Страница:
— Правильно, — кивнула Катерина, слегка задрожав. — Думаю, с войной покончено на долгие годы.
Хепсиба надул щеки и громко фукнул. С годами он не отучился от детской гримасы, которая значила, что он окончательно потерял терпение. Катерина помнила об этом и улыбнулась.
— Блаженны простодушные, — огрызнулся брат. — Говорю вам: и Георг, и Людовик будут преспокойно наблюдать за этой войной, пока каждая миля между нашими Колониями и вашим Квебеком не покраснеет от крови и огня10. Господи помилуй, да война уже началась. Повсюду на границах французские и английские торговцы затевают драки, а индейцы, нанятые каждой из сторон, добывают скальпы противников. Даже белые вступили в эту миленькую игру. Массачусетс снарядил Лоуэлла и пятьдесят его молодцов на охоту за головами индейцев и французов — все равно за чьими, хотя в приказе говорится только о краснокожих! — с оплатой по пятьдесят шиллингов в день плюс награда за каждый скальп. В Нью-Йорке сэр Уильям Джонсон отсчитывает английские денежки за человеческие волосы; а французы — и ты, Анри, знаешь об этом! — платят по сто крон за скальп — как красный, так и белый. Волосы — вот чем индейцы теперь торгуют вместо меха: на них и цены выше, и спрос надежней, а наши любезные соплеменники — и французы, и англичане — что ни день, все больше из кожи вон лезут и с помощью виски, денег и ружей превращают индейцев в сущих дьяволов. А вы сидите здесь, как парочка глупых голубков в гнезде, да еще с птенцом: скальпы ваши тянут по пятьдесят фунтов каждый, окна распахнуты, двери без засовов, рассудок на прогулке, а тем временем за холмом, всего в нескольких милях отсюда, этот самый Тонтер, ваш сосед, пробивает бойницы в своих домах, учит фермеров стрелять из ружей, загораживает окна, навешивает дубовые двери и превращает молельню в форт. Он-то знает, что ему грозит с земли могавков, и готовится изо всех сил.
— Его дело — военная служба, — отвечал Анри, чье безмятежное спокойствие нимало не поколебала даже мрачная картина, которую именно с этой целью изобразил Хепсиба Адамс. — В грамоте, пожалованной ему королем, под отдельным пунктом значится укрепление его владений, будь то во время войны или мира.
— Кроме того, — добавила Катерина, — женщины остаются при нем, а если бы опасность была действительно так велика, он бы непременно отослал их.
Катерина встала со скамьи, обошла стол и, подойдя к брату, обняла его за плечи.
— Хепсиба, мы знаем, что все обстоит так, как ты говоришь. — И она прикоснулась щекой к щеке брата. — По всей границе в тех местах, откуда ты пришел, льется кровь. Поэтому Анри и привез нас с Джимсом на свою землю; здесь царят мир и дружелюбие, здесь никто не помышляет об ужасных убийствах и отвратительной торговле, о которой ты говоришь. Ты спорил сам с собой, брат. Тебе самому надо бросить опасные места и переехать к нам. Тогда наше счастье станет полным. Я уже много лет молюсь, чтобы ты наконец навсегда остался с нами, понимаешь? Навсегда!
— Вместе мы заживем здесь, как в раю, — уверенно проговорил Анри.
— Я найду тебе жену, — добавила Катерина. — Жену, которая будет в тебе души не чаять. И пока у вас не появятся дети, мы уступим вам половину нашего Джимса.
Хепсиба ласково и осторожно снял со своих плеч руки сестры.
— Ради Джимса вы должны переехать туда, где есть учитель и все необходимое для учебы, — возразил он, отчаянно хватаясь за последний довод, поскольку все прочие не возымели действия.
— Во всей Новой Франции и во всех Английских Колониях не найти лучшего учителя, чем наша Катерина, — с гордостью заявил Анри. — Она куда лучше научила его английскому и французскому, чем учителя в Олбани или в нашем коллеже в Квебеке. Ведь в одном месте из него постарались бы сделать англичанина, а в другом — француза. Здесь же он одновременно и то, и другое — как его отец и мать, и никогда не поднимет оружия ни на французов, ни на англичан, даром что в них течет та же кровь, что и в нем.
— В этом я уверена, — согласилась Катерина. — Молю Бога, чтобы моему Джимсу никогда не пришлось стать воином.
Отправляясь спать на чердак, Хепсиба с зажженной свечой на минуту задержался возле кровати Джимса. Мальчик спал с отрезом бархата в руках и улыбался во сне. Видимо, Джимсу снился сон, потому что улыбка постепенно сошла с его лица и на смену ей пришло серьезное, почти суровое выражение. Заметив перемену в лице племянника, Хепсиба подумал о последних словах Анри, о молитве Катерины, и губы его едва слышно прошептали:
— Им не уберечь тебя, малыш. Не уберечь, как бы они ни надеялись, ни молились и ни верили. Приближается буря, и, когда она грянет, ты нанесешь удар. Сильный удар. И только тогда станешь тем, кем тебе суждено стать, Джимс, — ты станешь воином.
В неверном свете свечи казалось, будто отрез красного бархата что-то отвечает Хепсибе Адамсу… Но странствующий торговец уже отвел взгляд и, не углубляясь в дальнейшие размышления, бесшумно разделся, задул свечу и лег в постель.
На рассвете Катерина собирала на стол завтрак. Джимс поднялся еще раньше и помогал отцу во дворе. К тому времени, когда Хепсиба проснулся и спустился вниз, вол уже был накормлен, а повозка готова к неблизкому и не очень приятному путешествию. Ночной разговор о войне, насилии и смерти не оставил в душе Катерины никакого следа. Когда обнаженный по пояс Хепсиба шел к ручью за домом и плескался в ледяной воде, он слышал, как поет сестра. При звуке ее голоса он невольно выпрямился и повернулся лицом к югу, где еще клубился утренний туман и предрассветные сумерки быстро рассеивались в набиравших силу солнечных лучах. Хепсиба слегка пошевелил широкими плечами — студеная вода до костей проняла его — и про себя отметил места, где лесистая глухомань Заповедной Долины горбилась холмами и проваливалась в низины, и сообразил, где могавки вступят в нее и откуда выйдут, если осуществятся его мрачные пророчества. Со стороны хлева донесся смех Анри и Джимса: очевидно, кто-то из них пошутил. Все еще чувствуя внутренний холодок, Хепсиба снова повернулся к ручью и увидел рядом с собой Вояку, который тоже смотрел в сторону таинственной, объятой тишиной долины. Ное собаки жадно ловил воздух, в глазах — как за мгновение до того в глазах человека — застыло внимание и безмолвное мрачное предчувствие. Хепсиба был поражен. Вокруг них в розовом сиянии встающего над лесом дня пели птицы, в воздухе кружили серые голуби, на опушке леса каркали вороны, из хлева доносились веселые голоса; но собака ни на что не обращала внимания и, напрягая каждый мускул, смотрела вдаль, на Заповедную Долину… От прикосновения руки Хепсибы тело пса, казалось, обмякло.
— Смотри, смотри, приятель. Молодец, — похвалил человек. — Скоро тебе придется днем и ночью держать ухо востро, но пуще всего — в глухие предрассветные часы. Хоть не теперь, но скоро.
И Хепсиба опять принялся за умывание.
Отправляясь несколько раньше отца и дяди на ферму Люссана, Джимс не взял с собой ни одного лишнего предмета — как военного, так и мирного назначения. На нем была серая домотканая куртка, индейские мокасины и рейтузы из оленьей кожи. Светло-русые, спадающие до плеч волосы мальчика покрывала шапка с орлиным пером, какие носили все переселенцы. Из оружия он захватил только лук, и в целом его юная фигурка производила впечатление гораздо большей свободы, гибкости и изящества, чем накануне, когда ее сковывало тщательно выбранное платье и обременяло военное снаряжение.
Особое место в душе Джимса занимала любовь к природе; страсть эта владела им с еще большей силой, чем его отцом и матерью, хотя покамест он не признавался в ней даже им. С раннего детства Анри и Катерина посеяли в его душе семена, которые, прорастая, начали формировать будущего человека, и на примере собственной жизни, служившей образцом удивительной терпимости и любви к природе, внушали ему понятия, которые в пуританском доме Катерины, да и во всей Новой Англии, сочли бы кощунственными. Катерина научила сына, что все в природе имеет душу и язык: даже цветы и деревья, даже птицы и звери, которых они убивают для пропитания, и если уничтожение жизни ради удовлетворения разумных потребностей не есть зло и не заслуживает осуждения, то бессмысленное уничтожение живого есть грех, простить который может только Бог. По замыслу Господа, одни формы жизни существуют за счет других, что, однако, не противоречит законам здравого смысла, милосердия и справедливости. Для подтверждения этой истины Анри Булэн никогда не упускал возможности раздвинуть перед мальчиком завесу, скрывающую от постороннего взгляда удивительные проявления жизни в природе. Благодаря отцу Джимс постепенно понял, что все живые существа — от мельчайшего насекомого до самого большого зверя — беспрерывно кормятся другими живыми существами, и процесс этот продуман и соразмерен, и в природе ничто не уничтожается бесследно.
В Новой Франции, где свобода мысли, поэзия и то, что составляет удовольствия жизни, нашли для своего развития благоприятную почву, подобные суждения можно было высказывать, не опасаясь последствий. Но в Колониях еще не миновали те дни, когда сторонникам новых идей, чьи взгляды подрывали глубоко укоренившееся и узкодогматическое религиозное мышление, приписывали сверхъестественное могущество и обвиняли их в сговоре с дьяволом. Разумеется, если бы Катерина жила в доме, где прошло ее детство, она защитила бы Джимса непробиваемым щитом косности и невежества.
Но не только таинственные голоса природы и благоговение перед мощью Небесного Творца манили Джимса в лес. Его кровь бурлила жаждой впечатлений и деятельности, и далеко не всегда удавалось Джимсу оставаться на высоте того, чему учили его родители. Часто случалось, что он убивал из простого упоения убийством — так велики были соблазны, разнообразны искушения. Леса, холмы, луга кишели живностью. Ее было так много, что в Бостоне диких индеек продавали по шиллингу за штуку, голубей — по пенсу за дюжину, упитанных молодых оленей — всего за шесть пенсов. В Олбани цены были и того ниже — за индейку просили четыре пенса, оленя обменивали на дешевый складной нож или на несколько гвоздей. Белки водились в таком изобилии, что в том же 1749 году Пенсильвания купила шестьсот тысяч зверьков, убитых как сельскохозяйственные вредители, по три пенни за шкурку11.
И все же этим утром Джимс взял лук и стрелы только потому, что они были так же неотделимы от него, как одежда, а вовсе не собираясь пускать их в ход. Все его существо переполняло ликование, смешанное с твердой решимостью. Он знал, что будет сражаться, если Поль Таш тоже приедет к Люссану, до мельчайших подробностей представлял себе это сражение и, более того, предвидел его исход. Он встал на верный путь и вскоре поднимется на недосягаемую высоту во мнении Марии-Антуанетты Тонтер; поднимется после того, как подарит ей отрез бархата. Само утро горячило кровь Джимса. Свежесть холмов и полян, пение птиц, красота синего неба и зеленой земли сливались в стройный хор и вторили песне его сердца — песне освобождения, избавления от гнета, до самого последнего часа томившего и терзавшего его душу. И теперь, когда задуманное близилось к свершению, он недоумевал, почему это не случилось раньше.
На ферму Люссана Джимс пришел первым. Было девять часов, а торги начинались не раньше одиннадцати. Люссан с женой, дочерью, двумя сыновьями и тремя рабами, предназначенными на продажу, с самого рассвета были на ногах, и Джимс сразу же нашел, чем им помочь. Над кучей раскаленных докрасна углей на железном вертеле медленно жарилась полть молодого быка. В уличной голландской печи пекся огромный каравай, скамейки были уставлены оловянными кружками и белоснежными деревянными блюдами. Люссан славился как мастер варить пиво, флип и виски, и на деревянной колоде три бочки с вынутыми пробками уже ждали, когда кто-нибудь из друзей или соседей пожелает отведать их содержимого. Начищенные до блеска пивоваренный аппарат и перегонный куб, за которые ожидались особенно бурные торги, лежали за бочками и, сверкая на солнце, соблазняли глаза и искушали карманы покупателей. Люссан был состоятельным человеком, и на продажу выставлялось много Вещей. Среди них возились три раба, чьи страхи немного улеглись после обещания хозяина не продавать их поодиночке.
Скоро Джимс оказался без дела и решил разыскать плуг, котел и ткацкий станок, которые хотел купить отец. В этих поисках он набрел на стол, заваленный самыми разнообразными предметами. Вдруг сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди: на столе он увидел несколько книг на английском языке. Джимс не стал гадать, каким образом у Люссана, читавшего только по-французски, да и то нечасто, оказались английские книги; единственное, о чем он подумал, так это о том, как обрадуется мать, если удастся привезти ей такое сокровище. Книг было пять: «Малверн Дейр», «Эвелина», «Телемах», «Элоиза»и «Джозеф Эндрюс». Все названия показались Джимсу на редкость привлекательными, и он со всех ног помчался к Люссану осведомиться о цене книг и о возможности купить их. Люссан не видел особенных достоинств в английских изданиях и весьма сомневался в наличии шанса выгодно продать их; к тому же он был человек щедрый и, что еще важнее, успел отведать своего знаменитого пива. Посему он отдал Джимсу книги в качестве компенсации за услуги, которые тот в течение часа ему оказывал.
В восторге от сногсшибательной и совершенно неожиданной удачи, Джимс с нетерпением дожидался отца и дядю Хепсибу, а также Тонтера и тех, кто приедет с ним. Ближайшие соседи прибыли прежде, чем Анри с шурином показались из леса. Не теряя времени, Джимс бросил связку книг в повозку и ремнем из оленьей кожи привязал Вояку к колесу. Он не хотел думать о том, что сделает пес, если будет на свободе во время его схватки с Полем. Ташем.
Час торгов приближался. Перед домом Люссана собрались добрые полсотни мужчин, женщин и почти столько же ребятишек, но Антуанетта и ее отец еще не приехали. Джимс выбрал место, откуда мог видеть дорогу, и когда услышал голос аукциониста, объявляющий начало торгов, то заметно приуныл. Однако уныние его как рукой сняло, стоило в полумиле от дома, в конце дороги, показаться троим всадникам. Первым скакал Тонтер, за ним — Поль Таш, в третьем седле покачивалась тонкая маленькая фигурка в широкополой шляпе — сама Мария-Антуанетта Тонтер.
Притаившись за деревом, Джимс наблюдал за небольшой кавалькадой, которая проехала так близко от него, что камешек, отброшенный копытом одной из лошадей, упал рядом с ним. Мужество почти изменило Джимсу, и хотя при виде Поля Таша его кулаки сжались, стоило ему перевести взгляд на Туанетту, сердце у него дрогнуло. Туанетта неожиданно превратилась в молодую барышню. Джимс готов был поверить, что никогда прежде не, видел ее. Эта перемена поразила его, на несколько мгновений он забыл, где он и кто он, и если бы кто-нибудь из троих всадников посмотрел в его сторону, то непременно заметил бы его. Как и Джимс, Туанетта не ощущала себя той десятилетней девочкой, которой была еще вчера. Сбылось одно из ее самых заветных желаний: ей позволили надеть первый раз в жизни костюм для верховой езды — только что привезенную из Квебека шитую золотом голубую амазонку. Из-под игриво заломленной набекрень касторовой шляпки со щегольским пером каскадами спадали тщательно подвитые локоны, чью свободу частично сдерживали три вплетенные в них ленты. Туанетта отлично понимала, насколько она хороша, и Джимс видел, как вся она напряглась от чувства собственного достоинства. Когда она проехала, его охватило удручающее сознание собственной незначительности, и он вдруг почувствовал себя совсем маленьким. Ведь Туанетта была уже не Туанеттой, а настоящей принцессой, и к тому же совсем взрослой; а Поль Таш, который теперь ехал рядом с ней, с напудренными, перевязанными лентой волосами, в красном камзоле, бросавшемся в глаза за целую милю, казался совершенно неуязвимым для любых заговоров и козней. Джимс вышел из-за дерева и наклонился за камешком, отброшенным лошадью Туанетты. До него долетал голос аукциониста и голоса покупателей. Вдруг все остальные звуки перекрыл раскатистый хохот. Где угодно узнал бы Джимс этот неукротимый порыв веселья. Так смеяться мог только его дядя Хепсиба.
Услышав радостный смех дядюшки, Джимс воспрял духом, и утраченное было мужество проснулось в нем с новой силой. Он вернулся на заросшую травой лужайку перед домом Люссана как раз в ту минуту, когда Поль помогал Туанетте сойти с лошади, и тут же, к своему удивлению и немалому восхищению, увидел, как дядя Хепсиба смело подошел к барону и протянул ему руку. Тонтер пожал ее, и вскоре Джимс увидел их обоих возле бочонка с флипом. Все это он приметил, стоя у края толпы, собравшейся вокруг аукциониста, который сотрясал воздух описаниями добра Люссана и призывами делать покупки. Этот человек, обладатель могучих легких, имел союзника и одновременно конкурента в виде бочек виски, флипа и нива. Движение людей между столом, на который взобрался аукционист, и бочками становилось все более оживленным, и если посетители на время отвлекались от приведшего их на ферму дела, то после очередного возлияния возвращались к нему — и в том был особый расчет Люссана — в более покладистом и уступчивом расположении духа и несколько распустив кошелек.
Не будь Джимс целиком поглощен предстоящей встречей с Туанеттой, развернувшееся перед ним шумное, красочное зрелище могло бы стать одним из самых волнующих событий в его однообразной лесной жизни. Даже аромат всякой снеди не привлекал Джимса. Голоса аукциониста и покупателей, громкие удары деревянного молотка, которые придавали законность каждой покупке, болтовня мужчин и женщин, возня детей, собачья драка — как далеко все это было от того, что он искал здесь. Но он не стремился приблизить исполнение своего желания недостойной поспешностью, поэтому прошло около часа, прежде чем он оказался рядом с особой, которая занимала все его мысли. Все произошло почти случайно, и Туанетта, скрытая пышными формами жены и дочери Люссана, вдруг оказалась на расстоянии фута от его плеча. Она не видела его, и он застыл на месте с бешено бьющимся сердцем, вдыхая аромат ее духов. Он оцепенел от близости ее пленительного существа, все исчезло для него — все, кроме ее широкополой шляпы, массы роскошных блестящих локонов, пламенеющих закатом лент, хрупких плеч… Но вдруг его рай рассыпался в прах: он увидел Поля Таша. Молодой человек только что предпринял поход к бочкам, и при виде Джимса губы его расплылись в презрительной улыбке. Заметив взгляд Поля, Туанетта обернулась и обнаружила рядом с собой Джимса. Он стоял, держа в руках шайку и сверток, стараясь сделать вид, будто не обращает никакого внимания на присутствие соперника, отчего лицо его казалось неподвижным, почти застывшим.
Джимс протянул Туанетте свой дар.
— Дядя Хепсиба только что вернулся из Английских Колоний и принес мне вот это… для тебя. Ты не откажешься принять от меня подарок, Туанетта?
Джимс забыл про Поля Таша. Красные пятна выступили у него на щеках, когда Туанетта подняла на него глаза. Слегка улыбаясь, как будто что-то неведомое заставило ее забыть о высокомерии и чувстве собственного достоинства, она протянула руки, чтобы принять сверток. Джимс почувствовал на своей руке вышитую перчатку из оленьей кожи. Это прикосновение, порозовевшее лицо Туанетты, жест, каким она приняла его подарок… Кровь бросилась в голову Джимсу. После вчерашнего приема он и надеяться не смел на такую благосклонность, а Туанетта, обезоруженная неожиданностью его поступка, прекрасно отдавала себе отчет как в своей забывчивости, так и в близости еще одной пары глаз и ушей. Щеки девочки покраснели еще гуще, и, по ошибке усмотрев в этом доказательство ее удовольствия, Джимс уже ожидал слов благодарности, когда рядом с ним остановился Поль. Нарочито не замечая Джимса, кузен Туанетты взял ее под руку и повел прочь, предупредительно забрав у нее сверток. Туанетта обернулась и, не обращая внимания на следившие за ней глаза, улыбнулась Джимсу. Именно в это мгновение ее провожатый как бы случайно позволил свертку выскользнуть из рук и упасть на землю.
Поступок Поля, внушенный презрением к мальчику из леса и вполне достойный низости души, прикрытой показным богатством и нарядным платьем, в мгновение ока отвлек мысли Джимса от Туанетты. Ее близость, ее красота, ее благосклонность едва не заставили его забыть, ради чего он оказался на ферме Люссана. Но стоило Джимсу увидеть свой подарок на земле, как брешь в броне его намерений затянулась. В буре охвативших его чувств Туанетта мгновенно утратила всякое значение. Там, где только что он видел двоих, остался лишь один человек — Поль Таш. За считанные секунды Джимс повзрослел на несколько лет. Им овладела куда большая ненависть, куда более яростная и слепая жажда крови, жажда мести. Для помраченного рассудка, для глаз, не видящих никого и ничего, кроме обидчика, Туанетта перестала существовать, и он бросился поднимать сверток не с тем, чтобы вернуть его девочке, но чтобы, швырнув его в лицо сопернику, объявить ему непримиримую войну.
Джимсу вовсе не казалось странным, что этот момент наступает, наступает с неотвратимостью судьбы, словно о том позаботился его ангел-хранитель. Отойдя от суетящихся групп покупателей, Туанетта и молодой Таш не спеша направились к своим коням. Позволив собравшимся некоторое время повосхищаться собой, молодые щеголи прошествовали в сад за домом Люссана.
Тонтер и Хепсиба, улыбаясь во весь рот, наблюдали за симпатичной парочкой из-за бочки флипа, где их новоиспеченная дружба обрела весьма действенный стимул для быстрого укрепления. Барон издавал горлом громкие, похожие на смех, звуки и локтем подталкивал в глубоко упрятанные ребра человека, в котором вместо исконного врага обрел разговорчивого приятеля, вполне подходящего ему по характеру и склонностям.
— Посмотрите, посмотрите, друг Адамс, ни дать ни взять, пара павлинов на прогулке. Стоило моей красавице надеть это платье и большую шляпу, как она превратилась в настоящую женщину. А наш petit maitre12 мнит себя взрослым мужчиной. М-да, скажу я вам, если ваш щуплый маленький племянник…
— Ш-ш… Ш-ш-ш… — перебил Хепсиба. — Вот и Джимс.
Джимс и не подозревал о подобном внимании к своей персоне со стороны старых вояк. Он был всего в нескольких шагах от Поля и Туанетты, когда те завернули за дом Люссана. Увидев, что они идут по тропинке подальше от любопытных взглядов, мальчик немного успокоился и перевел дух. Он продолжил преследование только после того, как юбка Туанетты в последний раз мелькнула за углом. Бесшумно, по-индейски, он прокрался за ними и увидел, что они в растерянности стоят на краю сырой вонючей площадки рядом с хлевом, где скот и свиньи Люссана пробыли достаточно долго, чтобы переход через нее был не только неприятен, но и весьма рискован. Туанетта обеими руками придерживала юбку, и в ее глазах горело негодование. Она уже собиралась обрушить свой гнев на кавалера, который посмел завести ее в это полное нечистот место, когда Джимс вышел из-за кустов и оказался с ними лицом к лицу.
Он был бледен. Его худощавое тело напряглось, как тетива лука, глаза потемнели до черноты. Туанетту он не видел, и едва ли она занимала хоть какое-нибудь место в его мыслях даже тогда, когда гнев ее сменился удивлением и она заметила у него в руках тот самый сверток, который он отдал ей несколько минут назад. Джимс приблизился к Полю Ташу. Юноша, по ошибке приняв его медлительность и смертельную бледность за признаки замешательства и страха, попытался обелить себя в глазах Туанетты и высокомерным тоном обвинил Джимса в том, что тот шпионит за ними. Вместо ответа Джимс протянул руку со свертком. При виде свертка слова замерли на устах щеголя из Квебека. Джимс молчал, лицо Поля заливала густая краска. В отличие от Джимса он видел изумление Туанетты и догадывался о ее искреннем интересе к происходящему. Он быстро оправился от смущения и лицемерно протянул Джимсу руку.
— Прости меня, — извинился он. — С твоей стороны очень любезно принести пакет, который я… случайно обронил.
Джимс подошел на шаг ближе.
— Ты лжешь! — крикнул он и, размахнувшись, с яростью бросил сверток в лицо Ташу.
От удара Поль пошатнулся, и тут Джимс, как безумный, набросился на него. Раньше он ни с кем никогда не дрался. Но он знал, как действуют когтями животные. Видел, как совы в клочья раздирают друг друга. Однажды наблюдал за сражением двух могучих оленей, пока один из них не пал со сломанной шеей. Не раз смотрел, как осы-охотники отрывают голову добыче. В сотнях различных проявлений наблюдал он в природе противостояние и смерть. Все, чему он был свидетель, все, что знал о мучениях, насилии, стремлении калечить, убивать, — все слилось в его жестоком, необузданном порыве. Поль Таш взвыл от боли, Туанетта пронзительно вскрикнула.
Хепсиба надул щеки и громко фукнул. С годами он не отучился от детской гримасы, которая значила, что он окончательно потерял терпение. Катерина помнила об этом и улыбнулась.
— Блаженны простодушные, — огрызнулся брат. — Говорю вам: и Георг, и Людовик будут преспокойно наблюдать за этой войной, пока каждая миля между нашими Колониями и вашим Квебеком не покраснеет от крови и огня10. Господи помилуй, да война уже началась. Повсюду на границах французские и английские торговцы затевают драки, а индейцы, нанятые каждой из сторон, добывают скальпы противников. Даже белые вступили в эту миленькую игру. Массачусетс снарядил Лоуэлла и пятьдесят его молодцов на охоту за головами индейцев и французов — все равно за чьими, хотя в приказе говорится только о краснокожих! — с оплатой по пятьдесят шиллингов в день плюс награда за каждый скальп. В Нью-Йорке сэр Уильям Джонсон отсчитывает английские денежки за человеческие волосы; а французы — и ты, Анри, знаешь об этом! — платят по сто крон за скальп — как красный, так и белый. Волосы — вот чем индейцы теперь торгуют вместо меха: на них и цены выше, и спрос надежней, а наши любезные соплеменники — и французы, и англичане — что ни день, все больше из кожи вон лезут и с помощью виски, денег и ружей превращают индейцев в сущих дьяволов. А вы сидите здесь, как парочка глупых голубков в гнезде, да еще с птенцом: скальпы ваши тянут по пятьдесят фунтов каждый, окна распахнуты, двери без засовов, рассудок на прогулке, а тем временем за холмом, всего в нескольких милях отсюда, этот самый Тонтер, ваш сосед, пробивает бойницы в своих домах, учит фермеров стрелять из ружей, загораживает окна, навешивает дубовые двери и превращает молельню в форт. Он-то знает, что ему грозит с земли могавков, и готовится изо всех сил.
— Его дело — военная служба, — отвечал Анри, чье безмятежное спокойствие нимало не поколебала даже мрачная картина, которую именно с этой целью изобразил Хепсиба Адамс. — В грамоте, пожалованной ему королем, под отдельным пунктом значится укрепление его владений, будь то во время войны или мира.
— Кроме того, — добавила Катерина, — женщины остаются при нем, а если бы опасность была действительно так велика, он бы непременно отослал их.
Катерина встала со скамьи, обошла стол и, подойдя к брату, обняла его за плечи.
— Хепсиба, мы знаем, что все обстоит так, как ты говоришь. — И она прикоснулась щекой к щеке брата. — По всей границе в тех местах, откуда ты пришел, льется кровь. Поэтому Анри и привез нас с Джимсом на свою землю; здесь царят мир и дружелюбие, здесь никто не помышляет об ужасных убийствах и отвратительной торговле, о которой ты говоришь. Ты спорил сам с собой, брат. Тебе самому надо бросить опасные места и переехать к нам. Тогда наше счастье станет полным. Я уже много лет молюсь, чтобы ты наконец навсегда остался с нами, понимаешь? Навсегда!
— Вместе мы заживем здесь, как в раю, — уверенно проговорил Анри.
— Я найду тебе жену, — добавила Катерина. — Жену, которая будет в тебе души не чаять. И пока у вас не появятся дети, мы уступим вам половину нашего Джимса.
Хепсиба ласково и осторожно снял со своих плеч руки сестры.
— Ради Джимса вы должны переехать туда, где есть учитель и все необходимое для учебы, — возразил он, отчаянно хватаясь за последний довод, поскольку все прочие не возымели действия.
— Во всей Новой Франции и во всех Английских Колониях не найти лучшего учителя, чем наша Катерина, — с гордостью заявил Анри. — Она куда лучше научила его английскому и французскому, чем учителя в Олбани или в нашем коллеже в Квебеке. Ведь в одном месте из него постарались бы сделать англичанина, а в другом — француза. Здесь же он одновременно и то, и другое — как его отец и мать, и никогда не поднимет оружия ни на французов, ни на англичан, даром что в них течет та же кровь, что и в нем.
— В этом я уверена, — согласилась Катерина. — Молю Бога, чтобы моему Джимсу никогда не пришлось стать воином.
Отправляясь спать на чердак, Хепсиба с зажженной свечой на минуту задержался возле кровати Джимса. Мальчик спал с отрезом бархата в руках и улыбался во сне. Видимо, Джимсу снился сон, потому что улыбка постепенно сошла с его лица и на смену ей пришло серьезное, почти суровое выражение. Заметив перемену в лице племянника, Хепсиба подумал о последних словах Анри, о молитве Катерины, и губы его едва слышно прошептали:
— Им не уберечь тебя, малыш. Не уберечь, как бы они ни надеялись, ни молились и ни верили. Приближается буря, и, когда она грянет, ты нанесешь удар. Сильный удар. И только тогда станешь тем, кем тебе суждено стать, Джимс, — ты станешь воином.
В неверном свете свечи казалось, будто отрез красного бархата что-то отвечает Хепсибе Адамсу… Но странствующий торговец уже отвел взгляд и, не углубляясь в дальнейшие размышления, бесшумно разделся, задул свечу и лег в постель.
На рассвете Катерина собирала на стол завтрак. Джимс поднялся еще раньше и помогал отцу во дворе. К тому времени, когда Хепсиба проснулся и спустился вниз, вол уже был накормлен, а повозка готова к неблизкому и не очень приятному путешествию. Ночной разговор о войне, насилии и смерти не оставил в душе Катерины никакого следа. Когда обнаженный по пояс Хепсиба шел к ручью за домом и плескался в ледяной воде, он слышал, как поет сестра. При звуке ее голоса он невольно выпрямился и повернулся лицом к югу, где еще клубился утренний туман и предрассветные сумерки быстро рассеивались в набиравших силу солнечных лучах. Хепсиба слегка пошевелил широкими плечами — студеная вода до костей проняла его — и про себя отметил места, где лесистая глухомань Заповедной Долины горбилась холмами и проваливалась в низины, и сообразил, где могавки вступят в нее и откуда выйдут, если осуществятся его мрачные пророчества. Со стороны хлева донесся смех Анри и Джимса: очевидно, кто-то из них пошутил. Все еще чувствуя внутренний холодок, Хепсиба снова повернулся к ручью и увидел рядом с собой Вояку, который тоже смотрел в сторону таинственной, объятой тишиной долины. Ное собаки жадно ловил воздух, в глазах — как за мгновение до того в глазах человека — застыло внимание и безмолвное мрачное предчувствие. Хепсиба был поражен. Вокруг них в розовом сиянии встающего над лесом дня пели птицы, в воздухе кружили серые голуби, на опушке леса каркали вороны, из хлева доносились веселые голоса; но собака ни на что не обращала внимания и, напрягая каждый мускул, смотрела вдаль, на Заповедную Долину… От прикосновения руки Хепсибы тело пса, казалось, обмякло.
— Смотри, смотри, приятель. Молодец, — похвалил человек. — Скоро тебе придется днем и ночью держать ухо востро, но пуще всего — в глухие предрассветные часы. Хоть не теперь, но скоро.
И Хепсиба опять принялся за умывание.
Отправляясь несколько раньше отца и дяди на ферму Люссана, Джимс не взял с собой ни одного лишнего предмета — как военного, так и мирного назначения. На нем была серая домотканая куртка, индейские мокасины и рейтузы из оленьей кожи. Светло-русые, спадающие до плеч волосы мальчика покрывала шапка с орлиным пером, какие носили все переселенцы. Из оружия он захватил только лук, и в целом его юная фигурка производила впечатление гораздо большей свободы, гибкости и изящества, чем накануне, когда ее сковывало тщательно выбранное платье и обременяло военное снаряжение.
Особое место в душе Джимса занимала любовь к природе; страсть эта владела им с еще большей силой, чем его отцом и матерью, хотя покамест он не признавался в ней даже им. С раннего детства Анри и Катерина посеяли в его душе семена, которые, прорастая, начали формировать будущего человека, и на примере собственной жизни, служившей образцом удивительной терпимости и любви к природе, внушали ему понятия, которые в пуританском доме Катерины, да и во всей Новой Англии, сочли бы кощунственными. Катерина научила сына, что все в природе имеет душу и язык: даже цветы и деревья, даже птицы и звери, которых они убивают для пропитания, и если уничтожение жизни ради удовлетворения разумных потребностей не есть зло и не заслуживает осуждения, то бессмысленное уничтожение живого есть грех, простить который может только Бог. По замыслу Господа, одни формы жизни существуют за счет других, что, однако, не противоречит законам здравого смысла, милосердия и справедливости. Для подтверждения этой истины Анри Булэн никогда не упускал возможности раздвинуть перед мальчиком завесу, скрывающую от постороннего взгляда удивительные проявления жизни в природе. Благодаря отцу Джимс постепенно понял, что все живые существа — от мельчайшего насекомого до самого большого зверя — беспрерывно кормятся другими живыми существами, и процесс этот продуман и соразмерен, и в природе ничто не уничтожается бесследно.
В Новой Франции, где свобода мысли, поэзия и то, что составляет удовольствия жизни, нашли для своего развития благоприятную почву, подобные суждения можно было высказывать, не опасаясь последствий. Но в Колониях еще не миновали те дни, когда сторонникам новых идей, чьи взгляды подрывали глубоко укоренившееся и узкодогматическое религиозное мышление, приписывали сверхъестественное могущество и обвиняли их в сговоре с дьяволом. Разумеется, если бы Катерина жила в доме, где прошло ее детство, она защитила бы Джимса непробиваемым щитом косности и невежества.
Но не только таинственные голоса природы и благоговение перед мощью Небесного Творца манили Джимса в лес. Его кровь бурлила жаждой впечатлений и деятельности, и далеко не всегда удавалось Джимсу оставаться на высоте того, чему учили его родители. Часто случалось, что он убивал из простого упоения убийством — так велики были соблазны, разнообразны искушения. Леса, холмы, луга кишели живностью. Ее было так много, что в Бостоне диких индеек продавали по шиллингу за штуку, голубей — по пенсу за дюжину, упитанных молодых оленей — всего за шесть пенсов. В Олбани цены были и того ниже — за индейку просили четыре пенса, оленя обменивали на дешевый складной нож или на несколько гвоздей. Белки водились в таком изобилии, что в том же 1749 году Пенсильвания купила шестьсот тысяч зверьков, убитых как сельскохозяйственные вредители, по три пенни за шкурку11.
И все же этим утром Джимс взял лук и стрелы только потому, что они были так же неотделимы от него, как одежда, а вовсе не собираясь пускать их в ход. Все его существо переполняло ликование, смешанное с твердой решимостью. Он знал, что будет сражаться, если Поль Таш тоже приедет к Люссану, до мельчайших подробностей представлял себе это сражение и, более того, предвидел его исход. Он встал на верный путь и вскоре поднимется на недосягаемую высоту во мнении Марии-Антуанетты Тонтер; поднимется после того, как подарит ей отрез бархата. Само утро горячило кровь Джимса. Свежесть холмов и полян, пение птиц, красота синего неба и зеленой земли сливались в стройный хор и вторили песне его сердца — песне освобождения, избавления от гнета, до самого последнего часа томившего и терзавшего его душу. И теперь, когда задуманное близилось к свершению, он недоумевал, почему это не случилось раньше.
На ферму Люссана Джимс пришел первым. Было девять часов, а торги начинались не раньше одиннадцати. Люссан с женой, дочерью, двумя сыновьями и тремя рабами, предназначенными на продажу, с самого рассвета были на ногах, и Джимс сразу же нашел, чем им помочь. Над кучей раскаленных докрасна углей на железном вертеле медленно жарилась полть молодого быка. В уличной голландской печи пекся огромный каравай, скамейки были уставлены оловянными кружками и белоснежными деревянными блюдами. Люссан славился как мастер варить пиво, флип и виски, и на деревянной колоде три бочки с вынутыми пробками уже ждали, когда кто-нибудь из друзей или соседей пожелает отведать их содержимого. Начищенные до блеска пивоваренный аппарат и перегонный куб, за которые ожидались особенно бурные торги, лежали за бочками и, сверкая на солнце, соблазняли глаза и искушали карманы покупателей. Люссан был состоятельным человеком, и на продажу выставлялось много Вещей. Среди них возились три раба, чьи страхи немного улеглись после обещания хозяина не продавать их поодиночке.
Скоро Джимс оказался без дела и решил разыскать плуг, котел и ткацкий станок, которые хотел купить отец. В этих поисках он набрел на стол, заваленный самыми разнообразными предметами. Вдруг сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди: на столе он увидел несколько книг на английском языке. Джимс не стал гадать, каким образом у Люссана, читавшего только по-французски, да и то нечасто, оказались английские книги; единственное, о чем он подумал, так это о том, как обрадуется мать, если удастся привезти ей такое сокровище. Книг было пять: «Малверн Дейр», «Эвелина», «Телемах», «Элоиза»и «Джозеф Эндрюс». Все названия показались Джимсу на редкость привлекательными, и он со всех ног помчался к Люссану осведомиться о цене книг и о возможности купить их. Люссан не видел особенных достоинств в английских изданиях и весьма сомневался в наличии шанса выгодно продать их; к тому же он был человек щедрый и, что еще важнее, успел отведать своего знаменитого пива. Посему он отдал Джимсу книги в качестве компенсации за услуги, которые тот в течение часа ему оказывал.
В восторге от сногсшибательной и совершенно неожиданной удачи, Джимс с нетерпением дожидался отца и дядю Хепсибу, а также Тонтера и тех, кто приедет с ним. Ближайшие соседи прибыли прежде, чем Анри с шурином показались из леса. Не теряя времени, Джимс бросил связку книг в повозку и ремнем из оленьей кожи привязал Вояку к колесу. Он не хотел думать о том, что сделает пес, если будет на свободе во время его схватки с Полем. Ташем.
Час торгов приближался. Перед домом Люссана собрались добрые полсотни мужчин, женщин и почти столько же ребятишек, но Антуанетта и ее отец еще не приехали. Джимс выбрал место, откуда мог видеть дорогу, и когда услышал голос аукциониста, объявляющий начало торгов, то заметно приуныл. Однако уныние его как рукой сняло, стоило в полумиле от дома, в конце дороги, показаться троим всадникам. Первым скакал Тонтер, за ним — Поль Таш, в третьем седле покачивалась тонкая маленькая фигурка в широкополой шляпе — сама Мария-Антуанетта Тонтер.
Притаившись за деревом, Джимс наблюдал за небольшой кавалькадой, которая проехала так близко от него, что камешек, отброшенный копытом одной из лошадей, упал рядом с ним. Мужество почти изменило Джимсу, и хотя при виде Поля Таша его кулаки сжались, стоило ему перевести взгляд на Туанетту, сердце у него дрогнуло. Туанетта неожиданно превратилась в молодую барышню. Джимс готов был поверить, что никогда прежде не, видел ее. Эта перемена поразила его, на несколько мгновений он забыл, где он и кто он, и если бы кто-нибудь из троих всадников посмотрел в его сторону, то непременно заметил бы его. Как и Джимс, Туанетта не ощущала себя той десятилетней девочкой, которой была еще вчера. Сбылось одно из ее самых заветных желаний: ей позволили надеть первый раз в жизни костюм для верховой езды — только что привезенную из Квебека шитую золотом голубую амазонку. Из-под игриво заломленной набекрень касторовой шляпки со щегольским пером каскадами спадали тщательно подвитые локоны, чью свободу частично сдерживали три вплетенные в них ленты. Туанетта отлично понимала, насколько она хороша, и Джимс видел, как вся она напряглась от чувства собственного достоинства. Когда она проехала, его охватило удручающее сознание собственной незначительности, и он вдруг почувствовал себя совсем маленьким. Ведь Туанетта была уже не Туанеттой, а настоящей принцессой, и к тому же совсем взрослой; а Поль Таш, который теперь ехал рядом с ней, с напудренными, перевязанными лентой волосами, в красном камзоле, бросавшемся в глаза за целую милю, казался совершенно неуязвимым для любых заговоров и козней. Джимс вышел из-за дерева и наклонился за камешком, отброшенным лошадью Туанетты. До него долетал голос аукциониста и голоса покупателей. Вдруг все остальные звуки перекрыл раскатистый хохот. Где угодно узнал бы Джимс этот неукротимый порыв веселья. Так смеяться мог только его дядя Хепсиба.
Услышав радостный смех дядюшки, Джимс воспрял духом, и утраченное было мужество проснулось в нем с новой силой. Он вернулся на заросшую травой лужайку перед домом Люссана как раз в ту минуту, когда Поль помогал Туанетте сойти с лошади, и тут же, к своему удивлению и немалому восхищению, увидел, как дядя Хепсиба смело подошел к барону и протянул ему руку. Тонтер пожал ее, и вскоре Джимс увидел их обоих возле бочонка с флипом. Все это он приметил, стоя у края толпы, собравшейся вокруг аукциониста, который сотрясал воздух описаниями добра Люссана и призывами делать покупки. Этот человек, обладатель могучих легких, имел союзника и одновременно конкурента в виде бочек виски, флипа и нива. Движение людей между столом, на который взобрался аукционист, и бочками становилось все более оживленным, и если посетители на время отвлекались от приведшего их на ферму дела, то после очередного возлияния возвращались к нему — и в том был особый расчет Люссана — в более покладистом и уступчивом расположении духа и несколько распустив кошелек.
Не будь Джимс целиком поглощен предстоящей встречей с Туанеттой, развернувшееся перед ним шумное, красочное зрелище могло бы стать одним из самых волнующих событий в его однообразной лесной жизни. Даже аромат всякой снеди не привлекал Джимса. Голоса аукциониста и покупателей, громкие удары деревянного молотка, которые придавали законность каждой покупке, болтовня мужчин и женщин, возня детей, собачья драка — как далеко все это было от того, что он искал здесь. Но он не стремился приблизить исполнение своего желания недостойной поспешностью, поэтому прошло около часа, прежде чем он оказался рядом с особой, которая занимала все его мысли. Все произошло почти случайно, и Туанетта, скрытая пышными формами жены и дочери Люссана, вдруг оказалась на расстоянии фута от его плеча. Она не видела его, и он застыл на месте с бешено бьющимся сердцем, вдыхая аромат ее духов. Он оцепенел от близости ее пленительного существа, все исчезло для него — все, кроме ее широкополой шляпы, массы роскошных блестящих локонов, пламенеющих закатом лент, хрупких плеч… Но вдруг его рай рассыпался в прах: он увидел Поля Таша. Молодой человек только что предпринял поход к бочкам, и при виде Джимса губы его расплылись в презрительной улыбке. Заметив взгляд Поля, Туанетта обернулась и обнаружила рядом с собой Джимса. Он стоял, держа в руках шайку и сверток, стараясь сделать вид, будто не обращает никакого внимания на присутствие соперника, отчего лицо его казалось неподвижным, почти застывшим.
Джимс протянул Туанетте свой дар.
— Дядя Хепсиба только что вернулся из Английских Колоний и принес мне вот это… для тебя. Ты не откажешься принять от меня подарок, Туанетта?
Джимс забыл про Поля Таша. Красные пятна выступили у него на щеках, когда Туанетта подняла на него глаза. Слегка улыбаясь, как будто что-то неведомое заставило ее забыть о высокомерии и чувстве собственного достоинства, она протянула руки, чтобы принять сверток. Джимс почувствовал на своей руке вышитую перчатку из оленьей кожи. Это прикосновение, порозовевшее лицо Туанетты, жест, каким она приняла его подарок… Кровь бросилась в голову Джимсу. После вчерашнего приема он и надеяться не смел на такую благосклонность, а Туанетта, обезоруженная неожиданностью его поступка, прекрасно отдавала себе отчет как в своей забывчивости, так и в близости еще одной пары глаз и ушей. Щеки девочки покраснели еще гуще, и, по ошибке усмотрев в этом доказательство ее удовольствия, Джимс уже ожидал слов благодарности, когда рядом с ним остановился Поль. Нарочито не замечая Джимса, кузен Туанетты взял ее под руку и повел прочь, предупредительно забрав у нее сверток. Туанетта обернулась и, не обращая внимания на следившие за ней глаза, улыбнулась Джимсу. Именно в это мгновение ее провожатый как бы случайно позволил свертку выскользнуть из рук и упасть на землю.
Поступок Поля, внушенный презрением к мальчику из леса и вполне достойный низости души, прикрытой показным богатством и нарядным платьем, в мгновение ока отвлек мысли Джимса от Туанетты. Ее близость, ее красота, ее благосклонность едва не заставили его забыть, ради чего он оказался на ферме Люссана. Но стоило Джимсу увидеть свой подарок на земле, как брешь в броне его намерений затянулась. В буре охвативших его чувств Туанетта мгновенно утратила всякое значение. Там, где только что он видел двоих, остался лишь один человек — Поль Таш. За считанные секунды Джимс повзрослел на несколько лет. Им овладела куда большая ненависть, куда более яростная и слепая жажда крови, жажда мести. Для помраченного рассудка, для глаз, не видящих никого и ничего, кроме обидчика, Туанетта перестала существовать, и он бросился поднимать сверток не с тем, чтобы вернуть его девочке, но чтобы, швырнув его в лицо сопернику, объявить ему непримиримую войну.
Джимсу вовсе не казалось странным, что этот момент наступает, наступает с неотвратимостью судьбы, словно о том позаботился его ангел-хранитель. Отойдя от суетящихся групп покупателей, Туанетта и молодой Таш не спеша направились к своим коням. Позволив собравшимся некоторое время повосхищаться собой, молодые щеголи прошествовали в сад за домом Люссана.
Тонтер и Хепсиба, улыбаясь во весь рот, наблюдали за симпатичной парочкой из-за бочки флипа, где их новоиспеченная дружба обрела весьма действенный стимул для быстрого укрепления. Барон издавал горлом громкие, похожие на смех, звуки и локтем подталкивал в глубоко упрятанные ребра человека, в котором вместо исконного врага обрел разговорчивого приятеля, вполне подходящего ему по характеру и склонностям.
— Посмотрите, посмотрите, друг Адамс, ни дать ни взять, пара павлинов на прогулке. Стоило моей красавице надеть это платье и большую шляпу, как она превратилась в настоящую женщину. А наш petit maitre12 мнит себя взрослым мужчиной. М-да, скажу я вам, если ваш щуплый маленький племянник…
— Ш-ш… Ш-ш-ш… — перебил Хепсиба. — Вот и Джимс.
Джимс и не подозревал о подобном внимании к своей персоне со стороны старых вояк. Он был всего в нескольких шагах от Поля и Туанетты, когда те завернули за дом Люссана. Увидев, что они идут по тропинке подальше от любопытных взглядов, мальчик немного успокоился и перевел дух. Он продолжил преследование только после того, как юбка Туанетты в последний раз мелькнула за углом. Бесшумно, по-индейски, он прокрался за ними и увидел, что они в растерянности стоят на краю сырой вонючей площадки рядом с хлевом, где скот и свиньи Люссана пробыли достаточно долго, чтобы переход через нее был не только неприятен, но и весьма рискован. Туанетта обеими руками придерживала юбку, и в ее глазах горело негодование. Она уже собиралась обрушить свой гнев на кавалера, который посмел завести ее в это полное нечистот место, когда Джимс вышел из-за кустов и оказался с ними лицом к лицу.
Он был бледен. Его худощавое тело напряглось, как тетива лука, глаза потемнели до черноты. Туанетту он не видел, и едва ли она занимала хоть какое-нибудь место в его мыслях даже тогда, когда гнев ее сменился удивлением и она заметила у него в руках тот самый сверток, который он отдал ей несколько минут назад. Джимс приблизился к Полю Ташу. Юноша, по ошибке приняв его медлительность и смертельную бледность за признаки замешательства и страха, попытался обелить себя в глазах Туанетты и высокомерным тоном обвинил Джимса в том, что тот шпионит за ними. Вместо ответа Джимс протянул руку со свертком. При виде свертка слова замерли на устах щеголя из Квебека. Джимс молчал, лицо Поля заливала густая краска. В отличие от Джимса он видел изумление Туанетты и догадывался о ее искреннем интересе к происходящему. Он быстро оправился от смущения и лицемерно протянул Джимсу руку.
— Прости меня, — извинился он. — С твоей стороны очень любезно принести пакет, который я… случайно обронил.
Джимс подошел на шаг ближе.
— Ты лжешь! — крикнул он и, размахнувшись, с яростью бросил сверток в лицо Ташу.
От удара Поль пошатнулся, и тут Джимс, как безумный, набросился на него. Раньше он ни с кем никогда не дрался. Но он знал, как действуют когтями животные. Видел, как совы в клочья раздирают друг друга. Однажды наблюдал за сражением двух могучих оленей, пока один из них не пал со сломанной шеей. Не раз смотрел, как осы-охотники отрывают голову добыче. В сотнях различных проявлений наблюдал он в природе противостояние и смерть. Все, чему он был свидетель, все, что знал о мучениях, насилии, стремлении калечить, убивать, — все слилось в его жестоком, необузданном порыве. Поль Таш взвыл от боли, Туанетта пронзительно вскрикнула.