Страница:
Молодой доктор Симпсон, который впоследствии стал трагичен, высок и сед, и нелюбим, щелкает своим – «Я думаю, всё, с ней будет порядок, Энжи», – сказал он моей маме, родившей двоих первенцев, Жерара и Катерину, в роддоме.
«Пасипо, доктор Симпсон, он толстенький, что корыто с маслом, – mon ti n’ange[14]…» Над нею и мною порхали золотые птички, а она прижимала меня к груди; ангелы и херувимы показывали танец и планировали с потолка, перевернувшись вверх жопками и толстыми складками жира, а также висел туман бабочек, птичек, мотыльков и бурости, скучные и тупые, нависали над рожденьями с напученными губками.
11
12
13
14
15
«Пасипо, доктор Симпсон, он толстенький, что корыто с маслом, – mon ti n’ange[14]…» Над нею и мною порхали золотые птички, а она прижимала меня к груди; ангелы и херувимы показывали танец и планировали с потолка, перевернувшись вверх жопками и толстыми складками жира, а также висел туман бабочек, птичек, мотыльков и бурости, скучные и тупые, нависали над рожденьями с напученными губками.
11
Однажды серым днем в Сентралвилле, когда мне исполнилось, вероятно, 1, 2 или 3 годика, я сидел сам по детскому своему себе, грезовидел пустоты в загроможденной темной франко-канадской обувной мастерской, полностью затерявшись в серых тусклых крыльях, ниспадавших с полки, и в мешанине вещей. Потом на крыльце у Розы Пакетт в многоквартирке (большая толстуха, мамина подруга, детная) я понял, что разломанная сапожня из дождливой грезы – как раз внизу подо мной… я знал такое про свой район. В тот день я выучил слово «дверь» поанглийски… дверь, дверь, porte, porte – эта сапожная мастерская заблудилась в дожде моих первых воспоминаний, а связана она с Великим Видением Халата.
Сижу на руках у мамы в бурой ауре сумрака, распространяемой ее халатом, – у него тесемки болтаются, как шнурки в кино, звонок для Императрицы Екатерины, но коричневый, болтается на поясе халата – семейного халата, я его наблюдал лет 15–20 – в нем болели – прежними рождественскими утрами халат с узором привычных ромбов или квадратов, но бурый, цвета самой жизни, цвета мозга, серо-бурого мозга, и первого цвета, что я заметил после дождливых серостей моих первых взглядов на мир в спектре из колыбельки, такой тупой. Я у мамы на руках, но стул отчего-то не на полу, он в воздухе, подвешен в пустотах дымки, пахнущей опилками, которую несет со склада лесопилки Лажуа, висит над травяным двориком на углу Западной Шестой и Буавер – этот дагерротипно-серый повсюду, но мамин халат распространяет дух теплокоричневого (семейный бурый цвет) – поэтому теперь, когда я кутаю подбородок в теплый шарф на влажном шквалистом ветру – я думаю о том утешенье бурого халата – или когда кухонная дверь распахивается зиме, впуская свежие льды воздуха мешать теплому волненью портьеры душистого жара от кухонной печки… скажем, ванильный пудинг… я пудинг, зима – серая дымка. Дрожь радости охватила меня – когда я прочел о чайной чашке Пруста – столько блюдец в одной крошке – вся История под пальцем понемножку – весь город во вкусной крошке – у меня все детство ванильными зимними волнами вокруг кухонной плиты. В точности холодное молоко на горячем хлебном пудинге, встреча горячего и холодного в полом проеме меж воспоминаниями о детстве.
Коричневое из грезы о халате и серое в тот обувной день связаны с буростями и серостями Потакетвилля – чернота Доктора Сакса явилась позже.
Сижу на руках у мамы в бурой ауре сумрака, распространяемой ее халатом, – у него тесемки болтаются, как шнурки в кино, звонок для Императрицы Екатерины, но коричневый, болтается на поясе халата – семейного халата, я его наблюдал лет 15–20 – в нем болели – прежними рождественскими утрами халат с узором привычных ромбов или квадратов, но бурый, цвета самой жизни, цвета мозга, серо-бурого мозга, и первого цвета, что я заметил после дождливых серостей моих первых взглядов на мир в спектре из колыбельки, такой тупой. Я у мамы на руках, но стул отчего-то не на полу, он в воздухе, подвешен в пустотах дымки, пахнущей опилками, которую несет со склада лесопилки Лажуа, висит над травяным двориком на углу Западной Шестой и Буавер – этот дагерротипно-серый повсюду, но мамин халат распространяет дух теплокоричневого (семейный бурый цвет) – поэтому теперь, когда я кутаю подбородок в теплый шарф на влажном шквалистом ветру – я думаю о том утешенье бурого халата – или когда кухонная дверь распахивается зиме, впуская свежие льды воздуха мешать теплому волненью портьеры душистого жара от кухонной печки… скажем, ванильный пудинг… я пудинг, зима – серая дымка. Дрожь радости охватила меня – когда я прочел о чайной чашке Пруста – столько блюдец в одной крошке – вся История под пальцем понемножку – весь город во вкусной крошке – у меня все детство ванильными зимними волнами вокруг кухонной плиты. В точности холодное молоко на горячем хлебном пудинге, встреча горячего и холодного в полом проеме меж воспоминаниями о детстве.
Коричневое из грезы о халате и серое в тот обувной день связаны с буростями и серостями Потакетвилля – чернота Доктора Сакса явилась позже.
12
Детки орут во дворах жилых домов по вечерам – вот я припоминаю и осознаю особость этого звука – матери и родня слышат его в окнах послеужина. Они устраивают слалом среди железных столбов, я прохожу сквозь них в этой призрачной грезе возвращения в Потакетвилль, довольно часто спускаюсь с горки, иногда с Риверсайд. Прихожу, изнуренный подушкой, слышу, как в кухнях гремят кастрюли, жалобы старшей сестры во дворе уже звучат напевно, а меньшие их выслушивают, некоторые мяучат в ответ, а иногда в хор вступают настоящие кошки со своих постов под стеной дома и у мусорных баков – пререканья, африканская болтовня мрачными кругами – отвечающие стонут, покашливают, мамоноют, уже скоро совсем поздно, домой и больше не играть, а со своей что-за-напастью, которая тащится за мной, как Драконья Сеть Скверных Снов, я тюхаю к никчемному концу и просыпаюсь.
Дети во дворе не обращают на меня внимания, либо так, либо потому что я призрак, они меня не видят.
Потакетвилль погромыхивает у меня в обеспокоенной призраками голове…
Дети во дворе не обращают на меня внимания, либо так, либо потому что я призрак, они меня не видят.
Потакетвилль погромыхивает у меня в обеспокоенной призраками голове…
13
Вечер дождлив, на Мосту Муди-стрит бедный старый работяга Джо Плуфф. Тем вечером он направлялся к мануфактурам Мельничного пруда с обедом, который вдруг метнул ввысь, в ночные небеса – Джи-Джей, Елоза и я сидели на парковой травке пятничного вечера, за оградой, и, как миллион раз прежде, вот идет Джо со своей обеденной коробкой под бурыми аурами фонаря на углу, они освещают все камешки и вымоины улицы – только сегодня мы слышим странный вопль и видим, как он подбрасывает обед, взметнув повыше руки, и уходит, а обед приземляется, он идет в бары дикого вискаря, а не на мануфактуру тупорыловки – единственный раз мы видели Джо Плуффа в возбуждении, в другой раз на баскетболе после ужина, на моей стороне Джо, у Джи-Джея Джин Плуфф, и братья давай толкаться жопами, шмяк, ненавязчивое коленце бедром, с ухмылочкой, а силы в толчке столько, что наземь сшибает, и когда Джин, который поменьше (5:01), хорошенько заехал Джо, тот, побольше (5:02), весь побагровел рожей и так ему вмазал бедром тайком, что Джин вмиг остолбенел и залился румянцем, ну и дуэль, мы с Джи-Джеем, бледные, оказались в ловушке меж титанов, то была великая игра – обед Джо вообще-то приземлился футах в двадцати от известной баскетбольной корзины на дереве —
Но теперь дождливая ночь, и Джо Плуфф, смирившись, съежившись, спешит в полночь домой (автобусы больше никакие не ходят), нахохлившись супротив холодных мартовских дождеветров, – и глядит через широкую тьму на Змеиный Холм за мокрыми кустами – ничего, стена тьмы, даже тусклого бурого фонаря нет. – Джо идет домой, останавливается слопать гамбургер в «Текстильном обеде», может, нырнул в наше парадное с морщинистым гудроном зажечь чинарик – Затем повернул вдоль по Гершому на угловом дожде и пошел домой (а трагические розы цветут на дождливых задворках полночи, и в грязи потерялись шарики-ролики). Едва Джо Плуфф отрывает пятку от последней доски настила, вдруг видишь слабый буроватый огонек – зажегся вдали в мостовой ночи, сутулясь, весь темный, пронзительно смеясь: «Муии-хи-ха-ха», – растворяясь, перхая, безумный, маньячный, под капюшоном, зеленолицый (недуг ночи, Визагус пачконочий) вплывает Доктор Сакс – повдоль скал, ревов – вдоль крутого берега свалки, спешит – плеща, плетя, плывя, слетая к камышовым низинам Роузмонта, одним движением вынимает резиновую лодку из широкополой своей шляпы и надувает из нее маленькую гребную шлюпку – и гребет резиновыми веслами, красноглазый, нетерпеливый, серьезный, во мраке дождей, и бито-замахов, и мачтуманов в шепотном реве – реальная река – не спуская глаз с Замка – а тут через всю котловину этого Мерримака на рьяных птичьих крылышках маленький Граф Кондю-Вампир, кости что у летучей мыши, спешит к своей мешковатой пыльной раскрошенной старой подружке в невыразимой бурости Замковых дверей, О призраки.
Но теперь дождливая ночь, и Джо Плуфф, смирившись, съежившись, спешит в полночь домой (автобусы больше никакие не ходят), нахохлившись супротив холодных мартовских дождеветров, – и глядит через широкую тьму на Змеиный Холм за мокрыми кустами – ничего, стена тьмы, даже тусклого бурого фонаря нет. – Джо идет домой, останавливается слопать гамбургер в «Текстильном обеде», может, нырнул в наше парадное с морщинистым гудроном зажечь чинарик – Затем повернул вдоль по Гершому на угловом дожде и пошел домой (а трагические розы цветут на дождливых задворках полночи, и в грязи потерялись шарики-ролики). Едва Джо Плуфф отрывает пятку от последней доски настила, вдруг видишь слабый буроватый огонек – зажегся вдали в мостовой ночи, сутулясь, весь темный, пронзительно смеясь: «Муии-хи-ха-ха», – растворяясь, перхая, безумный, маньячный, под капюшоном, зеленолицый (недуг ночи, Визагус пачконочий) вплывает Доктор Сакс – повдоль скал, ревов – вдоль крутого берега свалки, спешит – плеща, плетя, плывя, слетая к камышовым низинам Роузмонта, одним движением вынимает резиновую лодку из широкополой своей шляпы и надувает из нее маленькую гребную шлюпку – и гребет резиновыми веслами, красноглазый, нетерпеливый, серьезный, во мраке дождей, и бито-замахов, и мачтуманов в шепотном реве – реальная река – не спуская глаз с Замка – а тут через всю котловину этого Мерримака на рьяных птичьих крылышках маленький Граф Кондю-Вампир, кости что у летучей мыши, спешит к своей мешковатой пыльной раскрошенной старой подружке в невыразимой бурости Замковых дверей, О призраки.
14
Граф Кондю прибыл из Будапешта – ему подавай добрую венгерскую землю, чтоб лежать себе спокойненько долгими скучными днями европейской пустоты, – и вот он полетел в Америку дождливой ночью, днем спал в своей шестифутовой песочнице на борту судна Н.П.М.[15] – прибыл в Лоуэлл пировать гражданами Мерримака… вампир, летящий в дождливой ночной реке со старой свалки вдоль поля за Текстильным ко брегам Сентралвилля… подлетает к дверям Замка, располагавшегося на верхнем краю сновидящего луга у перекрестка Моста и 18-й. На вершине этого холма, симметрично старому каменному дому-замку на Лейквью-авеню у Люпин-роуд (и давно утраченным франко-канадским хрюкокличкам моего младенчества), стоит Замок, взметнувшись ввысь весь, королевский маркшейдер лоуэллских монарших крыш и опорных дымоходов (О высокие красные трубы Бумагопрядилен Лоуэлла, высокий краснокирпичный ляпсус «Бутта»[16], что покачивается в предельных тучах дикого ура-дня и грезогудкового его окончания —)
Графу Кондю хотелось, чтоб его цыплят ощипывали как надо – Он прибыл в Лоуэлл вместе с великим общим наступлением зла – в тайный Замок – Граф был высок ростом, худ, орлинонос, носил накидку с капюшоном, белые перчатки, глаза сверкали, сардоничен, герой Доктора Сакса, чьи лохматые брови настолько застили ему взор, что он едва ли видел, что вообще делает, скача по ночам через свалку, – Кондю пришепетывал, был остер на язык, аристократичен, язвителен, блядорот, словно какой-то бескровный простофиля, балабон с кашегубами, что впухли вовнутрь и мокропляют как бы тоненькими висячими мандаринскими усами, которых у него не было, – Доктор Сакс был стар, вся сила его жвал Хокшо[17] истрачена на возраст, немного просел (слегка напоминал Карла Сэндберга[18], но по контуру облеплен саваном, высокий и худой, если тенью на стене, а не на миннесотской дороге, гуляя по вольному воздуху, весь кудрявый, распрочертовски радостный во дни святости и Мира —) (Карл Сэндберг, переодетый в темную шляпу, как я видел однажды ночью в ямайско-негритянском районе Лонг-Айленда, в квартале Даун-Стада, на задворках Сатфина, где он шел по долгому трагично освещенному бульвару островов и покойницких неподалеку от лонг-айлендских железнодорожных путей, только что с монтанского товарняка) —
Летучая мышь растворилась из воздуха и материализовала у дверей Замка Графа-Вампира в вечерней накидке. La Contessa de Franziano, отпрыск валлийских додонов, свалившаяся с триремы у побережья Ливорно в те времена, когда там еще были средневековые стражи на стенах, но утверждавшая, что она чистокровная Франкони из потомков тех еще Медичи, подошла к дверям, озолоченная быстро ветшающим старым кружевом, где паутинки сплетали нити и спекалась грязь, когда она гнула спину, с жемчужиной в подвеске, на которой спал паук, глаза все ох-долу, в голосе сплошь пустословье в резонансном чане – «Дражайший Граф, вы прибыли!» – она целит в двери всхлипывающими дланями, распахивает их дождливой ночи и редким тусклым огонькам Лоуэлла о другой край котловины – Кондю же стоит твердо, сурово, чопорно, бесстрастно, нацистски, стягивает перчатку – втягивает вдох, чуть пшикая губами и вссапывает – с хрипом —
«Дорогая моя, как бы я ни был якобы невозмутим, уверен, выходки маленьких гномих не чета вашим, когда старый Сахарный Пудинг возвращается домой».
«Как же, Граф, – журчит Одесса, девочка-рабыня (Контесса в лагере), – как вам удается такая живость еще до вечерней крови – Рауль только начал мешать Ныряльщиков —» (Ныряльщиков из Всяко-Всячины).
«Он со своим прежним Пшютом на колокольне, имея в виду, разумеется, миссис Колдун Ниттлинген[19], будь проклята к чертям ее ветхая шипастая пердель».
«Ну я полагаю —»
«Прибыл ли из Будапешта мой ящик?» – осведомляется Граф (а в миле от него Джо Плуфф успевает к углу Риверсайда, опередив порыв дождя).
«…бюрократические проволочки, Граф, предотвратили всякое подобие прибытия вашего ящика до исхода Круговорота».
«Пфуй! – хлопнув перчатками. – Я вижу, это станет еще одной провальной миссией – искать пук для старой пукорожи – тощешеяя личность – кто еще есть?»
«Блук. Шпляф, его чокнутый громила-ассистент. Мряф, его отпадший дятел с крабьей башкой —»
«И?»
«Кардинал Акры… предлагает свою сарабандовую брошь на кожу Змея – если можно вырезать кусочек… в обмен на брошку…»
«Так скажу, – Вамп-Граф склабится, – они внай чертовски удивятся, когда крестьянству достанется… подливка от этого змея».
«Считаете, выживет?»
«Кто пойдет его убивать, чтоб оживить?»
«Кто захочет его убить, чтоб выжить?»
«Парижаки и Попы – найдите им то, с чем единоборствовать лицом к лицу, да еще чтоб ужас и кровопролитие в перспективе – они удовольствуются деревянными крестами и разойдутся по домам».
«Но старый Колдун хочет жить».
«С той формой, что он принял в последний раз, я бы не брал в голову —»
«Кто такой Доктор Сакс?»
«В Будапеште мне говорили – старый сбрендивший дурень. От него никакого вреда не будет».
«Он здесь?»
«Здесь – предположительно».
«Ну а – как долетели?» (умеренно) «Разумеется, теперь у меня для вас есть ящик с доброй американской почвой, где можно спать, – Эспириту вам ее накопал – за вознаграждение – взымет с вас наверху – а эквивалент К (поскольку денег он никогда не увидит, стало быть, жаждет лишь крови) можете оставить у меня, когда раздобудете, и я ему уплачу – он все ноет и ноет —»
«У меня и сейчас К есть».
«Где достали?»
«У молоденькой девушки в Бостоне, когда сошел в сумерках на берег, около 7, на Милк-стрит снежок вьется, но потом пошел дождь, весь Бостон в слякоти, я втолкнул ее в закоулок и куснул под самой мочкой, высосал с пинту, а половину сберег в золотой банке, чтоб утром на сон грядущий приложиться».
«Счастливец – я себе нашла славного шестнадцатилетнего мальчика в мамином окошке, он считал птичек в послеужинных синих сумерках (солнце на западе толькотолько закатилось), и я его ухватила за самое адамово яблоко и съела половину его крови, он был сладок – а на прошлой неделе у меня —»
«Довольно, Контесса, вы убедили меня в том, что я мучительно верно поступил, сюда приехав, – Конвент долго не продлится – Замок, несомненно, задребезжит – но (зёв) я хочу двинуться дальше – если, разумеется, Змей и впрямь не возникнет, в таком случае я, само собой, задержусь посмотреть кошмарное зрелище собственными глазами – с немалого расстояния в воздухе —»
«Тогда это должно произойти ночью, дорогой граф».
«Увидите Матер, передайте, что я зайду навестить ее утром».
«Она увлечена карточной партией с Тесаком Утробом в Синей Колокольне – принимает Пламеюнца, Посла с широченными полными мощами… тот недавно вернулся из Жадостау, где украл лошадку для поло и отправил ее Магарадже Шпорникспура, который прислал поздравления – В Бенгальских горах, знаете, обнаружили нового Голубка. Считают его Духом Ганди».
«Эта свистопляска с „голубками“ совсем вышла из-под контроля, – нахмурился Граф. – Голубисты… серьезно?.. впрямь? Религия мне нравится практичной: кровь – это хорошо, кровь есть жизнь, – а они пускай себе сбоят со своим прахом, урнами и масляным фимиамом… бескровные теософы лунного света – экскалобурые тягомотные маразмудки на неистовой бельмене, хреномоты враскоряку на сдобных лошках и ссакоплошках, костеглавые погремки и ядосплинные яйцастики, отщепенцы, тьфу, блядослужки и чернобрадые пропойные закорюкопоклонники салотяги. Жирь. Сушь. Тупь. Смерть. Влеть! – он харкнул. – Но я сделаю все, чего желает Верховное Командование, разумеется. – Имеется ли у нас что-либо выдающееся для украшения моего ящика?»
«О, – выпалила ночеокая Контесса, стекая заушный карниз с пыли своего плеча, – сказочное уродство из нефрита – не то пряжка, не то рыжка, не то брошка какая-то, держится крепко, спаяна добротно, но главный ящик – роскошный шедевр XII века, я полагаю – из последних от делла Кверча[20] —»
«Делла Кверча! – Ах! – Граф встанцевал, пальцечмокнул, – пусть не говорят, – он потанцевал сам с собой по всему загнивающему вестибюлю, с которого повсюду стекала пыль, а там и сям вели слежку летучие мыши, в обширном же центре залы свисали африканские лозы паутин, – будто Граф Кондю отправляется на свой заслуженный отдых свежей и росистой зарею (после ночных не сказать что непродуманных загулов), отправляется к своей —»
«– тихой блевоте —»
«– без показухи, без шарма и достоинства».
«Все дело во вкусе».
«И средствах, дорогая моя, деньгах в банке крови».
Графу Кондю хотелось, чтоб его цыплят ощипывали как надо – Он прибыл в Лоуэлл вместе с великим общим наступлением зла – в тайный Замок – Граф был высок ростом, худ, орлинонос, носил накидку с капюшоном, белые перчатки, глаза сверкали, сардоничен, герой Доктора Сакса, чьи лохматые брови настолько застили ему взор, что он едва ли видел, что вообще делает, скача по ночам через свалку, – Кондю пришепетывал, был остер на язык, аристократичен, язвителен, блядорот, словно какой-то бескровный простофиля, балабон с кашегубами, что впухли вовнутрь и мокропляют как бы тоненькими висячими мандаринскими усами, которых у него не было, – Доктор Сакс был стар, вся сила его жвал Хокшо[17] истрачена на возраст, немного просел (слегка напоминал Карла Сэндберга[18], но по контуру облеплен саваном, высокий и худой, если тенью на стене, а не на миннесотской дороге, гуляя по вольному воздуху, весь кудрявый, распрочертовски радостный во дни святости и Мира —) (Карл Сэндберг, переодетый в темную шляпу, как я видел однажды ночью в ямайско-негритянском районе Лонг-Айленда, в квартале Даун-Стада, на задворках Сатфина, где он шел по долгому трагично освещенному бульвару островов и покойницких неподалеку от лонг-айлендских железнодорожных путей, только что с монтанского товарняка) —
Летучая мышь растворилась из воздуха и материализовала у дверей Замка Графа-Вампира в вечерней накидке. La Contessa de Franziano, отпрыск валлийских додонов, свалившаяся с триремы у побережья Ливорно в те времена, когда там еще были средневековые стражи на стенах, но утверждавшая, что она чистокровная Франкони из потомков тех еще Медичи, подошла к дверям, озолоченная быстро ветшающим старым кружевом, где паутинки сплетали нити и спекалась грязь, когда она гнула спину, с жемчужиной в подвеске, на которой спал паук, глаза все ох-долу, в голосе сплошь пустословье в резонансном чане – «Дражайший Граф, вы прибыли!» – она целит в двери всхлипывающими дланями, распахивает их дождливой ночи и редким тусклым огонькам Лоуэлла о другой край котловины – Кондю же стоит твердо, сурово, чопорно, бесстрастно, нацистски, стягивает перчатку – втягивает вдох, чуть пшикая губами и вссапывает – с хрипом —
«Дорогая моя, как бы я ни был якобы невозмутим, уверен, выходки маленьких гномих не чета вашим, когда старый Сахарный Пудинг возвращается домой».
«Как же, Граф, – журчит Одесса, девочка-рабыня (Контесса в лагере), – как вам удается такая живость еще до вечерней крови – Рауль только начал мешать Ныряльщиков —» (Ныряльщиков из Всяко-Всячины).
«Он со своим прежним Пшютом на колокольне, имея в виду, разумеется, миссис Колдун Ниттлинген[19], будь проклята к чертям ее ветхая шипастая пердель».
«Ну я полагаю —»
«Прибыл ли из Будапешта мой ящик?» – осведомляется Граф (а в миле от него Джо Плуфф успевает к углу Риверсайда, опередив порыв дождя).
«…бюрократические проволочки, Граф, предотвратили всякое подобие прибытия вашего ящика до исхода Круговорота».
«Пфуй! – хлопнув перчатками. – Я вижу, это станет еще одной провальной миссией – искать пук для старой пукорожи – тощешеяя личность – кто еще есть?»
«Блук. Шпляф, его чокнутый громила-ассистент. Мряф, его отпадший дятел с крабьей башкой —»
«И?»
«Кардинал Акры… предлагает свою сарабандовую брошь на кожу Змея – если можно вырезать кусочек… в обмен на брошку…»
«Так скажу, – Вамп-Граф склабится, – они внай чертовски удивятся, когда крестьянству достанется… подливка от этого змея».
«Считаете, выживет?»
«Кто пойдет его убивать, чтоб оживить?»
«Кто захочет его убить, чтоб выжить?»
«Парижаки и Попы – найдите им то, с чем единоборствовать лицом к лицу, да еще чтоб ужас и кровопролитие в перспективе – они удовольствуются деревянными крестами и разойдутся по домам».
«Но старый Колдун хочет жить».
«С той формой, что он принял в последний раз, я бы не брал в голову —»
«Кто такой Доктор Сакс?»
«В Будапеште мне говорили – старый сбрендивший дурень. От него никакого вреда не будет».
«Он здесь?»
«Здесь – предположительно».
«Ну а – как долетели?» (умеренно) «Разумеется, теперь у меня для вас есть ящик с доброй американской почвой, где можно спать, – Эспириту вам ее накопал – за вознаграждение – взымет с вас наверху – а эквивалент К (поскольку денег он никогда не увидит, стало быть, жаждет лишь крови) можете оставить у меня, когда раздобудете, и я ему уплачу – он все ноет и ноет —»
«У меня и сейчас К есть».
«Где достали?»
«У молоденькой девушки в Бостоне, когда сошел в сумерках на берег, около 7, на Милк-стрит снежок вьется, но потом пошел дождь, весь Бостон в слякоти, я втолкнул ее в закоулок и куснул под самой мочкой, высосал с пинту, а половину сберег в золотой банке, чтоб утром на сон грядущий приложиться».
«Счастливец – я себе нашла славного шестнадцатилетнего мальчика в мамином окошке, он считал птичек в послеужинных синих сумерках (солнце на западе толькотолько закатилось), и я его ухватила за самое адамово яблоко и съела половину его крови, он был сладок – а на прошлой неделе у меня —»
«Довольно, Контесса, вы убедили меня в том, что я мучительно верно поступил, сюда приехав, – Конвент долго не продлится – Замок, несомненно, задребезжит – но (зёв) я хочу двинуться дальше – если, разумеется, Змей и впрямь не возникнет, в таком случае я, само собой, задержусь посмотреть кошмарное зрелище собственными глазами – с немалого расстояния в воздухе —»
«Тогда это должно произойти ночью, дорогой граф».
«Увидите Матер, передайте, что я зайду навестить ее утром».
«Она увлечена карточной партией с Тесаком Утробом в Синей Колокольне – принимает Пламеюнца, Посла с широченными полными мощами… тот недавно вернулся из Жадостау, где украл лошадку для поло и отправил ее Магарадже Шпорникспура, который прислал поздравления – В Бенгальских горах, знаете, обнаружили нового Голубка. Считают его Духом Ганди».
«Эта свистопляска с „голубками“ совсем вышла из-под контроля, – нахмурился Граф. – Голубисты… серьезно?.. впрямь? Религия мне нравится практичной: кровь – это хорошо, кровь есть жизнь, – а они пускай себе сбоят со своим прахом, урнами и масляным фимиамом… бескровные теософы лунного света – экскалобурые тягомотные маразмудки на неистовой бельмене, хреномоты враскоряку на сдобных лошках и ссакоплошках, костеглавые погремки и ядосплинные яйцастики, отщепенцы, тьфу, блядослужки и чернобрадые пропойные закорюкопоклонники салотяги. Жирь. Сушь. Тупь. Смерть. Влеть! – он харкнул. – Но я сделаю все, чего желает Верховное Командование, разумеется. – Имеется ли у нас что-либо выдающееся для украшения моего ящика?»
«О, – выпалила ночеокая Контесса, стекая заушный карниз с пыли своего плеча, – сказочное уродство из нефрита – не то пряжка, не то рыжка, не то брошка какая-то, держится крепко, спаяна добротно, но главный ящик – роскошный шедевр XII века, я полагаю – из последних от делла Кверча[20] —»
«Делла Кверча! – Ах! – Граф встанцевал, пальцечмокнул, – пусть не говорят, – он потанцевал сам с собой по всему загнивающему вестибюлю, с которого повсюду стекала пыль, а там и сям вели слежку летучие мыши, в обширном же центре залы свисали африканские лозы паутин, – будто Граф Кондю отправляется на свой заслуженный отдых свежей и росистой зарею (после ночных не сказать что непродуманных загулов), отправляется к своей —»
«– тихой блевоте —»
«– без показухи, без шарма и достоинства».
«Все дело во вкусе».
«И средствах, дорогая моя, деньгах в банке крови».
15
Двери огромного Замка закрыты ночи. Лишь сверхъестественному взору ныне предстает фигура в дождевых накидках, гребущая через реку (разведывая эти надутые покровы туманов – столь искренне). Листва кустов и деревьев во дворе Замка посверкивает под дождем. Листва Потакетвилля посверкивает по ночам – железные колья Текстильного, столбы на Муди, все посверкивает – заросли Мерримака, галечные отмели, дерева и кустики на моих мокрых и душистых песчаных откосах посверкивают дождливой ночью – из болот восходит маниакальный хохот, шагает Доктор Сакс со своим посохом, дует соплею из носа, кидает ликующие чокнутые взгляды на лягушек в лужах грязи… вот он, старый Доктор Сакс, подходит. Дождь посверкивает у него на носу, как и на черной широкополой шляпе.
На сегодняшний вечер он уже нарасследовался – гдето в лесах Дракута подымает из земли дверь, входит и укладывается спать… на миг мы видим огни горнов, сияющие до верхушек сосен, – прогорклый, густой, богатый грязью ветер овевает луну – Тучи спешат за дождем и наперегонки с лихорадочной Дамой в ее лунной спешке, она выходит, медитируя истерические мысельки в разреженном воздухе, – затем люк захлопывается на тайнах Доктора Сакса, он громыхает внизу.
Он отдаляйствует под низом в собственных громадных фантазиях о конце света. «Конец света, – говорит он, – Грядет…» Он пишет его на стенах своего подземного дома. «Ах, Марва моя», – вздыхает он… Марву упекли в дурдом, Доктор Сакс вдовец… бобыль… полоумный Властитель всей грязи, за коей надзирает. Он топтал тростники мартовской полночи в полях Дракута, злобно косился на Луну, пока она скакала вперегонки с мергелевыми облаками (что надувает от устья реки Мерримак, от Марблхеда, с Сев-Запада), – он был невообразимым дурнем, вечно искал золотого идеального решения, бродил повсюду, не жизнь себе устроив, а малину, выискивал таинственные комья земли по всему свету ради штуки до того фантастической – отыскать точку кипения зла (что в его —, было штукой вулканической… вроде чирья) – в Южной Америке, в Северной Америке, Доктор Сакс трудился, отыскивая загадку Нового Света – змея зла, чей дом родной в глубинах Эквадора и амазонских джунглей – где он жил продолжительно, разыскивая идеального голубка… белую джунглевую разновидность, нежную, как белая летучая мышка, вообще-то мышь-Альбинос, но у этого голубка змеиный клюв, и обитает он поблизости от Змеиной Головы… Доктор Сакс вычислил по этому идеальному Голубю, который летал ради него в Тибет по своей воле (и вернулся с пучком трав, привязанным к лапке Героическими Монахами Мира Севера) (Г. М. М. С., постфеллахская организация, впоследствии Папой признанная варварской) (а его грамотеями – примитивной)… вычислил, что у Змея часть тела – в джунглях… Пригруковал с гор Снежного Севера Доктор Сакс, образованный в комиссии льда и в комиссии снега, обученный Пламенами, в страннейшем Монастыре на Свете, где Узрел Сакс Змея а Змей узрел Сакса —
Приковылял с горы со сломанной ногой, с посохом, вещмешком, в ранах, с бородой, красными глазами, желтыми зубами, но совсем как старый монтанский сезонник на долгих небосиних улицах Уэйко – проездом. И впрямь, вернувшись в Бьютт, откуда Доктор Сакс на самом деле родом, он засел на все ночи резаться в покер со Старым Быком Баллоном, дичайшим игроком во всем городишке… (некоторые утверждают, это вернулся призрак У. К. Филдза, так он на него похож, брат-близнец вылитый, невероятно, вот только —) Сакс с Быком затеяли (конечно, у Сакса было бьюттское имя) – невообразимейший матч в пул, собралась сотня бьюттейцев глазеть в темноте за кругом ламп над столом и за его яркой зеленью по центру.
САКС (выиграл по жеребьевке разбой, разбивает) (Хрясь) (шары раскатываются повсюду).
УЛЫБЧИВЫЙ БЫК БАЛЛОН (углом рта, будто сигара и желтый зуб): Скажи-ка, Реймонд-О, не слишком ли далече романчик-то этот зашел?
САКС: Ты это зачем спросил, Папаша? (Аккуратно трет мелком кий, а черный шар-восьмерка стукает в угловую лузу.) Как скажешь, Папаша.
БИЛЛ: Почему (нагибаясь над столом прицелиться, а Сакс возмущается, и все ревут), мальчик мой, мне иногда приходит в голову, не то чтоб я не заглядывал к врачу в последнее вре-мя (кряхтя перед ударом кием) – что идеальнее всего твоя хорошо известная десятидолларовая жопка разместится вон там у столовых скамеек, рядом с ящиком пепси-колы и прочей фармитурой, а я себя утешу скучной травкой (раздувает си-гару) да нацелю эту брюквину на нужный мне шарик – белый – закажу старый добрый желтый номер один —
САКС: Но я загнал восьмерку! – ты теперь не можешь бить!
СТАРЫЙ БЫК: Сынок (похлопывая фляжку «Старого дедушки» в заднем кармане отнюдь не осуждающим жестом), по закону больших чисел, или по закону спроса и предложения, восьмерка – это вой-с-мирка альбинозный (достает ее из кармана и устанавливает и выравнивает белый биток щелчком пальца с пылинкой на зелени рядом, одновременно громко перднув, что слышат все в бильярдной, а некоторые даже и у бара, тем самым форсируя различные реакции отвращения и дикого одобрения, а Хозяин, Джо Босс, тем временем швыряет в задницу Старого Быка Баллона скомканную газету, и Старый Бык, укрепившись на позиции, выхватывает на свет бутылку (упомянутую фляжку) и обращает к ней краткую речь, прежде чем вжарить, – в том смысле, что в алкоголе чересчур бензина, но ей-же-богу, старая хемп-ширьская колымага покатится еще как! после чего проворно определяет ее обратно в карман и нагибается, аккуратно и живо, с поразительной неожиданной резвостью, четкий и умелый, кий послушен под кончиками пальцев, равновесие крепкое, поза, все пальцы так размещены на столе, чтобы кий держался в аккурат на нужной высоте, как полагается, пух, старик загоняет желтую однерку в щель, чпок, и все угомоняются после юмора, дабы поглядеть добрую игру очередности между двумя хорошими игроками, – и хотя хихи и вяки не смолкают всю ночь, Старый Бык Баллон и Доктор Сакс ни мига не отдыхают, нельзя умереть без героев, за которыми надо приглядывать).
Такова была бьюттическая история Доктора Сакса – в Бьютте он Реймонд-шахтер – еще какой шахтер! – он обшаривал копи и залежи Великого Всесветного Змея.
Искал везде травы, которые однажды, он это знал, усовершенствует до почти-алхимического искусства, что сможет пролить некий гипнотический и телепатический свет, от коего Змей падет замертво… ужасающее оружие для какой-нибудь старой омерзительной суки, люди будут падать на улицах вмертвую… Сакс рассчитывает дунуть порохом! ибо Змей – Змей увидит свет – Сакс захочет его смерти, Змей сдохнет, лишь узрев телепатический свет… единственный способ передать Змею послание, чтобы он понял, что имеешь в виду «на самом деле»… берегись, Доктор Сакс. Но нет, – он сам вопит: «Палалаконух, берегись!» – в своих полуденных приступах в лесах, когда послеужинные живчики скачут по его широкополой накидке, будто чернила на солнце, ныряют под его люк, как тать… «Палалаконух, берегись!» написано у него на стене. Под вечер он ложится вздремнуть… Палалаконух – просто ацтекское или тольтекское имя (а может, по происхождению и чиуауанское) Всемирного Солнечного Змея древних индейцев Северной Америки (которые, вероятно, сошли походом с Тибета, еще не зная толком, тибетского они происхождения или североамериканского предрасположения, распространяясь обширно по Миру Вокруг) (Доктор Сакс кричал: «О Северные Герои, Походом Пришедшие от Монгольских Мраков да Голых Корейских Исторчей к Манговым Парадизам Новосветского Юга, что за унылые рассветы встречали вы над каменными горбами Сьерры-Нуэва-Тьерры, катя на тяжком ветру со столбами, принайтовленными, и упряжью к ночному лагерю под блямкающую музыку Индейской Древности Прокофьева в Завывающей Пустоте!»)
На сегодняшний вечер он уже нарасследовался – гдето в лесах Дракута подымает из земли дверь, входит и укладывается спать… на миг мы видим огни горнов, сияющие до верхушек сосен, – прогорклый, густой, богатый грязью ветер овевает луну – Тучи спешат за дождем и наперегонки с лихорадочной Дамой в ее лунной спешке, она выходит, медитируя истерические мысельки в разреженном воздухе, – затем люк захлопывается на тайнах Доктора Сакса, он громыхает внизу.
Он отдаляйствует под низом в собственных громадных фантазиях о конце света. «Конец света, – говорит он, – Грядет…» Он пишет его на стенах своего подземного дома. «Ах, Марва моя», – вздыхает он… Марву упекли в дурдом, Доктор Сакс вдовец… бобыль… полоумный Властитель всей грязи, за коей надзирает. Он топтал тростники мартовской полночи в полях Дракута, злобно косился на Луну, пока она скакала вперегонки с мергелевыми облаками (что надувает от устья реки Мерримак, от Марблхеда, с Сев-Запада), – он был невообразимым дурнем, вечно искал золотого идеального решения, бродил повсюду, не жизнь себе устроив, а малину, выискивал таинственные комья земли по всему свету ради штуки до того фантастической – отыскать точку кипения зла (что в его —, было штукой вулканической… вроде чирья) – в Южной Америке, в Северной Америке, Доктор Сакс трудился, отыскивая загадку Нового Света – змея зла, чей дом родной в глубинах Эквадора и амазонских джунглей – где он жил продолжительно, разыскивая идеального голубка… белую джунглевую разновидность, нежную, как белая летучая мышка, вообще-то мышь-Альбинос, но у этого голубка змеиный клюв, и обитает он поблизости от Змеиной Головы… Доктор Сакс вычислил по этому идеальному Голубю, который летал ради него в Тибет по своей воле (и вернулся с пучком трав, привязанным к лапке Героическими Монахами Мира Севера) (Г. М. М. С., постфеллахская организация, впоследствии Папой признанная варварской) (а его грамотеями – примитивной)… вычислил, что у Змея часть тела – в джунглях… Пригруковал с гор Снежного Севера Доктор Сакс, образованный в комиссии льда и в комиссии снега, обученный Пламенами, в страннейшем Монастыре на Свете, где Узрел Сакс Змея а Змей узрел Сакса —
Приковылял с горы со сломанной ногой, с посохом, вещмешком, в ранах, с бородой, красными глазами, желтыми зубами, но совсем как старый монтанский сезонник на долгих небосиних улицах Уэйко – проездом. И впрямь, вернувшись в Бьютт, откуда Доктор Сакс на самом деле родом, он засел на все ночи резаться в покер со Старым Быком Баллоном, дичайшим игроком во всем городишке… (некоторые утверждают, это вернулся призрак У. К. Филдза, так он на него похож, брат-близнец вылитый, невероятно, вот только —) Сакс с Быком затеяли (конечно, у Сакса было бьюттское имя) – невообразимейший матч в пул, собралась сотня бьюттейцев глазеть в темноте за кругом ламп над столом и за его яркой зеленью по центру.
САКС (выиграл по жеребьевке разбой, разбивает) (Хрясь) (шары раскатываются повсюду).
УЛЫБЧИВЫЙ БЫК БАЛЛОН (углом рта, будто сигара и желтый зуб): Скажи-ка, Реймонд-О, не слишком ли далече романчик-то этот зашел?
САКС: Ты это зачем спросил, Папаша? (Аккуратно трет мелком кий, а черный шар-восьмерка стукает в угловую лузу.) Как скажешь, Папаша.
БИЛЛ: Почему (нагибаясь над столом прицелиться, а Сакс возмущается, и все ревут), мальчик мой, мне иногда приходит в голову, не то чтоб я не заглядывал к врачу в последнее вре-мя (кряхтя перед ударом кием) – что идеальнее всего твоя хорошо известная десятидолларовая жопка разместится вон там у столовых скамеек, рядом с ящиком пепси-колы и прочей фармитурой, а я себя утешу скучной травкой (раздувает си-гару) да нацелю эту брюквину на нужный мне шарик – белый – закажу старый добрый желтый номер один —
САКС: Но я загнал восьмерку! – ты теперь не можешь бить!
СТАРЫЙ БЫК: Сынок (похлопывая фляжку «Старого дедушки» в заднем кармане отнюдь не осуждающим жестом), по закону больших чисел, или по закону спроса и предложения, восьмерка – это вой-с-мирка альбинозный (достает ее из кармана и устанавливает и выравнивает белый биток щелчком пальца с пылинкой на зелени рядом, одновременно громко перднув, что слышат все в бильярдной, а некоторые даже и у бара, тем самым форсируя различные реакции отвращения и дикого одобрения, а Хозяин, Джо Босс, тем временем швыряет в задницу Старого Быка Баллона скомканную газету, и Старый Бык, укрепившись на позиции, выхватывает на свет бутылку (упомянутую фляжку) и обращает к ней краткую речь, прежде чем вжарить, – в том смысле, что в алкоголе чересчур бензина, но ей-же-богу, старая хемп-ширьская колымага покатится еще как! после чего проворно определяет ее обратно в карман и нагибается, аккуратно и живо, с поразительной неожиданной резвостью, четкий и умелый, кий послушен под кончиками пальцев, равновесие крепкое, поза, все пальцы так размещены на столе, чтобы кий держался в аккурат на нужной высоте, как полагается, пух, старик загоняет желтую однерку в щель, чпок, и все угомоняются после юмора, дабы поглядеть добрую игру очередности между двумя хорошими игроками, – и хотя хихи и вяки не смолкают всю ночь, Старый Бык Баллон и Доктор Сакс ни мига не отдыхают, нельзя умереть без героев, за которыми надо приглядывать).
Такова была бьюттическая история Доктора Сакса – в Бьютте он Реймонд-шахтер – еще какой шахтер! – он обшаривал копи и залежи Великого Всесветного Змея.
Искал везде травы, которые однажды, он это знал, усовершенствует до почти-алхимического искусства, что сможет пролить некий гипнотический и телепатический свет, от коего Змей падет замертво… ужасающее оружие для какой-нибудь старой омерзительной суки, люди будут падать на улицах вмертвую… Сакс рассчитывает дунуть порохом! ибо Змей – Змей увидит свет – Сакс захочет его смерти, Змей сдохнет, лишь узрев телепатический свет… единственный способ передать Змею послание, чтобы он понял, что имеешь в виду «на самом деле»… берегись, Доктор Сакс. Но нет, – он сам вопит: «Палалаконух, берегись!» – в своих полуденных приступах в лесах, когда послеужинные живчики скачут по его широкополой накидке, будто чернила на солнце, ныряют под его люк, как тать… «Палалаконух, берегись!» написано у него на стене. Под вечер он ложится вздремнуть… Палалаконух – просто ацтекское или тольтекское имя (а может, по происхождению и чиуауанское) Всемирного Солнечного Змея древних индейцев Северной Америки (которые, вероятно, сошли походом с Тибета, еще не зная толком, тибетского они происхождения или североамериканского предрасположения, распространяясь обширно по Миру Вокруг) (Доктор Сакс кричал: «О Северные Герои, Походом Пришедшие от Монгольских Мраков да Голых Корейских Исторчей к Манговым Парадизам Новосветского Юга, что за унылые рассветы встречали вы над каменными горбами Сьерры-Нуэва-Тьерры, катя на тяжком ветру со столбами, принайтовленными, и упряжью к ночному лагерю под блямкающую музыку Индейской Древности Прокофьева в Завывающей Пустоте!»)