x x x
Моя Корделия!
Что такое тоска, этот душевный мрак, эта тьма? Плохие поэты рифмуют на это — «тюрьма». Какая нелепость! Разве тоскует лишь тот, что сидит в тюрьме? Разве не тоскуют на свободе? Будь я свободен, как бы я тосковал! А ведь, собственно говоря, я свободен, как птица, и все-таки тоскую! Тоска не покидает меня, когда я иду к тебе, когда ухожу от тебя, даже когда сижу рядом с тобой, я тоскую о тебе! Но разве можно тосковать о том, что имеешь? Да, если боишься потерять его в следующую же минуту. Моя тоска — вечное нетерпение. Лишь пережив вечность и убедившись, что ты во всякую минуту принадлежала мне одному, мог бы я спокойно вернуться к тебе и вновь пережить с тобой эту вечность. Если бы и тогда у меня не хватило терпения даже на минутную разлуку с тобой, то я мог бы по крайней мере быть спокойным в те минуты, когда сидел бы рядом с тобой.
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Перед нами маленький кабриолет. Он мал, но для меня он больше всего на свете, так как достаточно велик для нас двоих. Он запряжен парой коней, диких и необузданных, как силы стихий, нетерпеливых, как моя страсть, смелых, как твои мысли. Хочешь, я увезу тебя, моя подруга! Молви лишь слово, и натянутые вожжи ослабнут, кони вырвутся на волю и помчатся, унося нас в безумном беге! Я увезу тебя, но не от людей к людям, нет, мы умчимся из мира действительности. Кони взвиваются на дыбы, экипаж подымается. Кони несутся почти вертикально ввысь… Мы пролетаем сквозь облака, стремясь в необъятный простор неба. Свист и шум вокруг… Что это? Сидим ли мы сами неподвижно, весь мир движется, или действительно мы мчимся в безумном полете? Если у тебя кружится голова, моя Корделия, крепче держись за меня, у меня голова не закружится. Этого не может случиться ни в духовном смысле, если думаешь о другом, — а я думаю лишь о тебе, ни в физическом, если устремляешь взор на один предмет, — а я смотрю лишь на тебя. Держись же крепче, и пусть рушится мир, пусть легкий экипаж исчезнет из-под наших ног, мы все-таки останемся в объятиях друг друга, витая в гармонии сфер!
Твой Йоханнес.
x x x
Это уж из рук вон! Лакей мой продежурил под проливным дождем целых шесть часов, а я сам — два, карауля эту миленькую Шарлотту. Она каждую среду, между двумя и пятью часами, навещает свою старую тетку и, как на зло, не явилась именно сегодня, когда я так хочу встретить ее! А зачем? Затем, что она всегда навевает на меня какое-то особенное настроение. Я кланяюсь ей, она делает мне реверанс с такой миной, точно готова провалиться сквозь землю, а между тем взор ее говорит, что она на седьмом небе! Этот реверанс, мина и выражение глаз зажигают во мне священный огонь желания. Этим, впрочем, и ограничивается мой интерес к ней. Я добиваюсь только ее поклона; большего, если б даже она сама пошла навстречу, мне не нужно. Но поклон ее вызывает во мне нужное настроение, которое я и трачу затем на Корделию. Пари держу, что лукавая девчонка как-нибудь да проскользнула мимо нашего носа. Не в одних только комедиях, в действительной жизни тоже очень трудно усмотреть за молодой девушкой, тут надо быть стоглазым Аргусом. Предание говорит, что была некогда нимфа Кардея, дурачившая мужчин. Она обитала в лесу, заманивала жертву в чащу и исчезала. Так хотела она, между прочим, подшутить и над Янусом, но он сам подшутил над ней: у него ведь были глаза и на затылке.
x x x
… Письма мои достигают своей цели, они развивают Корделию, хотя еще и не в эротическом смысле. Для этого письма не годятся, тут нужны маленькие billets-doux. Чем короче, сосредоточеннее будет содержание этих записочек, тем скорее они воспламенят в ней эротические чувства. Не желая развить в ней чрезмерную сентиментальность, я буду слегка подмораживать ее пылкие чувства иронией разговоров, что в то же время возбудит в ней жажду к опьяняющему напитку писем. Эти последние смутно намекнут ей о каком-то таинственном, высшем наслаждении, а когда в ее душе загорится страстное желание этого наслаждения, письма прекратятся. Такое искусственное сопротивление с моей стороны сделает то, что ожидаемое воплотится в ее душе в яркое представление, станет как бы ее собственной мыслью, влечением ее собственного сердца… Это мне и нужно.
x x x
Моя Корделия!
Где-то в городе живет семейство: мать — вдова и три дочери. Две из них учатся стряпать в "Королевской кухне". Было это весною, часов в 5 пополудни. Дверь в гостиную тихо отворилась, чей-то пытливый взор оглядел комнату. Никого из хозяев нет, только у рояля сидит молодая девушка. Дверь неслышно приотворилась наполовину — из передней подслушивают. Играет на рояле не артистка — молодая девушка играет какую-то шведскую песню о кратковременности красоты и юности. Слова песни как будто смеются над юностью и красотой, но юность и красота самой девушки смеются над словами песни. Кто прав, девушка или песня? Звуки льются так тихо и меланхолично, как будто грусть решает спор в свою пользу. Но грусть тут не судья. Что общего между утром и вечером? Клавиши дрожат и стонут… Духи резонанса встают в смятении и не понимают друг друга… Моя Корделия, зачем так горячо, зачем эта страсть? Какой промежуток времени должен, однако, отделять нас от события, чтобы мы могли вспоминать о нем, и какой, чтобы тоска воспоминания не могла больше уловить его? Для большинства людей существуют в этом отношении известные границы: они не могут вспоминать ни того, что слишком близко к ним по времени, ни того, что слишком далеко. Я же не знаю границ: пережитое вчера я мог бы отодвинуть от себя за тысячу лет и все-таки могу вспомнить о нем, как о вчерашнем.
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Я должен доверить тебе тайну моего друга! Кому же и доверить мою тайну, как не тебе? Отзывчивому эхо? Оно выдало бы ее. Звездам? Они светятся таким холодным безучастным блеском. Людям. Люди не поймут. Тебе одной доверяю я мою тайну, ты ведь сумеешь хранить ее. Слушай же. Есть на свете девушка, прекраснее мечты, ярче солнечного луча, глубже моря, горделивее полета орла. О, склони же свою головку ко мне на плечо, приникни к моим устам и внимай моей речи, чтобы ни одно слово не ускользнуло от тебя: эту девушку я люблю больше жизни — она моя жизнь; больше всех моих желаний — она мое единственное желание; больше всех моих мыслей — она моя единственная мысль! Я люблю ее горячее, чем солнце — полевой цветок, нетерпеливее, чем раскаленный песок пустыни — дождь! Я льну к ней всей душой, всем существом нежнее, чем взор матери к любимому ребенку, доверчивее, чем душа молящегося к божеству, неразрывнее, чем растение к своему корню!.. Внезапный наплыв мыслей клонит твою головку к груди, подымающейся к ней на помощь… Ты поняла меня, моя Корделия, ты ничего не пропустила из моей речи, ты поняла ее вполне! И ты сохранишь мою тайну, я мог доверить ее тебе. Говорят, что преступники обязываются к молчанию своим соучастием в преступлении. Я доверил тебе свою тайну, содержание всей моей жизни… Не хочешь ли ты в свою очередь сообщить мне нечто до того важное, прекрасное и целомудренное. что все силы небесные и земные поднялись бы в гневе, будь это выдано посторонним!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Темные тучи заволокли небо, сдвинулись, как хмурые брови, на его гневном челе; лес стонет и качается, бросаемый из стороны в сторону тревожными сновидениями. И я потерял тебя в лесу! За каждым деревом мерещится мне женская фигура, похожая на тебя… Я приближаюсь, и видение исчезает за следующим деревом. Что же ты не показываешься, не даешься мне? Все мутится в моей голове, в глазах мешается… Деревья теряют свои резкие очертания и сливаются в каком-то море тумана, где скользят и тают воздушные женские призраки, похожие на тебя… Тебя же все нет и нет! Твой образ лишь неуловимо мелькает среди пенистых волн воображения… Но я счастлив и тем, что вижу образы, хоть чуть напоминающие тебя. Чем объяснить их появление? Богатым ли единством твоего существа или бедной многосторонностью моего? Любить одну тебя, не значит ли это — любить весь мир?..
Твой Йоханнес.
x x x
Интересно было бы записывать все наши разговоры с Корделией. К сожалению, это невозможно. Ведь если бы даже и удалось вспомнить каждое слово, которым мы обменялись, то как восстановить нерв всей беседы? Как передать эту неожиданность восклицаний, страстность блеснувшей мысли, невольный порыв желания, словом, все, составляющее жизненный элемент беседы? Я более не подготавливаюсь к разговорам с Корделией, это противоречило бы самому существу разговора, раз он должен носить эротический оттенок. Но содержание моих писем у меня всегда в памяти, и я постоянно имею в виду вызванное ими в Корделии настроение. Мне, конечно, в голову не приходит справляться, прочла ли она эти послания — в этом и без того нетрудно убедиться; и вообще я избегаю всякого прямого разговора о них; зато через всю нашу беседу проходит как бы нить, таинственно поддерживающая связь с ними, иногда для того, чтобы сильнее запечатлеть в ней известное настроение, иногда же, чтобы сгладить его и ввести ее в заблуждение. В последнем случае я имею в виду, что она может перечесть письмо, получить новое впечатление и т. д.
С Корделией произошла или, вернее, происходит какая-то перемена. Чтобы определить ее настоящее душевное настроение, я назову его, пожалуй, "пантеистически смелым". Это сразу читается в ее взгляде: в нем светится какое-то безумно смелое ожидание, жажда чего-то необыкновенного и в то же время как будто грустная недоверчивость, мечтательность — почти мольба… Она ищет чудесного вне себя, она готова молить, чтобы оно явилось — как будто не в ее власти вызвать его! Против всего этого надо принять меры, иначе я слишком рано получу перевес над нею. Вчера еще она сказала, что во мне есть нечто царственное; она, пожалуй, готова преклониться передо мной, но этого нельзя допускать. Ты права, моя дорогая, во мне есть нечто царственное, но ты и не подозреваешь, каким царством я управляю! Я царствую над своими страстями! Я держу их в тесном заключении, как Эол — бури, лишь изредка давая волю то одной, то другой. Теперь нужно будет подлить в мои письма сладкого яда лести. Лесть придаст ей известную долю самоуверенности, определит границы моих и ее преимуществ так, что перевес окажется пока на ее стороне. Лесть, однако, — опасное оружие, и обходиться с ним надо очень осторожно. Иногда приходится ставить самого себя очень высоко, оставляя, впрочем, свободной самую верхнюю ступень, иногда — очень низко. Первое ведет к цели преимущественно в духовных отношениях, второе же — в эротических. Теперь подумаем: обязана ли она мне чем-нибудь? Нет. Желаю ли я сам, чтобы она была мне обязана? Нет. Я слишком тонкий знаток эротического, чтобы позволить себе такие глупости. И если бы даже действительно оно было так, я всеми силами постарался бы заставить позабыть об этом ее и усыпить такую мысль в самом себе. У всякой девушки, как и у Ариадны, есть нить, помогающая отыскать дорогу в лабиринт ее сердца… но не ей самой, а другому.
x x x
Моя Корделия!
Скажи, и я повинуюсь. Желание твое — приказание, просьба — могучее заклинание, всякая, даже мимолетная прихоть — счастье для меня! Ведь я, повинуясь тебе, нахожусь не вне тебя, как покорный дух из "Тысячи и одной ночи", нет: ты говоришь — воля твоя принимает определенные формы, создается, а с нею и я. Я — душевный хаос, ожидающий слова твоего!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Ты знаешь, как я люблю беседовать с самим собой? В себе самом я нашел самого интересного собеседника из всех моих знакомых. Иногда я боялся, что у меня не хватит материала для этих бесед, теперь же я уверен, что он никогда не иссякнет: теперь у меня есть ты! Я говорю о тебе с самим собою, т. е. о самом интересном предмете с самым интересным собеседником. Увы! Я — только интересный собеседник, ты же интереснейший предмет беседы!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Ты говоришь, что я полюбил тебя так еще недавно… Тебя как будто беспокоит мысль, что я мог любить раньше? Слушай: есть старинные рукописи, в которых острый взгляд знатока сразу улавливает бледные следы древнего письма, выцветшие от времени и теперь почти исчезнувшие под новыми письменами. Тогда новое письмо вытравляется, стирается и восстанавливается древнее. Твой взор помог мне найти в себе меня самого. Я дал забвению стереть с моей души все наносное, не касающееся тебя, и что же? Я открыл на дне моей души древние и вместе с тем божественные письмена, я открыл, что моя любовь к тебе родилась вместе со мною!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Как может существовать государство, разделившееся в самом себе, ведущее борьбу с самим собою? Как существую я, если силы моей души разделились и борются между собою? Из-за чего? Из-за тебя. Я хочу найти спокойствие в мысли, что люблю тебя. Но как же достигнуть этого спокойствия? Одна из борющихся сил хочет убедить других, что она сильнее, искреннее всех любит тебя, другая хочет того же и т. д. Если б эта борьба происходила вне меня, она бы не особенно встревожила меня; я не побоялся бы ничего, пусть даже кто-нибудь дерзнул бы влюбиться или не влюбиться в тебя, — и то и другое одинаково преступно, — но эта борьба во мне самом убивает меня! Это — страсть, разделившаяся в самой себе!
Твой Йоханнес.
x x x
Да, да, прелестная рыбачка, прячься, прячься себе за деревьями, подымай свою ношу, тебе так идет это легкое сгибание стана! С какой природной грацией согнулась ты под связкой хвороста, собранного тобой… Да, подумать только, что такое изящное, стройное создание обречено таскать хворост! Ты наклоняешься и вновь выпрямляешься, как танцовщица, выказав при этом красоту своих форм: тонкую талию, широкие плечи, пышную грудь… Да, это оценит в тебе всякий знаток прекрасного. Ты, пожалуй, скажешь: "Какие пустяки! Городские дамы куда красивее". Э, дитя мое! Ты еще не знаешь, сколько на свете фальши. Продолжай-ка лучше свой путь в этом огромном лесу, который тянется без конца, без края!..
А может быть, ты вовсе не простая рыбачка, а сказочная заколдованная принцесса в плену у какого-нибудь злого чародея? Только у такого и хватит жестокости заставить тебя таскать хворост… Зачем ты так углубляешься в чащу? Ведь если ты действительно рыбачка, то тебе нужно идти в рыбачий поселок по дороге мимо меня… Так-так, иди себе по тропинке, игриво вьющейся между деревьями, — я не потеряю тебя из виду; оглядывайся сколько хочешь — меня не сдвинуть с места! Желание не увлекает меня; я сижу спокойно на изгороди и курю сигару. Подвернись ты в другое время — пожалуй… Ты все продолжаешь оглядываться на меня, взор твой блестит так лукаво… легкая походка так и манит… Я знаю, куда ведет твой путь! В чащу густого леса, где тихо шепчут деревья, где царит тишина, полная звуков… Смотри, само небо покровительствует тебе: солнце прячется за облаками, в лесу темнеет, деревья сдвигаются, образуя таинственную завесу… Прощай, моя очаровательная рыбачка, спасибо за эту прекрасную минуту! Твоя красота и грация произвели на меня чудное впечатление, хоть и не достаточно сильное, чтобы сдвинуть меня с моей твердой позиции на изгороди, но зато богатое внутренним содержанием.
x x x
Иаков, заключивший с Лаваном условие брать себе в награду лишь пестрых овец, раскладывал в ручье, откуда пили овцы, пестрые палки… Так и я повсюду помещаю перед Корделией себя, взор ее постоянно обращен на меня. Она думает, что в этом сказывается одно лишь нежное, заботливое внимание влюбленного, но у меня имеется в виду другая цель. Я же добиваюсь, чтобы она потеряла интерес ко всему остальному, постоянно видела перед своими духовными очами одного меня!..
x x x
Моя Корделия!
Да разве я могу забыть тебя? Разве моя любовь к тебе — дело памяти?
Пусть время сотрет со своих скрижалей все, пусть уничтожит даже самую память — отношения мои к тебе не потеряют силы, ты не будешь забыта. Забыть тебя! О чем же я стал бы тогда помнить? Я ведь забыл самого себя, чтобы помнить о тебе; забыв же тебя, мне пришлось бы вспомнить о себе, но в ту же минуту, как я вспомню о себе, я не могу не вспомнить и о тебе! Забыть тебя? Да что же было бы тогда?! Есть старинная картина, изображающая Ариадну, которая тревожно вскочила со своего ложа и впилась взором в уплывающий на всех парусах корабль. Рядом с Ариадной стоит Амур с луком без тетивы и утирает слезы. Немного поодаль видна женская фигура с крыльями за плечами и шлемом самую картину, но в несколько измененном виде: Амур не плачет и лук его цел, — ведь ты же не сделалась бы ни менее прекрасной, ни менее обаятельной оттого, что я потерял разум?.. Итак, Амур улыбается и готов пустить стрелу; Немезида тоже не стоит спокойно, она тоже натягивает лук. Затем на старой картине на корме уплывающего корабля виднеется мужская фигура, углубленная в какую-то работу; ее считают Тезеем. На моей же картине он стоит на корме, тоскливо смотрит на оставленный берег и простирает к нему руки: он раскаялся, или, вернее, безумие оставило его, но корабль уносит! И Амур, и Немезида — оба готовы спустить свои стрелы, и они попадут в цель: обе ударят ему в сердце, в знак того, что любовь была для него Немезидой — мстительницей.
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Обо мне говорят, что я влюблен в самого себя. Меня это нисколько не удивляет. Как же могут заметить посторонние, что я способен любить, если я люблю одну тебя? Они даже подозревать этого не могут — ведь я люблю только тебя. Ну что же? Пусть я влюблен в самого себя… А почему? Потому что люблю тебя, люблю все, принадлежащее тебе, люблю между прочим и себя: мое «я» тоже ведь принадлежит тебе. Если бы я разлюбил тебя, я бы разлюбил и себя! Итак, то, в чем профаны видят доказательство высшего эгоизма, будет теперь для твоего просвещенного взора лишь выражением чистейшей любви и симпатии. То, в чем они видят одно прозаическое чувство самосохранения, будет для тебя проявлением восторженнейшего самоуничтожения!
Твой Йоханнес.
x x x
Я особенно опасался, что душевное развитие Корделии займет у меня слишком много времени; вижу, однако, она делает быстрые успехи. Теперь, чтобы поддержать в ней этот подъем духа, надо постоянно волновать ее душу. Нельзя допустить, чтобы силы ее упали раньше времени, т. е. раньше наступления той поры, когда время для нее совсем перестанет существовать!
x x x
Да, истинная любовь не пойдет большой дорогой — по ней ходит только брак; она не изберет и проселочной тропинки — тропинка эта уже протоптана; любовь предпочитает сама пробивать себе дорогу. А в таком случае, что может быть лучше, удобнее Коршунова леса? Можно углубиться в самую чащу, там не встретишь ни души посторонней, и, гуляя в таком уединении, рука об руку, отлично поймешь друг друга… То, что прежде только смутно радовало или томило вас, станет вдруг ясным… Да, вот этот чудный бук — немой свидетель вашей любви. Под его кудрявой листвой вы признались друг другу в любви, и воспоминание ярко вспыхнуло в ваших сердцах: вы вновь увидали себя на балу, почувствовали первое пожатие рук… Вы вспомнили, как расстались затем, как потом думали об этой чудной встрече, не смея еще признаться в своей любви не только друг другу, но и самим себе. Право, очень интересно подслушать все это и проследить таким образом любовный роман двух юных существ… Вот они упали под деревом на колени, клянутся друг другу в вечной любви, и печатью, скрепляющей этот договор ненарушимого союза, был первый поцелуй. Эта сцена как раз кстати навеяла на меня такое настроение, какое мне понадобится сегодня для разговора с Корделией. Итак, этот бук стал нечаянным свидетелем вашего свидания. Что ж, дерево вообще недурной свидетель, но одного такого свидетеля все-таки как будто маловато. Положим, вы уверены, что и небо было вашим свидетелем, но небо… — это уж слишком абстрактная идея! Потому-то и явился еще один свидетель — я. Не показаться ли мне теперь? Нет, меня могут узнать, и это, пожалуй, повредит мне в будущем… Или не выйти ли мне из-за кустов тогда, когда они будут уходить и таким образом дать им знать о моем присутствии? Нет, и это нецелесообразно. Нецелесообразно? Да разве у меня есть какая-нибудь цель? Пока еще довольно неопределенная… но я предвижу, что они могут мне понадобиться для нового сильного ощущения… Они в моей власти, я могу даже разлучить их, если захочу: я знаю их тайну, а от кого я мог узнать ее? Лишь от него или от нее. Когда мне нужно будет это новое ощущение, я поражу их этим внезапным открытием. Но на кого направить удар? Если сказать ему, что она выдала мне тайну, он, пожалуй, лишь вежливо пожмет плечами: "Это невозможно!". А если ей?.. Пари держу, что она поверит и возмутится: "Как это гнусно!" и т. д. Итак, ура! А ведь это почти злорадство с моей стороны. Ну, да там еще видно будет. Впрочем, если окажется, что только от нее и только именно этим путем я могу получить нужное мне впечатление во всей полноте, то делать нечего — придется воспользоваться случаем!
x x x
Моя Корделия!
Я беден, ты — мое богатство! Я мрачен, ты — мой свет. У меня нет ничего, но я ни в чем не нуждаюсь. Да и как же я могу иметь что-нибудь? Как может обладать чем-либо тот, кто потерял власть над самим собою? Я счастлив, как дитя, которое не может и не должно обладать ничем. У меня тоже нет ничего, и я сам весь принадлежу тебе. Я более не существую сам по себе, я перестал существовать, чтобы стать твоим.
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Какой смысл в слове «моя»? Ведь оно не обозначает того, что принадлежит мне, но то, чему принадлежу я, что заключает в себе все мое существо. Это «то» мое лишь настолько, насколько я принадлежу ему сам. "Мой Бог" ведь это не тот Бог, Который принадлежит мне, но тот, Которому принадлежу я. То же самое и относительно выражений: "моя родина", "мое призвание", "моя страсть", "моя надежда". Не существуй уже с давних времен понятие о бессмертии, мысль, что я твой, создала бы его.
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Кто я? Скромный певец твоей победы, танцовщик, слегка поддерживающий тебя, когда ты грациозно и легко поднимаешься на воздух, ветвь, на которой ты отдыхаешь на мгновение от своего воздушного полета, или бас, оттеняющий мечтательно серебристые звуки твоего сопрано, заставляя их подыматься еще тоном выше? Что я такое наконец?.. Я — земная тяжесть, приковывающая тебя к земле, я — тело, материя, земля, прах, пепел… ты же, моя Корделия, ты — душа, ты — дух!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Любовь — все, и для того, кто любит, все остальное теряет всякое другое значение, кроме того, какое придает ему любовь. Если бы какой-нибудь жених признался своей невесте, что он интересуется и другой девушкой, то оказался бы, пожалуй, преступным в ее глазах, она возмутилась бы. Ты же, я знаю, увидела бы в таком признании лишь преклонение перед тобой. Ведь ты знаешь, что полюбить другую для меня невозможно, а если случится нечто похожее на это, то только потому, что моя любовь к тебе бросает свой отблеск и на все окружающее. Да, моя душа полна одною тобою, и жизнь получает для меня теперь совсем иное значение: она превращается в миф о тебе!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Любовь уничтожила во мне все! У меня остался лишь голос мой, который вечно повторяет тебе, что я люблю тебя! Но ты ведь не устала внимать ему, хотя он и сторожит твой слух повсюду? На разнообразном, вечно меняющемся фоне моего сознания твой чистый и цельный образ выступает еще ярче, еще рельефнее.
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
В старинных легендах рассказывается об озере, влюбленном в молодую девушку. Моя душа похожа на такое озеро. Оно то спокойно дает твоему образу отражаться в его недвижной глубине, то вдруг вообразит, что наконец схватило твой образ, и выступает из берегов, чтобы не дать ему ускользнуть, то опять утихает и лишь слегка колышется, играя твоим изображением, то вновь темнеет, мечется и бьется в отчаянии, вообразив, что потеряло его… Моя душа похожа на озеро, влюбленное в тебя.