Альбер в ответ проворчал:
   – Так рисковать я согласен только ради тебя и Ипполита.
   Северина и Марсель вошли в сквер.
   – Ну рассказывай, – потребовал он.
   Северина посмотрела на часы – еще не было двенадцати. Время для объяснений у нее было.
   – Понимаешь, в самый мой последний день у Анаис к ней пришел один человек. Он друг моего мужа. И вот сегодня в половине первого он собирается все ему рассказать.
   – Потому что не смог тебя заполучить?
   – Если бы только это.
   – Сволочь, – ругнулся Марсель. Потом намеренно холодным тоном сказал:
   – Ты не хочешь, чтобы он тебя заложил, я понимаю. Только вот если бы ты сказала мне об этом раньше, все было бы гораздо проще.
   – Я узнала это только сегодня утром.
   Марсель был взволнован тем, что Северина сразу же, не рассуждая, отправилась за помощью к нему.
   – Будь спокойна, я все устрою, – заверил он ее.
   Он увлек Северину к скамейке, скрытой деревьями, и теперь со стороны паперти Нотр-Дама заметить их было совершенно невозможно. Марсель закурил сигарету, они помолчали.
   – А потом? – спросил Марсель. – Да, что потом? Если все пройдет нормально, ты будешь только со мной? Разумеется, я не говорю о твоем муже.
   Северина решительно кивнула. Кто же когда-нибудь выручал ее так, как он?
   Марсель курил, не произнося больше ни слова. Время от времени он измерял взглядом расстояние между их скамейкой и железными воротами, открывавшимися в сторону паперти, прикидывал, как далеко от них стоит машина с работающим на медленных оборотах мотором, звук которого время от времени доносился до них. Северина, обессиленная, не способная ни о чем думать, ждала. Никогда еще она так ясно не чувствовала, что не принадлежит себе.
   – Двадцать пять минут первого, – сказал Марсель и встал. – Сейчас тебе нужно будет смотреть в оба и сразу, как только он появится, показать его мне.
   Северина обернулась, ее стала трясти дрожь. В сотне шагов от них, в аллее, ведущей к воротам, через которые должен был пройти Пьер, стоял Юссон. Марсель тут же угадал причину этой дрожи.
   – Он здесь? – спросил он. – Покажи.
   Северина не смела. На лбу у Марселя она заметила складку, которую уже однажды видела, в тот вечер, на рынке.
   – Говори же, – яростным шепотом приказал он.
   – Ты не понимаешь…
   – Нет, нет, пошли отсюда, – пролепетала Северина. Но не сдвинулась с места. Из тени собора в сад входил Пьер. Юссон направился к нему.
   – Вон тот, худой, который подходит к моему мужу, – шепнула она.
   И потом с диким надрывом в голосе, с каким спускают с поводка собаку-убийцу, добавила:
   – Иди, Марсель.
   Он слегка пригнулся. В его напряженном затылке было нечто такое, что повергло Северину в смятение, и она, растерявшись, бросилась бежать. Инстинктивно она побежала в сторону, противоположную той, куда направился Марсель. Так что, сама того не желая, она проскочила в тот же вход, откуда они с Марселем пришли. Альбер и его машина были на месте.
   – Залезай, – скомандовал он, и в его голосе прозвучало что-то похожее на ненависть.
   Они прислушались. До них донеслись неясные крики. Они увидели, как туда, где кричали, побежали люди. Альбер продолжал ждать.
   Шум усилился. Мимо них пробежал полицейский. Альбер с силой нажал на акселератор.
   Когда Юссон писал письмо Пьеру, то не без основания предполагал, что тот будет крайне удивлен и расскажет о нем Северине. Он нисколько не сомневался в том, что Северина позвонит ему или даже придет к нему домой. Он надеялся насладиться поражением ее упрямого высокомерия, а потом прекратить игру, которая начала уже утомлять его и которой он уже стыдился. Однако утро прошло, а никаких известий от Северины так и не последовало. Он позвонил ей. Ее не оказалось дома. Юссон заколебался: стоит ли идти в сквер к Нотр-Даму? Естественно, он заготовил правдоподобную тему для беседы с Пьером, но молчание Северины заронило в его душу предчувствие какой-то смутной опасности. Однако именно это предчувствие как раз и заставило его принять окончательное решение.
   Подобно многим достаточно благородным, но страдающим от какого-нибудь тайного порока людям, Юссон стремился искупить этот порок, всячески развивая свои хорошие качества. И коль скоро предстоящая встреча с Пьером вносила в его душу изрядную долю беспокойства, он решил, что не отменит ее.
   Из-за этих раздумий он пришел в сад всего за несколько минут до назначенного времени. Едва он двинулся по маленькой аллее, откуда был виден левый берег, как тут же заметил Пьера и направился к нему.
   Марсель рванулся как раз в этот момент.
   Даже если бы решение Марселя не было таким твердым, уже один только крик Северины, страстный, смертоносный, идущий из недр плоти, заставил бы его ударить. Этот крик настраивал душу на боевой лад, подогревал кровь – именно этого опасался Ипполит, когда говорил о Марселе. А поскольку удача уже несколько раз сопутствовала ему в трудных делах, сейчас уже ничто не могло остановить его.
   Он бежал, держа пальцы на раскрытом в кармане ноже со стопором. Голова у него была ясная, и Марсель размышлял: "Он упадет, я прыгну на газон, и раньше, чем меня хватятся, Альбер рванет вперед". Он верил в свою силу, в свою ловкость и в сноровку своего шофера. Но в расчетах своих он не учел возможность вмешательства Пьера и настороженности того, кого он наметил своей жертвой.
   Видя, что прямо на Юссона несется какой-то человек, Пьер, шедший им навстречу, сделал повелительный предупреждающий жест. Юссон резким движением, которое не получилось бы столь быстрым, если бы инстинкт его не был начеку, обернулся и уклонился от удара. Перед его лицом что-то сверкнуло. Марсель, гибкий, как животное, тут же обрел равновесие и опять занес нож. Но Пьер бросился вперед. Рядом со своим лицом он увидел чье-то искаженное металлической ухмылкой лицо. Удар достался ему. Поразил его в висок.
   Марсель еще мог бы убежать. Но он понял, что ударил мужа Северины. Его замешательство длилось всего секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы его погубить. Пьер зашатался, Юссон схватил запястье, которое держало потускневшее оружие. Марсель попытался вырваться, но в тощем теле его противника жила редкая сила. К тому же на подмогу уже спешили прохожие, уже раздавались свистки полицейских. Марсель прекратил сопротивление. У его ног лежал неподвижный человек.

X

   После всех окольных путей, поворотов и бесконечных остановок Альбер окончательно остановился на площади Бастилии.
   – Ну а теперь давай сматывайся, – сказал он Северине.
   Та не поняла.
   – Вылезай, – с угрожающими нотками в голосе приказал Альбер. – Сегодня не тот день, чтобы слишком высовываться.
   Северина вяло повиновалась и, лишь когда он уже готов был тронуться с места, спросила:
   – А Марсель?
   Альбер посмотрел на нее со злостью, но ее искреннее непонимание было столь очевидным, что он только проворчал:
   – Читай вечером газеты! И подумать только, что все это ради тебя!
   Форд быстро исчез из виду.
   – Я должна возвратиться домой, – громко сказала Северина.
   Двое прохожих, обернувшихся, чтобы улыбнуться женщине, которая разговаривала сама с собой, вывели Северину из оцепенения. Ее способность воспринимать действительность прервалась в тот самый момент, когда она увидела, как Марсель готовится к прыжку. Тряска в машине и бесцельная езда окончательно ее истомили. Северине показалось, что она ехала целую вечность в этом подозрительном автомобиле с этим немым, вцепившимся в руль человеком. Между тем теперь нужно было снова пускаться в путь, не зная, куда он приведет. Бросая Марселя вперед, она надеялась выстроить стену, вырыть ущелье, воздвигнуть нечто непреодолимое между собой и будущим. А тут она вдруг почувствовала, что ни одно живое существо не в состоянии вырваться из непреложного сцепления событий. С трудом, на ощупь продираясь сквозь плотную, как хаос ее мыслей, муку, она пыталась связать то, что она прожила, с тем, что ей еще предстояло прожить.
   Марсель убил, в этом она не сомневалась. Это не вызывало у нее никаких эмоций. Мужчины, их поступки, как и ее собственные поступки, выглядели абстрактными знаками, преходящий смысл которых ей нужно было расшифровать. Марсель убил Юссона. Юссон должен был рассказать Пьеру то, что тому не следовало знать. Отсюда все ее страхи. Юссон больше ничего не скажет. Следовательно, ей больше нечего бояться. Значит, она может повидаться с Пьером. Даже должна. Уже пора обедать.
   Когда Северина пришла домой, у нее даже не хватило сил, чтобы удивиться тому, что Пьер еще не вернулся. Она прилегла на постель и тут же заснула. Даже громкий звонок, раздавшийся часа в два в безмолвной квартире, не смог ее разбудить. Она не слышала, как горничная постучала и потом вошла.
   – Мадам, мадам, – стала горничная звать все громче и громче, пока Северина наконец не открыла глаза, – там пришел доктор, он хочет сказать что-то очень серьезное о господине Серизи.
   Первая мысль, которая пришла Северине в голову после короткого забытья, вернувшего ее к прежним переживаниям, была о том, что Юссон успел все рассказать и что Пьер не хочет возвращаться домой.
   – Я не хочу никого видеть, – сказала она.
   – Нужно, мадам, – настаивала горничная таким тоном, что Северина тут же направилась в гостиную.
   Практикант из больницы был очень бледен.
   – Мадам, – сказала он, – произошел несчастный случай, который просто никто не в состоянии объяснить.
   Он замолчал, подыскивая слова и надеясь, что его прервут, но его не прервали. Суровое выражение, застывшее на лице Северины, внушало ему страх.
   – Успокойтесь, ничего непоправимого, – быстро сказал он. – Вот… Серизи ударили ножом в висок.
   – Кого?
   Северина бросилась к практиканту так стремительно, что тот едва осмелился повторить:
   – Серизи.
   – Моего мужа? Пьера? Вы ошибаетесь.
   – Я работаю с ним уже целый год, мадам, – с печалью в голосе сказал практикант, – и я люблю его, как все его у нас любят… Да, его ударил какой-то тип, который, кстати, арестован. Вашего мужа тут же привезли к нам в отделение. Разумеется, пока он еще без сознания, но сердце… в общем, у него много шансов поправиться. Мы предупредили профессора Анри, нашего патрона. Я думаю, сейчас он уже там. Я провожу вас, мадам.
   Даже подойдя вплотную к Центральной больнице, Северина все еще отказывалась верить, что в этой самой больнице, где Пьер прооперировал столько тел, он сам вдруг оказался всего лишь телом, препорученным заботам белых халатов. Она узнала подъезд, где ждала Пьера в тот день, когда впервые отправилась на улицу Вирен, и это воспоминание только усилило ее неверие в происходящее. С такой степенью точности заколдованный круг замыкается только в дурных снах.
   Однако она увидела профессора Анри, и защищающее ее облако рассеялось. Она несколько раз ужинала у него вместе с Пьером и теперь вспомнила, с какой трогательной радостью Пьер, разговаривая с ним, старался повторять слово «патрон» – единственное слово, в котором как нельзя лучше сочетались симпатия и глубокое уважение. От этого всплывшего в памяти слова вместе с неповторимой интонацией Пьера она чуть не упала в обморок: ведь раз профессор здесь, раз он идет к ней… Северина не успела додумать свою мысль. Врач уже держал ее руки в своих ладонях. Это был нервный человек маленького роста, сумевший остаться удивительно молодым. Эта моложавость придавала ему уверенности и позволяла избегать излишней осторожности в обращении с людьми.
   – Милая моя, не теряйте самообладания, – сказал он. – Я отвечаю за его жизнь. Что касается остального, то здесь что-то определенное можно будет сказать только завтра.
   – Я могу его видеть?
   – Разумеется. Но он еще не пришел в себя. Завтра картина немного прояснится.
   Практикант провел Северину к Пьеру. Она вошла уверенным шагом, но, хотя воображение ее и было готово ко многому, сейчас она смогла дойти лишь до середины палаты. Ей помешали приблизиться отнюдь не забинтованный лоб и не восковой цвет кожи Пьера. Помешала какая-то неестественная неподвижность его конечностей и лица, неподвижность, которая не походила ни на сон, ни на смерть, – бессильная, вялая неподвижность, от которой все тело Северины пронизала долгая дрожь, вызванная не только жалостью и ужасом, но и чувством мучительного сожаления и еще – Северина потом не признавалась себе в этом никогда – чувством отвращения. Неужели вот эта инертная, дряблая масса с обвисшим ртом, с опавшими, а не просто опущенными веками и есть прежде всегда такое подвижное и решительное лицо ее мужа? Было почти физически тяжело смотреть на всю эту расслабленную плоть, еще утром буквально лучившуюся щедростью молодости.
   Северина не могла знать, что угрожает Пьеру, но в его чертах, устрашивших ее врожденный инстинкт здоровья, она прочитала, что наказание, против которого она вооружила неистовую любящую руку, обрело еще более жестокую форму, чем все те, от которых раньше ее бросало в холод.
   – Я больше не могу, – прошептала она. – Мне нужно выйти.
   За дверью ее ждал человек.
   – Извините меня, – сказал он, – что я расспрашиваю вас в такую тяжелую минуту, но мне поручено расследование. Ваш муж пока еще не в состоянии говорить, может быть, вы могли бы что-нибудь объяснить.
   Северина оперлась о стену. Ее вдруг поразила мысль, до этого не приходившая ей в голову. Она – сообщница Марселя, и ее арестуют.
   – Ну, господин следователь, – воскликнул практикант, – откуда же мадам знает! Вам же господин Юссон сказал, что метили в него и что доктора Серизи ударили случайно.
   Он отвел комиссара в сторону и сказал ему тихо:
   – Я понимаю, это ваш долг, но все-таки пощадите эту несчастную женщину, не беспокойте ее хоть какое-то время. Они так друг друга любят, она же еле держится на ногах.
   Северина посмотрела вслед комиссару, с трудом понимая, что пока ее оставили на свободе. Потом робко спросила:
   – Вы говорите о Юссоне, вы его видели?
   – Да я же, кажется, уже сказал вам, мадам…
   Северина смутно припомнила, что по дороге в больницу практикант что-то рассказывал ей, но тогда ее сознание оказалось неспособным что-либо воспринимать. Она попросила его повторить. Только тут она с ужасающей ясностью установила для себя последовательность событий, начиная с того самого прыжка Марселя, увиденного ею, когда он лишь только обозначился в его мышцах и в линии затылка. Северина прокусила себе губу, чтобы не застонать: "Это я, я направила удар".
   И, словно чувство ответственности за все произошедшее вдруг усилило опасность, которой подвергался Пьер, она прошептала:
   – Он умрет.
   – Нет, нет, я вас умоляю, успокойтесь, – сказал практикант. – Вы же слышали, что сказал патрон. Серизи выкарабкается, это бесспорно.
   – Почему же он не шевелится?
   – После такого удара это естественно. Но жить он будет, в этом я вам клянусь.
   Северина почувствовала, что, хотя это заверение друга Пьера и было искренним, оно не снимало всех его тревог. Но какое имело значение, сколько продлится выздоровление и будет ли слишком неприятным лечение, если Пьер все-таки будет жить.
   Остаток дня она провела у постели больного. Он был по-прежнему неподвижен. Иногда Северина, охваченная испугом, склонялась над ним, слушала его сердце. Оно тихо билось. Тогда она успокаивалась и запрещала себе думать о странном бездействии всех его мышц.
   Когда начало смеркаться, профессор Анри пришел сменить повязку и осмотреть рану. Северина невольно подняла глаза на это темное отверстие. Через него вытекла самая дорогая для нее кровь и, может быть, что-то еще более драгоценное. Она видела оружие, которое проделало эту дыру. Раздеваясь, Марсель всегда клал под подушку револьвер и нож с бежевой роговой ручкой. Северина держала его в руках, поглаживая стопор. У нее застучали зубы.
   – Лучше будет, если вы пойдете домой и попытаетесь уснуть, – сказал профессор. – За Серизи будет хороший уход, я гарантирую. А вам, вам понадобятся силы завтра. Завтрашний день многое решит… Речь здесь идет не о жизни, но… В общем, посмотрим. Идите отдохните.
   Она повиновалась с каким-то тайным удовлетворением. Однако домой она не пошла. У нее возникло глухое, неодолимое желание, которого она испугалась лишь в тот момент, когда назвала шоферу адрес Юссона. Некий закон мощного тяготения нес ее к этому человеку, с которого все началось, которым, казалось, все должно было и кончиться, к единственному человеку, который знал о ней все.
   Едва Северина увидела Юссона, как тут же поняла, что тот ждал ее прихода.
   – Я знал, – отсутствующим голосом произнес он. Он провел ее в гостиную, полную роскоши и покоя.
   Хотя лето было в самом разгаре, в камине полыхали дрова. Юссон сел напротив огня, опустил вниз длинные кисти рук.
   – Ничего нового, так ведь? – спросил он таким же странно-отрешенным голосом. – Я только что звонил в больницу. Там сейчас определяется цена моего спасения.
   Северина молчала, но у нее уже возникло и постепенно начало усиливаться необычное ощущение внутреннего благополучия. Юссон был сейчас единственным человеком, общество которого она могла выносить, и он произносил те единственные слова, которые она была способна воспринимать.
   Юссон смотрел то на огонь, то на свои руки, которые постоянно подносил к огню. Такое было ощущение, что он хочет их там расплавить. Он продолжал:
   – Когда он упал, у меня тут же появилась уверенность, что он не умрет. В воздухе витало нечто худшее.
   Он с трудом поднял глаза на Северину и спросил:
   – Вы были настолько уверены, что я расскажу? Молодая женщина ответила лишь легким взмахом ресниц.
   – Как вы его любили, – немного помолчав, сказал Юссон. – Человеку вроде меня такое неведомо… И я допустил эту ошибку. Я не предполагал, на что может толкнуть подобное чувство…
   Северина внимательным взглядом выразила согласие с ним. "Ему не дано было понять того, что было во мне самого хорошего, – подумала она. – А Пьеру не дано было понять худшего… Если бы он догадался, он, может быть, удержал бы меня или стал бы лечить. Но если бы он догадался, он не был бы Пьером".
   – А тот-то, с ножом, – сказал внезапно Юссон, – тоже ведь какая страсть.
   Он вздрогнул, придвинулся еще ближе к огню. Его голова дрожала от печали, по силе своей превосходившей печаль всех действующих лиц этой драмы.
   – И только у меня одного, – прошептал он, – не оказалось никакой благородной причины. Вы все трое смертельно ранены, а я ускользнул. Почему? Во имя чего? Ради того, чтобы иметь возможность возобновить свои маленькие опыты?
   Он слабо усмехнулся и задумчиво продолжал:
   – Как хорошо нам сегодня вдвоем. На всей земле никто – даже самые алчущие любовники – не испытывают в этот вечер такой потребности друг в друге, как мы с вами.
   – Скажите, – спросила Северина, – когда вы увидели Марселя, вы сразу поняли, что это я послала его?
   Юссон мягко поправил:
   – Послали мы.
   Потом он погрузился в состояние беспредметной мечтательности. Прервал его мысли шум ровного дыхания. Северина уснула на диване, на котором сидела с того момента, как вошла к нему в квартиру.
   "Скольких бессонниц, скольких мучений стоит ей этот сон, – подумал Юссон. – А завтра…"
   Он вспомнил об опасениях профессора Анри, о расследовании, которое начнется. Каким образом эта несчастная с лицом сломленного ребенка сумеет сохранить крохи еще оставшегося у нее в голове здравомыслия? Он, конечно, поможет, но только от чего он может ее уберечь?
   Юссон подошел к Северине. Во сне она выглядела такой чистой, такой невинной. Неужели это та самая женщина, которую он видел распростертой на красном покрывале там, куда сам же и направил ее однажды солнечным утром? Да и сам он, разве в это мгновение он был тем же человеком, который на жалкую мольбу Дневной Красавицы ответил безнравственным уклончивым жестом, тем жестом, который, по сути, и проделал позже дыру в виске Пьера? Его собственная тайна, в которую он столько раз вглядывался с неуемной и тщетной алчностью, покоилась на целомудренном лице Северины.
   Он нежно коснулся ее волос, сходил за одеялом, выбрав самое мягкое, и тихо накрыл ее им как притомившуюся маленькую сестру.
   Северина проспала до девяти часов утра. Проснулась она с ощущением, что ее физические силы восстановлены. Однако вскоре она пожалела об этом отдыхе. Он обострил ее переживания, усилил ее тревогу о здоровье Пьера. Все, что привело ее к Юссону, показалось ей жалким и ничтожным. То была слабость, невроз. Воспоминания об их беседе, вчера казавшейся такой содержательной, теперь заставили ее устыдиться.
   Вошел Юссон. Он испытывал такую же неловкость. Он тоже смог поспать. Тени исчезли. Жизнь сделала еще один шаг. И от этого его глазам предстала совершенно иная картина. Поступки и слова, продиктованные созерцанием глобальных зловещих законов, капитальные поступки и слова превратились в докучливых свидетелей уже не соответствующей им чувствительности.
   – Я позвонил в больницу, – сказал он. – Его жизнь вне опасности, он даже пришел в себя, но…
   Северина больше не слушала. К Пьеру вернулось сознание, а ее не было рядом, чтобы встретить этот первый проблеск. Как он, наверное, ждет ее!
   Она всю дорогу только и думала о том, как улыбнется Пьер, когда увидит ее, как он потянется к ней; конечно, жест его будет слабым, почти незаметным, но она поймет его, мысленно его продолжит и закончит за него. Измотавшая ее гонка приближается к концу. Он выздоровеет, она заберет его с собой. И снова будут дни в тени больших деревьев, игры на пляжах, песни горцев над гладкими снегами. Он улыбнется ей, слегка протянув к ней руки.
   Глаза у Пьера были раскрыты, но он не узнал Северину. По крайней мере, так ей показалось. Как же еще можно было объяснить отсутствие не только какого-либо жеста, но и какого-либо выражения, той тончайшей вибрации, которая при приближении милого существа начинает волновать даже совсем безжизненную умирающую плоть. Пьер не узнавал ее, и для Северины это было ужасным ударом.
   И все же менее ужасным, чем тот, который обрушился на нее всего несколькими секундами позже. Она склонилась над Пьером и на самом дне его глаз заметила мерцание, дрожащий огонек – призыв и бесконечную мольбу. Так он мог обращаться только к ней, но, если он ее узнал, тогда почему это страшное молчание, эта окоченелость? Северина откинулась назад, посмотрела на сестру, на практиканта. Те опустили глаза.
   – Пьер, Пьер, маленький мой, – закричала, скорее завыла она, – хоть одно слово, один вздох, я тебя…
   – Успокойтесь, я вас умоляю, успокойтесь, ради него, – с трудом прошептал практикант. – Я думаю, он слышит.
   – Но что с ним такое? – простонала Северина.
   – Нет, не говорите ничего.
   Что могут знать эти люди, даже самые ученые? Она, только она, которая знает каждую извилинку этого лица, сможет разгадать его ужасную тайну. Подавляя страх, Северина вернулась к постели, страстно обхватила голову мужа, притянула ее к себе. Но руки, утратившие вдруг силу, тут же опять положили ее на подушку. Ничто не дрогнуло в этих чертах, таких же вялых, как и накануне.
   Ее привел в чувство взгляд Пьера. Эти светлые глаза, которые она видела смеющимися или серьезными, задумчивыми или влюбленными, были живыми. Чего же тогда она боится? Он просто слишком слаб, чтобы шевелиться, чтобы разговаривать. Не надо быть дурой, не надо удивляться и из-за своей трусости мучить его криками и жалобами.
   – Милый, любимый, ты поправишься, – сказала она.
   – Твои друзья тебе ведь объяснили это, и твой патрон тоже. Ты увидишь, как быстро пойдет дело на лад.
   Она остановилась и не удержалась, спросила его с тревогой в голосе:
   – Ты меня слышишь, Пьер? Подай знак, чтобы я знала… маленький знак.
   От нечеловеческого усилия глаза больного потемнели, но на поверхности лица ничто не дрогнуло. И Северина начала догадываться, что означали недомолвки главного врача и его учеников.
   Если бы не проблеск сознания во взгляде Пьера, интенсивность которого все время менялась, она могла бы еще заблуждаться. Но тут все было предельно ясно: Пьер хотел говорить, хотел двигаться, но на всем его теле лежала печать какой-то застылости.
   Северина долго оставалась склоненной над этими глазами, единственным средством общения глубокого и нежного ума. Она говорила, спрашивала и старалась прочитать ответ в их переменчивом внутреннем свете. Потом, чтобы не разрыдаться, вышла.
   В коридоре вышедший вместе с ней практикант сказал:
   – Не нужно отчаиваться, мадам. Только время покажет, насколько это необратимо.
   – Но скажите же мне, что он не останется таким, как сейчас. Это невозможно. Это хуже…
   Северина вдруг вспомнила фразу Юссона "В воздухе витало нечто худшее" и замолчала.
   – Во время войны, – неуверенно сказал молодой врач, – были случаи, когда паралич полностью излечивался.
   – Паралич, паралич, – глухо повторила Северина. Пока она не знала, как называется неподвижность Пьера, та казалась ей менее зловещей. Она как бы принадлежала ему одному. Она как бы еще была в его власти. Тогда как с этим диагнозом он входил в некую безымянную категорию, подвластную серым законам, которым подчиняются все люди.
   – Теперь, когда вы все знаете, позвольте дать вам один совет, – добавил практикант. – Не разговаривайте с ним, пожалуйста, слишком много. Сделайте так, чтобы он как можно меньше осознавал…