, несмотря на это, роскошь и две неудачные женитьбы его разорили.
Глава III
– Г-н де Булонь мне сказал, что вы удивили г-на де Верней, который является одним из самых великих людей Франции. Появитесь у него и засвидетельствуйте ему свое почтение. Лотерея будет учреждена и вы будете ее организатором. Как только король отправится на охоту, будьте у малых апартаментов, и как только я улучу момент, я вас введу к м-м маркизе. Потом вы пойдете в Бюро иностранных дел представиться аббату де Лавилю: это Первый комиссар, он примет вас хорошо.
Г-н де Булонь обещал мне, что как только г-н де Верней даст знать ему, что Совет Эколь Милитэр согласился, он организует выход декрета об учреждении лотереи, и предложил, чтобы я сообщал ему о других планах, если они у меня появятся.
В полдень м-м де Помпадур направилась в малые апартаменты вместе с г-ном принцем де Субис и моим протектором, который ввел меня к этой гранд-даме. Сделав мне реверанс, как обычно, она сказала, что чтение истории моего побега ее весьма заинтересовало.
– Эти господа там, наверху, – сказала она, улыбаясь, – весьма озадачены. Пойдете ли вы к послу?
– Самым большим знаком уважения, который я могу ему дать, мадам, это не ходить к нему.
– Я надеюсь, что теперь вы подумаете остаться у нас.
– Это было бы счастьем моей жизни, но я нуждаюсь в протекции, и я знаю, что в этой стране ее оказывают только таланту. Это меня беспокоит.
– Я полагаю, что вы можете рассчитывать на это, поскольку у вас есть добрые друзья. Я с удовольствием постараюсь быть вам полезной при случае.
Аббат де Лавиль принял меня весьма хорошо и покинул только после того, как заверил, что, как только представится случай, он подумает обо мне. Я пошел обедать в таверну, где ко мне подошел аббат с добрым лицом и спросил, не хочу ли я, чтобы мы пообедали вместе. Вежливость не позволила мне уклониться от этого. Садясь за стол, он сделал мне комплимент по поводу хорошего приема, оказанного мне аббатом де Лавилем.
– Я там был, – сказал он, – занятый написанием письма, но слышал почти все, сказанное им. Смею ли спросить, кто открыл вам доступ к этому достойному аббату?
– Если вас это очень интересует, месье аббат, я не колеблясь вам это сообщу.
– О! Отнюдь нет. Прошу меня извинить.
После этой оплошности он говорил со мной только о вещах безразличных или приятных. Мы уехали вместе в «ночном горшке»[9] и прибыли в Париж в восемь часов, где, назвавшись друг другу и обменявшись обещаниями взаимных визитов, расстались. Он сошел на улице Бон Анфан, а я отправился ужинать к Сильвии на улицу Пти Лион. Эта мудрая женщина поздравила меня с моими новыми знакомствами и посоветовала их поддерживать.
У себя я нашел записку от г-на дю Верней, который просил меня быть завтра в одиннадцать часов в Эколь Милитэр. В девять часов ко мне пришел Кальзабижи, передав от брата большую рукопись, содержащую арифметические таблицы лотереи, которые я могу представить Совету. Это были расчеты вероятностей для разных случаев, которые подтверждали то, что я высказывал. Суть состояла в том, что игра в лотерею была в точности равной при оплате выигравших билетов, если вместо пяти номеров вытягивались шесть. Нами предлагалось тянуть лишь пять, и это давало физическую уверенность в выигрыше одного для выборки более пяти, это давало восемнадцать при выборке свыше девяноста, что составляло всю сумму лотереи. Эта демонстрация приводила к выводу, что лотерея не могла поддерживаться при выдаче шести номеров, потому что управленческие расходы достигали ста тысяч экю.
С этими инструкциями, вполне убежденный, что я должен следовать этому плану, я направился в Эколь Милитэр, где было устроено совещание. Г-н д’Аламбер был приглашен присутствовать в качестве эксперта в области общей арифметики. Это не было бы сочтено необходимым, если бы г-н дю Верней был один; но там были умные головы, которые, не будучи убеждены в правильности политического расчета, оспаривали его очевидность. Совещание длилось три часа.
После моего доклада, который длился полчаса, г-н де Куртей резюмировал то, что я сказал, и затем провели час в обсуждении мелочей, которых я лишь слегка коснулся. Я сказал им, что если искусство вычисления, в основном, это, собственно, искусство находить единственное выражение для комбинации многих соотношений, такое же определение подходит как для моральных вычислений, так и для математических. Я убедил их, что без этой уверенности мир не знал бы страховых контор, которые все богаты и процветают, смеясь над фортуной и слабыми головами, которые ее боятся. Я окончил, сказав, что в мире нет такого ученого и честного человека, который был бы в состоянии предложить себя в качестве главы этой лотереи, пообещав, что она будет прибыльна в каждом тираже, и что, если появится такой отважный человек, давая им подобное заверение, они должны его выгнать вон, потому что либо он не сдержит своего слова, либо он мошенник.
Г-н дю Верней поднялся, говоря, что, во всяком случае, всегда можно все отменить. Все эти господа, подписав бумагу, которую представил им г-н дю Верней, удалились. Кальзабижи явился на другой день сказать мне, что дело сделано и что ожидают только выпуска декрета. Я предложил ему заходить каждый день к г-ну де Булонь и напоминать ему об авансе, пока не узнаю от г-на дю Верней, что мне его назначили.
То, что мне предложили и на что я согласился, были шесть приходных бюро и четыре тысячи франков пенсиона за организацию лотереи. Это был доход с капитала в сто тысяч франков, который я буду волен снова вкладывать через бюро, поскольку этот капитал являлся залогом.
Декрет Совета вышел восемью днями спустя. Управление передавалось Кальзабижи, с жалованьем в три тысячи франков за тираж и пенсионом в четыре тысячи франков в год, как и мне, с большим бюро предприятия в отеле лотереи на улице Монмартр. Что касается моих шести бюро, я сразу продал пять, по цене две тысячи франков за каждое, и открыл с блеском шестое на улице Сен-Дени, поместив там, в качестве служащего, моего лакея. Это был молодой итальянец, очень толковый, который до того служил лакеем у князя де ла Католика, посла Неаполя. Назначили день первого тиража и опубликовали, что все выигравшие билеты будут оплачены через восемь дней после тиража в главном бюро лотереи. Я не позднее чем через двадцать четыре часа вывесил афишу, что все выигравшие билеты, подписанные мной, будут оплачены в моем бюро на улице Сен-Дени через двадцать четыре часа после тиража. Результатом явилось то, что весь народ приходил играть в мое бюро. Мой выигрыш составлял шесть процентов от выручки. Пятьдесят или шестьдесят служащих других бюро были достаточно глупы, чтобы пойти пожаловаться Кальзабижи на мои действия. Он не мог ответить им ничего иного, кроме как сказать, что они вольны последовать за мной, поступив так же, но для этого им нужно было иметь деньги.
Моя выручка за первый тираж составила 40 тысяч ливров. Час спустя после тиража мой служащий принес мне книгу записей и показал, что мы должны выплатить от семнадцати до восемнадцати тысяч ливров по ставкам «амб», и я дал ему деньги. Моему служащему привалило счастья, так как, хотя он и ничего не просил, он получал все время чаевые, которые ему выплачивали, и к которым я не имел никакого отношения. Лотерея выпускала 600 тысяч номеров в главном тираже, который состоял из двух миллионов. Один Париж давал 400 тысяч номеров. На другой день я обедал у г-на дю Верней вместе с Кальзабижи. Мы имели удовольствие слушать от него жалобы на то, что слишком много заработали. В Париже выиграли только восемнадцать-двадцать терн, которые, хотя и будучи в сумме маленькими, создали лотерее блестящую репутацию. Разгорелся ажиотаж, мы предвидели в следующем тираже двойной доход. Прелестная баталия, которую я провел за столом по поводу моих действий, доставила мне удовольствие. Кальзабижи показал, что благодаря моему трюку я обеспечил себе ренту со 120 тысяч номеров в год, что разорило всех других держателей. Г-н дю Верней ему ответил, что он сам часто делал подобные ходы, и что, впрочем, все держатели могут поступить таким же образом, это может только повысить репутацию лотереи. В следующий раз терна на 40 тысячах номеров вынудила меня одолжить денег. Моя выручка составила 60 тысяч, но я был вынужден заложить свою кассу накануне тиража. Во всех больших домах, где я появлялся, и в фойе театров, как только меня видели, мне давали деньги с просьбой играть на них в их пользу, как я хочу, и передавать им билеты, потому что они в этом ничего не понимают. Я носил в своих карманах крупные и мелкие билеты, предоставляя им выбирать, и возвращался домой с карманами, полными золота. Остальные участники не имели такой привилегии. Это были люди, не созданные для подобных дел. Я единственный катался в карете; это давало мне имя и открытый кредит. Париж был и до сих пор остается городом, где обо всем судят по видимости; в мире нет другой страны, где так легко можно обманывать. Но теперь, поскольку читатель достаточно познакомился с этой аферой, я больше не буду говорить об этой лотерее, разве что, между прочим.
Месяц спустя после моего прибытия в Париж, сюда приехал из Дрездена вместе с м-м Сильвестри мой брат Франко, художник, тот самый, с которым я приезжал в этот город в 1752 году. Он провел четыре года, копируя все самые прекрасные батальные картины в знаменитой галерее. Мы встретились с радостью, но когда я предложил ему кредит из всех моих самых значительных знакомств, чтобы помочь ему пройти в Академию, он ответил, что не нуждается в протекции. Он создал полотно, представляющее батальную сцену, выставил его в Лувре и заслужил одобрение. Академия предоставила 12 тысяч на приобретение его картины. Мой брат за время своей выставки стал знаменит и заработал, в свои двадцать шесть лет, почти миллион; но, несмотря на это, роскошь и две неудачные женитьбы его разорили.
Глава III
Граф Тирета из Тревизо. Аббат Коста. Ламбертини, фальшивая племянница папы. Прозвище, которое она дала Тирета. Тетя и племянница. Совещание у камелька. Казнь Дамиена. Ошибка Тирета. Гнев м-м ХХХ, примирение. Я счастлив с м-ль де ла М-р. Дочь Сильвии. М-ль де ла М-р выходит замуж, моя ревность и отчаянное решение. Счастливые изменения.
В начале марта ко мне явился прекрасный молодой человек в рединготе, вида веселого, честного и благородного, с письмом в руке. Он передал мне его в такой манере, что я сразу узнал в нем венецианца. Я вскрыл письмо и обрадовался. Оно было от моей дорогой и уважаемой м-м Манзони. Она рекомендовала мне подателя сего, графа де Тирета из Тревизо, который сам мне расскажет свою грустную историю. Она присылала мне также небольшой сундучок, в котором, как она мне написала, я найду все свои манускрипты, поскольку, она уверена, больше меня не увидит. Я поднялся, чтобы сказать ему, что если он чего-нибудь от меня хочет, ему не найти более сильной рекомендации.
– Скажите же, месье граф, как я могу быть вам полезен.
– Я нуждаюсь в вашей дружбе. Совет моей родины избрал меня в прошлом году занять опасный пост. Меня сделали держателем «Мон-де Пьете»[10] в компании еще с двумя ноблями моего возраста. Развлечения карнавала вызвали у нас необходимость изыскать денег, мы воспользовались частью того, что было у нас в кассе, надеясь вернуть это до того, как должны будем представить отчет. Надеялись мы напрасно. Отцы моих двух коллег, более богатые, чем мой, спасли их, заплатив, а я, в невозможности это сделать, решился на бегство. М-м Манзони посоветовала мне обратиться за помощью к вам, поручив мне также доставить вам маленький сундук, который вы получите сегодня же. Я приехал вчера дилижансом из Лиона; у меня осталось только два луи; у меня есть рубашки, но из одежды только то, что на мне. Мне двадцать пять лет, у меня железное здоровье и твердое намерение делать все, чтобы жить как порядочный человек, но я ничего не умею делать и не имею никакого таланта; я только играю на поперечной флейте для собственного удовольствия; я говорю и пишу только на своем языке и у меня нет литературных способностей. Как вы думаете, сможете ли вы что-нибудь для меня сделать? Должен вам также сказать, что я не могу рассчитывать получить чью-либо поддержку, и менее всего моего отца, который, чтобы спасти честь семьи, отказал мне в наследстве, которого я теперь лишен до конца жизни. Этот короткий рассказ меня удивил, но его искренность мне понравилась. Я сказал ему принести свои вещи в комнату, соседнюю с моей, которая также сдавалась, и заказать себе в комнату еду.
– Все это, дорогой граф, не будет вам ничего стоить, а тем временем я подумаю о вас. Мы поговорим завтра. Я никогда не ем у себя. Оставьте меня, потому что я должен работать, и если вы пойдете пройтись, остерегайтесь дурных знакомств, и, в особенности, не говорите никому о ваших делах. Думаю, вы любите игру?
– Я ее проклинаю, потому что она – наполовину причина моего разорения.
– А другая половина?
– Женщины.
– Женщины? Они созданы, чтобы платить вам.
– Дай боже, чтобы я нашел такую. У нас водятся только шлюхи.
– Если вы не деликатны в этом отношении, вам повезет в Париже.
– Что вы имеете в виду под словом «деликатен»? Я не могу быть сутенером.
– Вы правы. Я имею в виду мужчину, который может быть нежен, при условии, что влюблен; который не заставит страдать в своих объятиях и старую развалину.
– Если это так, я не разборчив. Я чувствую, что женщина богатая сочла бы меня влюбленным, даже если бы сочетала в себе все самое отвратительное.
– Браво. Вы добьетесь успеха. Вы пойдете к послу?
– Боже сохрани.
Весь Париж сейчас в трауре. Поднимитесь на второй этаж. Вы найдете там портного. Закажите себе черную одежду и скажите ему от моего имени, что хотите ее к завтрашнему утру. Прощайте.
Возвратившись в полночь, я нашел у себя сундучок со всей моей корреспонденцией и любимые миниатюры. Всю жизнь я пользовался табакерками с вделанными в них миниатюрными портретами.
На другой день я увиделся с Тирета, одетым в черное.
– Вот видите, – сказал я ему, – как все быстро делается в Париже?
В этот момент мне объявили о приходе аббата де ла Коста. Я не вспомнил это имя, но тем не менее пригласил его войти. Я увидел того же аббата, что встретил у аббата де Лавиль. Я попросил у него прощения за то, что за недостатком времени не нанес ему визит. Он поздравил меня с успехом моей лотереи. Он сказал о том, что узнал, что я распределил билетов более чем на две тысячи экю в отеле «Кельн».
Да, я там имею всегда в карман от восьми до десяти тысяч франков.
– Я там также беру на тысячу экю.
– Пожалуйста. В моем бюро вы сможете выбирать номера.
– Мне это неважно. Не дадите ли мне сами такие, как есть.
– Охотно. Вот. Выбирайте.
Выбрав несколько, он попросил у меня письменный прибор, чтобы написать расписку.
– Никаких расписок, – сказал я, смеясь и забирая свои билеты, я даю их только за наличные.
– Я принесу их вам завтра.
– И вы получите завтра билеты: они зарегистрированы в бюро и я не могу поступить иначе.
– Дайте мне те, что не зарегистрированы.
– Я этого не делаю, так как, если они выиграют, я должен буду заплатить из собственного кармана.
– Я полагаю, вы можете пойти на риск.
– Я так не думаю.
Он заговорил затем с Тирета по-итальянски и предложил ему представить его м-м де Ламбертини, вдове папского племянника. Я сказал, что тоже пойду, и мы отправились туда.
Мы сошли у ее дверей на улице Кристины. Я увидел женщину, которой, несмотря на ее моложавый возраст, я дал бы сорок лет: худая, с черными глазами, живая, ошеломляющая, смешливая, такая, наконец, что может породить каприз. Я разговорил ее и нашел, что она не вдова и не племянница папы; Она была из Модены и настоящая авантюристка. Я видел, что Тирета ею заинтересовался. Она хотела пригласить нас обедать, но мы уклонились. Один Тирета остался. Я высадил аббата на набережной Ферай и пошел обедать к Кальзабижи.
После обеда он принял меня тет-а-тет и сказал, что г-н дю Верней сказал ему известить меня, что он не разрешает мне распределять билеты за свой счет.
– Он принимает меня за дурака или за жулика. Я пожалуюсь г-ну де Булонь.
– Вы сделаете ошибку, потому что известить не означает обиду.
– Вы сами меня обижаете, высказывая такое мнение. Но я не стану дожидаться второго такого рода высказывания.
Он меня успокоил и уговорил пойти вместе с ним поговорить с г-ном де Верней. Бравый старик увидел, что я в гневе, попросил у меня прощения и сказал, что так называемый аббат де ла Кост сказал ему, что я допускаю такую вольность. Я больше ни разу не видел этого аббата, того самого, который три года спустя был приговорен к галерам, где и окончил свои дни, за то, что продавал в Париже билеты лотереи Треву, которой не существовало.
На следующий день после визита ко мне этого аббата я увидел входящего ко мне в комнату Тирета. Он сказал мне, что провел ночь с папской племянницей и полагает, что она осталась довольна его персоной, поскольку захотела его поселить у себя и содержать, если он согласится говорить г-ну Ленуар, который был ее любовником, что он ее кузен.
– Она предполагает, – сказал он, – что этот месье даст мне должность в откупах. Я ей ответил, что как близкий друг не могу на что либо решиться, не посоветовавшись с вами. Она предложила мне пригласить вас к ней обедать в воскресенье.
– Я с удовольствием пойду.
Я нашел эту женщину безумно влюбленной в моего друга, которого она называла графом «Шесть ударов», под которым он и был известен в Париже, пока там оставался. Она выдавала его за владельца этого ленного имения, что во Франции сочли легендой, и хотела стать его дамой. Рассказав мне о его ночных подвигах, как будто я был ее старейшим другом, она сказала, что хотела бы его поселить, что имеет на то согласие г-на Ленуар, который даже радуется, что у нее поселится ее кузен. Она ожидала его после обеда, и ей не терпелось его тому поскорее представить.
После обеда, говоря снова о качествах моего соотечественника, она к нему приставала, и он, впрочем, довольный ее рассказами о своей доблести, указывал ей на мое присутствие. Это зрелище меня нисколько не поражало, но, видя экстраординарное телосложение моего друга, я понял, что он может рассчитывать сделать карьеру везде, где есть женщины ее типа.
В три часа пришли две женщины в возрасте. Это были картежницы. Ламбертини представила им г-на «Шесть ударов» как своего кузена. Со своим импозантным именем он стал объектом большого интереса и желания его проверить, тем более, что его тарабарщина была сочтена неудобопонятной. Героиня не замедлила поведать на ушко своим подругам комментарии к его прекрасному имени и расхвалить необычайное богатство своего вассала. Это невероятно, говорили матроны, лорнируя его, и Тирета, казалось, говорил им: Дамы, не сомневайтесь!
Подъезжает фиакр. Я вижу толстую женщину, прехорошенькую племянницу и бледного мужчину, одетого в черное, в круглом парике. После взаимных объятий Ламбертини представляет своего кузена «Шесть ударов»; удивляются его имени, но комментарии обходятся молчанием; обращают внимание только на редкую смелость, проявленную человеком, появившимся в Париже, не зная ни слова по-французски, и при этом развлекающему своей тарабарщиной всю компанию, которая, ничего не понимая, разражалась смехом. Ламбертини приготовила все для брелана[11], не удосужившись пригласить меня играть, но она хотела, чтобы ее дражайший кузен сел играть возле нее, напополам. Он не понимал игры, но это было неважно, – он научится, она хочет его обучать. Очаровательная демуазель не знала никаких игр, я обеспечил себе место рядом с ней у камина. Тетушка говорит мне со смехом, что я напрасно буду искать тем для разговора, но это для нее извинительно, потому что она всего месяц как вышла из монастыря.
Однако я уселся рядом с ней у огня, потому что увидел, что завязалась игра. Она первая нарушила молчание, спросив у меня, кто этот красивый месье, который не умеет говорить.
– Это сеньор из моей страны, который из-за дела чести бежал оттуда. Он заговорит по-французски, когда научится, и тогда над ним больше не будут насмехаться. Мне досадно, что я его сюда привел, потому что менее чем через двадцать четыре часа его мне испортили.
– Каким образом?
– Я не осмеливаюсь вам это говорить, потому что, возможно, ваша тетушка сочтет это дурным.
– Я не собираюсь ей докладывать; но, наверное, мое любопытство следовало бы сдерживать.
– Мадемуазель, я осознаю свою вину, но я принесу покаяние, рассказав вам все. М-м Ламбертини уложила его в постель с собой и дала ему после этого странное имя «Шесть ударов». Это все. Мне жаль, потому что до этого случая он не был распутником.
Как я мог говорить такое знатной девице, порядочной девице, для которой происходящее в доме Ламбертини было совершенно внове? Я был поражен, увидев, как ее лицо окрасилось стыдом. Я не мог этому поверить. Две минуты спустя она удивила меня совершенно неожиданным вопросом.
– Что общего, – говорит она, – между названием «Шесть ударов» и тем, что он лег спать с мадам?
– Он сделал ей шесть раз подряд то, что порядочный муж делает своей жене лишь раз в неделю.
– И вы полагаете меня достаточно тупой, чтобы я рассказывала моей тете то, что вы сейчас сказали?
– Но я еще более поражен другим.
– Я вернусь через минутку.
Проделав то, что забавная историйка вынудила ее проделать, она вошла обратно и стала позади стула тетушки, изучая фигуру героя; затем она вернулась на свое место, вся пылая.
– Чем еще другим вы поражены, что хотели мне сказать?
– Смею ли я говорить вам все?
– Вы мне столько всего сказали, что, мне кажется, остались только какие-то мелочи.
– Знайте же, что сегодня, после обеда, она его обязала проделать это в моем присутствии.
– Но если это вам не нравится, очевидно, вы ревнуете.
– Это не так. Я чувствую себя униженным из-за обстоятельства, о котором я не осмеливаюсь вам говорить.
– Мне кажется, вы насмехаетесь надо мной с этим вашим «не осмеливаюсь».
– Боже сохрани, мадемуазель. Она заставила меня убедиться, что мой друг превосходит меня на два дюйма.
– Я наоборот полагаю, что это вы выше его на два дюйма.
– Речь не идет о росте, но о другом размере, который вы можете себе вообразить и в котором мой друг истинный монстр.
– Монстр? И что же это такое? Не лучше ли не быть ни в чем монстром?
– Это правильно и справедливо; но в этой области некоторые женщины, не похожие на вас, любят монструозность.
– Я не вполне себе представляю эту область, чтобы вообразить, какова должна быть величина, которая может быть названа монструозной. Я также нахожу странным, что это может вас унизить.
– Поверите ли вы, если увидите меня?
– Увидев вас, когда я вошла сюда, я об этом не подумала. У вас вид человека весьма пропорционального; но если вы знаете, что это не так, мне вас жаль.
– Взгляните, прошу вас.
– Я полагаю, что это вы монстр, потому что вы внушаете мне страх.
Она отошла и встала позади стула своей тетушки, но я не сомневался, что она вернется, потому что явно была далеко не столь глупа и невинна. Я полагал, что она хочет играть роль, и, безотносительно того, хорошо или плохо она сыграла, я был рад тому, что она была заинтересована. Я должен был ее наказать за попытку меня обмануть, и, поскольку я находил ее очаровательной, я был рад, что мое наказание, очевидно, не сможет ей не понравиться. Мог ли я сомневаться в ее уме? Весь наш диалог поддерживался ею, и все то, что я говорил или делал, происходило в соответствии с ее очевидными устремлениями.
Четыре или пять минут спустя ее толстая тетушка, проиграв брелан, говорит племяннице, что она приносит несчастье и что она пренебрегает правилами вежливости, оставляя меня одного. Та ей ничего не возражает и возвращается с улыбкой ко мне.
– Если бы тетя знала, – говорит она, – что вы сделали, она бы не обвинила меня в невежливости.
– Если бы вы знали, как я теперь унижен! Чтобы показать вам, что я раскаиваюсь, я должен теперь уйти. Но правильно ли это истолкуют?
– Если вы уйдете, моя тетя скажет, что я глупа, что я вас утомила.
– Тогда я остаюсь. До этого случая вы не имели представления о том предмете, который я счел возможным вам показать?
– Я имела только смутное представление. Только месяц, как моя тетя забрала меня из Мелюна, где я находилась в монастыре с восьми лет, а сейчас мне семнадцать. Меня хотят уговорить принять постриг, но я не соглашаюсь.
– Вы недовольны тем, что я сделал? Если я и согрешил, это из добрых побуждений.
– Я не должна вам это позволять, это моя ошибка. Я прошу вас только быть скромным.
– Не сомневайтесь в моей скромности, потому что в противном случае я первый пострадаю.
– Вы преподали мне урок, который будет мне полезен в будущем. Но вы продолжаете. Прекратите, или я и в самом деле уйду.
– Останьтесь, это окончилось. Вы видите на этом платке действительный признак моего удовольствия.
– Что это?
– Это материя, которая, будучи помещенной в соответствующую печь, выходит оттуда через девять месяцев мальчиком или девочкой.
В начале марта ко мне явился прекрасный молодой человек в рединготе, вида веселого, честного и благородного, с письмом в руке. Он передал мне его в такой манере, что я сразу узнал в нем венецианца. Я вскрыл письмо и обрадовался. Оно было от моей дорогой и уважаемой м-м Манзони. Она рекомендовала мне подателя сего, графа де Тирета из Тревизо, который сам мне расскажет свою грустную историю. Она присылала мне также небольшой сундучок, в котором, как она мне написала, я найду все свои манускрипты, поскольку, она уверена, больше меня не увидит. Я поднялся, чтобы сказать ему, что если он чего-нибудь от меня хочет, ему не найти более сильной рекомендации.
– Скажите же, месье граф, как я могу быть вам полезен.
– Я нуждаюсь в вашей дружбе. Совет моей родины избрал меня в прошлом году занять опасный пост. Меня сделали держателем «Мон-де Пьете»[10] в компании еще с двумя ноблями моего возраста. Развлечения карнавала вызвали у нас необходимость изыскать денег, мы воспользовались частью того, что было у нас в кассе, надеясь вернуть это до того, как должны будем представить отчет. Надеялись мы напрасно. Отцы моих двух коллег, более богатые, чем мой, спасли их, заплатив, а я, в невозможности это сделать, решился на бегство. М-м Манзони посоветовала мне обратиться за помощью к вам, поручив мне также доставить вам маленький сундук, который вы получите сегодня же. Я приехал вчера дилижансом из Лиона; у меня осталось только два луи; у меня есть рубашки, но из одежды только то, что на мне. Мне двадцать пять лет, у меня железное здоровье и твердое намерение делать все, чтобы жить как порядочный человек, но я ничего не умею делать и не имею никакого таланта; я только играю на поперечной флейте для собственного удовольствия; я говорю и пишу только на своем языке и у меня нет литературных способностей. Как вы думаете, сможете ли вы что-нибудь для меня сделать? Должен вам также сказать, что я не могу рассчитывать получить чью-либо поддержку, и менее всего моего отца, который, чтобы спасти честь семьи, отказал мне в наследстве, которого я теперь лишен до конца жизни. Этот короткий рассказ меня удивил, но его искренность мне понравилась. Я сказал ему принести свои вещи в комнату, соседнюю с моей, которая также сдавалась, и заказать себе в комнату еду.
– Все это, дорогой граф, не будет вам ничего стоить, а тем временем я подумаю о вас. Мы поговорим завтра. Я никогда не ем у себя. Оставьте меня, потому что я должен работать, и если вы пойдете пройтись, остерегайтесь дурных знакомств, и, в особенности, не говорите никому о ваших делах. Думаю, вы любите игру?
– Я ее проклинаю, потому что она – наполовину причина моего разорения.
– А другая половина?
– Женщины.
– Женщины? Они созданы, чтобы платить вам.
– Дай боже, чтобы я нашел такую. У нас водятся только шлюхи.
– Если вы не деликатны в этом отношении, вам повезет в Париже.
– Что вы имеете в виду под словом «деликатен»? Я не могу быть сутенером.
– Вы правы. Я имею в виду мужчину, который может быть нежен, при условии, что влюблен; который не заставит страдать в своих объятиях и старую развалину.
– Если это так, я не разборчив. Я чувствую, что женщина богатая сочла бы меня влюбленным, даже если бы сочетала в себе все самое отвратительное.
– Браво. Вы добьетесь успеха. Вы пойдете к послу?
– Боже сохрани.
Весь Париж сейчас в трауре. Поднимитесь на второй этаж. Вы найдете там портного. Закажите себе черную одежду и скажите ему от моего имени, что хотите ее к завтрашнему утру. Прощайте.
Возвратившись в полночь, я нашел у себя сундучок со всей моей корреспонденцией и любимые миниатюры. Всю жизнь я пользовался табакерками с вделанными в них миниатюрными портретами.
На другой день я увиделся с Тирета, одетым в черное.
– Вот видите, – сказал я ему, – как все быстро делается в Париже?
В этот момент мне объявили о приходе аббата де ла Коста. Я не вспомнил это имя, но тем не менее пригласил его войти. Я увидел того же аббата, что встретил у аббата де Лавиль. Я попросил у него прощения за то, что за недостатком времени не нанес ему визит. Он поздравил меня с успехом моей лотереи. Он сказал о том, что узнал, что я распределил билетов более чем на две тысячи экю в отеле «Кельн».
Да, я там имею всегда в карман от восьми до десяти тысяч франков.
– Я там также беру на тысячу экю.
– Пожалуйста. В моем бюро вы сможете выбирать номера.
– Мне это неважно. Не дадите ли мне сами такие, как есть.
– Охотно. Вот. Выбирайте.
Выбрав несколько, он попросил у меня письменный прибор, чтобы написать расписку.
– Никаких расписок, – сказал я, смеясь и забирая свои билеты, я даю их только за наличные.
– Я принесу их вам завтра.
– И вы получите завтра билеты: они зарегистрированы в бюро и я не могу поступить иначе.
– Дайте мне те, что не зарегистрированы.
– Я этого не делаю, так как, если они выиграют, я должен буду заплатить из собственного кармана.
– Я полагаю, вы можете пойти на риск.
– Я так не думаю.
Он заговорил затем с Тирета по-итальянски и предложил ему представить его м-м де Ламбертини, вдове папского племянника. Я сказал, что тоже пойду, и мы отправились туда.
Мы сошли у ее дверей на улице Кристины. Я увидел женщину, которой, несмотря на ее моложавый возраст, я дал бы сорок лет: худая, с черными глазами, живая, ошеломляющая, смешливая, такая, наконец, что может породить каприз. Я разговорил ее и нашел, что она не вдова и не племянница папы; Она была из Модены и настоящая авантюристка. Я видел, что Тирета ею заинтересовался. Она хотела пригласить нас обедать, но мы уклонились. Один Тирета остался. Я высадил аббата на набережной Ферай и пошел обедать к Кальзабижи.
После обеда он принял меня тет-а-тет и сказал, что г-н дю Верней сказал ему известить меня, что он не разрешает мне распределять билеты за свой счет.
– Он принимает меня за дурака или за жулика. Я пожалуюсь г-ну де Булонь.
– Вы сделаете ошибку, потому что известить не означает обиду.
– Вы сами меня обижаете, высказывая такое мнение. Но я не стану дожидаться второго такого рода высказывания.
Он меня успокоил и уговорил пойти вместе с ним поговорить с г-ном де Верней. Бравый старик увидел, что я в гневе, попросил у меня прощения и сказал, что так называемый аббат де ла Кост сказал ему, что я допускаю такую вольность. Я больше ни разу не видел этого аббата, того самого, который три года спустя был приговорен к галерам, где и окончил свои дни, за то, что продавал в Париже билеты лотереи Треву, которой не существовало.
На следующий день после визита ко мне этого аббата я увидел входящего ко мне в комнату Тирета. Он сказал мне, что провел ночь с папской племянницей и полагает, что она осталась довольна его персоной, поскольку захотела его поселить у себя и содержать, если он согласится говорить г-ну Ленуар, который был ее любовником, что он ее кузен.
– Она предполагает, – сказал он, – что этот месье даст мне должность в откупах. Я ей ответил, что как близкий друг не могу на что либо решиться, не посоветовавшись с вами. Она предложила мне пригласить вас к ней обедать в воскресенье.
– Я с удовольствием пойду.
Я нашел эту женщину безумно влюбленной в моего друга, которого она называла графом «Шесть ударов», под которым он и был известен в Париже, пока там оставался. Она выдавала его за владельца этого ленного имения, что во Франции сочли легендой, и хотела стать его дамой. Рассказав мне о его ночных подвигах, как будто я был ее старейшим другом, она сказала, что хотела бы его поселить, что имеет на то согласие г-на Ленуар, который даже радуется, что у нее поселится ее кузен. Она ожидала его после обеда, и ей не терпелось его тому поскорее представить.
После обеда, говоря снова о качествах моего соотечественника, она к нему приставала, и он, впрочем, довольный ее рассказами о своей доблести, указывал ей на мое присутствие. Это зрелище меня нисколько не поражало, но, видя экстраординарное телосложение моего друга, я понял, что он может рассчитывать сделать карьеру везде, где есть женщины ее типа.
В три часа пришли две женщины в возрасте. Это были картежницы. Ламбертини представила им г-на «Шесть ударов» как своего кузена. Со своим импозантным именем он стал объектом большого интереса и желания его проверить, тем более, что его тарабарщина была сочтена неудобопонятной. Героиня не замедлила поведать на ушко своим подругам комментарии к его прекрасному имени и расхвалить необычайное богатство своего вассала. Это невероятно, говорили матроны, лорнируя его, и Тирета, казалось, говорил им: Дамы, не сомневайтесь!
Подъезжает фиакр. Я вижу толстую женщину, прехорошенькую племянницу и бледного мужчину, одетого в черное, в круглом парике. После взаимных объятий Ламбертини представляет своего кузена «Шесть ударов»; удивляются его имени, но комментарии обходятся молчанием; обращают внимание только на редкую смелость, проявленную человеком, появившимся в Париже, не зная ни слова по-французски, и при этом развлекающему своей тарабарщиной всю компанию, которая, ничего не понимая, разражалась смехом. Ламбертини приготовила все для брелана[11], не удосужившись пригласить меня играть, но она хотела, чтобы ее дражайший кузен сел играть возле нее, напополам. Он не понимал игры, но это было неважно, – он научится, она хочет его обучать. Очаровательная демуазель не знала никаких игр, я обеспечил себе место рядом с ней у камина. Тетушка говорит мне со смехом, что я напрасно буду искать тем для разговора, но это для нее извинительно, потому что она всего месяц как вышла из монастыря.
Однако я уселся рядом с ней у огня, потому что увидел, что завязалась игра. Она первая нарушила молчание, спросив у меня, кто этот красивый месье, который не умеет говорить.
– Это сеньор из моей страны, который из-за дела чести бежал оттуда. Он заговорит по-французски, когда научится, и тогда над ним больше не будут насмехаться. Мне досадно, что я его сюда привел, потому что менее чем через двадцать четыре часа его мне испортили.
– Каким образом?
– Я не осмеливаюсь вам это говорить, потому что, возможно, ваша тетушка сочтет это дурным.
– Я не собираюсь ей докладывать; но, наверное, мое любопытство следовало бы сдерживать.
– Мадемуазель, я осознаю свою вину, но я принесу покаяние, рассказав вам все. М-м Ламбертини уложила его в постель с собой и дала ему после этого странное имя «Шесть ударов». Это все. Мне жаль, потому что до этого случая он не был распутником.
Как я мог говорить такое знатной девице, порядочной девице, для которой происходящее в доме Ламбертини было совершенно внове? Я был поражен, увидев, как ее лицо окрасилось стыдом. Я не мог этому поверить. Две минуты спустя она удивила меня совершенно неожиданным вопросом.
– Что общего, – говорит она, – между названием «Шесть ударов» и тем, что он лег спать с мадам?
– Он сделал ей шесть раз подряд то, что порядочный муж делает своей жене лишь раз в неделю.
– И вы полагаете меня достаточно тупой, чтобы я рассказывала моей тете то, что вы сейчас сказали?
– Но я еще более поражен другим.
– Я вернусь через минутку.
Проделав то, что забавная историйка вынудила ее проделать, она вошла обратно и стала позади стула тетушки, изучая фигуру героя; затем она вернулась на свое место, вся пылая.
– Чем еще другим вы поражены, что хотели мне сказать?
– Смею ли я говорить вам все?
– Вы мне столько всего сказали, что, мне кажется, остались только какие-то мелочи.
– Знайте же, что сегодня, после обеда, она его обязала проделать это в моем присутствии.
– Но если это вам не нравится, очевидно, вы ревнуете.
– Это не так. Я чувствую себя униженным из-за обстоятельства, о котором я не осмеливаюсь вам говорить.
– Мне кажется, вы насмехаетесь надо мной с этим вашим «не осмеливаюсь».
– Боже сохрани, мадемуазель. Она заставила меня убедиться, что мой друг превосходит меня на два дюйма.
– Я наоборот полагаю, что это вы выше его на два дюйма.
– Речь не идет о росте, но о другом размере, который вы можете себе вообразить и в котором мой друг истинный монстр.
– Монстр? И что же это такое? Не лучше ли не быть ни в чем монстром?
– Это правильно и справедливо; но в этой области некоторые женщины, не похожие на вас, любят монструозность.
– Я не вполне себе представляю эту область, чтобы вообразить, какова должна быть величина, которая может быть названа монструозной. Я также нахожу странным, что это может вас унизить.
– Поверите ли вы, если увидите меня?
– Увидев вас, когда я вошла сюда, я об этом не подумала. У вас вид человека весьма пропорционального; но если вы знаете, что это не так, мне вас жаль.
– Взгляните, прошу вас.
– Я полагаю, что это вы монстр, потому что вы внушаете мне страх.
Она отошла и встала позади стула своей тетушки, но я не сомневался, что она вернется, потому что явно была далеко не столь глупа и невинна. Я полагал, что она хочет играть роль, и, безотносительно того, хорошо или плохо она сыграла, я был рад тому, что она была заинтересована. Я должен был ее наказать за попытку меня обмануть, и, поскольку я находил ее очаровательной, я был рад, что мое наказание, очевидно, не сможет ей не понравиться. Мог ли я сомневаться в ее уме? Весь наш диалог поддерживался ею, и все то, что я говорил или делал, происходило в соответствии с ее очевидными устремлениями.
Четыре или пять минут спустя ее толстая тетушка, проиграв брелан, говорит племяннице, что она приносит несчастье и что она пренебрегает правилами вежливости, оставляя меня одного. Та ей ничего не возражает и возвращается с улыбкой ко мне.
– Если бы тетя знала, – говорит она, – что вы сделали, она бы не обвинила меня в невежливости.
– Если бы вы знали, как я теперь унижен! Чтобы показать вам, что я раскаиваюсь, я должен теперь уйти. Но правильно ли это истолкуют?
– Если вы уйдете, моя тетя скажет, что я глупа, что я вас утомила.
– Тогда я остаюсь. До этого случая вы не имели представления о том предмете, который я счел возможным вам показать?
– Я имела только смутное представление. Только месяц, как моя тетя забрала меня из Мелюна, где я находилась в монастыре с восьми лет, а сейчас мне семнадцать. Меня хотят уговорить принять постриг, но я не соглашаюсь.
– Вы недовольны тем, что я сделал? Если я и согрешил, это из добрых побуждений.
– Я не должна вам это позволять, это моя ошибка. Я прошу вас только быть скромным.
– Не сомневайтесь в моей скромности, потому что в противном случае я первый пострадаю.
– Вы преподали мне урок, который будет мне полезен в будущем. Но вы продолжаете. Прекратите, или я и в самом деле уйду.
– Останьтесь, это окончилось. Вы видите на этом платке действительный признак моего удовольствия.
– Что это?
– Это материя, которая, будучи помещенной в соответствующую печь, выходит оттуда через девять месяцев мальчиком или девочкой.