Образ Пресвятой Девы Богородицы становится таким законченным, полным, ярко выписанным. Самые переживания Богоматери, Ее душевные муки и горе описаны в этих богослужебных стихах с такой ясностью и реализмом, что как бы видится перед глазами этот Образ безграничного страдания, видится с поразительной отчетливостью каждое выражение Ее, каждая тень печали на Пречистом Лике… Встают в памяти все дивные наши иконы снятия со Креста, погребения, все древние московские, киевские, хилендарские плащаницы, икона Божией Матери «Страстная». Чисто человеческое страдание, полное реализма, совмещается в дивной гармонии с божественным осиянием благодатного образа. Песнописец в таких ярких красках рисует эти моменты, словами такого реализма описывает скорбь.
«Дево Нескверная не терпяще утробнаго уязвления власы терзающе, глаголаше…» [ 400]
«Предстоящи… безсеменно Рождшая Тя и не терпящи зрети неправедно страждуща рыдаше с плачем и вопияше Ти: Како страждеши естеством Безстрастный, Сладчайший Сыне»… [ 401]
«Пречистая воздыхала еси слезящи, и вопияла еси горько: увы, Мне, Чадо Сладчайшее»… [ 402]
«Болезненно вещаше: увы Мне Чадо Мое, что сие сотворил еси: красный добротою паче всех человек, бездыханный, беззрачный являешися, не имея ни вида ниже доброты, увы Мне, Мой Свете. Не могу спяща зрети Тя, утробою уязвляюся и лютое оружие(собственно — меч) сердце мое проходит»… [ 403]
«На Кресте Тя видяще пригвождена… уязвляшеся Матерним милосердием(состраданием), Сына бо позна Своего»… [ 404]
«Уязвляшеся сердцем горце и стенящи болезненно из глубины души, лице со власы терзающи; тем же и в перси биющи, взываше жалостно: увы Мне, Божественное Чадо, увы Мне, Свете мира, что зашел еси от очию Моею, Агнче Божий»… [ 405]
«Сына Моего и Господа Моего лишена бых: увы Мне, болезную сердцем»… [ 406]
«Хотела бых с Тобою умрети, не терплю бо без дыхания мертва Тя видети».
«…ибо зашел еси, Сыне Мой, от очию Моею»… [ 407]
А на девятой песни канона, песни всегда посвященной Ей, Царице Небесной, и о Ней, и о радости Ее повествующей, на столь знакомый погребальный ирмос слышится:
«Радость Мне никакоже отселе прикоснется, не оставлю Его Единаго, зде же умру и спогребуся Ему». [ 408]
На утрени Великой Субботы, в ранний предрассветный час, вспоминая погребение Спасителево, слышим мы дивные похвалы Пречистой:
«О, Божие Слово! О радосте Моя, ныне терзаюся утробою Матерски». [ 409]
И взывает Дева ко всей природе и всей вселенной:
«О, горы и холми, и человеков множество, восплачитеся и вся рыдайте со Мной, Бога вашего Материю». [ 410]
Спаситель висит, пригвожден на Древе, человечество в безумии своем и отвержении от Бога дошло до крайнего предела. Пять с половиной тысяч лет ожидаемый момент избавления от клятвы и от закона наступил и… соединился с еще большим отпадением от Бога, с предательством и Богоубийством. На Голгофском холме, на самом месте погребения Адама, Новый Адам обновляет Своим страданием и смертью человечество, освобождает Адама от челюстей ада, основывает на Кресте Церковь Свою, скрепляет Ее Кровию Своею Нового Завета. Тело Свое, подобное нам во всем, кроме греха, «заимствованное от Девы», [ 411] распинается на Кресте, чтобы освятить нас, приобщить Себе. Ныне уже отдельные члены Церкви приобщаются Телу Его (которое и есть Церковь). Совершается Жертва Искупления и Евхаристии. Людям показуется сокровенный и таинственный момент евхаристичностиЦеркви.
«Пригвоздися Жених Церковный», — говорит песнь. [ 412]
В смерти Его всеобщая жизнь и избавление от смерти, от уз тела тленного.
«Якоже лев, Спасе, уснув плотию, яко некий скимен(львенок) мертв возстаеши, отложив старость плотскую». [ 413]
Всеми оставленный Спаситель Своими страданиями заканчивает весь тот необъемлемый и непостигаемый подвиг искупления, который совершался Им от момента Его рождения и в течение всей Его земной жизни. Он заканчивает искупление греха всех. В безмолвии всей природы, благоговейном и страшном молчании и страдании всей твари видимой и трепете невидимых Бесплотных Сил переживает Пречистая Матерь оставление Свое Сыном, сиротство Свое, одиночество…
«Словом Слово паче слова Рождшая, Пречистая» [ 414] взывает к Сыну Своему и Господу всех: Не остави Мя Едину, Тя Рождшую, Иисусе Мой Сладчайший». [ 415]
Безмужно рождшая Сына Своего лишается ныне Его и вопиет:
«Увы Мне, безчадствуюся безмужная». [ 416]
«Где зашел еси, вселюбезнейший Иисусе Мой, Сыне Мой, и Господи; не остави Мя Едину, Христе, Рождшую Тя». [ 417]
В ответ на эти рыдания и мольбы, на скорбь сиротства отвечает Ей Сын Ее и Господь, указывая на любимого и оставшегося верным ученика:
«Да вопиет Иоанн, сказуя учении божественными воплощение Твое: Слово плоть бысть из Девы непреложно и пребысть естеством Бога, якоже бе, не отступив Отеческих Его недр». [ 419]
После того, как уже «вся совершишася»и Господь «предаде Дух», вся вселенная пережила момент неизреченного изменения. Космичность момента искупительной смерти с особенной подробностью и реальностью схвачена в православном литургическом сознании. Ряд песнопений говорит о том, и уподобляет этот момент по своему необъемлемому значению разве только с таким же космическим переживанием момента грехопадения человечества.
О погребении же Спасителя и плаче говорит все повечерие Великого Пятка и половина субботней утрени. Снова в ярких красках и реальных образах изображают эти минуты Симеон Логофет, Марк Идруинтский, и св. Косьма Маиумский.
«Плачущи глаголаше Браконеискусная к благообразному(то есть Иосифу Аримафейскому): потщися, Иосифе, к Пилату приступити и испроси снети с древа Учителя твоего».
«Видев Пречистую горце слезящу, Иосиф смутися и, плача приступи к Пилату: даждь ми, вопия с плачем, Тело Бога моего». [ 420]
«Растерзаяся и рыдая, и дивися вкупе с Никодимом, снят Иосиф и уцеловавПречистое Тело, рыдаше, и стеняше, и поя Его яко Бога». [ 421]
«Песни Иосиф и Никодим надгробныя поют Христу, умершу ныне, поют же с ними и Серафимы». [ 422]
«Приимши Его с плачем Мати неискусомужная, положи на колену, молящи Его со слезами, и облобызающи горце же рыдающи и восклицающи». [ 423]
«Чадо Мое Возлюбленное, нага и уединена, и вонями помазана Мертвеца». [ 424]
«Зрящи Тя без славы и без дыхания и безобразна, и плачуся, держащи Тя». [ 425]
«Мироносицам глаголаше: срыдайте Ми, и сплачитеся горце: се бо свет Мой сладкий и Учитель ваш гробу предается». [ 426]
Наши песнописцы вкладывают в уста Пресвятой Богородицы исповедание христианских догматов, лишь спустя 3–4 века Церковью открыто изглаголанных в символах. Этим показуется богопросвещенное сознание Богоматери, просветление Ее Духом Святым еще до дня Пятидесятницы. Многое еще прикровенное от учеников и апостолов открылось в некоторой мере Ее Пречистому уму.
Озарение Духом Святым в светлый день Благовещения облагодатствовало Ее ум и положило на него особый отпечаток боговедения; безмужное зачатие и безболезненное рождение вселили в Нее не только сознание себя Честнейшею Херувим, но и Матерью Божьей, и именно Богородицею, а не только Христородицею. На протяжении всей земной жизни Сына Ее Она сознавала Его не только Сыном Своим, не только Учителем и Пророком, но и Господом и Богом Своим, и у Креста Его Она, «вопияше Матерски: Сыне Мой и Боже Мой, Сладчайшее Мое Чадо, како терпиши страсть поносную [ 427] и «како покрывается гробом неописанный Бог». [ 428]
Божия Матерь видит в страданиях Господних не только страдания и смерть, но понимает и все искупительное значение их; Она понимает, что эти крестные муки суть продолжение и завершение, завенчание всего искупительного подвига, который Он нес в течение всей Своей земной жизни.
«Неправедно како страждеши, хотяй избавити сущия от Адама земнороднии»… [ 429]
Умными очами Своими Она взирает и разумеет небесную славу величия Господня. «Егоже трепещут всяческая, яко Создателя и Бога, Долготерпеливе, слава Тебе»… [ 430]
«Видимый Мною, видим был еси Ангелом, Неприступне Иисусе, Сыне Мой»… [ 431]
«Единородне Сыне, покажи славу Твою, всех спасение»… [ 432]
«Не остави Мя Едину, Единородне, Отцу Соприсносущный»… [ 433]
«Како прославляемый яко Бог от Ангел, от беззаконных ныне человек, Сыне, хотяй, распинаешися; пою Тя, Долготерпеливе». [ 434]
Но величайшее Ее смирение показуется в этих песнопениях ясно и неизменно. Все они чужды обожения Богоматери, превозношения Ее до высоты, равной Триединому Богу, нездорового сектантского мистицизма, латинской «Мариолатрии», как все сие было чуждо и Самой Пречистой Деве. Божией Матери не приписывается абсолютное божеское разумение и понимание всего. Она не одарена божественным разумом. Она по своему смирению, избранию и святости, облагодатствованный человек и Божия Матерь. Со свойственным смирением, напоминающим известный диалог в благовещенском каноне, песнь говорит от лица Девы Богородицы:
«…не поемлю высоты таинства, и глубины великих судеб Твоих». [ 435]
А в других песнях выступает опять богоразумение Богоматери. Рыдающи взывает Она: «како Тя немолчно ангельскими песньми славословимаго дети еврейския Пилатову судищу, Сыне, представиша; песнословлю Твое, Слове, многое и неизреченное благоутробие». [ 436]
Смысл сего песнопения и его контрастные тона особенно резки и ярки. Богоматерь «умным» оком видит горнюю славу Триединого величия Божия, «еяже ангели не могут терпети»и в безпрестанных гласах пений величают сияние этой славы; [ 437] и как контраст сему великолепному и непередаваемому человеческим языком хвалению и славословию в ушах Пречистой раздается резкий и фанатический, беспощадный и злобный крик еврейских детей у Пилатова судища: «распни Его, распни Его!»
Особенно ярко видится проникновение в догматическое тайноразумение в этих словах:
«Зрящи Тя, Христе, Всенепорочная Мати, мертва на Кресте простерта вопияше: Сыне Мой, Собезначальне Отцу и Духови,кое неизреченное смотрение Твое сие, имже спасл еси пречистых рук Твоих, Щедре, создание». [ 438]
«Тления Тя кроме родих из чрева(то есть без истления Тя родила) прежде век Егоже Отец роди; и како тлееши, человецы терзают Тя, Сыне». [ 439]
Просвещение и разумение сокровенных тайн бытия Божия, неизвестное еще ученикам (ибо их ум не был еще
«…неправедно како страждеши, хотяй избавити сущия от Адама земнородныя»… [ 440]
«…како в худом гробе полагаешися, мертвыя повелением возставляй во гробех»… [ 441]
«…ни от гроба Твоего востану, Чадо Мое, дондеже и Аз сниду во ад: не могу бо терпети разлучения Твоего, Сыне Мой»… [ 442]
«…не косни, Животе, в мертвых»… [ 443]
«…приими с Тобою… да сниду в ад с Тобою и Аз, не остави Мене Едину: уже бо жити не терплю». [ 444]
Но Сын Ее, претерпевый страдания, смерть и сошедший во ад, не низводит Ее с Собою туда, но воскресши из ада и вознесшись через сорок дней на Небо, предуказывает Ей место одесную славы Своей. Не в ад с Ним нисходит Она, но, Преображенная, на Небо восходит. Посему Ее Успение — не только Успение, но и воскресение и вознесение Божией Матери.
«Ангели Успение Пречистыя зряще, удивишася; како Два восходит от земли на Небо».
Видя все происшедшее на Голгофе и сострадая по человечеству невыразимыми муками и скорбью, Божия Матерь до конца понимает смысл страданий и видит за тридневною смертью воскресение для вечной жизни всего человечества. В литургической концепции Постной Триоди сознание этого Божией Матерью выявляется впервые на четвертой, Крестопоклонной неделе Великого Поста:
«Но возсияй возстания Свет, любящим Тя». [ 445]
Это характерно отметить, ибо с Крестопоклонной недели особенно усиливается ожидание Воскресения и Пасхи: «Кресту Твоему покланяемся, Владыко, и Святое Воскресение Твое славим».
Крест связан с Воскресением. Без Креста и Голгофы нет Воскресения. Посему Церковь в своем богослужебном понимании и толковании премудро установила: каждое воскресение на утрени поется крестовоскресен канон и канон Кресту на неделю третью Великого Поста, Творение господина Феодора Студита, гл. 1., в котором звучат ирмосы пасхального канона: «Воскресения день, просветимся, людие»…
Итак, Божия Матерь ожидает Воскресение Сына, но это ожидание переплетается с чисто материнским горем сиротства.
«Потщися убо возстани, яко да вижу и Аз Твое из мертвых тридневное Воскресение». [ 446]
«…воскресни и утоли Мою болезнь и печаль, можеши бо, Владыко, елика хощеши и твориши, аще и погреблся еси волею». [ 447]
«Не рыдай Мене, Мати…»
Это не радостный гимн «Христос Воскресе», ни торжествующий и величественный: «Воскресни, Боже, суди земли».Это неведомое никому из нас, никому не открытое, нигде, ни в одном Евангелии, ни в апокрифе не записанное, но лишь понятое Церковью, ею услышанное, принятое и запечатленное в таинственных словах молитв и песен, от нас не скрытое, но и не раскрытое вполне и до конца. Этот тот глас, что слышала в сердце Своем Божия Матерь, в сердце не только Матери Христовой, но и Богородицы. Это были тайноизреченные глаголы.
«О, како утаилася Тебе есть бездна щедрот, — Матери втайне изрече Господь, — тварь бо Мою хотя спасти, изволих умрети, но и воскресну и Тебе возвеличу, яко Бог небесе и земли». [ 448]
«Да человеческое обновлю сокрушенное естество, уязвлен есмь смертию, хотя плотию; Мати Моя, не терзайся рыданьми». [ 449]
«Адама и Еву свободити, — Мати, не рыдай, — сия стражду». [ 450]
«Не рыдай Мене, Мати, зряще во гробе, Его же во чреве без семени зачала еси Сына: возстану бо и прославлюся и вознесу со славою, непрестанно яко Бог, верою и любовию Тя величающия». [ 451]
И как бы ответом на это звучит глас Богоматери:
«По Воскресении Твоем, Спасе, помилуй всех нас». [ 452]
Зачинается пост жалобными рыданиями и воплями Богородицы у Креста, вся Триодь исполнена картин скорби, горя, страдания Ее и страдания всей твари. В последний же день Страстной Седмицы, на утрени Великой Субботы, к концу канона, к моменту наивысшего молитвенного напряжения Церкви, в девятой песни, песни Богородицы, звучит торжественный, может быть, даже самый торжественный и значительный по смыслу из всех Богородичных ирмосов:
«Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе».
Молитвами, Господи, Пречистыя Твоея Матере, помилуй нас. Аминь!
Вечная память
Современный культурный человек покорил запредельные вершины. Он проник туда, где раньше никто не бывал и не предполагал побывать. Своим пытливым и любознательным разумом он стремится к еще более далеким, туманным, и неизведанным областям. Гордым окомокинул он почти покоренный ему мир, мир, поверженный к его ногам, мир, послушно повинующийся его желаниям, и несытым сердцемвожделеет он еще больших побед. И улыбается ему его сияющее счастье. Все дальше и дальше идет он по пути прогресса и цивилизации, захватывая новые пространства. Он — царь природы, он покоряет ее и хочет не только играть с нею, но и повелевать ей, управлять, диктовать ей свои законы. И все ему удается… Все новые и новые открытия совершает человек, живущий разумом и рассудком и забывающий о душе и сердце. Он побывал всюду, не оставил ни единого уголка Земли неисследованным, проник даже на ее полюса, чтобы убедиться в существовании мнимой, воображаемой точки, измерил глубины морские, обыскал дно океана, ища там предполагаемые затонувшие материки, проник в толщу планеты, взыскуя в ней то живительное начало, которое умертвив зерно, взращивает его в плодоносный злак; поднялся выше облаков, желая преодолеть законы тяготения…
Но в немощи своей он все же опускается на лоно той же любящей матери-Земли, из которой создан и в которую возвратится.
При помощи хитроумных и сложных приборов выискивает он новые светила на узорной порфире Одевающагося светом яко ризою, выпытывает у Него законы, по которым создан мир и вращаются в стройной гармонии небесные звезды. Он обыскал все небо, узнал о существовании светил, удаленных от нас на миллиарды верст. И кажется, что вот-вот ни одного уголка этогонеба он не останется неисследованным… И при всем совершенстве своих телескопов он в них не увидел Бога, Чей Престол Небо и подножие ног — грешная земля, ибо Бога никто никогда не видел.
Человек изучил законы жизни человеческого тела, даже пытался и душу его как-то подчинить законам. Его дерзновение идет все дальше и дальше. Не доверяя Господу, он хочет поправить «ошибки природы» и выискивает новые способы получения новых животных видов. Он бьется над получением новых, дотоле не существовавших и в Божием плане попечения о нас не указанных злаков, хочет изменять природу, даже повлиять на Божию волю. Он хочет, страстно хочет урвать для жизни хоть один часок, хоть один день, пытается искусственно омолодить старость, борется со всем, что мешает ему быть хозяином этойжизни. И он открылпочти все, знаетпочти все, можетпочти все. Он не может лишь преодолеть пределов двух пограничных столбов своего земного пути: создать новую жизнь и отдалить или упразднить смерть.
Но даже самую маленькую клеточку материи не может оживить человек своей волей. Благодаря своим знаниям, он исследовал состав животных тканей, может даже смешать, сделать такую же, во всем подобную ткань, но оживить ее, вдунуть в нее дыхание жизни он не может. Так же непобедима и загадочна для него грозная, щелкающая костяшками смерть, которая всегда стоит перед ним, стережет его, не поддается никакой науке и опыту… Безсилен и смешон перед нею культурный человек!
Наделенный от Бога разумом, человек вот уже семь с половиной тысяч лет пытливо ищет Истину, тяготеет к Абсолютному. Создавались философские системы, вырабатывались новые направления, ум напряженно работал, тщась выдумать новое и познать сущность вещей, хотя знал, что этой сущности вещей (Ding an Sich) нам никогда не постичь. Смелые, заманчивые и на первый взгляд такие гениальные системы всех философских школ и направлений уничтожались и забывались перед каждой новой системой, шедшей им на смену, и в свою очередь предназначенной к скорой смене и забвению, чтобы остаться лишь предметом изучения последующих поколений и чтобы подтвердить то, что история философии есть история заблуждения человеческого разума. И ни одна из этих блестящих и заманчивых философских систем в своих спекуляциях, все же при всем своем совершенстве не могла ответить на эту мучающую человечество проблему: «почему и что же есть смерть?»
Человеческий ум безсилен это разрешить. Смерть сильней его. Смерть безмолвно делает свое дело…
Тяжело, мучительно, невероятно больно подходит невоцерковленное сознание к этой загадке. Для неверующего ума смерть жуткий и мрачный момент, это, по словам Достоевского, «темная баня, полная пауков». Страшные антиномии становятся перед гордым и могущественным разумом, антиномии жизни и смерти, свободы и смерти, совершенная их непримиримость. С понятием жизни связано так много: манящие перспективы, радости бытия, светлые горизонты, свобода, творчество, ощущение своего «я», законченность своей личности, ощущение себя маленьким мирком — словом, жизнь манящая, прекрасная, полная всего. И этому противопоставляется мрачная, пустая мысль о смерти, всепоглощающее ничто, абсолютная тьма небытия, уничтожение всякой личности, помрачение всякого света. При одной мысли о смерти, чувство физической боли щемит усталое сердце, напряженно стучит в голове, подавляет всякую радость. Достоевский прекрасно это выразил, говоря о боли страха смерти.
Страшный призрак смерти стоит во дни и в нощи пред великим человеком, покорившим себе все, ставшим как боги, и постоянной мыслью о себе напоминает человеку его близкий конец, как бы человек ни гнал эту мысль. Нужно или победить идею смерти, или же, провозгласивши, что «там ничего нету», этим жалким и слабым паллиативом усыплять вечно грызущую мысль о близком часе, за которым пустота. Нужен крематорий, чтобы сжечь самую мысль о смерти со всеми ее остатками. Этой пустоты не восполнит ничто, ни одна из созданных человеческим разумом религий, ни одна философская система еще до сих пор не дали удовлетворяющего наш ум и сердце решения о том, чтопо ту сторону смерти. И тут одинаково жалки, ничтожны и пусты ответы всех мыслителей: и нирвана, и переселение душ одинаково не радуют ум и сердце. Выхода нет. Философия и наука, оккультизм и теософия, пантеизм и безбожие равно не могут разрешить загадку этого сфинкса. Жалок человек!.. Одинок!.. Без Бога!.. Без ответа!..
В нашем богослужении наиболее рельефно сосредоточено все наше мировоззрение. Церковь не только высказывает отдельные мысли своих философов, учителей и отцов. Церковь молитвенно переживаетсвои самые сокровенные мысли. Для христианина проблемы смерти не существует. Ясно и определенно звучит исповедание Веры Православной: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, аминь».
Да, Православие — миросозерцание аскетизма, но радостного и светлого аскетизма. О, человечество, воспитанное в духе сатанинского ницшеанства и позитивизма! Как жаль, что не понимаешь ты, что может быть радостный и светлый аскетизм! Не мрачное и брезгливое отвержение материи и плоти, а
«Дево Нескверная не терпяще утробнаго уязвления власы терзающе, глаголаше…» [ 400]
«Предстоящи… безсеменно Рождшая Тя и не терпящи зрети неправедно страждуща рыдаше с плачем и вопияше Ти: Како страждеши естеством Безстрастный, Сладчайший Сыне»… [ 401]
«Пречистая воздыхала еси слезящи, и вопияла еси горько: увы, Мне, Чадо Сладчайшее»… [ 402]
«Болезненно вещаше: увы Мне Чадо Мое, что сие сотворил еси: красный добротою паче всех человек, бездыханный, беззрачный являешися, не имея ни вида ниже доброты, увы Мне, Мой Свете. Не могу спяща зрети Тя, утробою уязвляюся и лютое оружие(собственно — меч) сердце мое проходит»… [ 403]
«На Кресте Тя видяще пригвождена… уязвляшеся Матерним милосердием(состраданием), Сына бо позна Своего»… [ 404]
«Уязвляшеся сердцем горце и стенящи болезненно из глубины души, лице со власы терзающи; тем же и в перси биющи, взываше жалостно: увы Мне, Божественное Чадо, увы Мне, Свете мира, что зашел еси от очию Моею, Агнче Божий»… [ 405]
«Сына Моего и Господа Моего лишена бых: увы Мне, болезную сердцем»… [ 406]
«Хотела бых с Тобою умрети, не терплю бо без дыхания мертва Тя видети».
«…ибо зашел еси, Сыне Мой, от очию Моею»… [ 407]
А на девятой песни канона, песни всегда посвященной Ей, Царице Небесной, и о Ней, и о радости Ее повествующей, на столь знакомый погребальный ирмос слышится:
«Радость Мне никакоже отселе прикоснется, не оставлю Его Единаго, зде же умру и спогребуся Ему». [ 408]
На утрени Великой Субботы, в ранний предрассветный час, вспоминая погребение Спасителево, слышим мы дивные похвалы Пречистой:
«О, Божие Слово! О радосте Моя, ныне терзаюся утробою Матерски». [ 409]
И взывает Дева ко всей природе и всей вселенной:
«О, горы и холми, и человеков множество, восплачитеся и вся рыдайте со Мной, Бога вашего Материю». [ 410]
Спаситель висит, пригвожден на Древе, человечество в безумии своем и отвержении от Бога дошло до крайнего предела. Пять с половиной тысяч лет ожидаемый момент избавления от клятвы и от закона наступил и… соединился с еще большим отпадением от Бога, с предательством и Богоубийством. На Голгофском холме, на самом месте погребения Адама, Новый Адам обновляет Своим страданием и смертью человечество, освобождает Адама от челюстей ада, основывает на Кресте Церковь Свою, скрепляет Ее Кровию Своею Нового Завета. Тело Свое, подобное нам во всем, кроме греха, «заимствованное от Девы», [ 411] распинается на Кресте, чтобы освятить нас, приобщить Себе. Ныне уже отдельные члены Церкви приобщаются Телу Его (которое и есть Церковь). Совершается Жертва Искупления и Евхаристии. Людям показуется сокровенный и таинственный момент евхаристичностиЦеркви.
«Пригвоздися Жених Церковный», — говорит песнь. [ 412]
В смерти Его всеобщая жизнь и избавление от смерти, от уз тела тленного.
«Якоже лев, Спасе, уснув плотию, яко некий скимен(львенок) мертв возстаеши, отложив старость плотскую». [ 413]
Всеми оставленный Спаситель Своими страданиями заканчивает весь тот необъемлемый и непостигаемый подвиг искупления, который совершался Им от момента Его рождения и в течение всей Его земной жизни. Он заканчивает искупление греха всех. В безмолвии всей природы, благоговейном и страшном молчании и страдании всей твари видимой и трепете невидимых Бесплотных Сил переживает Пречистая Матерь оставление Свое Сыном, сиротство Свое, одиночество…
«Словом Слово паче слова Рождшая, Пречистая» [ 414] взывает к Сыну Своему и Господу всех: Не остави Мя Едину, Тя Рождшую, Иисусе Мой Сладчайший». [ 415]
Безмужно рождшая Сына Своего лишается ныне Его и вопиет:
«Увы Мне, безчадствуюся безмужная». [ 416]
«Где зашел еси, вселюбезнейший Иисусе Мой, Сыне Мой, и Господи; не остави Мя Едину, Христе, Рождшую Тя». [ 417]
В ответ на эти рыдания и мольбы, на скорбь сиротства отвечает Ей Сын Ее и Господь, указывая на любимого и оставшегося верным ученика:
«Жено, се сын Твой», и потом ученику:
«се Мати твоя». «И от того часа поят Ю ученик во своя си».(Ин. 19, 26–27). Тот самый ученик, которого любил Господь, «друг Христов», [ 418] проникший в ведение богопознания, первый из трех богословов, тот, который умом своим узрел воплощение Слова от Девы и указывает нам весь смысл этого центрального момента Православия:
«Слово плоть бысть». Святой Критянин Андрей поет:
«Да вопиет Иоанн, сказуя учении божественными воплощение Твое: Слово плоть бысть из Девы непреложно и пребысть естеством Бога, якоже бе, не отступив Отеческих Его недр». [ 419]
После того, как уже «вся совершишася»и Господь «предаде Дух», вся вселенная пережила момент неизреченного изменения. Космичность момента искупительной смерти с особенной подробностью и реальностью схвачена в православном литургическом сознании. Ряд песнопений говорит о том, и уподобляет этот момент по своему необъемлемому значению разве только с таким же космическим переживанием момента грехопадения человечества.
О погребении же Спасителя и плаче говорит все повечерие Великого Пятка и половина субботней утрени. Снова в ярких красках и реальных образах изображают эти минуты Симеон Логофет, Марк Идруинтский, и св. Косьма Маиумский.
«Плачущи глаголаше Браконеискусная к благообразному(то есть Иосифу Аримафейскому): потщися, Иосифе, к Пилату приступити и испроси снети с древа Учителя твоего».
«Видев Пречистую горце слезящу, Иосиф смутися и, плача приступи к Пилату: даждь ми, вопия с плачем, Тело Бога моего». [ 420]
«Растерзаяся и рыдая, и дивися вкупе с Никодимом, снят Иосиф и уцеловавПречистое Тело, рыдаше, и стеняше, и поя Его яко Бога». [ 421]
«Песни Иосиф и Никодим надгробныя поют Христу, умершу ныне, поют же с ними и Серафимы». [ 422]
«Приимши Его с плачем Мати неискусомужная, положи на колену, молящи Его со слезами, и облобызающи горце же рыдающи и восклицающи». [ 423]
«Чадо Мое Возлюбленное, нага и уединена, и вонями помазана Мертвеца». [ 424]
«Зрящи Тя без славы и без дыхания и безобразна, и плачуся, держащи Тя». [ 425]
«Мироносицам глаголаше: срыдайте Ми, и сплачитеся горце: се бо свет Мой сладкий и Учитель ваш гробу предается». [ 426]
* * *
Но наряду с этими песнопениями, исполненными слез и скорбных восклицаний Божией Матери, наши православные святые песнописцы касаются и иных моментов Ее переживаний у Креста Сына Ее. Вместе с разъяснением важности и догматического значения голгофских страданий и вместе с раскрытием таинственного смысла воспоминаний Страстной Седмицы, сошествия во ад и освобождения сущих в нем, богослужение Постной Триоди и нарочито последних дней поста отмечает с особой проникновенностью и смелым полетом творческого поэтического дара богосознание и догматическое ведение Самой Пречистой Девы, Ее, если можно так выразиться, богословское понимание момента.Наши песнописцы вкладывают в уста Пресвятой Богородицы исповедание христианских догматов, лишь спустя 3–4 века Церковью открыто изглаголанных в символах. Этим показуется богопросвещенное сознание Богоматери, просветление Ее Духом Святым еще до дня Пятидесятницы. Многое еще прикровенное от учеников и апостолов открылось в некоторой мере Ее Пречистому уму.
Озарение Духом Святым в светлый день Благовещения облагодатствовало Ее ум и положило на него особый отпечаток боговедения; безмужное зачатие и безболезненное рождение вселили в Нее не только сознание себя Честнейшею Херувим, но и Матерью Божьей, и именно Богородицею, а не только Христородицею. На протяжении всей земной жизни Сына Ее Она сознавала Его не только Сыном Своим, не только Учителем и Пророком, но и Господом и Богом Своим, и у Креста Его Она, «вопияше Матерски: Сыне Мой и Боже Мой, Сладчайшее Мое Чадо, како терпиши страсть поносную [ 427] и «како покрывается гробом неописанный Бог». [ 428]
Божия Матерь видит в страданиях Господних не только страдания и смерть, но понимает и все искупительное значение их; Она понимает, что эти крестные муки суть продолжение и завершение, завенчание всего искупительного подвига, который Он нес в течение всей Своей земной жизни.
«Неправедно како страждеши, хотяй избавити сущия от Адама земнороднии»… [ 429]
Умными очами Своими Она взирает и разумеет небесную славу величия Господня. «Егоже трепещут всяческая, яко Создателя и Бога, Долготерпеливе, слава Тебе»… [ 430]
«Видимый Мною, видим был еси Ангелом, Неприступне Иисусе, Сыне Мой»… [ 431]
«Единородне Сыне, покажи славу Твою, всех спасение»… [ 432]
«Не остави Мя Едину, Единородне, Отцу Соприсносущный»… [ 433]
«Како прославляемый яко Бог от Ангел, от беззаконных ныне человек, Сыне, хотяй, распинаешися; пою Тя, Долготерпеливе». [ 434]
Но величайшее Ее смирение показуется в этих песнопениях ясно и неизменно. Все они чужды обожения Богоматери, превозношения Ее до высоты, равной Триединому Богу, нездорового сектантского мистицизма, латинской «Мариолатрии», как все сие было чуждо и Самой Пречистой Деве. Божией Матери не приписывается абсолютное божеское разумение и понимание всего. Она не одарена божественным разумом. Она по своему смирению, избранию и святости, облагодатствованный человек и Божия Матерь. Со свойственным смирением, напоминающим известный диалог в благовещенском каноне, песнь говорит от лица Девы Богородицы:
«…не поемлю высоты таинства, и глубины великих судеб Твоих». [ 435]
А в других песнях выступает опять богоразумение Богоматери. Рыдающи взывает Она: «како Тя немолчно ангельскими песньми славословимаго дети еврейския Пилатову судищу, Сыне, представиша; песнословлю Твое, Слове, многое и неизреченное благоутробие». [ 436]
Смысл сего песнопения и его контрастные тона особенно резки и ярки. Богоматерь «умным» оком видит горнюю славу Триединого величия Божия, «еяже ангели не могут терпети»и в безпрестанных гласах пений величают сияние этой славы; [ 437] и как контраст сему великолепному и непередаваемому человеческим языком хвалению и славословию в ушах Пречистой раздается резкий и фанатический, беспощадный и злобный крик еврейских детей у Пилатова судища: «распни Его, распни Его!»
Особенно ярко видится проникновение в догматическое тайноразумение в этих словах:
«Зрящи Тя, Христе, Всенепорочная Мати, мертва на Кресте простерта вопияше: Сыне Мой, Собезначальне Отцу и Духови,кое неизреченное смотрение Твое сие, имже спасл еси пречистых рук Твоих, Щедре, создание». [ 438]
«Тления Тя кроме родих из чрева(то есть без истления Тя родила) прежде век Егоже Отец роди; и како тлееши, человецы терзают Тя, Сыне». [ 439]
Просвещение и разумение сокровенных тайн бытия Божия, неизвестное еще ученикам (ибо их ум не был еще
«отверст разумети Писания»в то время — Лк. 24, 45) и в самой Святой Церкви раскрытое лишь изволением Святого Духа устами святых отец на Соборах IV века, было раскрыто и известно Пречистой Деве. Да и могла ли Предызбранная от всех родов, Введенная во Святая Святых, Воспитанная во храме от юности Своей, Обрадованная Ангелом, Зачавшая по Предвечному смотрению Отца и наитием Святого Духа и Родившая безболезненно и неизреченно Сына, могла ли Она не проникнуть в некоторые тайны Троичного Ипостасного Бытия, Она, Рождшая Ипостасное Слово? И далее, столь мало и кратко раскрытый в нашей догматике момент сошествия в ад и лишь слегка обрисованный на древних покоробившихся досках московских писем, получает известное раскрытие в литургическом сознании Православия. И опять-таки сущность сего ясна и открыта умному взору Пречистой Девы:
«…неправедно како страждеши, хотяй избавити сущия от Адама земнородныя»… [ 440]
«…како в худом гробе полагаешися, мертвыя повелением возставляй во гробех»… [ 441]
«…ни от гроба Твоего востану, Чадо Мое, дондеже и Аз сниду во ад: не могу бо терпети разлучения Твоего, Сыне Мой»… [ 442]
«…не косни, Животе, в мертвых»… [ 443]
«…приими с Тобою… да сниду в ад с Тобою и Аз, не остави Мене Едину: уже бо жити не терплю». [ 444]
Но Сын Ее, претерпевый страдания, смерть и сошедший во ад, не низводит Ее с Собою туда, но воскресши из ада и вознесшись через сорок дней на Небо, предуказывает Ей место одесную славы Своей. Не в ад с Ним нисходит Она, но, Преображенная, на Небо восходит. Посему Ее Успение — не только Успение, но и воскресение и вознесение Божией Матери.
«Ангели Успение Пречистыя зряще, удивишася; како Два восходит от земли на Небо».
Видя все происшедшее на Голгофе и сострадая по человечеству невыразимыми муками и скорбью, Божия Матерь до конца понимает смысл страданий и видит за тридневною смертью воскресение для вечной жизни всего человечества. В литургической концепции Постной Триоди сознание этого Божией Матерью выявляется впервые на четвертой, Крестопоклонной неделе Великого Поста:
«Но возсияй возстания Свет, любящим Тя». [ 445]
Это характерно отметить, ибо с Крестопоклонной недели особенно усиливается ожидание Воскресения и Пасхи: «Кресту Твоему покланяемся, Владыко, и Святое Воскресение Твое славим».
Крест связан с Воскресением. Без Креста и Голгофы нет Воскресения. Посему Церковь в своем богослужебном понимании и толковании премудро установила: каждое воскресение на утрени поется крестовоскресен канон и канон Кресту на неделю третью Великого Поста, Творение господина Феодора Студита, гл. 1., в котором звучат ирмосы пасхального канона: «Воскресения день, просветимся, людие»…
Итак, Божия Матерь ожидает Воскресение Сына, но это ожидание переплетается с чисто материнским горем сиротства.
«Потщися убо возстани, яко да вижу и Аз Твое из мертвых тридневное Воскресение». [ 446]
«…воскресни и утоли Мою болезнь и печаль, можеши бо, Владыко, елика хощеши и твориши, аще и погреблся еси волею». [ 447]
* * *
Ответом на все эти дивные и величественные песнопения звучит в утренний час Великой Субботы девятая песнь канона:«Не рыдай Мене, Мати…»
Это не радостный гимн «Христос Воскресе», ни торжествующий и величественный: «Воскресни, Боже, суди земли».Это неведомое никому из нас, никому не открытое, нигде, ни в одном Евангелии, ни в апокрифе не записанное, но лишь понятое Церковью, ею услышанное, принятое и запечатленное в таинственных словах молитв и песен, от нас не скрытое, но и не раскрытое вполне и до конца. Этот тот глас, что слышала в сердце Своем Божия Матерь, в сердце не только Матери Христовой, но и Богородицы. Это были тайноизреченные глаголы.
«О, како утаилася Тебе есть бездна щедрот, — Матери втайне изрече Господь, — тварь бо Мою хотя спасти, изволих умрети, но и воскресну и Тебе возвеличу, яко Бог небесе и земли». [ 448]
«Да человеческое обновлю сокрушенное естество, уязвлен есмь смертию, хотя плотию; Мати Моя, не терзайся рыданьми». [ 449]
«Адама и Еву свободити, — Мати, не рыдай, — сия стражду». [ 450]
«Не рыдай Мене, Мати, зряще во гробе, Его же во чреве без семени зачала еси Сына: возстану бо и прославлюся и вознесу со славою, непрестанно яко Бог, верою и любовию Тя величающия». [ 451]
И как бы ответом на это звучит глас Богоматери:
«По Воскресении Твоем, Спасе, помилуй всех нас». [ 452]
Зачинается пост жалобными рыданиями и воплями Богородицы у Креста, вся Триодь исполнена картин скорби, горя, страдания Ее и страдания всей твари. В последний же день Страстной Седмицы, на утрени Великой Субботы, к концу канона, к моменту наивысшего молитвенного напряжения Церкви, в девятой песни, песни Богородицы, звучит торжественный, может быть, даже самый торжественный и значительный по смыслу из всех Богородичных ирмосов:
«Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе».
Молитвами, Господи, Пречистыя Твоея Матере, помилуй нас. Аминь!
Вечная память
(Суббота)
«Чаю воскресения мертвых
И жизни будущаго века, аминь!»
Современный культурный человек покорил запредельные вершины. Он проник туда, где раньше никто не бывал и не предполагал побывать. Своим пытливым и любознательным разумом он стремится к еще более далеким, туманным, и неизведанным областям. Гордым окомокинул он почти покоренный ему мир, мир, поверженный к его ногам, мир, послушно повинующийся его желаниям, и несытым сердцемвожделеет он еще больших побед. И улыбается ему его сияющее счастье. Все дальше и дальше идет он по пути прогресса и цивилизации, захватывая новые пространства. Он — царь природы, он покоряет ее и хочет не только играть с нею, но и повелевать ей, управлять, диктовать ей свои законы. И все ему удается… Все новые и новые открытия совершает человек, живущий разумом и рассудком и забывающий о душе и сердце. Он побывал всюду, не оставил ни единого уголка Земли неисследованным, проник даже на ее полюса, чтобы убедиться в существовании мнимой, воображаемой точки, измерил глубины морские, обыскал дно океана, ища там предполагаемые затонувшие материки, проник в толщу планеты, взыскуя в ней то живительное начало, которое умертвив зерно, взращивает его в плодоносный злак; поднялся выше облаков, желая преодолеть законы тяготения…
Но в немощи своей он все же опускается на лоно той же любящей матери-Земли, из которой создан и в которую возвратится.
При помощи хитроумных и сложных приборов выискивает он новые светила на узорной порфире Одевающагося светом яко ризою, выпытывает у Него законы, по которым создан мир и вращаются в стройной гармонии небесные звезды. Он обыскал все небо, узнал о существовании светил, удаленных от нас на миллиарды верст. И кажется, что вот-вот ни одного уголка этогонеба он не останется неисследованным… И при всем совершенстве своих телескопов он в них не увидел Бога, Чей Престол Небо и подножие ног — грешная земля, ибо Бога никто никогда не видел.
Человек изучил законы жизни человеческого тела, даже пытался и душу его как-то подчинить законам. Его дерзновение идет все дальше и дальше. Не доверяя Господу, он хочет поправить «ошибки природы» и выискивает новые способы получения новых животных видов. Он бьется над получением новых, дотоле не существовавших и в Божием плане попечения о нас не указанных злаков, хочет изменять природу, даже повлиять на Божию волю. Он хочет, страстно хочет урвать для жизни хоть один часок, хоть один день, пытается искусственно омолодить старость, борется со всем, что мешает ему быть хозяином этойжизни. И он открылпочти все, знаетпочти все, можетпочти все. Он не может лишь преодолеть пределов двух пограничных столбов своего земного пути: создать новую жизнь и отдалить или упразднить смерть.
Но даже самую маленькую клеточку материи не может оживить человек своей волей. Благодаря своим знаниям, он исследовал состав животных тканей, может даже смешать, сделать такую же, во всем подобную ткань, но оживить ее, вдунуть в нее дыхание жизни он не может. Так же непобедима и загадочна для него грозная, щелкающая костяшками смерть, которая всегда стоит перед ним, стережет его, не поддается никакой науке и опыту… Безсилен и смешон перед нею культурный человек!
Наделенный от Бога разумом, человек вот уже семь с половиной тысяч лет пытливо ищет Истину, тяготеет к Абсолютному. Создавались философские системы, вырабатывались новые направления, ум напряженно работал, тщась выдумать новое и познать сущность вещей, хотя знал, что этой сущности вещей (Ding an Sich) нам никогда не постичь. Смелые, заманчивые и на первый взгляд такие гениальные системы всех философских школ и направлений уничтожались и забывались перед каждой новой системой, шедшей им на смену, и в свою очередь предназначенной к скорой смене и забвению, чтобы остаться лишь предметом изучения последующих поколений и чтобы подтвердить то, что история философии есть история заблуждения человеческого разума. И ни одна из этих блестящих и заманчивых философских систем в своих спекуляциях, все же при всем своем совершенстве не могла ответить на эту мучающую человечество проблему: «почему и что же есть смерть?»
Человеческий ум безсилен это разрешить. Смерть сильней его. Смерть безмолвно делает свое дело…
Тяжело, мучительно, невероятно больно подходит невоцерковленное сознание к этой загадке. Для неверующего ума смерть жуткий и мрачный момент, это, по словам Достоевского, «темная баня, полная пауков». Страшные антиномии становятся перед гордым и могущественным разумом, антиномии жизни и смерти, свободы и смерти, совершенная их непримиримость. С понятием жизни связано так много: манящие перспективы, радости бытия, светлые горизонты, свобода, творчество, ощущение своего «я», законченность своей личности, ощущение себя маленьким мирком — словом, жизнь манящая, прекрасная, полная всего. И этому противопоставляется мрачная, пустая мысль о смерти, всепоглощающее ничто, абсолютная тьма небытия, уничтожение всякой личности, помрачение всякого света. При одной мысли о смерти, чувство физической боли щемит усталое сердце, напряженно стучит в голове, подавляет всякую радость. Достоевский прекрасно это выразил, говоря о боли страха смерти.
Страшный призрак смерти стоит во дни и в нощи пред великим человеком, покорившим себе все, ставшим как боги, и постоянной мыслью о себе напоминает человеку его близкий конец, как бы человек ни гнал эту мысль. Нужно или победить идею смерти, или же, провозгласивши, что «там ничего нету», этим жалким и слабым паллиативом усыплять вечно грызущую мысль о близком часе, за которым пустота. Нужен крематорий, чтобы сжечь самую мысль о смерти со всеми ее остатками. Этой пустоты не восполнит ничто, ни одна из созданных человеческим разумом религий, ни одна философская система еще до сих пор не дали удовлетворяющего наш ум и сердце решения о том, чтопо ту сторону смерти. И тут одинаково жалки, ничтожны и пусты ответы всех мыслителей: и нирвана, и переселение душ одинаково не радуют ум и сердце. Выхода нет. Философия и наука, оккультизм и теософия, пантеизм и безбожие равно не могут разрешить загадку этого сфинкса. Жалок человек!.. Одинок!.. Без Бога!.. Без ответа!..
* * *
Зайдем же, читатель, в маленькую церковку в поздний вечерний час. В голубых клубах кадильного дыма, в погребальных песнопениях, в звуках «Со духи праведных», в склоненных до земли фигурах, в белых крестах на могильных холмиках все же найдете вы ответы на все эти вопросы. Не философские спекуляции изощренного разума даже самых гениальных философов, ни отрывки древнейших индийских учений, — не там, а в православной панихиде и в Богослужении родительской субботы все объяснено. В холмиках наших православных погостов мирно почивает тихая, успокаивающая мысль, тихая, постоянная «память смертная».В нашем богослужении наиболее рельефно сосредоточено все наше мировоззрение. Церковь не только высказывает отдельные мысли своих философов, учителей и отцов. Церковь молитвенно переживаетсвои самые сокровенные мысли. Для христианина проблемы смерти не существует. Ясно и определенно звучит исповедание Веры Православной: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, аминь».
Да, Православие — миросозерцание аскетизма, но радостного и светлого аскетизма. О, человечество, воспитанное в духе сатанинского ницшеанства и позитивизма! Как жаль, что не понимаешь ты, что может быть радостный и светлый аскетизм! Не мрачное и брезгливое отвержение материи и плоти, а