Пересказанный миф
Перевод с английского И. КОРМИЛЬЦЕВА
От переводчика
Это последнее большое произведение известного английского писателя и
апологета христианства Клайва С. Льюиса (1898 - 1963). Многие полагают, что
и самое лучшее. Хотя мир Льюиса настолько разнообразен (как говорит один
критик, писатель мог бы трижды сменить свое литературное имя и никто бы из
почитателей не догадался, что и "Хроники Нарнии" и "Просто христианство"
написаны одной рукой), что всякие хвалебные оценки здесь вряд ли уместны.
Существует красивая легенда: Льюис писал эту книгу, когда его жена Джой
(сама история их отношений вполне могла бы стать другой легендой) умирала от
рака, и читал ей готовые главы. Когда была написана и прочитана последняя
глава, случилось чудо - болезнь отступила. Эта легенда не случайна - ведь в
"Пока мы лиц не обрели" речь идет об искуплении Любовью. И об искуплении
Любви.
На самом деле роман был написан весной 1954 года, еще в счастливые для
Льюиса и Джой времена, а сам миф о Психее и Амуре заворожил Клайва (как и
многих других писателей и художников до него), когда он был еще школьником:
он наткнулся на краткий пересказ этой чарующей истории, листая
"Мифологический словарь" Уильяма Смита. Неоднократно он возвращался к этому
сюжету: пытался написать то балладу, то поэму и даже пьесу, но всегда бросал
свой труд на середине. Может быть, для того, чтобы эта книга обрела свое
лицо, нужно было самому столкнуться лицом к лицу с Любовью.
Посвящается Джой Дэвидмен
Глава первая
Cтех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. Разве
боги в силах повредить мне? У меня нет ни мужа, ни сына, ни друга, на
которых мог бы обрушиться их гнев. Моя иссохшая плоть по привычке желает,
чтобы ее мыли, питали и не по разу в день облачали в нарядные одежды, но мне
не жаль моего тела -боги властны отнять у него жизнь, когда им
заблагорассудится. Я уже позаботилась о наследнике - корона моя перейдет к
сыну моей сестры.
Вот почему я не страшусь гнева богов, и вот почему я решилась написать
эту книгу, ибо человек, которому есть что терять, никогда не осмелится
написать подобную. В книге этой я буду обвинять богов: в первую очередь
того, который обитает на Седой горе. Словно перед строгим судьей, я расскажу
без утайки обо всем том зле, что этот бог причинил мне. Увы! Нет в мире
такого суда, который рассматривал бы тяжбы между богами и смертными людьми,
а бог Горы - я уверена - не ответит на мои обвинения. Болезни и страдания,
которыми он волен меня наградить, - разве это достойный ответ? Я пишу на
греческом языке, которому меня обучил мой наставник. Может случиться, что
какой-нибудь странник из Греции посетит наш дворец, прочтет эту книгу и
перескажет ее у себя на родине, где людям не возбраняется вести вольные речи
даже о бессмертных богах. И может статься, тамошние мудрецы разберутся,
справедливы ли мои обвинения, и удалось ли бы оправдаться богу Седой горы,
снизойди он до ответа.
Меня зовут Оруаль, и я старшая дочь Трома, царя Гломского. Город наш
Глом расположен на левом берегу реки Шеннит, в дне пути на северо-запад от
Рингаля, селения у южных пределов нашего царства. Сам город отстоит от
берега на расстояние, которое женщина проходит за треть часа; ближе к реке
строить нельзя, ибо Шеннит по весне разливается. Летом же она пересыхает, и
на илистых берегах, поросших камышом, во множестве гнездятся дикие утки. На
том же удалении от Шеннитского брода, что и город, но на другом берегу реки
стоит священный Дом Унгит. За ним на северо-востоке начинаются отроги Седой
горы. Бог этой горы, возненавидевший меня, приходится Унгит сыном. В доме
матери он, однако, не живет - Унгит там всегда одна. Она восседает в дальнем
углу храма, окутанная мраком, и ее почти не видно. Только летом, когда свет
высокого солнца проникает в капище через дымовые отверстия, богиню можно
рассмотреть. Она из черного камня, и у нее нет ни головы, ни рук, но это
могущественная богиня. Мой старый учитель, которого прозвали Лисом,
утверждал, что греки зовут ее Афродитой, но я решила оставить все имена так,
как они звучат на нашем языке.
Я начну повествование с того дня, когда умерла моя мать и мне обрили
волосы на голове, как велит обычай. Лис (впрочем, тогда он еще не жил у нас)
говорил, что этот обычай позаимствован нами у греков. Батта, наша нянька,
вывела нас за ограду дворца, в сад, устроенный на склоне холма. Пока она
брила голову мне и Редивали, младшей сестре моей, дворцовые рабыни толпились
вокруг, причитая и бия себя в грудь - так они оплакивали смерть царицы.
Редиваль была младше меня на три года: других детей, кроме нас, у царя тогда
не было. В перерывах между рыданиями рабыни щелкали орешки, хихикали и
перешептывались. Когда сверкнула бритва и золотые кудри Редивали упали на
землю, все рабыни вздохнули и сказали: "Ах, какая жалость!" Когда же стали
обривать голову мне, ни одна из них не проронила ни слова. Но больше всего
мне запомнилось, как холодна была выбритая кожа на моей голове и как солнце
пекло мне открытый затылок, когда мы с Редивалью копались в грязи на берегу
реки вечером того же дня.
Наша нянька Батта была крупная женщина со светлыми волосами и грубыми
большими руками. Отец купил ее у торговцев с Севера. Когда мы изводили ее
своими проказами, она ворчала:
- Ну погодите! Вот приведет ваш отец в дом новую царицу, тогда узнаете!
Поживете с мачехой, наедитесь прогорклого сыра заместо медовых пряников, да
напьетесь кислого молока заместо красного вина...
Но не успела еще во дворце появиться новая царица, как наша жизнь уже
изменилась. В тот день, помню, стоял ужасный мороз. Редиваль и я даже надели
сапожки (обычно мы ходили босиком или в легких сандалиях). Мы катались по
льду на заднем дворе в старой части дворца, там, где стены сложены из
бревен, а не из камня. От двери стойла и до большой навозной кучи все
заледенело, но лед был неровным от отпечатков копыт, застывших луж молока и
свежих коровьих лепешек, так что кататься нам было нелегко. И тут на двор
вышла Батта; кончик носа ее пламенел от мороза. Она крикнула нам:
- А ну-ка, замарашки! Умойтесь и идите к Царю. У него для вас кое-что
есть,чтоб мне провалиться! Скоро у вас начнется совсем другая жизнь!
- Неужто мачеха приехала? - спросила Редиваль.
- Нет, куда хуже! - ответила Батта, утирая Редивали нос краем своего
фартука. - Ну и достанется вам шлепков, щипков и зуботычин! Вот уж
наплачетесь вдоволь!
Затем она отвела нас в новую часть дворца, туда, где стены все из
побеленного кирпича, а на каждом углу - дворцовые стражи, облаченные в
доспехи. В Столб вой зале, у очага, над которым висят звериные шкуры и
охотничьи трофеи, стоял на отец и с ним еще трое. Эти люди в одежде путников
были нам знакомы; трижды в год они являлись во дворец с товарами. Торговцы
укладывали в мешок весы, на которые отвешивают серебро, и мы поняли, что
только что состоялась сделка. Один из них сворачивал цепь, на которой водят
пленников. Мы увидели стоявшего рядом низенького щупленького человечка и
поняли, что наш отец купил нового раба. На нога> раба были язвы от колодок,
но в остальном он ничуть не походил на тех рабов которым мы привыкли. Глаза
у него были совсем голубые, а волосы - там, где : еще не тронула седина, -
рыжие.
- Скоро в моем доме появится наследник, - сказал, обращаясь к рабу, наш
отец.
- Я хочу, грек, чтобы ты передал ему всю премудрость твоего народа. А
покаместможешь поучить вот этих (тут он показал на меня с Редивалью). Если
ты сумеешь вбитьхоть что-нибудь в голову девке, то ты и верно учитель.
Перед тем как отослать нас, отец прибавил: - Займись в первую очередь
той, что постарше. Может, она хоть будет умной
- ни на что другое она не годна.
Я не поняла, что именно имел в виду отец, но уже привыкла к тому, что
люди всегда говорят обо мне как-то странно.
Я полюбила Лиса (такое прозвище дал греку мой отец) так, как не любила
той поры никого другого. Можно было ожидать, что человек, рожденный в Греции
свободным, но попавший на войне в плен и проданный в рабство варварам,
должен был отчаяться. Отчаяние действительно временами завладевало Лисом, и,
может бы гораздо чаще, чем я, маленькая девочка, могла заметить. Но я
никогда не слышал чтобы он роптал на судьбу, никогда не слышала, чтобы он
хвастал, как это дела другие рабы, высоким положением, которое занимал у
себя на родине. Он часто у шал себя высказываниями вроде "Весь мир - одна
деревня, и мудрец в нем нигде изгнанник" или же "Вещи сами по себе ни дурны,
ни хороши - мы только мним таковыми". Но я полагаю, что бодрость духа он
сохранял не благодаря этим рассуждениям, а потому, что был необычайно
любознателен. Я никогда не встречала другого человека, который задавал бы
столько вопросов. Он словно хотел знать все свете не только о нашей стране,
языке нашего племени, наших богах и предках, даже о цветах и деревьях,
растущих в нашем краю.
Вот как получилось, что я рассказала ему об Унгит, о девушках, которые
жили в ее доме, о подарках, которые невесты приносят богине, и о том, что,
если страну постигает какое-нибудь бедствие, мы перерезаем горло жертве на
алтаре богини окропляем Унгит человеческой кровью. Он содрогнулся, когда
услышал это, и чтото пробормотал в сторону, но затем сказал вслух:
- И все-таки она - Афродита, хотя в ней больше сходства с Афродитою
вавилонян, чем с нашей богиней. Послушай, я расскажу тебе про Афродиту
греков.
Тут голос его стал глубоким и нежным, и он поведал мне, как греческая
Афродита влюбилась в царевича Анхиза, пасшего стада отца на склонах горы
Ида. Ко богиня спускалась по травянистым кручам к пастушьей хижине, львы,
рыси, медведи и прочие твари подползали к ее ногам, покорные, как собаки, а
затем расходились парами и предавались любовным утехам. Но Афродита скрыла
свою божественную природу и явилась в хижину Анхиза в образе смертной
женщины и возлегла с ним на ложе. На этом, как мне показалось, Лис хотел
закончить рассказ, но, поддавшись очарованию предания, поведал, что было
дальше: Анхиз, проснувшись, увидел Афродиту - богиня стояла в дверях хижины,
сбросив с себя обличье смертной женщины. Тогда царский сын понял, с кем он
провел эту ночь. Он в ужасе закрыл глаза руке вскричал: "Лучше убей меня
сразу!"
- Конечно, ничего этого на самом деле не было, - поспешил прибавить он.
- Все это выдумки поэтов, дитя мое. Такое противоречит природе вещей.
Но и того, что он сказал, хватило мне, чтобы догадаться: хотя богиня
греков красивее, чем наша Унгит, она так же жестока.
Таков уж был Лис - он словно стыдился своей любви к поэзии. ("Все это
сказки, дитя мое!" - не уставал повторять он.) Мне приходилось немало
корпеть над тем, что он называл "философией", для того чтобы уговорить его
почитать мне стихи. Так, понемногу, я познакомилась с песнями греков.
Превыше всего мой учитель ставил стихотворение, которое начиналось словами
"Труд человеку стада добывает и всякий достаток" (Гесиод. Труды и дни.
(Дерев. В.Вересаева). Сафо. (Перев. В.Вересаева), но я знала, что он кривит
душой. По-настоящему он волновался, когда декламировал "В стране, где в
ветках яблонь шумит прохлада" или же:
Луна и Плеяды скрылись, А я все одна в постели...
Когда он пел эту песню, глаза его блестели, а в голосе почему-то
звучала неподдельная жалость ко мне. Лис любил меня больше, чем мою сестру,
потому что Редивали не нравилось учение, и она постоянно осыпала Лиса
издевками и насмешками и часто подговаривала других рабов против нашего
учителя.
Летом мы обычно занимались в саду, сидя на маленькой лужайке в тени
грушевых деревьев; там мы и попались как-то раз на глаза Царю. Разумеется,
мы тут же вскочили на ноги, скрестили руки на груди и опустили глаза долу.
Так было положено встречать повелителя детям и рабам. Царь дружелюбно
похлопал Лиса по спине и сказал:
-- Радуйся, грек! Волей богов тебе скоро доведется учить наследника!
Возблагодари небо, ибо не часто простому греческому бродяге выпадала столь
великая честь.Мой будущий тесть - великий человек. Тебе-то до этого,
конечно, и дела нет. В величии ты понимаешь не больше вьючного осла. Все
греки - бродяги и оборванцы,верно?
-- Разве не одна и та же кровь течет в жилах у всех людей, хозяин? -
спросил Лис.
-- Одна и та же кровь? - изумился Царь, выпучив глаза. Затем он грубо
захохотал и сказал: - Пусть я сдохну, если это так!
Вот и вышло, что не Батта, а сам Царь известил нас о скором появлении
мачехи. Мой отец очень удачно посватался. Ему отдавали в жены третью дочь
царя Кафадского, самого могущественного властителя в наших землях.
(Теперь-то я знаю, почему властитель Кафада снизошел до нас. Единственное,
что не перестает меня удивлять, - как сам царь Гломский не заметил, что
сосед согласился на этот брак не от хорошей жизни.)
Свадьбу сыграли очень скоро, но в моей памяти приготовления к ней
тянулись целую вечность. Дворцовые ворота выкрасили в ярко-красный цвет, в
Столбовой зале по стенам развесили новые шкуры, а за брачное ложе мой отец
заплатил куда больше, чем мог себе позволить. Ложе было сделано из редкого
дерева, которое привозят с Востока. Говорили, что оно обладает волшебными
свойствами и что из каждых пяти детей, зачатых на нем, четверо - мальчики.
("Все это сказки, дитя мое! - сказал мне Лис. - Такие вещи зависят от
естественных причин".) День свадьбы приближался; во дворец сгоняли целые
стада, двор был уже залит бычьей кровью и завален шкурами, а бойне все,
казалось, не будет конца. На кухне варили и жарили мясо, но нам, детям, не
удавалось даже толком поглазеть на эти увлекательные приготовления, потому
что Царь вбил себе в голову, что Редиваль и я вместе еще с двенадцатью
девочками из благородных семейств должны будем петь свадебный гимн. И не
обычный, а греческий, на зависть всем окрестным царям.
- Но, хозяин... - пытался спорить Лис со слезами в глазах.
-- Грек, ты должен научить их! - неистовствовал отец. - Зря я, что ли,
набивалтвое греческое брюхо вином и мясом? Я хочу греческих песен, значит,
они у меня будут!Никто не заставляет тебя учить их греческому. Зачем им
понимать слова - главное, чтобы пели погромче. Берись за дело без
промедления, иначе я велю порезать твою шкуру на ремни!
Это была безумная затея. Позже Лис не раз говорил, что он окончательно
поседел, пытаясь обучить варваров греческому пению.
- Я был рыжим, как лис, - вздыхал он, - а стал седым, как барсук.
Когда мы наконец разучили гимн от начала до конца, отец пригласил во
дворец Жреца Унгит, чтобы тот послушал, как мы поем. Я боялась Жреца, но
совсем не так, как боялась своего отца. Ужас внушал мне запах, который
источал Жрец. Это был запах святости, запах храма, запах жертвенной крови
(обычно голубиной, но иногда
- человеческой), запах горелого жира, паленых волос и прогорклого
ладана. Это былзапах Унгит. Еще ужаснее были одежды Жреца, сделанные из
звериных шкур и сушеных рыбьих пузырей, а на груди у служителя Унгит висела
страшная маска в видептичьей головы. Казалось, что клюв растет у этого
человека прямо из сердца.
Разумеется, он не понял ни слова, музыка тоже оставила его равнодушным.
Он спросил только, будем ли мы петь с покрытыми лицами или нет.
- Ну и вопрос! - воскликнул отец, громко захохотав по своему
обыкновению.
- Неужто ты думаешь, что я хочу насмерть перепугать невесту? - и с
этими словамион ткнул пальцем в мою сторону. - Конечно, они покроют лица. И
я сам позабочусь, чтобы нигде ничего не просвечивало.
Одна из девушек захихикала, и, кажется, именно тогда я в первый раз
поняла, что родилась уродиной.
После этого я стала бояться будущей мачехи еще пуще прежнего. Мне
казалось, что из-за моего уродства она будет обходиться со мной строже, чем
с Редивалью. Дело было не только в том, что нам сказала Батта: и от других
мне доводилось слышать страшные рассказы о мачехах. В ту ночь, когда мы
столпились под портиком дворца и пели гимн, стараясь петь, как учил нас Лис,
- ужасные вещи, которые творили мачехи с падчерицами в этих сказках,
проносились у меня в голове. Мы ничего не видели, ослепленные ярким светом
факелов, а Лис бегал перед нами, кивая нам в знак одобрения или вздымая
руки, когда мы делали что-то не так. Снаружи доносились приветственные
крики, затем принесли еще факелов, и мы увидели, что невесту поднимают с
колесницы и ведут во дворец. Она была укутана в покрывала еще плотнее, чем
мы, и я смогла понять только, что это - крохотная женщина, почти ребенок.
Страхи мои от этого стали только сильнее, ведь у нас говорится, что
маленькая змея жалит злее. Затем, не прекращая петь, мы проводили невесту на
брачное ложе и там сняли с нее покровы.
Теперь я понимаю, как она была хороша собой, но тогда я этого не
заметила. Я только поняла, что невеста испугана еще больше, чем мы сами. Ее
маленькое личико не выражало ничего, кроме ужаса. Я догадалась, что она
увидела моего отца, когда тот вышел навстречу свадебному поезду к воротам,
увидела его грубое лицо, мощное тело, услышала его громкий голос, и все ее
девичьи страхи разыгрались тут же с новой силой.
Мы сняли с невесты бесчисленные одежды, отчего она стала еще меньше,
оставили ее дрожащее бледное тело на царской постели и выскользнули из
опочивальни, чувствуя на себе взгляд ее огромных испуганных глаз. Пели мы в
тот вечер, надо сказать, ужасно.
Глава вторая
Я не могу рассказать почти ничего о второй жене моего отца, потому что
она не прожила в Гломе и года. Она понесла сразу же после свадьбы, отчего
Царь пришел в наилучшее расположение духа. Встречая Лиса, он никак не мог
удержаться, чтоб не поговорить с ним о еще не родившемся царевиче. Каждый
месяц отец приносил Унгит богатые жертвы. Я не знаю, как ладил он с Царицей,
и только однажды мне удалось подслушать их разговор. Я сушила волосы на
солнце после купанья, выставив голову в окно, выходившее в сад. Царь и
Царица в это время прогуливались под окном.
- Похоже, девочка моя, меня крупно надули, - говорил отец. - Мне
сказали,что тесть мой потерял уже два или три города, хотя сам он пишет мне,
что дела идуткак нельзя лучше. С его стороны было бы честнее сказать мне
сразу, что лодка идетко дну, прежде чем приглашать прокатиться.
Так или иначе, люди говорили, что Царица томится от тоски по своей
южной родине и с трудом переносит нашу суровую зиму. Она бледнела и сохла, и
я окончательно убедилась в том, что мачеха не представляет для меня никакой
угрозы. Наоборот, первое время дочь Кафадского царя сама очень боялась меня,
но потом привыкла и даже полюбила робкой сестринской любовью. Она вообще
казалась мне скорее сестрой, чем мачехой.
Когда настал день родов, никому из нас не позволили лечь в постель.
Поверье гласит, что, если в доме будут спать, душа родившегося младенца не
сможет проснуться и он умрет. Мы собрались в большой комнате, между
Столбовой залой и опочивальней Царицы. На потолке плясали отблески факелов,
постоянно шипевших и гаснувших от жуткого сквозняка, потому что в доме были
настежь открыты все двери. Двери нельзя закрывать, иначе может затвориться
чрево роженицы. Посреди залы развели огромный костер. Каждый час Жрец Унгит
девять раз обходил вокруг очага и что-то бросал в огонь. Отец сидел
неподвижно в своем кресле. Он даже ни разу не пошевелился за ночь.
Я сидела рядом с Лисом.
-- Дедушка! - шепнула я ему. - Мне страшно!
-- Не следует бояться того, что в природе вещей... - тоже шепотом
ответил он мне.
Должно быть, после этого я задремала и проснулась только оттого, что
вокруг меня женщины выли и били себя в грудь, как это они делали, когда
умерла моя мать. Все кругом переменилось, пока я спала. Костер погас, кресло
Царя опустело, дверь опочивальни наконец закрыли, и оттуда уже не
раздавались ужасные крики и стоны. Видимо, пока я спала, совершили
жертвоприношение, потому что на полу была кровь, а Жрец Унгит деловито
обтирал свой священный нож. Я была сама не своя после тяжелого сна, и мне
почему-то пришло в голову пойти и навестить Царицу. Но не успела я дойти до
двери, как меня настиг и остановил Лис.
- Доченька! - прошептал он. - Не надо, я прошу тебя. Ты сошла с ума.
Ведь Царь...
В это время дверь распахнулась и на пороге показался мой отец. Лицо его
ужаснуло меня, оно было бледным от дикой ярости. Я хорошо знала, что, когда
лицо Царя краснеет от гнева, он может кричать и топать ногами, но ничего
страшного не последует. Но если от гнева он становился бледным, кому-то это
могло стоить жизни.
- Вина! - сказал он тихим голосом, что тоже было дурным знаком.
Перепуганные рабы вытолкнули вперед мальчика-слугу, любимца моего отца.
Отрок, одетый в роскошное платье (мой отец одевал слуг весьма богато), был,
пожалуй, даже бледнее своего господина и повелителя. Он схватил кувшин вина
и царскую чашу и устремился с ними к моему отцу, но поскользнулся в луже
крови, зашатался и выронил из рук свою ношу. Быстрее молнии Царь выхватил из
ножен короткий клинок и вонзил его под ребра неловкому слуге. Мальчик рухнул
в лужу вина и крови, в предсмертных судорогах толкнул кувшин, и тот с
грохотом покатился по неровному полу. (Никогда до этого я не замечала, что
пол в нашем дворце так плохо вымощен; став царицей, я немедленно повелела
вымостить его заново.
На мгновение мой отец уставился на окровавленный клинок; взгляд его
казался удивленным. Потом он тихо подошел к Жрецу Унгит и вкрадчиво спросил:
- Что ты теперь попросишь у меня для своей богини? Пусть она лучше
вернет мне то, что у меня забрала. Или, может, ты мне заплатишь за весь мой
добрый скот?
Затем, помолчав, он добавил:
- Скажи мне, прорицатель, что ты будешь делать, если я повелю
раскрошить твою Унгит молотом в порошок, а наковальней сделаю твое тело?
Но Жрец оставался бесстрастно-спокойным - казалось, он совсем не боится
Царя.
-- Унгит слышит тебя, повелитель, даже сейчас, - сказал он. - Унгит
ничего незабывает. Ты уже сказал довольно для того, чтобы проклятие легло на
весь твой род.
-- Мой род? - переспросил Царь. Он не повысил при этом голоса, но видно
было, что его всего трясет от гнева. - Ты говоришь о моем роде?
В этот миг краем глаза он заметил лежавший на полу труп мальчика.
-- Кто сделал это? - спросил он, оборачиваясь к нам. Разглядев в толпе
меня и Лиса, он не выдержал и наконец заорал голосом таким громким, что,
казалось, крыша вот-вот рухнет на наши головы.
-- Девки, девки, девки! - рычал он. - Мало мне их, так боги послали еще
одну!Будет ли этому конец, я спрашиваю? Неужели бабьих душ на небе как
дождевой воды?Ты... ты... ты... я... - и, задыхаясь от ярости, он схватил
меня за волосы и рванул так, что я отлетела в другой конец залы и там упала.
Я не заплакала: бывают такие мгновения, когда даже ребенок понимает, что
лучше не подавать голоса. Когда я очнулась, я увидела, что мой отец уже
вцепился в горло Лису и трясет изо всех сил бедного грека.
-- Старый мошенник! - кричал отец. - Сколько времени ты жрал мой хлеб,
атолку от тебя меньше, чем от собаки! Завтра же отправишься на рудники,
бездельник! Неделю протянешь - и то польза!
Никто не проронил ни слова. Тогда Царь в гневе воздел руки к небу,
страшно затопал ногами и заорал еще громче прежнего:
- Да что вы на меня все уставились, подлые рожи! У меня от вас на душе
тошно!Прочь отсюда! Вон! Чтобы ни одного не видел.
Мы выбежали из залы, толкаясь и падая в дверях.
Я и Лис выскользнули через маленькую калитку, выходившую на огород, и
оказались снаружи. Уже светало, накрапывал мелкий дождик.
- Дедушка, - сказала я, всхлипывая, - бежим! Прямо сейчас, пока они не
при шли за тобой!
Старик покачал головой.
- Я слишком стар, - сказал он. - Далеко мне не убежать. А что делает
наш Царь с беглыми рабами - не мне тебе объяснять.
- Но они отправят тебя на рудники! Бежим, я убегу вместе с тобой. Если
нас поймают, я скажу, что я тебя подговорила. Стоит нам оказаться там, и они
нас уже не догонят!
С этими словами я показала на кряжистую вершину Седой горы, темневшую в
тусклом свете дождливой зари.
- Не говори ерунды, доченька, - ответил учитель и погладил меня по
головке, как маленькую. - Они подумают, что я украл тебя, чтобы продать в
рабство. Нет, если уж бежать, так в такую страну, где им меня не поймать. Ты
должна мне помочь.Послушай, у реки растет трава с красными пятнышками на
стебле. Мне нужен ее корень.
-Это яд?
- Разумеется. Ах, дитя, да не плачь ты так! Разве я не говорил тебе,
что человеквправе расстаться с жизнью при определенных обстоятельствах?
Разве я не объяснял тебе, что это не противоречит природе вещей? Мы должны
смотреть на нашу жизнь как на...
-- Говорят, что те, кто поступает так, там, в стране мертвых, осуждены
вечно барахтаться в вонючей грязи.
- Ну что ты! Это все варварские предрассудки. Разве я не объяснял тебе,
что после смерти мы распадаемся на составные элементы? Неужели я рожден на
свет только для того, чтобы...
- Я знаю, я знаю все это, дедушка! Но разве ты не веришь хоть чуточку
во все, что говорят о богах и нижнем мире? Я знаю, что веришь - иначе отчего
ты дрожишь?
- Увы, это дрожит моя слабая плоть и предает мою богоравную душу! Какая
жалкая слабость перед достойным концом! Но хватит об этом - мы только теряем
попусту время.
- Послушай! - вдруг воскликнула я. - Что это такое?
Мне было так страшно, что я вздрагивала от любого шороха.
- Это скачут кони, - сказал Лис, напряженно всматриваясь во влажную
мглу.- Вот всадники подъехали к главным воротам. Судя по одежде, это послы
Перевод с английского И. КОРМИЛЬЦЕВА
От переводчика
Это последнее большое произведение известного английского писателя и
апологета христианства Клайва С. Льюиса (1898 - 1963). Многие полагают, что
и самое лучшее. Хотя мир Льюиса настолько разнообразен (как говорит один
критик, писатель мог бы трижды сменить свое литературное имя и никто бы из
почитателей не догадался, что и "Хроники Нарнии" и "Просто христианство"
написаны одной рукой), что всякие хвалебные оценки здесь вряд ли уместны.
Существует красивая легенда: Льюис писал эту книгу, когда его жена Джой
(сама история их отношений вполне могла бы стать другой легендой) умирала от
рака, и читал ей готовые главы. Когда была написана и прочитана последняя
глава, случилось чудо - болезнь отступила. Эта легенда не случайна - ведь в
"Пока мы лиц не обрели" речь идет об искуплении Любовью. И об искуплении
Любви.
На самом деле роман был написан весной 1954 года, еще в счастливые для
Льюиса и Джой времена, а сам миф о Психее и Амуре заворожил Клайва (как и
многих других писателей и художников до него), когда он был еще школьником:
он наткнулся на краткий пересказ этой чарующей истории, листая
"Мифологический словарь" Уильяма Смита. Неоднократно он возвращался к этому
сюжету: пытался написать то балладу, то поэму и даже пьесу, но всегда бросал
свой труд на середине. Может быть, для того, чтобы эта книга обрела свое
лицо, нужно было самому столкнуться лицом к лицу с Любовью.
Посвящается Джой Дэвидмен
Глава первая
Cтех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. Разве
боги в силах повредить мне? У меня нет ни мужа, ни сына, ни друга, на
которых мог бы обрушиться их гнев. Моя иссохшая плоть по привычке желает,
чтобы ее мыли, питали и не по разу в день облачали в нарядные одежды, но мне
не жаль моего тела -боги властны отнять у него жизнь, когда им
заблагорассудится. Я уже позаботилась о наследнике - корона моя перейдет к
сыну моей сестры.
Вот почему я не страшусь гнева богов, и вот почему я решилась написать
эту книгу, ибо человек, которому есть что терять, никогда не осмелится
написать подобную. В книге этой я буду обвинять богов: в первую очередь
того, который обитает на Седой горе. Словно перед строгим судьей, я расскажу
без утайки обо всем том зле, что этот бог причинил мне. Увы! Нет в мире
такого суда, который рассматривал бы тяжбы между богами и смертными людьми,
а бог Горы - я уверена - не ответит на мои обвинения. Болезни и страдания,
которыми он волен меня наградить, - разве это достойный ответ? Я пишу на
греческом языке, которому меня обучил мой наставник. Может случиться, что
какой-нибудь странник из Греции посетит наш дворец, прочтет эту книгу и
перескажет ее у себя на родине, где людям не возбраняется вести вольные речи
даже о бессмертных богах. И может статься, тамошние мудрецы разберутся,
справедливы ли мои обвинения, и удалось ли бы оправдаться богу Седой горы,
снизойди он до ответа.
Меня зовут Оруаль, и я старшая дочь Трома, царя Гломского. Город наш
Глом расположен на левом берегу реки Шеннит, в дне пути на северо-запад от
Рингаля, селения у южных пределов нашего царства. Сам город отстоит от
берега на расстояние, которое женщина проходит за треть часа; ближе к реке
строить нельзя, ибо Шеннит по весне разливается. Летом же она пересыхает, и
на илистых берегах, поросших камышом, во множестве гнездятся дикие утки. На
том же удалении от Шеннитского брода, что и город, но на другом берегу реки
стоит священный Дом Унгит. За ним на северо-востоке начинаются отроги Седой
горы. Бог этой горы, возненавидевший меня, приходится Унгит сыном. В доме
матери он, однако, не живет - Унгит там всегда одна. Она восседает в дальнем
углу храма, окутанная мраком, и ее почти не видно. Только летом, когда свет
высокого солнца проникает в капище через дымовые отверстия, богиню можно
рассмотреть. Она из черного камня, и у нее нет ни головы, ни рук, но это
могущественная богиня. Мой старый учитель, которого прозвали Лисом,
утверждал, что греки зовут ее Афродитой, но я решила оставить все имена так,
как они звучат на нашем языке.
Я начну повествование с того дня, когда умерла моя мать и мне обрили
волосы на голове, как велит обычай. Лис (впрочем, тогда он еще не жил у нас)
говорил, что этот обычай позаимствован нами у греков. Батта, наша нянька,
вывела нас за ограду дворца, в сад, устроенный на склоне холма. Пока она
брила голову мне и Редивали, младшей сестре моей, дворцовые рабыни толпились
вокруг, причитая и бия себя в грудь - так они оплакивали смерть царицы.
Редиваль была младше меня на три года: других детей, кроме нас, у царя тогда
не было. В перерывах между рыданиями рабыни щелкали орешки, хихикали и
перешептывались. Когда сверкнула бритва и золотые кудри Редивали упали на
землю, все рабыни вздохнули и сказали: "Ах, какая жалость!" Когда же стали
обривать голову мне, ни одна из них не проронила ни слова. Но больше всего
мне запомнилось, как холодна была выбритая кожа на моей голове и как солнце
пекло мне открытый затылок, когда мы с Редивалью копались в грязи на берегу
реки вечером того же дня.
Наша нянька Батта была крупная женщина со светлыми волосами и грубыми
большими руками. Отец купил ее у торговцев с Севера. Когда мы изводили ее
своими проказами, она ворчала:
- Ну погодите! Вот приведет ваш отец в дом новую царицу, тогда узнаете!
Поживете с мачехой, наедитесь прогорклого сыра заместо медовых пряников, да
напьетесь кислого молока заместо красного вина...
Но не успела еще во дворце появиться новая царица, как наша жизнь уже
изменилась. В тот день, помню, стоял ужасный мороз. Редиваль и я даже надели
сапожки (обычно мы ходили босиком или в легких сандалиях). Мы катались по
льду на заднем дворе в старой части дворца, там, где стены сложены из
бревен, а не из камня. От двери стойла и до большой навозной кучи все
заледенело, но лед был неровным от отпечатков копыт, застывших луж молока и
свежих коровьих лепешек, так что кататься нам было нелегко. И тут на двор
вышла Батта; кончик носа ее пламенел от мороза. Она крикнула нам:
- А ну-ка, замарашки! Умойтесь и идите к Царю. У него для вас кое-что
есть,чтоб мне провалиться! Скоро у вас начнется совсем другая жизнь!
- Неужто мачеха приехала? - спросила Редиваль.
- Нет, куда хуже! - ответила Батта, утирая Редивали нос краем своего
фартука. - Ну и достанется вам шлепков, щипков и зуботычин! Вот уж
наплачетесь вдоволь!
Затем она отвела нас в новую часть дворца, туда, где стены все из
побеленного кирпича, а на каждом углу - дворцовые стражи, облаченные в
доспехи. В Столб вой зале, у очага, над которым висят звериные шкуры и
охотничьи трофеи, стоял на отец и с ним еще трое. Эти люди в одежде путников
были нам знакомы; трижды в год они являлись во дворец с товарами. Торговцы
укладывали в мешок весы, на которые отвешивают серебро, и мы поняли, что
только что состоялась сделка. Один из них сворачивал цепь, на которой водят
пленников. Мы увидели стоявшего рядом низенького щупленького человечка и
поняли, что наш отец купил нового раба. На нога> раба были язвы от колодок,
но в остальном он ничуть не походил на тех рабов которым мы привыкли. Глаза
у него были совсем голубые, а волосы - там, где : еще не тронула седина, -
рыжие.
- Скоро в моем доме появится наследник, - сказал, обращаясь к рабу, наш
отец.
- Я хочу, грек, чтобы ты передал ему всю премудрость твоего народа. А
покаместможешь поучить вот этих (тут он показал на меня с Редивалью). Если
ты сумеешь вбитьхоть что-нибудь в голову девке, то ты и верно учитель.
Перед тем как отослать нас, отец прибавил: - Займись в первую очередь
той, что постарше. Может, она хоть будет умной
- ни на что другое она не годна.
Я не поняла, что именно имел в виду отец, но уже привыкла к тому, что
люди всегда говорят обо мне как-то странно.
Я полюбила Лиса (такое прозвище дал греку мой отец) так, как не любила
той поры никого другого. Можно было ожидать, что человек, рожденный в Греции
свободным, но попавший на войне в плен и проданный в рабство варварам,
должен был отчаяться. Отчаяние действительно временами завладевало Лисом, и,
может бы гораздо чаще, чем я, маленькая девочка, могла заметить. Но я
никогда не слышал чтобы он роптал на судьбу, никогда не слышала, чтобы он
хвастал, как это дела другие рабы, высоким положением, которое занимал у
себя на родине. Он часто у шал себя высказываниями вроде "Весь мир - одна
деревня, и мудрец в нем нигде изгнанник" или же "Вещи сами по себе ни дурны,
ни хороши - мы только мним таковыми". Но я полагаю, что бодрость духа он
сохранял не благодаря этим рассуждениям, а потому, что был необычайно
любознателен. Я никогда не встречала другого человека, который задавал бы
столько вопросов. Он словно хотел знать все свете не только о нашей стране,
языке нашего племени, наших богах и предках, даже о цветах и деревьях,
растущих в нашем краю.
Вот как получилось, что я рассказала ему об Унгит, о девушках, которые
жили в ее доме, о подарках, которые невесты приносят богине, и о том, что,
если страну постигает какое-нибудь бедствие, мы перерезаем горло жертве на
алтаре богини окропляем Унгит человеческой кровью. Он содрогнулся, когда
услышал это, и чтото пробормотал в сторону, но затем сказал вслух:
- И все-таки она - Афродита, хотя в ней больше сходства с Афродитою
вавилонян, чем с нашей богиней. Послушай, я расскажу тебе про Афродиту
греков.
Тут голос его стал глубоким и нежным, и он поведал мне, как греческая
Афродита влюбилась в царевича Анхиза, пасшего стада отца на склонах горы
Ида. Ко богиня спускалась по травянистым кручам к пастушьей хижине, львы,
рыси, медведи и прочие твари подползали к ее ногам, покорные, как собаки, а
затем расходились парами и предавались любовным утехам. Но Афродита скрыла
свою божественную природу и явилась в хижину Анхиза в образе смертной
женщины и возлегла с ним на ложе. На этом, как мне показалось, Лис хотел
закончить рассказ, но, поддавшись очарованию предания, поведал, что было
дальше: Анхиз, проснувшись, увидел Афродиту - богиня стояла в дверях хижины,
сбросив с себя обличье смертной женщины. Тогда царский сын понял, с кем он
провел эту ночь. Он в ужасе закрыл глаза руке вскричал: "Лучше убей меня
сразу!"
- Конечно, ничего этого на самом деле не было, - поспешил прибавить он.
- Все это выдумки поэтов, дитя мое. Такое противоречит природе вещей.
Но и того, что он сказал, хватило мне, чтобы догадаться: хотя богиня
греков красивее, чем наша Унгит, она так же жестока.
Таков уж был Лис - он словно стыдился своей любви к поэзии. ("Все это
сказки, дитя мое!" - не уставал повторять он.) Мне приходилось немало
корпеть над тем, что он называл "философией", для того чтобы уговорить его
почитать мне стихи. Так, понемногу, я познакомилась с песнями греков.
Превыше всего мой учитель ставил стихотворение, которое начиналось словами
"Труд человеку стада добывает и всякий достаток" (Гесиод. Труды и дни.
(Дерев. В.Вересаева). Сафо. (Перев. В.Вересаева), но я знала, что он кривит
душой. По-настоящему он волновался, когда декламировал "В стране, где в
ветках яблонь шумит прохлада" или же:
Луна и Плеяды скрылись, А я все одна в постели...
Когда он пел эту песню, глаза его блестели, а в голосе почему-то
звучала неподдельная жалость ко мне. Лис любил меня больше, чем мою сестру,
потому что Редивали не нравилось учение, и она постоянно осыпала Лиса
издевками и насмешками и часто подговаривала других рабов против нашего
учителя.
Летом мы обычно занимались в саду, сидя на маленькой лужайке в тени
грушевых деревьев; там мы и попались как-то раз на глаза Царю. Разумеется,
мы тут же вскочили на ноги, скрестили руки на груди и опустили глаза долу.
Так было положено встречать повелителя детям и рабам. Царь дружелюбно
похлопал Лиса по спине и сказал:
-- Радуйся, грек! Волей богов тебе скоро доведется учить наследника!
Возблагодари небо, ибо не часто простому греческому бродяге выпадала столь
великая честь.Мой будущий тесть - великий человек. Тебе-то до этого,
конечно, и дела нет. В величии ты понимаешь не больше вьючного осла. Все
греки - бродяги и оборванцы,верно?
-- Разве не одна и та же кровь течет в жилах у всех людей, хозяин? -
спросил Лис.
-- Одна и та же кровь? - изумился Царь, выпучив глаза. Затем он грубо
захохотал и сказал: - Пусть я сдохну, если это так!
Вот и вышло, что не Батта, а сам Царь известил нас о скором появлении
мачехи. Мой отец очень удачно посватался. Ему отдавали в жены третью дочь
царя Кафадского, самого могущественного властителя в наших землях.
(Теперь-то я знаю, почему властитель Кафада снизошел до нас. Единственное,
что не перестает меня удивлять, - как сам царь Гломский не заметил, что
сосед согласился на этот брак не от хорошей жизни.)
Свадьбу сыграли очень скоро, но в моей памяти приготовления к ней
тянулись целую вечность. Дворцовые ворота выкрасили в ярко-красный цвет, в
Столбовой зале по стенам развесили новые шкуры, а за брачное ложе мой отец
заплатил куда больше, чем мог себе позволить. Ложе было сделано из редкого
дерева, которое привозят с Востока. Говорили, что оно обладает волшебными
свойствами и что из каждых пяти детей, зачатых на нем, четверо - мальчики.
("Все это сказки, дитя мое! - сказал мне Лис. - Такие вещи зависят от
естественных причин".) День свадьбы приближался; во дворец сгоняли целые
стада, двор был уже залит бычьей кровью и завален шкурами, а бойне все,
казалось, не будет конца. На кухне варили и жарили мясо, но нам, детям, не
удавалось даже толком поглазеть на эти увлекательные приготовления, потому
что Царь вбил себе в голову, что Редиваль и я вместе еще с двенадцатью
девочками из благородных семейств должны будем петь свадебный гимн. И не
обычный, а греческий, на зависть всем окрестным царям.
- Но, хозяин... - пытался спорить Лис со слезами в глазах.
-- Грек, ты должен научить их! - неистовствовал отец. - Зря я, что ли,
набивалтвое греческое брюхо вином и мясом? Я хочу греческих песен, значит,
они у меня будут!Никто не заставляет тебя учить их греческому. Зачем им
понимать слова - главное, чтобы пели погромче. Берись за дело без
промедления, иначе я велю порезать твою шкуру на ремни!
Это была безумная затея. Позже Лис не раз говорил, что он окончательно
поседел, пытаясь обучить варваров греческому пению.
- Я был рыжим, как лис, - вздыхал он, - а стал седым, как барсук.
Когда мы наконец разучили гимн от начала до конца, отец пригласил во
дворец Жреца Унгит, чтобы тот послушал, как мы поем. Я боялась Жреца, но
совсем не так, как боялась своего отца. Ужас внушал мне запах, который
источал Жрец. Это был запах святости, запах храма, запах жертвенной крови
(обычно голубиной, но иногда
- человеческой), запах горелого жира, паленых волос и прогорклого
ладана. Это былзапах Унгит. Еще ужаснее были одежды Жреца, сделанные из
звериных шкур и сушеных рыбьих пузырей, а на груди у служителя Унгит висела
страшная маска в видептичьей головы. Казалось, что клюв растет у этого
человека прямо из сердца.
Разумеется, он не понял ни слова, музыка тоже оставила его равнодушным.
Он спросил только, будем ли мы петь с покрытыми лицами или нет.
- Ну и вопрос! - воскликнул отец, громко захохотав по своему
обыкновению.
- Неужто ты думаешь, что я хочу насмерть перепугать невесту? - и с
этими словамион ткнул пальцем в мою сторону. - Конечно, они покроют лица. И
я сам позабочусь, чтобы нигде ничего не просвечивало.
Одна из девушек захихикала, и, кажется, именно тогда я в первый раз
поняла, что родилась уродиной.
После этого я стала бояться будущей мачехи еще пуще прежнего. Мне
казалось, что из-за моего уродства она будет обходиться со мной строже, чем
с Редивалью. Дело было не только в том, что нам сказала Батта: и от других
мне доводилось слышать страшные рассказы о мачехах. В ту ночь, когда мы
столпились под портиком дворца и пели гимн, стараясь петь, как учил нас Лис,
- ужасные вещи, которые творили мачехи с падчерицами в этих сказках,
проносились у меня в голове. Мы ничего не видели, ослепленные ярким светом
факелов, а Лис бегал перед нами, кивая нам в знак одобрения или вздымая
руки, когда мы делали что-то не так. Снаружи доносились приветственные
крики, затем принесли еще факелов, и мы увидели, что невесту поднимают с
колесницы и ведут во дворец. Она была укутана в покрывала еще плотнее, чем
мы, и я смогла понять только, что это - крохотная женщина, почти ребенок.
Страхи мои от этого стали только сильнее, ведь у нас говорится, что
маленькая змея жалит злее. Затем, не прекращая петь, мы проводили невесту на
брачное ложе и там сняли с нее покровы.
Теперь я понимаю, как она была хороша собой, но тогда я этого не
заметила. Я только поняла, что невеста испугана еще больше, чем мы сами. Ее
маленькое личико не выражало ничего, кроме ужаса. Я догадалась, что она
увидела моего отца, когда тот вышел навстречу свадебному поезду к воротам,
увидела его грубое лицо, мощное тело, услышала его громкий голос, и все ее
девичьи страхи разыгрались тут же с новой силой.
Мы сняли с невесты бесчисленные одежды, отчего она стала еще меньше,
оставили ее дрожащее бледное тело на царской постели и выскользнули из
опочивальни, чувствуя на себе взгляд ее огромных испуганных глаз. Пели мы в
тот вечер, надо сказать, ужасно.
Глава вторая
Я не могу рассказать почти ничего о второй жене моего отца, потому что
она не прожила в Гломе и года. Она понесла сразу же после свадьбы, отчего
Царь пришел в наилучшее расположение духа. Встречая Лиса, он никак не мог
удержаться, чтоб не поговорить с ним о еще не родившемся царевиче. Каждый
месяц отец приносил Унгит богатые жертвы. Я не знаю, как ладил он с Царицей,
и только однажды мне удалось подслушать их разговор. Я сушила волосы на
солнце после купанья, выставив голову в окно, выходившее в сад. Царь и
Царица в это время прогуливались под окном.
- Похоже, девочка моя, меня крупно надули, - говорил отец. - Мне
сказали,что тесть мой потерял уже два или три города, хотя сам он пишет мне,
что дела идуткак нельзя лучше. С его стороны было бы честнее сказать мне
сразу, что лодка идетко дну, прежде чем приглашать прокатиться.
Так или иначе, люди говорили, что Царица томится от тоски по своей
южной родине и с трудом переносит нашу суровую зиму. Она бледнела и сохла, и
я окончательно убедилась в том, что мачеха не представляет для меня никакой
угрозы. Наоборот, первое время дочь Кафадского царя сама очень боялась меня,
но потом привыкла и даже полюбила робкой сестринской любовью. Она вообще
казалась мне скорее сестрой, чем мачехой.
Когда настал день родов, никому из нас не позволили лечь в постель.
Поверье гласит, что, если в доме будут спать, душа родившегося младенца не
сможет проснуться и он умрет. Мы собрались в большой комнате, между
Столбовой залой и опочивальней Царицы. На потолке плясали отблески факелов,
постоянно шипевших и гаснувших от жуткого сквозняка, потому что в доме были
настежь открыты все двери. Двери нельзя закрывать, иначе может затвориться
чрево роженицы. Посреди залы развели огромный костер. Каждый час Жрец Унгит
девять раз обходил вокруг очага и что-то бросал в огонь. Отец сидел
неподвижно в своем кресле. Он даже ни разу не пошевелился за ночь.
Я сидела рядом с Лисом.
-- Дедушка! - шепнула я ему. - Мне страшно!
-- Не следует бояться того, что в природе вещей... - тоже шепотом
ответил он мне.
Должно быть, после этого я задремала и проснулась только оттого, что
вокруг меня женщины выли и били себя в грудь, как это они делали, когда
умерла моя мать. Все кругом переменилось, пока я спала. Костер погас, кресло
Царя опустело, дверь опочивальни наконец закрыли, и оттуда уже не
раздавались ужасные крики и стоны. Видимо, пока я спала, совершили
жертвоприношение, потому что на полу была кровь, а Жрец Унгит деловито
обтирал свой священный нож. Я была сама не своя после тяжелого сна, и мне
почему-то пришло в голову пойти и навестить Царицу. Но не успела я дойти до
двери, как меня настиг и остановил Лис.
- Доченька! - прошептал он. - Не надо, я прошу тебя. Ты сошла с ума.
Ведь Царь...
В это время дверь распахнулась и на пороге показался мой отец. Лицо его
ужаснуло меня, оно было бледным от дикой ярости. Я хорошо знала, что, когда
лицо Царя краснеет от гнева, он может кричать и топать ногами, но ничего
страшного не последует. Но если от гнева он становился бледным, кому-то это
могло стоить жизни.
- Вина! - сказал он тихим голосом, что тоже было дурным знаком.
Перепуганные рабы вытолкнули вперед мальчика-слугу, любимца моего отца.
Отрок, одетый в роскошное платье (мой отец одевал слуг весьма богато), был,
пожалуй, даже бледнее своего господина и повелителя. Он схватил кувшин вина
и царскую чашу и устремился с ними к моему отцу, но поскользнулся в луже
крови, зашатался и выронил из рук свою ношу. Быстрее молнии Царь выхватил из
ножен короткий клинок и вонзил его под ребра неловкому слуге. Мальчик рухнул
в лужу вина и крови, в предсмертных судорогах толкнул кувшин, и тот с
грохотом покатился по неровному полу. (Никогда до этого я не замечала, что
пол в нашем дворце так плохо вымощен; став царицей, я немедленно повелела
вымостить его заново.
На мгновение мой отец уставился на окровавленный клинок; взгляд его
казался удивленным. Потом он тихо подошел к Жрецу Унгит и вкрадчиво спросил:
- Что ты теперь попросишь у меня для своей богини? Пусть она лучше
вернет мне то, что у меня забрала. Или, может, ты мне заплатишь за весь мой
добрый скот?
Затем, помолчав, он добавил:
- Скажи мне, прорицатель, что ты будешь делать, если я повелю
раскрошить твою Унгит молотом в порошок, а наковальней сделаю твое тело?
Но Жрец оставался бесстрастно-спокойным - казалось, он совсем не боится
Царя.
-- Унгит слышит тебя, повелитель, даже сейчас, - сказал он. - Унгит
ничего незабывает. Ты уже сказал довольно для того, чтобы проклятие легло на
весь твой род.
-- Мой род? - переспросил Царь. Он не повысил при этом голоса, но видно
было, что его всего трясет от гнева. - Ты говоришь о моем роде?
В этот миг краем глаза он заметил лежавший на полу труп мальчика.
-- Кто сделал это? - спросил он, оборачиваясь к нам. Разглядев в толпе
меня и Лиса, он не выдержал и наконец заорал голосом таким громким, что,
казалось, крыша вот-вот рухнет на наши головы.
-- Девки, девки, девки! - рычал он. - Мало мне их, так боги послали еще
одну!Будет ли этому конец, я спрашиваю? Неужели бабьих душ на небе как
дождевой воды?Ты... ты... ты... я... - и, задыхаясь от ярости, он схватил
меня за волосы и рванул так, что я отлетела в другой конец залы и там упала.
Я не заплакала: бывают такие мгновения, когда даже ребенок понимает, что
лучше не подавать голоса. Когда я очнулась, я увидела, что мой отец уже
вцепился в горло Лису и трясет изо всех сил бедного грека.
-- Старый мошенник! - кричал отец. - Сколько времени ты жрал мой хлеб,
атолку от тебя меньше, чем от собаки! Завтра же отправишься на рудники,
бездельник! Неделю протянешь - и то польза!
Никто не проронил ни слова. Тогда Царь в гневе воздел руки к небу,
страшно затопал ногами и заорал еще громче прежнего:
- Да что вы на меня все уставились, подлые рожи! У меня от вас на душе
тошно!Прочь отсюда! Вон! Чтобы ни одного не видел.
Мы выбежали из залы, толкаясь и падая в дверях.
Я и Лис выскользнули через маленькую калитку, выходившую на огород, и
оказались снаружи. Уже светало, накрапывал мелкий дождик.
- Дедушка, - сказала я, всхлипывая, - бежим! Прямо сейчас, пока они не
при шли за тобой!
Старик покачал головой.
- Я слишком стар, - сказал он. - Далеко мне не убежать. А что делает
наш Царь с беглыми рабами - не мне тебе объяснять.
- Но они отправят тебя на рудники! Бежим, я убегу вместе с тобой. Если
нас поймают, я скажу, что я тебя подговорила. Стоит нам оказаться там, и они
нас уже не догонят!
С этими словами я показала на кряжистую вершину Седой горы, темневшую в
тусклом свете дождливой зари.
- Не говори ерунды, доченька, - ответил учитель и погладил меня по
головке, как маленькую. - Они подумают, что я украл тебя, чтобы продать в
рабство. Нет, если уж бежать, так в такую страну, где им меня не поймать. Ты
должна мне помочь.Послушай, у реки растет трава с красными пятнышками на
стебле. Мне нужен ее корень.
-Это яд?
- Разумеется. Ах, дитя, да не плачь ты так! Разве я не говорил тебе,
что человеквправе расстаться с жизнью при определенных обстоятельствах?
Разве я не объяснял тебе, что это не противоречит природе вещей? Мы должны
смотреть на нашу жизнь как на...
-- Говорят, что те, кто поступает так, там, в стране мертвых, осуждены
вечно барахтаться в вонючей грязи.
- Ну что ты! Это все варварские предрассудки. Разве я не объяснял тебе,
что после смерти мы распадаемся на составные элементы? Неужели я рожден на
свет только для того, чтобы...
- Я знаю, я знаю все это, дедушка! Но разве ты не веришь хоть чуточку
во все, что говорят о богах и нижнем мире? Я знаю, что веришь - иначе отчего
ты дрожишь?
- Увы, это дрожит моя слабая плоть и предает мою богоравную душу! Какая
жалкая слабость перед достойным концом! Но хватит об этом - мы только теряем
попусту время.
- Послушай! - вдруг воскликнула я. - Что это такое?
Мне было так страшно, что я вздрагивала от любого шороха.
- Это скачут кони, - сказал Лис, напряженно всматриваясь во влажную
мглу.- Вот всадники подъехали к главным воротам. Судя по одежде, это послы