оскорбил ее, и не мог себе этого простить. И все же... все
же... высвеченная молнией картина запечатлелась в его мозгу. Он
просто не мог забыть об этом, новом выражении ее лига. Очень
хорошая королева, героиня великой трагедии, прекрасно сыгранная
актрисой, которая и в жизни -- хороший человек... По земным
понятиям, такое лицо достойно похвалы, даже почтения, но Рэнсом
помнил все то, что видел раньше, -- полное отсутствие эгоизма,
детскую, радостную святость, и глубокий покой, напоминающий и о
младенчестве, и о мудрой старости, хотя ясная молодость лица и
тела отрицала и то, и это. Он помнил, и новое выражение ужасало
его. Чуть-чуть, совсем немного, но она уже притязала на
величие, уже играла роль, и это казалось отвратительно
вульгарным. Быть может -- нет, наверное -- она всего-навсего
откликнулась, и то в воображении, на эту новую затею --
выдумывать, сочинять. Ах, лучше бы ей не откликнуться! И
впервые он подумал отчетливо: "Больше нельзя".
-- Я пойду туда, где листья укроют от дождя, -- сказала
она в темноте. Рэнсом до сих пор почти не чувствовал, как он
промок, -- в мире, где нет одежды, это не так уж важно. Но
Королева встала, пошла, и он пошел за нею, пытаясь
ориентироваться на слух. Кажется, Нелюдь следовал за ними.
Иногда сверкала молния, и тогда из тьмы возникала стройная
Королева, и Нелюдь, ковыляющий за нею в мокрой рубашке и мокрых
штанах Уэстона, и дракон, поспешающий сзади. Наконец все они
вышли туда, где мох был сухой и дождь над головами барабанил по
жестким листьям. Здесь они снова опустились на землю.
-- Однажды, -- без промедления начал Нелюдь, -- была у нас
королева, которая правила маленькой страной...
-- Тише! -- перебила его Королева Переландры. -- Послушаем
лучше дождь. -- И через минуту спросила: -- Что это? Я никогда
не слышала такого голоса.
И впрямь, совсем рядом с ними кто-то глухо рычал.
-- Не знаю, -- ответил голос Уэстона.
-- А я, кажется, знаю, -- сказал Рэнсом.
-- Тише! -- вновь сказала она, и больше той ночью они ни о
чем не говорили.
Так началась череда дней и ночей, о которых Рэнсом до
конца жизни вспоминал с ужасом. Рэнсом, к сожалению, оказался
прав: его враг в отдыхе не нуждался. Хорошо еще, что Королева
не могла обходиться без сна. Но она и раньше высыпалась
быстрее, чем Рэнсом, а теперь, быть может, и недосыпала. Стоило
Рэнсому задремать -- и, очнувшись, он неизменно слышал ее
разговор с Нелюдем. Он смертельно устал. Он бы и вовсе не мог
этого выдержать, если 6 Королева не отсылала иногда их обоих с
глаз долой. Правда, он и в этих случаях держался поблизости от
своего врага. Это было передышкой в битве, но весьма
несовершенной. Он не решался оставлять Нелюдя одного -- и с
каждым днем выносил его все хуже. На своем опыте он узнал, как
неверно, что дьявол -- джентльмен. Снова и снова чувствовал он,
что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером на
шляпе и при шпаге, или даже сумрачный Сатана из "Потерянного
рая", были бы куда лучше, чем существо, которое ему пришлось
стеречь. Нелюдь не был даже похож на нечестного политика --
скорее уж казалось, что возишься со слабоумным, или со злой
мартышкой, или с очень испорченным ребенком. Омерзение,
начавшееся когда тот стал бормотать "Рэнсом, Рэнсом",
преследовало его каждый день и каждый час. В разговорах с
Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость, но Рэнсом скоро
понял, что все это -- лишь оружие, и в свободные часы для него
пользоваться умом так же странно, как для солдата отрабатывать
на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по
себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял
тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное.
Едва повернувшись к Королеве спиной, он позволял себе
расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от него зверей и
птиц. Если Нелюдю удавалось оторваться хотя бы на несколько
шагов, он хватал любую птицу, любого зверя, подвернувшегося под
руку, и вырывал перья или мех. Рэнсом пытался отнять жертву, и
бывали жуткие минуты, когда приходилось стоять с ним лицом к
лицу. До поединка дело не доходило, Нелюдь просто ухмылялся, а
то и сплевывал и чуть отступал, но всякий раз Рэнсом успевал
понять, как сильно он боится врага. Ведь ему все время было не
только противно, но и по-детски страшно оттого, что рядом с ним
обитал этот оживший мертвец, искусственно движимое тело. Порой
сама мысль, что они остались наедине, наполняла Рэнсома таким
ужасом, что он готов был бежать через весь остров к Королеве и
просить у нее защиты. Если рядом не было живых существ, Нелюдь
удовлетворялся растениями. Он прорезал их кожу длинными
ногтями, выдирал корни, обрывал листья или хотя бы выдергивал
пучками мох. Любил он позабавиться и с Рэнсомом. Его тело --
вернее, тело Уэстона -- умело принимать непристойные позы, и
нелепость их была отвратительнее их извращенности. Часами это
лицо ухмылялось и строило гримасы, а потом опять начиналось:
"Рэнсом... Рэнсом...". Иногда в гримасах проскальзывало
страшное сходство с людьми, которых Рэнсом знал и любил на
Земле. Но хуже всего были те минуты, когда в оболочку
возвращался сам Уэстон. Он бормотал жалобно и робко: "Будьте
осторожны, Рэнсом. Я провалился в большую черную дыру. Нет,
нет, я на Переландре. Мне трудно думать, но это неважно, он
думает за меня. Скоро все будет в порядке. Что ж они закрывают
окна? Все в порядке, они забрали у меня голову и приставили
чужую. Теперь я скоро поправлюсь. Они не дают мне посмотреть
рецензии на мои статьи. Ну, я ему сказал, что если он не
включит меня в первую десятку, пусть обходится без меня. Как
смеет этот щенок представлять такую работу! Он издевается над
экзаменаторами. Нет, вы объясните, почему я заплатил за билет
первого класса, а тут такая давка? Это нечестно. Нечестно!
Снимите эту тяжесть с груди! Зачем мне одежда? Оставьте меня.
Оставьте. Это нечестно. Какие огромные мухи!.. Говорят, к ним
привыкаешь..." -- и тут начинался звериный вой. Рэнсом так и не
понял, притворяется он, или распадавшаяся психика, которая
когда-то была Уэстоном, продолжала жалкое существование в
сидевшем перед ним теле. Он заметил только, что у него самого
совершенно исчезла прежняя ненависть. Теперь он искренне и
горячо молился за эту душу. И все же то, что он чувствовал,
нельзя было назвать жалостью. До сих пор, когда он думал о
преисподней, погибшие души представлялись ему человеческими;
теперь перед ним разверзлась бездна, которая отделяет людей от
духов, и жалость почти совершенно поглотил страх, тот
необоримый ужас, который испытывает жизнь перед лицом
самопожирающей смерти. Если устами Нелюдя говорили останки
Уэстона, значит, Уэстон уже не человек. Силы, издавна
разрушавшие в нем все человеческое, завершили свою работу.
Больная воля отравила понемногу и разум, и чувства, а теперь
погубила и себя, так что вся психика развалилась на куски.
Остался лишь призрак -- непрестанная тревога, обломки,
развалины, да запах разложения. "Вот это, -- думал Рэнсом, --
могло ждать и меня -- или ее".
Но все же в эти часы, наедине с Нелюдем, он как-то
отдыхал. Работой, делом были бесконечные разговоры между
Искусителем и Королевой. Трудно было проследить, как все
продвигается час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что
Искуситель берет верх. Конечно, бывали и взлеты, и падения.
Порой непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из-под ног
Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в страшную беседу.
Иногда он думал: "Слава Богу! Мы победили наконец", -- но Враг
не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил, в последние
же дни он заметил, что и Королева устала. Он попросил се
отослать прочь их обоих. Но она не согласилась, и слова ее
показали, сколь велика уже опасность. "Как я могу отдыхать и
веселиться, -- сказала она, -- когда дело не решено? Я не стану
отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я совершить какое-то
великое дело ради Короля и детей наших детей".
Именно на этой струне играл теперь Враг. Слова "долг"
Королева не знала, но как раз во имя долга он заставлял ее
снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его
было бы трусостью. Каждый день, в тысяче образов, он
представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву. Потихоньку он
вытеснил мысль о том, чтобы подождать Короля и вместе принять
решение. Теперь и речи не было о такой трусости!. Весь смысл се
поступка, все величие в том и будет, чтобы совершить его без
ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее,
так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство,
и своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К
тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он
наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему
свободу. Теперь, пока решает она -- теперь или никогда, --
можно свершить этот подвиг. "Теперь или никогда", -- твердил
он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам
-- а что, как она упустит великую возможность, напрасно
проживет жизнь? "Словно я дерево без плодов", -- говорила она.
Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но Нелюдь
спросил, неужто у разделения на два пола нет иной цели, кроме
размножения? Ведь потомство можно бы обеспечить как-нибудь
иначе, скажем, -- как у растений. Он тут же пустился объяснять,
что там, на Земле, мужчины вроде Рэнсома -- отсталые самцы,
боящиеся новых благ, -- всегда старались ограничить женщину
деторождением и знать не желали о той высшей участи, ради
которой она и создана Малельдилом. Он сказал, что такие люди
уже причинили немало вреда, и от нее зависит, чтобы ничего
подобного не случилось на Переландре. Именно тут он и стал
учить ее новым словам: Творчество, Интуиция, Духовность. Но
допустил промах -- когда Королева поняла, что такое
"творческий", она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и
долго смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого,
и отослала их обоих.
Это было Рэнсому на руку, но утром он сорвался, и все
пошло прахом. В тот день Нелюдь еще настырней толковал о
самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась
обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился
на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык и
вставляя английские слова, он пытался объяснить, что видел эту
"самоотверженность" на деле. Он стал рассказывать о женщинах,
которые падали от голода, но не садились есть, пока муж не
вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не может;
о матерях, которые клали жизнь на то, чтобы выдать дочь за
того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. "Неужели ты
не видишь, -- орал он, -- что в этих словах нет смысла? Что
толку говорить, будто ты хочешь сделать это ради Короля? Ты
знаешь, что именно этого Король не хочет и не захочет! Разве ты
-- Малельдил, чтобы решать, что хорошо для него, что плохо?" Но
она почти ничего не поняла, а тона -- испугалась. Все это было
на руку уже Нелюдю.
Сквозь все взлеты и падения, сквозь битвы, атаки и
контратаки, сквозь сопротивление и отступление Рэнсом все яснее
видел план кампании. Сама идея подвига и жертвы по-прежнему
соединялась для Королевы с любовью к Королю, к ее еще не
родившимся детям и даже к Малельдилу. Сама мысль, что
Малельдил, быть может, желает именно непослушания, и была той
щелью, через которую в ее разум мог хлынуть поток искушения. Но
с тех пор, как Нелюдь начал свои трагические повествования, к
этому прибавился самый слабый призвук театральности,
самовлюбленного желания сыграть главную роль в драме своего
мира. Нелюдь, без сомнений, пытался усилить именно это. Он не
мог преуспеть, пока такое чувство оставалось каплей в океане ее
души. Вероятно, до тех пор, пока это не изменится, Королева
была в безопасности -- пожалуй, ни одно разумное существо не
откажется от счастья ради чего-то столь смутного, как болтовня
о духовности и высшем предназначении. Не откажется -- пока
искушение себялюбием не перевесит всего остального. Эгоизм,
таящийся в идее благородного бунта, должен возрасти; и Рэнсом
думал, что хотя она и смеется над Врагом, и часто дает ему
отпор, он растет очень медленно, и все же явно. Конечно, все
было сложно, очень сложно. Нелюдь всегда говорил почти правду.
Видимо, в замысел Божий входило и то, что это счастливое
созданье станет совсем взрослым, обретет свободный выбор, в
некотором смысле отделится и от Бога, и от мужа, чтобы связь их
стала глубже и полноценней. С самой первой встречи Рэнсом
видел, как взрослеет Королева, и сам, пусть бессознательно,
помогал этому. Если она победит искушение, оно станет новым,
очень важным шагом все к той же цели -- к более свободному,
разумному и осознанному послушанию. Но именно поэтому ошибка,
которая низвергнет ее в рабство ненависти и зависти, экономики
и политики, так хорошо известное нашему миру, -- эта роковая
ошибка так страшно похожа на правильный шаг. О том, что
опасность усиливается, Рэнсом догадывался и по тому, как трудно
стало напоминать о простейших исходных посылках. Королева все
меньше обращала внимание на то, что изначально дано ей, -- на
заповедь Малельдила, на совершенно неизвестные последствия, на
нынешнее счастье, столь великое, что перемена едва ли окажется
к лучшему. Все это смывала бурная волна нечетких, но ярких
образов, создаваемых Нелюдем, и все возрастающая важность
центрального образа. Она не утратила невинности, не ведала
дурных намерений, воля ее была чиста, но воображение уже
наполовину заполнилось яркими и ядовитыми картинками. И снова
Рэнсом подумал: "Нет, так больше нельзя"; но все его доводы
были бессильны, искушение продолжалось.
Он очень устал и однажды под утро провалился в мертвый
сон, а очнулся лишь к полудню. Он был один, и великий ужас
охватил его. "Что же я мог поделать? Что я мог?" -- вскричал
он, решив, что битва проиграна. Голова у него кружилась, сердце
болело, когда он брел к берегу, чтобы найти там рыбу и
отправиться вслед за беглецами на Твердую Землю. Он был так
растерян и измучен, что даже не думал, как ему теперь искать
эту землю, не зная, где она и сколько до нее плыть. Продравшись
через лес на открытое место, он внезапно увидел, что два
человека, укутанные с головы до пят, спокойно стоят перед ним
на фоне золотого неба. Одеяния их были пурпурными и синими,
венцы -- из серебряных листьев, ноги остались босыми. Одно
существо показалось ему самым прекрасным, другое -- самым
уродливым из детей человеческих. Они заговорили, и он понял,
что перед ним -- Королева и оболочка Уэстона. Одежда у них была
из перьев. Рэнсом хорошо знал тех птиц, из чьих крыльев такие
перья можно вырвать, но как сплести из них ткань, представить
себе не мог.
-- Здравствуй, Пятнистый, -- сказала ему Королева. -- Ты
долго спал. Как тебе нравятся эти наши листья?
-- Птицы... -- сказал Рэнсом. -- Бедные птицы! Что же он
сделал с ними?
-- Он где-то нашел эти перья, -- беззаботно ответила она.
-- Птицы их роняют.
-- Зачем ты это надела?
-- Он снова сделал меня старше. Почему ты никогда не
говорил мне, Пятнистый?
-- О чем?
-- Мы ведь и не знали. Он сказал, что у деревьев есть
листья, у зверей -- мех, а в вашем мире мужчины и женщины тоже
надевают красивые одежды. Почему ты не отвечаешь, нравимся ли
мы тебе? Ох, Пятнистый, неужели это -- из тех благ, от которых
ты отворачиваешься? Это не новость для тебя, раз все так делают
в твоем мире.
-- Да, -- сказал Рэнсом, -- но здесь все иначе. Здесь
тепло.
-- Так сказал и он, -- ответила Королева, -- но ведь у вас
холодно не повсюду. Он говорит, это делают и в теплых странах.
-- Он сказал, зачем это делают?
-- Чтобы стать красивыми. Зачем же еще? -- удивилась она.
"Слава Богу, -- подумал Рэнсом, -- он всего-навсего учит
ее тщеславию". Он боялся худшего. Но ведь если она будет носить
одежду, рано или поздно она узнает стыд, а там -- и
бесстыдство.
-- Ну как, стали мы красивей? -- перебила она его мысли.
-- Нет, -- ответил Рэнсом, и сразу поправился: -- Не знаю.
Ответить и впрямь было нелегко. Теперь, когда наряд из
перьев скрыл обыденную одежду, Нелюдь выглядел экзотично, даже
своеобразно и уж точно не был таким противным. А вот Королеве
этот наряд не шел. Да, в обнаженном теле есть какая-то
простота; нет, скажем так: это "просто тело". Пурпурное платье
придало ее красоте величие и яркость, и все же это было
уступкой более низменным представлениям. В первый (и последний)
раз Рэнсом увидел в ней женщину, в которую мог бы влюбиться и
человек с Земли. Этого вынести он не мог. Мысль была так
уродлива, так чужда здешнему миру, что краски поблекли и угас
запах цветов.
-- Стали мы красивей? -- настаивала Королева.
-- Какая разница? -- сказал он угрюмо.
-- Каждый хочет быть таким красивым, каким только можно,
-- сказала Королева. -- А я не могу увидеть саму себя.
-- Можешь, -- произнес голос Уэстона.
-- Как же это? -- спросила она, оборачиваясь к нему. --
Даже если мне удастся повернуть глаза вовнутрь, я увижу тьму.
-- Нет, -- ответил Нелюдь. -- Сейчас я покажу.
Он отошел на несколько шагов -- туда, где на желтом мху
лежал рюкзак Уэстона. С той напряженной отчетливостью, с какою
мы видим в минуту опасности и горя, Рэнсом разглядел все
детали. По-видимому, рюкзак был куплен в том же магазине, что и
его собственный. Эта мелочь напомнила ему, что Уэстон когда-то
был человеком, с человеческим разумом, с человеческими
радостями и горестями, и он чуть не заплакал. Страшные пальцы,
уже не принадлежавшие Уэстону, расстегнули застежки, вытащили
маленький блестящий предмет -- карманное зеркальце за три
шиллинга и шесть пенсов -- и протянули Королеве. Та повертела
его в руках.
-- Что это? Что с ним делать? -- спросила она.
-- Погляди в него, -- ответил Нелюдь.
-- Как это?
-- Гляди! -- сказал он, взял зеркало и поднес к ее лицу.
Довольно долго она гляделась в него, ничего не понимая. Потом
вскрикнула, отшатнулась, закрыла руками лицо. Рэнсом тоже
вздрогнул -- впервые увидел он, что она просто поддалась
чувству. Этот мир менялся слишком быстро.
-- Ой! -- вскрикнула она. -- Что это? Я видела лицо.
-- Это твое лицо, красавица, -- сказал Нелюдь.
-- Я знаю, -- ответила она, отворачиваясь от зеркала. --
Мое лицо глядело оттуда на меня. Я становлюсь старше или это
что-то другое? Я чувствую... чувствую... сердце бьется слишком
сильно... Мне холодно. Что же это? -- Она переводила взгляд с
одного собеседника на другого. С лица ее слетела завеса,
скрывавшая его тайны. Теперь оно говорило о страхе так же
внятно, как лицо человека, прячущегося в бомбоубежище.
-- Что это? -- снова и снова спрашивала она.
-- Это страх, -- отвечал голос Уэстона, а лицо Уэстона
ухмыльнулось Рэнсому.
-- Страх... -- повторила она. -- Это -- страх. -- Она
поразмышляла о новом открытии и наконец резко сказала: -- Мне
он не нравится.
-- Он уйдет, -- сказал Нелюдь, но тут Рэнсом вмешался:
-- Он никогда не уйдет, если ты будешь его слушаться. Он
поведет тебя от страха к страху.
-- Мы бросимся в большую волну, -- сказал Нелюдь, -- мы
минуем ее и двинемся дальше. Ты узнала страх, и видишь, что
должна испытать его ради своего рода. Ты знаешь, что Король на
это не решится. Да ты и не хочешь, чтобы с ним это случилось. А
этой вещицы незачем бояться, ей надо радоваться. Что в ней
страшного?
-- Лицо одно, а их стало два, -- решительно возразила
Королева. -- Эта штука, -- она указала на зеркало, -- я и не я.
-- Если ты не посмотришь на себя, ты так и не узнаешь
насколько ты красива.
-- Я вот что думаю, чужеземец, -- сказала она, -- плод не
может съесть сам себя -- так и человек не может разговаривать
сам с собою.
-- Плод ничего не может, ибо он только плод, -- возразил
Искуситель, -- а мы можем. Эта штука -- зеркало. Человек может
разговаривать с самим собой, и любить самого себя. Это и значит
быть человеком. Мужчина или женщина может общаться с самим
собой, словно с кем-то другим, и любоваться своей же красотою.
Зеркало научит тебя этому искусству.
-- Хорошее оно? -- спросила Королева.
-- Нет, -- ответил Рэнсом.
-- Как ты можешь знать, не попробовав? -- ответил Нелюдь.
-- А если ты попробуешь, и оно плохое, -- сказал Рэнсом,
-- сможешь ли ты удержаться и больше не смотреть?
-- Я уже общалась с собой, -- сказала Королева, -- но я
еще не знаю, как я выгляжу. Если меня две, лучше уж узнать,
какая же та, другая. Не бойся, Пятнистый, я погляжу разок,
чтобы разглядеть лицо той женщины. Зачем мне глядеть еще?
Робко, но твердо она взяла зеркало из рук Нелюдя, и с
минуту молча глядела в него. Потом опустила руку, но зеркала не
выпустила.
-- Как странно... -- сказала она.
-- Нет, красиво, -- возразил Нелюдь. -- Тебе ведь
понравилось?
-- Да.
-- Ты так и не узнала то, что хотела узнать.
-- А что? Я и забыла.
-- Ты хотела узнать, красивее ли ты в этом платье?
-- Я увидела только лицо.
-- Отодвинь от себя зеркало и увидишь ту женщину целиком
-- ту, другую, то есть себя. Погоди, я сам его подержу!
Все эти обыденные действия были сейчас нелепыми и дикими.
Королева поглядела, какова она в платье, потом -- без платья,
потом опять в платье, наконец решила, что в платье -- хуже и
бросила цветные перья на землю. Нелюдь подобрал их.
-- Разве ты его не сохранишь? -- спросил он. -- Ты не
хочешь носить его каждый день, но ведь когда-нибудь
захочется...
-- Сохранить? -- переспросила она, не вполне понимая.
-- Ах да,-- сказал Нелюдь, -- я и забыл! Ты же не будешь
жить на Твердой Земле, не построишь там дома и никогда не
станешь госпожой своей собственной жизни. "Сохранить" -- значит
положить что-то туда, откуда можно взять, и где не тронут ни
дождь, ни звери, ни другие люди. Я подарил бы тебе это зеркало.
Это было бы Зеркало Королевы, дар из Глубоких Небес, которого
нет и не будет у других женщин. Но ты мне напомнила, что в
вашем мире нельзя ни дарить, ни хранить, пока вы живете изо дня
в день, как звери.
Королева не слушала его. Она стояла тихо, словно у нее
закружилась голова от представшего перед ней видения. Нет, она
не походила на женщин, думающих о новом наряде, -- лицо ее было
благородным, слишком благородным. Величие, трагедия, жертва
занимали ее; и Рэнсом понял, что враг затеял всю эту игру с
платьем и зеркалом не для того, чтобы разбудить в ней
тщеславие. Образ телесной красоты был лишь средством, чтобы
приучить ее к гораздо более опасному образу -- душевного
величия. Искуситель хотел, чтобы она смотрела на себя извне и
восхищалась собой. Он превращал ее разум в сцену, где главная
роль отведена призрачному "я". Пьесу он уже сочинил.
В тот день Рэнсом проснулся поздно, и теперь ему было
легче выдержать бессонную ночь. Море успокоилось и дождя не
было. Рэнсом сидел во тьме выпрямившись и прислонившись к
дереву. Оба его спутника были рядом -- Королева, судя по ее
тихому дыханию, спала, а Нелюдь поджидал ее пробуждения, чтобы
вновь докучать ей, лишь только Рэнсом задремлет. И в третий
раз, громче, чем прежде, прозвучало в душе Рэнсома: "Нет, так
больше нельзя".
Враг становится все настойчивей. Если не свершится чудо,
Королева обречена, она сдастся. Почему же нет чуда? Точнее --
доброго чуда? Ведь сам Враг чудом попал на Переландру. Разве
только аду дано творить чудеса? А что же Небо? Уже не в первый
раз Рэнсом думал о Божественной справедливости. Он не мог
понять, почему Малельдил оставил его, когда Враг стоит перед
ним.
Но не успел он подумать, как вдруг, внезапно и ясно,
понял, что Малельдил -- здесь, словно сама тьма поведала ему об
этом. Весть об Его присутствии, уже настигавшая его на
Переландре, -- желанная весть, которую разум не мог принять не
противясь, -- вернулась к нему. Тьма была полна, она просто
давила, он едва мог дышать, и немыслимо тяжелый венец лег на
его голову, так что он и думать не мог. Однако он знал, что это
никогда и не уходило, только он сам, Рэнсом, подсознательно
старался не замечать его в последние дни.
Роду нашему трудно совсем, совершенно молчать. Что-то не
умолкает внутри, болтает и болтает, даже в самом священном
месте. Рэнсом просто онемел от страха и любви, он как бы умер,
но кто-то, неспособный даже на почтение, все терзал его разум
возражениями и вопросами. "Ну, хорошо, -- приговаривал
неугомонный скептик, -- а на что мне такая помощь? Враг и
впрямь здесь, он и впрямь говорит и действует. Где же посланец
Малельдила?"
Тьма и тишина отразили его ответ, как отражают удар
теннисист и фехтовальщик -- и он едва удержался на ногах. Это
было кощунственно. "Да что же я могу? -- не унялась половина
разума. -- Я сделал все, что мог. Я спорил с ним, сколько было
сил. Нет, правда, ведь ничего не выходит". Он пытался убедить
себя, что не может представлять Малельдила так, как Нелюдь
представляет здесь ад. Он твердил, что эта мысль -- от дьявола,
это гордыня, соблазн, мания величия. И снова застыл в ужасе --
тьма попросту отбросила его доводы, отбросила почти
нетерпеливо, и пришлось понять то, что почему-то ускользало от
него: его появление на Переландре -- не меньшее чудо, чем
появление Врага. Да, доброе чудо, которого он жаждал,
свершилось. И чудо это -- он сам.
"Чепуха какая!.. -- сказал неугомонный скептик. -- Тоже
мне чудо -- смешной, пятнистый, ничего доказать не может!"
Разум поспешно устремился в лазейку, поманившую надеждой на
спасение. Прекрасно. Он и вправду попал сюда чудом. Стало быть,
он в руках Божьих. Он сделает все, что сможет -- да что там,
сделал! -- а за исход этой битвы отвечает Бог. Он не достиг
успеха, но сделал что только мог. "Нам, смертным, не дано
же... высвеченная молнией картина запечатлелась в его мозгу. Он
просто не мог забыть об этом, новом выражении ее лига. Очень
хорошая королева, героиня великой трагедии, прекрасно сыгранная
актрисой, которая и в жизни -- хороший человек... По земным
понятиям, такое лицо достойно похвалы, даже почтения, но Рэнсом
помнил все то, что видел раньше, -- полное отсутствие эгоизма,
детскую, радостную святость, и глубокий покой, напоминающий и о
младенчестве, и о мудрой старости, хотя ясная молодость лица и
тела отрицала и то, и это. Он помнил, и новое выражение ужасало
его. Чуть-чуть, совсем немного, но она уже притязала на
величие, уже играла роль, и это казалось отвратительно
вульгарным. Быть может -- нет, наверное -- она всего-навсего
откликнулась, и то в воображении, на эту новую затею --
выдумывать, сочинять. Ах, лучше бы ей не откликнуться! И
впервые он подумал отчетливо: "Больше нельзя".
-- Я пойду туда, где листья укроют от дождя, -- сказала
она в темноте. Рэнсом до сих пор почти не чувствовал, как он
промок, -- в мире, где нет одежды, это не так уж важно. Но
Королева встала, пошла, и он пошел за нею, пытаясь
ориентироваться на слух. Кажется, Нелюдь следовал за ними.
Иногда сверкала молния, и тогда из тьмы возникала стройная
Королева, и Нелюдь, ковыляющий за нею в мокрой рубашке и мокрых
штанах Уэстона, и дракон, поспешающий сзади. Наконец все они
вышли туда, где мох был сухой и дождь над головами барабанил по
жестким листьям. Здесь они снова опустились на землю.
-- Однажды, -- без промедления начал Нелюдь, -- была у нас
королева, которая правила маленькой страной...
-- Тише! -- перебила его Королева Переландры. -- Послушаем
лучше дождь. -- И через минуту спросила: -- Что это? Я никогда
не слышала такого голоса.
И впрямь, совсем рядом с ними кто-то глухо рычал.
-- Не знаю, -- ответил голос Уэстона.
-- А я, кажется, знаю, -- сказал Рэнсом.
-- Тише! -- вновь сказала она, и больше той ночью они ни о
чем не говорили.
Так началась череда дней и ночей, о которых Рэнсом до
конца жизни вспоминал с ужасом. Рэнсом, к сожалению, оказался
прав: его враг в отдыхе не нуждался. Хорошо еще, что Королева
не могла обходиться без сна. Но она и раньше высыпалась
быстрее, чем Рэнсом, а теперь, быть может, и недосыпала. Стоило
Рэнсому задремать -- и, очнувшись, он неизменно слышал ее
разговор с Нелюдем. Он смертельно устал. Он бы и вовсе не мог
этого выдержать, если 6 Королева не отсылала иногда их обоих с
глаз долой. Правда, он и в этих случаях держался поблизости от
своего врага. Это было передышкой в битве, но весьма
несовершенной. Он не решался оставлять Нелюдя одного -- и с
каждым днем выносил его все хуже. На своем опыте он узнал, как
неверно, что дьявол -- джентльмен. Снова и снова чувствовал он,
что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером на
шляпе и при шпаге, или даже сумрачный Сатана из "Потерянного
рая", были бы куда лучше, чем существо, которое ему пришлось
стеречь. Нелюдь не был даже похож на нечестного политика --
скорее уж казалось, что возишься со слабоумным, или со злой
мартышкой, или с очень испорченным ребенком. Омерзение,
начавшееся когда тот стал бормотать "Рэнсом, Рэнсом",
преследовало его каждый день и каждый час. В разговорах с
Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость, но Рэнсом скоро
понял, что все это -- лишь оружие, и в свободные часы для него
пользоваться умом так же странно, как для солдата отрабатывать
на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по
себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял
тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное.
Едва повернувшись к Королеве спиной, он позволял себе
расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от него зверей и
птиц. Если Нелюдю удавалось оторваться хотя бы на несколько
шагов, он хватал любую птицу, любого зверя, подвернувшегося под
руку, и вырывал перья или мех. Рэнсом пытался отнять жертву, и
бывали жуткие минуты, когда приходилось стоять с ним лицом к
лицу. До поединка дело не доходило, Нелюдь просто ухмылялся, а
то и сплевывал и чуть отступал, но всякий раз Рэнсом успевал
понять, как сильно он боится врага. Ведь ему все время было не
только противно, но и по-детски страшно оттого, что рядом с ним
обитал этот оживший мертвец, искусственно движимое тело. Порой
сама мысль, что они остались наедине, наполняла Рэнсома таким
ужасом, что он готов был бежать через весь остров к Королеве и
просить у нее защиты. Если рядом не было живых существ, Нелюдь
удовлетворялся растениями. Он прорезал их кожу длинными
ногтями, выдирал корни, обрывал листья или хотя бы выдергивал
пучками мох. Любил он позабавиться и с Рэнсомом. Его тело --
вернее, тело Уэстона -- умело принимать непристойные позы, и
нелепость их была отвратительнее их извращенности. Часами это
лицо ухмылялось и строило гримасы, а потом опять начиналось:
"Рэнсом... Рэнсом...". Иногда в гримасах проскальзывало
страшное сходство с людьми, которых Рэнсом знал и любил на
Земле. Но хуже всего были те минуты, когда в оболочку
возвращался сам Уэстон. Он бормотал жалобно и робко: "Будьте
осторожны, Рэнсом. Я провалился в большую черную дыру. Нет,
нет, я на Переландре. Мне трудно думать, но это неважно, он
думает за меня. Скоро все будет в порядке. Что ж они закрывают
окна? Все в порядке, они забрали у меня голову и приставили
чужую. Теперь я скоро поправлюсь. Они не дают мне посмотреть
рецензии на мои статьи. Ну, я ему сказал, что если он не
включит меня в первую десятку, пусть обходится без меня. Как
смеет этот щенок представлять такую работу! Он издевается над
экзаменаторами. Нет, вы объясните, почему я заплатил за билет
первого класса, а тут такая давка? Это нечестно. Нечестно!
Снимите эту тяжесть с груди! Зачем мне одежда? Оставьте меня.
Оставьте. Это нечестно. Какие огромные мухи!.. Говорят, к ним
привыкаешь..." -- и тут начинался звериный вой. Рэнсом так и не
понял, притворяется он, или распадавшаяся психика, которая
когда-то была Уэстоном, продолжала жалкое существование в
сидевшем перед ним теле. Он заметил только, что у него самого
совершенно исчезла прежняя ненависть. Теперь он искренне и
горячо молился за эту душу. И все же то, что он чувствовал,
нельзя было назвать жалостью. До сих пор, когда он думал о
преисподней, погибшие души представлялись ему человеческими;
теперь перед ним разверзлась бездна, которая отделяет людей от
духов, и жалость почти совершенно поглотил страх, тот
необоримый ужас, который испытывает жизнь перед лицом
самопожирающей смерти. Если устами Нелюдя говорили останки
Уэстона, значит, Уэстон уже не человек. Силы, издавна
разрушавшие в нем все человеческое, завершили свою работу.
Больная воля отравила понемногу и разум, и чувства, а теперь
погубила и себя, так что вся психика развалилась на куски.
Остался лишь призрак -- непрестанная тревога, обломки,
развалины, да запах разложения. "Вот это, -- думал Рэнсом, --
могло ждать и меня -- или ее".
Но все же в эти часы, наедине с Нелюдем, он как-то
отдыхал. Работой, делом были бесконечные разговоры между
Искусителем и Королевой. Трудно было проследить, как все
продвигается час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что
Искуситель берет верх. Конечно, бывали и взлеты, и падения.
Порой непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из-под ног
Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в страшную беседу.
Иногда он думал: "Слава Богу! Мы победили наконец", -- но Враг
не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил, в последние
же дни он заметил, что и Королева устала. Он попросил се
отослать прочь их обоих. Но она не согласилась, и слова ее
показали, сколь велика уже опасность. "Как я могу отдыхать и
веселиться, -- сказала она, -- когда дело не решено? Я не стану
отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я совершить какое-то
великое дело ради Короля и детей наших детей".
Именно на этой струне играл теперь Враг. Слова "долг"
Королева не знала, но как раз во имя долга он заставлял ее
снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его
было бы трусостью. Каждый день, в тысяче образов, он
представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву. Потихоньку он
вытеснил мысль о том, чтобы подождать Короля и вместе принять
решение. Теперь и речи не было о такой трусости!. Весь смысл се
поступка, все величие в том и будет, чтобы совершить его без
ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее,
так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство,
и своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К
тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он
наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему
свободу. Теперь, пока решает она -- теперь или никогда, --
можно свершить этот подвиг. "Теперь или никогда", -- твердил
он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам
-- а что, как она упустит великую возможность, напрасно
проживет жизнь? "Словно я дерево без плодов", -- говорила она.
Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но Нелюдь
спросил, неужто у разделения на два пола нет иной цели, кроме
размножения? Ведь потомство можно бы обеспечить как-нибудь
иначе, скажем, -- как у растений. Он тут же пустился объяснять,
что там, на Земле, мужчины вроде Рэнсома -- отсталые самцы,
боящиеся новых благ, -- всегда старались ограничить женщину
деторождением и знать не желали о той высшей участи, ради
которой она и создана Малельдилом. Он сказал, что такие люди
уже причинили немало вреда, и от нее зависит, чтобы ничего
подобного не случилось на Переландре. Именно тут он и стал
учить ее новым словам: Творчество, Интуиция, Духовность. Но
допустил промах -- когда Королева поняла, что такое
"творческий", она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и
долго смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого,
и отослала их обоих.
Это было Рэнсому на руку, но утром он сорвался, и все
пошло прахом. В тот день Нелюдь еще настырней толковал о
самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась
обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился
на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык и
вставляя английские слова, он пытался объяснить, что видел эту
"самоотверженность" на деле. Он стал рассказывать о женщинах,
которые падали от голода, но не садились есть, пока муж не
вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не может;
о матерях, которые клали жизнь на то, чтобы выдать дочь за
того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. "Неужели ты
не видишь, -- орал он, -- что в этих словах нет смысла? Что
толку говорить, будто ты хочешь сделать это ради Короля? Ты
знаешь, что именно этого Король не хочет и не захочет! Разве ты
-- Малельдил, чтобы решать, что хорошо для него, что плохо?" Но
она почти ничего не поняла, а тона -- испугалась. Все это было
на руку уже Нелюдю.
Сквозь все взлеты и падения, сквозь битвы, атаки и
контратаки, сквозь сопротивление и отступление Рэнсом все яснее
видел план кампании. Сама идея подвига и жертвы по-прежнему
соединялась для Королевы с любовью к Королю, к ее еще не
родившимся детям и даже к Малельдилу. Сама мысль, что
Малельдил, быть может, желает именно непослушания, и была той
щелью, через которую в ее разум мог хлынуть поток искушения. Но
с тех пор, как Нелюдь начал свои трагические повествования, к
этому прибавился самый слабый призвук театральности,
самовлюбленного желания сыграть главную роль в драме своего
мира. Нелюдь, без сомнений, пытался усилить именно это. Он не
мог преуспеть, пока такое чувство оставалось каплей в океане ее
души. Вероятно, до тех пор, пока это не изменится, Королева
была в безопасности -- пожалуй, ни одно разумное существо не
откажется от счастья ради чего-то столь смутного, как болтовня
о духовности и высшем предназначении. Не откажется -- пока
искушение себялюбием не перевесит всего остального. Эгоизм,
таящийся в идее благородного бунта, должен возрасти; и Рэнсом
думал, что хотя она и смеется над Врагом, и часто дает ему
отпор, он растет очень медленно, и все же явно. Конечно, все
было сложно, очень сложно. Нелюдь всегда говорил почти правду.
Видимо, в замысел Божий входило и то, что это счастливое
созданье станет совсем взрослым, обретет свободный выбор, в
некотором смысле отделится и от Бога, и от мужа, чтобы связь их
стала глубже и полноценней. С самой первой встречи Рэнсом
видел, как взрослеет Королева, и сам, пусть бессознательно,
помогал этому. Если она победит искушение, оно станет новым,
очень важным шагом все к той же цели -- к более свободному,
разумному и осознанному послушанию. Но именно поэтому ошибка,
которая низвергнет ее в рабство ненависти и зависти, экономики
и политики, так хорошо известное нашему миру, -- эта роковая
ошибка так страшно похожа на правильный шаг. О том, что
опасность усиливается, Рэнсом догадывался и по тому, как трудно
стало напоминать о простейших исходных посылках. Королева все
меньше обращала внимание на то, что изначально дано ей, -- на
заповедь Малельдила, на совершенно неизвестные последствия, на
нынешнее счастье, столь великое, что перемена едва ли окажется
к лучшему. Все это смывала бурная волна нечетких, но ярких
образов, создаваемых Нелюдем, и все возрастающая важность
центрального образа. Она не утратила невинности, не ведала
дурных намерений, воля ее была чиста, но воображение уже
наполовину заполнилось яркими и ядовитыми картинками. И снова
Рэнсом подумал: "Нет, так больше нельзя"; но все его доводы
были бессильны, искушение продолжалось.
Он очень устал и однажды под утро провалился в мертвый
сон, а очнулся лишь к полудню. Он был один, и великий ужас
охватил его. "Что же я мог поделать? Что я мог?" -- вскричал
он, решив, что битва проиграна. Голова у него кружилась, сердце
болело, когда он брел к берегу, чтобы найти там рыбу и
отправиться вслед за беглецами на Твердую Землю. Он был так
растерян и измучен, что даже не думал, как ему теперь искать
эту землю, не зная, где она и сколько до нее плыть. Продравшись
через лес на открытое место, он внезапно увидел, что два
человека, укутанные с головы до пят, спокойно стоят перед ним
на фоне золотого неба. Одеяния их были пурпурными и синими,
венцы -- из серебряных листьев, ноги остались босыми. Одно
существо показалось ему самым прекрасным, другое -- самым
уродливым из детей человеческих. Они заговорили, и он понял,
что перед ним -- Королева и оболочка Уэстона. Одежда у них была
из перьев. Рэнсом хорошо знал тех птиц, из чьих крыльев такие
перья можно вырвать, но как сплести из них ткань, представить
себе не мог.
-- Здравствуй, Пятнистый, -- сказала ему Королева. -- Ты
долго спал. Как тебе нравятся эти наши листья?
-- Птицы... -- сказал Рэнсом. -- Бедные птицы! Что же он
сделал с ними?
-- Он где-то нашел эти перья, -- беззаботно ответила она.
-- Птицы их роняют.
-- Зачем ты это надела?
-- Он снова сделал меня старше. Почему ты никогда не
говорил мне, Пятнистый?
-- О чем?
-- Мы ведь и не знали. Он сказал, что у деревьев есть
листья, у зверей -- мех, а в вашем мире мужчины и женщины тоже
надевают красивые одежды. Почему ты не отвечаешь, нравимся ли
мы тебе? Ох, Пятнистый, неужели это -- из тех благ, от которых
ты отворачиваешься? Это не новость для тебя, раз все так делают
в твоем мире.
-- Да, -- сказал Рэнсом, -- но здесь все иначе. Здесь
тепло.
-- Так сказал и он, -- ответила Королева, -- но ведь у вас
холодно не повсюду. Он говорит, это делают и в теплых странах.
-- Он сказал, зачем это делают?
-- Чтобы стать красивыми. Зачем же еще? -- удивилась она.
"Слава Богу, -- подумал Рэнсом, -- он всего-навсего учит
ее тщеславию". Он боялся худшего. Но ведь если она будет носить
одежду, рано или поздно она узнает стыд, а там -- и
бесстыдство.
-- Ну как, стали мы красивей? -- перебила она его мысли.
-- Нет, -- ответил Рэнсом, и сразу поправился: -- Не знаю.
Ответить и впрямь было нелегко. Теперь, когда наряд из
перьев скрыл обыденную одежду, Нелюдь выглядел экзотично, даже
своеобразно и уж точно не был таким противным. А вот Королеве
этот наряд не шел. Да, в обнаженном теле есть какая-то
простота; нет, скажем так: это "просто тело". Пурпурное платье
придало ее красоте величие и яркость, и все же это было
уступкой более низменным представлениям. В первый (и последний)
раз Рэнсом увидел в ней женщину, в которую мог бы влюбиться и
человек с Земли. Этого вынести он не мог. Мысль была так
уродлива, так чужда здешнему миру, что краски поблекли и угас
запах цветов.
-- Стали мы красивей? -- настаивала Королева.
-- Какая разница? -- сказал он угрюмо.
-- Каждый хочет быть таким красивым, каким только можно,
-- сказала Королева. -- А я не могу увидеть саму себя.
-- Можешь, -- произнес голос Уэстона.
-- Как же это? -- спросила она, оборачиваясь к нему. --
Даже если мне удастся повернуть глаза вовнутрь, я увижу тьму.
-- Нет, -- ответил Нелюдь. -- Сейчас я покажу.
Он отошел на несколько шагов -- туда, где на желтом мху
лежал рюкзак Уэстона. С той напряженной отчетливостью, с какою
мы видим в минуту опасности и горя, Рэнсом разглядел все
детали. По-видимому, рюкзак был куплен в том же магазине, что и
его собственный. Эта мелочь напомнила ему, что Уэстон когда-то
был человеком, с человеческим разумом, с человеческими
радостями и горестями, и он чуть не заплакал. Страшные пальцы,
уже не принадлежавшие Уэстону, расстегнули застежки, вытащили
маленький блестящий предмет -- карманное зеркальце за три
шиллинга и шесть пенсов -- и протянули Королеве. Та повертела
его в руках.
-- Что это? Что с ним делать? -- спросила она.
-- Погляди в него, -- ответил Нелюдь.
-- Как это?
-- Гляди! -- сказал он, взял зеркало и поднес к ее лицу.
Довольно долго она гляделась в него, ничего не понимая. Потом
вскрикнула, отшатнулась, закрыла руками лицо. Рэнсом тоже
вздрогнул -- впервые увидел он, что она просто поддалась
чувству. Этот мир менялся слишком быстро.
-- Ой! -- вскрикнула она. -- Что это? Я видела лицо.
-- Это твое лицо, красавица, -- сказал Нелюдь.
-- Я знаю, -- ответила она, отворачиваясь от зеркала. --
Мое лицо глядело оттуда на меня. Я становлюсь старше или это
что-то другое? Я чувствую... чувствую... сердце бьется слишком
сильно... Мне холодно. Что же это? -- Она переводила взгляд с
одного собеседника на другого. С лица ее слетела завеса,
скрывавшая его тайны. Теперь оно говорило о страхе так же
внятно, как лицо человека, прячущегося в бомбоубежище.
-- Что это? -- снова и снова спрашивала она.
-- Это страх, -- отвечал голос Уэстона, а лицо Уэстона
ухмыльнулось Рэнсому.
-- Страх... -- повторила она. -- Это -- страх. -- Она
поразмышляла о новом открытии и наконец резко сказала: -- Мне
он не нравится.
-- Он уйдет, -- сказал Нелюдь, но тут Рэнсом вмешался:
-- Он никогда не уйдет, если ты будешь его слушаться. Он
поведет тебя от страха к страху.
-- Мы бросимся в большую волну, -- сказал Нелюдь, -- мы
минуем ее и двинемся дальше. Ты узнала страх, и видишь, что
должна испытать его ради своего рода. Ты знаешь, что Король на
это не решится. Да ты и не хочешь, чтобы с ним это случилось. А
этой вещицы незачем бояться, ей надо радоваться. Что в ней
страшного?
-- Лицо одно, а их стало два, -- решительно возразила
Королева. -- Эта штука, -- она указала на зеркало, -- я и не я.
-- Если ты не посмотришь на себя, ты так и не узнаешь
насколько ты красива.
-- Я вот что думаю, чужеземец, -- сказала она, -- плод не
может съесть сам себя -- так и человек не может разговаривать
сам с собою.
-- Плод ничего не может, ибо он только плод, -- возразил
Искуситель, -- а мы можем. Эта штука -- зеркало. Человек может
разговаривать с самим собой, и любить самого себя. Это и значит
быть человеком. Мужчина или женщина может общаться с самим
собой, словно с кем-то другим, и любоваться своей же красотою.
Зеркало научит тебя этому искусству.
-- Хорошее оно? -- спросила Королева.
-- Нет, -- ответил Рэнсом.
-- Как ты можешь знать, не попробовав? -- ответил Нелюдь.
-- А если ты попробуешь, и оно плохое, -- сказал Рэнсом,
-- сможешь ли ты удержаться и больше не смотреть?
-- Я уже общалась с собой, -- сказала Королева, -- но я
еще не знаю, как я выгляжу. Если меня две, лучше уж узнать,
какая же та, другая. Не бойся, Пятнистый, я погляжу разок,
чтобы разглядеть лицо той женщины. Зачем мне глядеть еще?
Робко, но твердо она взяла зеркало из рук Нелюдя, и с
минуту молча глядела в него. Потом опустила руку, но зеркала не
выпустила.
-- Как странно... -- сказала она.
-- Нет, красиво, -- возразил Нелюдь. -- Тебе ведь
понравилось?
-- Да.
-- Ты так и не узнала то, что хотела узнать.
-- А что? Я и забыла.
-- Ты хотела узнать, красивее ли ты в этом платье?
-- Я увидела только лицо.
-- Отодвинь от себя зеркало и увидишь ту женщину целиком
-- ту, другую, то есть себя. Погоди, я сам его подержу!
Все эти обыденные действия были сейчас нелепыми и дикими.
Королева поглядела, какова она в платье, потом -- без платья,
потом опять в платье, наконец решила, что в платье -- хуже и
бросила цветные перья на землю. Нелюдь подобрал их.
-- Разве ты его не сохранишь? -- спросил он. -- Ты не
хочешь носить его каждый день, но ведь когда-нибудь
захочется...
-- Сохранить? -- переспросила она, не вполне понимая.
-- Ах да,-- сказал Нелюдь, -- я и забыл! Ты же не будешь
жить на Твердой Земле, не построишь там дома и никогда не
станешь госпожой своей собственной жизни. "Сохранить" -- значит
положить что-то туда, откуда можно взять, и где не тронут ни
дождь, ни звери, ни другие люди. Я подарил бы тебе это зеркало.
Это было бы Зеркало Королевы, дар из Глубоких Небес, которого
нет и не будет у других женщин. Но ты мне напомнила, что в
вашем мире нельзя ни дарить, ни хранить, пока вы живете изо дня
в день, как звери.
Королева не слушала его. Она стояла тихо, словно у нее
закружилась голова от представшего перед ней видения. Нет, она
не походила на женщин, думающих о новом наряде, -- лицо ее было
благородным, слишком благородным. Величие, трагедия, жертва
занимали ее; и Рэнсом понял, что враг затеял всю эту игру с
платьем и зеркалом не для того, чтобы разбудить в ней
тщеславие. Образ телесной красоты был лишь средством, чтобы
приучить ее к гораздо более опасному образу -- душевного
величия. Искуситель хотел, чтобы она смотрела на себя извне и
восхищалась собой. Он превращал ее разум в сцену, где главная
роль отведена призрачному "я". Пьесу он уже сочинил.
В тот день Рэнсом проснулся поздно, и теперь ему было
легче выдержать бессонную ночь. Море успокоилось и дождя не
было. Рэнсом сидел во тьме выпрямившись и прислонившись к
дереву. Оба его спутника были рядом -- Королева, судя по ее
тихому дыханию, спала, а Нелюдь поджидал ее пробуждения, чтобы
вновь докучать ей, лишь только Рэнсом задремлет. И в третий
раз, громче, чем прежде, прозвучало в душе Рэнсома: "Нет, так
больше нельзя".
Враг становится все настойчивей. Если не свершится чудо,
Королева обречена, она сдастся. Почему же нет чуда? Точнее --
доброго чуда? Ведь сам Враг чудом попал на Переландру. Разве
только аду дано творить чудеса? А что же Небо? Уже не в первый
раз Рэнсом думал о Божественной справедливости. Он не мог
понять, почему Малельдил оставил его, когда Враг стоит перед
ним.
Но не успел он подумать, как вдруг, внезапно и ясно,
понял, что Малельдил -- здесь, словно сама тьма поведала ему об
этом. Весть об Его присутствии, уже настигавшая его на
Переландре, -- желанная весть, которую разум не мог принять не
противясь, -- вернулась к нему. Тьма была полна, она просто
давила, он едва мог дышать, и немыслимо тяжелый венец лег на
его голову, так что он и думать не мог. Однако он знал, что это
никогда и не уходило, только он сам, Рэнсом, подсознательно
старался не замечать его в последние дни.
Роду нашему трудно совсем, совершенно молчать. Что-то не
умолкает внутри, болтает и болтает, даже в самом священном
месте. Рэнсом просто онемел от страха и любви, он как бы умер,
но кто-то, неспособный даже на почтение, все терзал его разум
возражениями и вопросами. "Ну, хорошо, -- приговаривал
неугомонный скептик, -- а на что мне такая помощь? Враг и
впрямь здесь, он и впрямь говорит и действует. Где же посланец
Малельдила?"
Тьма и тишина отразили его ответ, как отражают удар
теннисист и фехтовальщик -- и он едва удержался на ногах. Это
было кощунственно. "Да что же я могу? -- не унялась половина
разума. -- Я сделал все, что мог. Я спорил с ним, сколько было
сил. Нет, правда, ведь ничего не выходит". Он пытался убедить
себя, что не может представлять Малельдила так, как Нелюдь
представляет здесь ад. Он твердил, что эта мысль -- от дьявола,
это гордыня, соблазн, мания величия. И снова застыл в ужасе --
тьма попросту отбросила его доводы, отбросила почти
нетерпеливо, и пришлось понять то, что почему-то ускользало от
него: его появление на Переландре -- не меньшее чудо, чем
появление Врага. Да, доброе чудо, которого он жаждал,
свершилось. И чудо это -- он сам.
"Чепуха какая!.. -- сказал неугомонный скептик. -- Тоже
мне чудо -- смешной, пятнистый, ничего доказать не может!"
Разум поспешно устремился в лазейку, поманившую надеждой на
спасение. Прекрасно. Он и вправду попал сюда чудом. Стало быть,
он в руках Божьих. Он сделает все, что сможет -- да что там,
сделал! -- а за исход этой битвы отвечает Бог. Он не достиг
успеха, но сделал что только мог. "Нам, смертным, не дано