Страница:
Двигаясь инстинктивно, совершенно не задумываясь, она уперлась пятками в покрывало, приподняла ягодицы и оттолкнулась ногами. Опершись на локти, Джесси уменьшила нагрузку на шею и верхнюю часть рук. Секундой позже спазм начал проходить, и она издала долгий вздох облегчения.
Снаружи порывами дул ветер, вздыхая в ветвях сосен, растущих на косогоре между домом и озером. Рядом с кухней (которая сейчас с точки зрения Джесси была другой вселенной) хлопала о разбухший косяк дверь, которую она и Джеральд забыли захлопнуть: один раз, два раза, три раза, четыре. Кроме этих звуков, никаких других слышно не было; вообще никаких. Собака прекратила свой лай, а циркулярная пила свое завывание. Даже гагара, похоже, сделала перерыв на чашечку кофе.
Образ озерной гагары за чашечкой кофе, которая, может быть, плавает в водяном охладителе, болтающей с подругами, исторг из горла Джесси тусклый, каркающий звук. При других, менее драматических обстоятельствах, его можно было назвать хихиканьем. Он разогнал последние остатки паники. Джесси продолжала оставаться испуганной, но уже была в состоянии отвечать за свои мысли и поступки. Он также оставил у нее на языке неприятный металлический привкус.
Это адреналин, милашка, или какая-то внутренняя секреция, которая вырабатывается твоим телом, когда ты выпускаешь когти и начинаешь карабкаться на стены. Если теперь кто-нибудь тебя спросит, что такое паника, ты можешь ответить ему: темное эмоциональное пятно, которое оставляет после себя ощущение, что ты набрала полный рот медяков.
Предплечья Джесси гудели, и ощущение покалывания наконец дошло и до пальцев обеих рук. Джесси несколько раз сжала и разжала кулаки, каждый раз вздрагивая от боли. Она услышала тихое звяканье цепочек наручников, ударяющихся об изголовье кровати, и подумала, не сошли ли они с Джеральдом с ума — теперь это было очевидно, несмотря на то, что Джесси не сомневалась, что каждый день тысячи людей по всей земле играют в аналогичную игру. Она читала о сексуально свободных смельчаках, которые вешались в своих туалетах и отрубались, когда кровоснабжение мозга медленно падало до нуля. Такие новости только увеличивали ее веру в то, что пенис для человека не дар, а скорее проклятие.
Но если это была просто игра (только это и ничего больше), то почему Джеральд считал необходимым купить настоящие наручники? Это весьма интересный вопрос, не так ли?
Может быть, но я не думаю, что он в данном случае самый важный, а, Джесси? — спросила внутри ее головы Рут Нери. Действительно, удивительно, сколько одновременно мыслей может находиться у человека в голове. Одной из них Джесси сейчас думала о том, как сложилась жизнь Рут, которую последний раз она видела десять лет назад. По крайней мере уже три года Джесси ничего о ней не слыхала. В последний раз это была открытка с изображенным на ней молодым человеком в вычурном красном вельветовом костюме и с p~xj`lh вокруг шеи. ОДНАЖДЫ МОЙ ПРИНЦ ЗАГОВОРИТ, гласила открытка. Остроумие Нового Времени, подумала тогда Джесси. У викторианцев был Энтони Троллоп; у потерянного поколения Г. Л. Менкен; мы обмениваемся грязными поздравительными открытками и идиотскими надписями на бамперах типа ОБЫЧНО ЭТА ДОРОГА МОЯ.
Почтовая открытка содержала расплывчатую марку Аризоны и информацию о том, что Рут присоединилась к общине лесбиянок. Эта новость не слишком удивила Джесси; она даже поразмышляла на тему того, что ее старая подруга, которая могла быть и дико раздраженной, и удивительно милой (порой одновременно), наконец нашла место на большой игровой доске жизни, которое может застолбить своим оригинально выструганным колышком.
Джесси положила письмо Рут в левый верхний ящик своего стола, где она хранила различные необычные письма, на которые, возможно, никогда не будет ответа, и до настоящего момента уже не вспоминала о своей старой соседке по комнате в общежитии — Рут Нери, которая страшно желала иметь Харлей-Дэвидсон, но которая не могла справиться со стандартной трансмиссией в старом прирученном ФордеПинто Джесси; Рут, которая часто терялась в окрестностях летнего лагеря даже после того, как ездила туда три года подряд; Рут, которая всегда плакала, когда забывала о поставленной на плиту сковороде и сжигала еду до угольков. Это последнее она совершала настолько часто, что просто чудо, что она ни разу не подожгла их комнату. Удивительно, что уверенный голос в ее голове принадлежал именно Рут.
Снова залаяла собака. Звуки ни приблизились, ни удалились. Владелец собаки явно не охотился за птицами, это ясно наверняка; ни один охотник никогда не будет иметь дело с таким брехуном. А если собака и хозяин вышли на прогулку, то почему же последние минут пять лай раздается из одного и того же места?
Потому что ты была права раньше, прошептало ее сознание. Там нет никакого хозяина. Этот голос не принадлежал ни Рут, ни Хорошей Женушке Барлингейм, и, конечно же, Джесси не могла подумать о нем как о своем собственном; он был очень молодым и очень испуганным. И, как и голос Рут, очень знакомым. Это просто бродячая собака, гуляющая сама по себе. Она не поможет тебе, Джесси. Она не поможет нам.
Но, может быть, это была слишком мрачная оценка. В конце концов, она же не знает точно, что пес бездомный, не так ли? Не наверняка. И пока не узнает точно, не будет этому верить.
— Если тебе это не нравится, подавай в суд, — произнесла Джесси низким, хриплым голосом.
Между тем, оставался вопрос о Джеральде. Из-за паники и последовавшей за ней боли он выскользнул из поля зрения Джесси.
— Джеральд? — ее голос звучал тускло и нереально. Прочистив горло, Джесси позвала снова: — Джеральд!
Ничего. Пшик. Никакого ответа.
Это еще не означает, что он умер, женщина, так что пусть шерстка дыбом не встает, не впадай в еще одну панику.
У Джесси шерстка дыбом не слояла, слава Богу, и у нее не было намерения снова впадать в панику. Тем не менее, она чувствовала глубокий, сильный страх, чувство, похожее на ужасную ностальгию. То, что Джеральд не ответил, не означает, что он мертв, это правда, но означает, что он по крайней мере находится без сознания.
И, возможно, мертв, добавила Рут Нери. Я не хочу сыпать соль на раны, Джесс — на самом деле — но ты же не слышишь его дыхания, правда? Я имею в виду, что обычно слышно дыхание людей, лежащих без сознания; они дышат резкими, рыдающими вдохами, не так ли?
— Откуда, черт возьми, мне знать? — сказала она, но это было глупостью. Она знала, потому что большую часть времени обучения в колледже была добровольной конфетной оберткой и ей не потребовалось много времени, чтобы уяснить, как звучит покойник, поскольку он не звучит никак. Рут все это изучила в то время, которое провела в Портлендской Городской Больнице, и которое Джесси называла Судными Днями, имея в виду подкладное судно. Однако голос должен был все это знать даже в том случае, если Рут этого не знала, потому что это был не голос Рут; это был ее голос. Она напомнила себе об этом, потому что голос обладал прямо таки чудовищной самостоятельностью.
Как и те, что ты слышала раньше, пробормотал молодой голос. Голоса, которые ты слышала после темного дня.
Джесси не хотела об этом думать. Никогда не хотела об этом думать. Что у нее, других проблем мало?
Но голос Рут был все же прав: люди, находящиеся без сознания особенно те, которые оказались в этом состоянии в результате сильного удара по голове — обычно хрипят. Что означает…
— Он, возможно, мертв, — произнесла Джесси своим бесцветным голосом. — Да.
Она подалась влево, двигаясь осторожно и думала о мышце, которая так ужасно заболела как раз с этой стороны. Она еще не конфетная обертка — молодая девушка, добровольно работающая в больнице. Прозвище дано из-за красно-белой, полосатой униформы. Достигла максимального натяжения цепочки правого наручника, когда увидела красную, толстую руку и часть ладони, вернее два последних пальца. Джесси, по отсутствию обручального кольца на пальце, поняла, что это была правая рука Джеральда. Она разглядела белые полумесяцы его ногтей. Джеральд всегда хвастался своими руками и ногтями. До настоящего момента Джесси даже не понимала, насколько. Просто удивительно, как мало мы порой замечаем. Как мало мы видим даже, когда считаем, что разглядели все досконально.
Вот что я тебе скажу, миленькая, сейчас же задерни шторы, я не желаю больше это видеть. Однако в данной ситуации Джесси не могла себе позволить такую роскошь, как отказ от дальнейших попыток разглядеть, что произошло с Джеральдом.
Продолжая двигаться с повышенной осторожностью, заботясь о плече и шее, Джесси отклонилась влево настолько, насколько позволяла цепочка. Расстояние было небольшим, всего лишь два или три дюйма, но образовавшегося при этом угла зрения хватило, чтобы разглядеть часть предплечья Джеральда, часть правого плеча и маленький кусочек головы. Она была не совсем уверена, но ей показалось, что она также увидела маленькие бусинки крови у корней его редеющих волос. Джесси предположила, что последнее, с технической точки зрения, могло быть плодом воображения. Во всяком случае, она на это надеялась.
— Джеральд? — прошептала она. — Джеральд, ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь, если да.
Ни ответа. Ни движения. Джесси снова почувствовала ностальгический страх, расширяющийся и расширяющийся, словно старая рана.
— Джеральд? — снова прошептала она.
Почему ты шепчешь? Он же мертв. Человек, который возил тебя на уикэнд в Арубу — Арубу, а не куда-нибудь еще — и который однажды во время празднования Нового Года надел на уши твои туфли из крокодиловой кожи… этот мужчина мертв. Поэтому какого черта ты шепчешь?
— Джеральд! — На этот раз Джесси закричала. — Джеральд, проснись!
Звук ее собственного крика почти вверг ее в еще один панический, конвульсивный антракт, причем самым ужасным было не то, что Джеральд продолжает молчать и лежать без движения, а то, что паника продолжала находиться рядом, прямо здесь, неусыпно сторожа бодрствующее сознание Джесси так же терпеливо, как хищник сторожит бивуак одинокой женщины, которая по какой-то причине отстала от своих друзей и потерялась в глубоком, темном лесу.
Ты не потерялась, оказала Хорошая Женушка Барлингейм, но Джесси не доверяла этому голосу. Его сдержанность казалась ей поддельной, а рациональность надуманной. Ты точно знаешь, где находишься.
Да, она знает. Она находится в конце извилистой, пыльной проселочной дороги, которая ответвляется от Бей Лейн в двух милях отсюда. Дорога была завалена желтыми и красными опавшими листьями, по которым они с Джеральдом ехали, и которые являлись немыми свидетелями того, что этим ответвлением, ведущим к Нотч Бей, не пользовались или почти не пользовались по крайней мере три недели, с тех пор, как начался листопад. Этот уголок озера был почти исключительно вотчиной летних отдыхающих, и, насколько было известно Джесси, данным ответвлением дороги могли не пользоваться со Дня Труда — первого понедельника сентября. До ближайших жилых домов, в которых жили круглогодично, было не менее пяти миль, сначала по проселочной дороге, затем по Бей Лейн, до ее слияния с Шоссе 117.
Я здесь одна, мой муж лежит на полу мертвый, и я прикована наручниками к кровати. Я могу кричать до посинения, но это ни к чему не приведет; меня никто не услышит. Парень с циркулярной пилой, вероятно, ближайшая живая душа, и до него по меньшей мере четыре мили. Он может находиться даже на другом берегу озера. Меня может услышать собака, но она почти наверняка бездомная. Джеральд умер, это прискорбно — я не хотела его убивать, если это, конечно, моя вина — но, по крайней мере, для него все кончилось относительно быстро. Чего нельзя сказать обо мне, если никто в Портленде не начнет беспокоиться о нас, а никакой реальной причины для этого не существует, во всяком случае, пока…
Она не должна так думать; такие мысли подманивают панику. Если она не съедет с этой колеи, то скоро увидит ее глупые, пугающие глаза. Нет, ей ни в коем случае нельзя так думать. Черт возьми, как трудно остановиться, если уже начала.
Но, может быть, это то, что ты заслуживаешь, неожиданно пробудился задиристый, лихорадочный голос Хорошей Женушки Барлингейм. Может быть. Потому что ты убила его, Джесси. Я уверена, что он был не в лучшей форме, и уверена, что рано или поздно это должно было случиться — сердечный приступ в офисе, или, может быть, ночью, по дороге домой, на подъезде к пункту оплаты дорожной таксы, он, пытающийся прикурить сигарету, и большой десятиколесник позади него, гудящий, требуя освободить левую полосу. Но ты не стала ждать этого рано или поздно, не правда ли? О нет, не ты, не маленькая хорошая девочка Джесси. Ты же не могла спокойно лежать и ждать, когда он воткнет свой шприц, да? Девочка Джесси Барлингейм говорит: Ни один мужчина не может посадить меня на цепь. Ты ударила его в его причиндалы, так? И сделала это, когда его термостат показывал температуру выше критической. Не надо лукавить, дорогая: ты убила его. Так что, может быть, ты заслужила быть прикованной здесь к кровати. Может быть…
— О, это просто чушь, — оказала Джесси. Слышать этот, другой, голос — голос Рут — выходящим из ее рта, было неописуемым облегчением. Иногда Джесси (ну… может быть, правильнее было qj`g`r| частенько) ненавидела голос Хорошей Женушки; ненавидела и боялась его. Он часто звучал дурацки и легковесно, но также бывал очень сильным, если не сказать больше.
Хорошая Женушка всегда старалась уверить Джесси, что та купила не то платье, или что она выбрала не того поставщика для ежегодного приема в конце лета, который Джеральд устраивал для своих партнеров и их жен (на самом деле всем занималась Джесси; Джеральд был таким человеком, который мог только участвовать в приеме и оплачивать счета). Хорошая Женушка была той, кто все время настаивал, чтобы Джесси сбросила фунтов пять. Этот голос не возражал даже против того, если при этом у Джесси начинали выступать ребра. Не обращай внимания на ребра! кричал он тоном самоуверенного ужаса. Взгляни лучше на свои сиськи, старушка! А если тебе этого недостаточно, то посмотри на свои бедра!
— Такое дерьмо, — произнесла Джесси, стараясь говорить как можно тверже, однако услышав в своем голосе мимолетную дрожь, что было совсем не здорово. Совсем не здорово. — Он знал, что я говорила серьезно… он знал это. Так чья же ошибка к этому привела?
Но была ли в этих словах правда? С одной стороны, вроде бы да она видела его решившим проигнорировать то, что он увидел в ее лице и услышал в ее голосе, потому что это испортило бы игру. Но с другой стороны — гораздо более фундаментальной — она понимала, что никакая это не правда, потому что Джеральд ни в чем не принимал ее серьезно в последние десять или двенадцать лет их совместной жизни. Он сделал почти что вторую карьеру на том, что не слушал то, что она говорила, за исключением тех случаев, которые касались еды или того, где им надо быть в такое-то такое-то время в такойто такой-то вечер (не забудь, Джеральд). Второе исключение из Правил Уха касалось нелицеприятных замечаний по поводу его веса или пьянства. Он слышал то, что она говорила по этому поводу и не любил таких разговоров, но они допускались, словно часть какого-то природного мистического закона: рыба должна плавать, птица должна летать, жена должна ворчать.
Так что же она ожидала от этого мужчины? Чтобы он сказал да, дорогая, я сейчас же тебя освобожу и, кстати, спасибо, что привела меня в чувство?
Да; она подозревала, что какая-то ее наивная часть, неиспорченная влажноглазая часть ожидала этого.
Циркулярная пила, которая некоторое время верещала и рычала в отдалении, снова неожиданно умолкла. Собака, гагара и ветер также смолкли, по крайней мере на время, и наступившая тишина стала такой же осязаемой, как десятилетняя пыль на полу пустого дома. Джесси не слышала ни одного звука автомобильного двигателя, даже отдаленного. Внутри нее заговорил голос, который на этот раз принадлежал никому иному, как ей самой. Боже, произнес он. Боже мой, я здесь совершенно одна. Совершенно одна.
Глава третья
Снаружи порывами дул ветер, вздыхая в ветвях сосен, растущих на косогоре между домом и озером. Рядом с кухней (которая сейчас с точки зрения Джесси была другой вселенной) хлопала о разбухший косяк дверь, которую она и Джеральд забыли захлопнуть: один раз, два раза, три раза, четыре. Кроме этих звуков, никаких других слышно не было; вообще никаких. Собака прекратила свой лай, а циркулярная пила свое завывание. Даже гагара, похоже, сделала перерыв на чашечку кофе.
Образ озерной гагары за чашечкой кофе, которая, может быть, плавает в водяном охладителе, болтающей с подругами, исторг из горла Джесси тусклый, каркающий звук. При других, менее драматических обстоятельствах, его можно было назвать хихиканьем. Он разогнал последние остатки паники. Джесси продолжала оставаться испуганной, но уже была в состоянии отвечать за свои мысли и поступки. Он также оставил у нее на языке неприятный металлический привкус.
Это адреналин, милашка, или какая-то внутренняя секреция, которая вырабатывается твоим телом, когда ты выпускаешь когти и начинаешь карабкаться на стены. Если теперь кто-нибудь тебя спросит, что такое паника, ты можешь ответить ему: темное эмоциональное пятно, которое оставляет после себя ощущение, что ты набрала полный рот медяков.
Предплечья Джесси гудели, и ощущение покалывания наконец дошло и до пальцев обеих рук. Джесси несколько раз сжала и разжала кулаки, каждый раз вздрагивая от боли. Она услышала тихое звяканье цепочек наручников, ударяющихся об изголовье кровати, и подумала, не сошли ли они с Джеральдом с ума — теперь это было очевидно, несмотря на то, что Джесси не сомневалась, что каждый день тысячи людей по всей земле играют в аналогичную игру. Она читала о сексуально свободных смельчаках, которые вешались в своих туалетах и отрубались, когда кровоснабжение мозга медленно падало до нуля. Такие новости только увеличивали ее веру в то, что пенис для человека не дар, а скорее проклятие.
Но если это была просто игра (только это и ничего больше), то почему Джеральд считал необходимым купить настоящие наручники? Это весьма интересный вопрос, не так ли?
Может быть, но я не думаю, что он в данном случае самый важный, а, Джесси? — спросила внутри ее головы Рут Нери. Действительно, удивительно, сколько одновременно мыслей может находиться у человека в голове. Одной из них Джесси сейчас думала о том, как сложилась жизнь Рут, которую последний раз она видела десять лет назад. По крайней мере уже три года Джесси ничего о ней не слыхала. В последний раз это была открытка с изображенным на ней молодым человеком в вычурном красном вельветовом костюме и с p~xj`lh вокруг шеи. ОДНАЖДЫ МОЙ ПРИНЦ ЗАГОВОРИТ, гласила открытка. Остроумие Нового Времени, подумала тогда Джесси. У викторианцев был Энтони Троллоп; у потерянного поколения Г. Л. Менкен; мы обмениваемся грязными поздравительными открытками и идиотскими надписями на бамперах типа ОБЫЧНО ЭТА ДОРОГА МОЯ.
Почтовая открытка содержала расплывчатую марку Аризоны и информацию о том, что Рут присоединилась к общине лесбиянок. Эта новость не слишком удивила Джесси; она даже поразмышляла на тему того, что ее старая подруга, которая могла быть и дико раздраженной, и удивительно милой (порой одновременно), наконец нашла место на большой игровой доске жизни, которое может застолбить своим оригинально выструганным колышком.
Джесси положила письмо Рут в левый верхний ящик своего стола, где она хранила различные необычные письма, на которые, возможно, никогда не будет ответа, и до настоящего момента уже не вспоминала о своей старой соседке по комнате в общежитии — Рут Нери, которая страшно желала иметь Харлей-Дэвидсон, но которая не могла справиться со стандартной трансмиссией в старом прирученном ФордеПинто Джесси; Рут, которая часто терялась в окрестностях летнего лагеря даже после того, как ездила туда три года подряд; Рут, которая всегда плакала, когда забывала о поставленной на плиту сковороде и сжигала еду до угольков. Это последнее она совершала настолько часто, что просто чудо, что она ни разу не подожгла их комнату. Удивительно, что уверенный голос в ее голове принадлежал именно Рут.
Снова залаяла собака. Звуки ни приблизились, ни удалились. Владелец собаки явно не охотился за птицами, это ясно наверняка; ни один охотник никогда не будет иметь дело с таким брехуном. А если собака и хозяин вышли на прогулку, то почему же последние минут пять лай раздается из одного и того же места?
Потому что ты была права раньше, прошептало ее сознание. Там нет никакого хозяина. Этот голос не принадлежал ни Рут, ни Хорошей Женушке Барлингейм, и, конечно же, Джесси не могла подумать о нем как о своем собственном; он был очень молодым и очень испуганным. И, как и голос Рут, очень знакомым. Это просто бродячая собака, гуляющая сама по себе. Она не поможет тебе, Джесси. Она не поможет нам.
Но, может быть, это была слишком мрачная оценка. В конце концов, она же не знает точно, что пес бездомный, не так ли? Не наверняка. И пока не узнает точно, не будет этому верить.
— Если тебе это не нравится, подавай в суд, — произнесла Джесси низким, хриплым голосом.
Между тем, оставался вопрос о Джеральде. Из-за паники и последовавшей за ней боли он выскользнул из поля зрения Джесси.
— Джеральд? — ее голос звучал тускло и нереально. Прочистив горло, Джесси позвала снова: — Джеральд!
Ничего. Пшик. Никакого ответа.
Это еще не означает, что он умер, женщина, так что пусть шерстка дыбом не встает, не впадай в еще одну панику.
У Джесси шерстка дыбом не слояла, слава Богу, и у нее не было намерения снова впадать в панику. Тем не менее, она чувствовала глубокий, сильный страх, чувство, похожее на ужасную ностальгию. То, что Джеральд не ответил, не означает, что он мертв, это правда, но означает, что он по крайней мере находится без сознания.
И, возможно, мертв, добавила Рут Нери. Я не хочу сыпать соль на раны, Джесс — на самом деле — но ты же не слышишь его дыхания, правда? Я имею в виду, что обычно слышно дыхание людей, лежащих без сознания; они дышат резкими, рыдающими вдохами, не так ли?
— Откуда, черт возьми, мне знать? — сказала она, но это было глупостью. Она знала, потому что большую часть времени обучения в колледже была добровольной конфетной оберткой и ей не потребовалось много времени, чтобы уяснить, как звучит покойник, поскольку он не звучит никак. Рут все это изучила в то время, которое провела в Портлендской Городской Больнице, и которое Джесси называла Судными Днями, имея в виду подкладное судно. Однако голос должен был все это знать даже в том случае, если Рут этого не знала, потому что это был не голос Рут; это был ее голос. Она напомнила себе об этом, потому что голос обладал прямо таки чудовищной самостоятельностью.
Как и те, что ты слышала раньше, пробормотал молодой голос. Голоса, которые ты слышала после темного дня.
Джесси не хотела об этом думать. Никогда не хотела об этом думать. Что у нее, других проблем мало?
Но голос Рут был все же прав: люди, находящиеся без сознания особенно те, которые оказались в этом состоянии в результате сильного удара по голове — обычно хрипят. Что означает…
— Он, возможно, мертв, — произнесла Джесси своим бесцветным голосом. — Да.
Она подалась влево, двигаясь осторожно и думала о мышце, которая так ужасно заболела как раз с этой стороны. Она еще не конфетная обертка — молодая девушка, добровольно работающая в больнице. Прозвище дано из-за красно-белой, полосатой униформы. Достигла максимального натяжения цепочки правого наручника, когда увидела красную, толстую руку и часть ладони, вернее два последних пальца. Джесси, по отсутствию обручального кольца на пальце, поняла, что это была правая рука Джеральда. Она разглядела белые полумесяцы его ногтей. Джеральд всегда хвастался своими руками и ногтями. До настоящего момента Джесси даже не понимала, насколько. Просто удивительно, как мало мы порой замечаем. Как мало мы видим даже, когда считаем, что разглядели все досконально.
Вот что я тебе скажу, миленькая, сейчас же задерни шторы, я не желаю больше это видеть. Однако в данной ситуации Джесси не могла себе позволить такую роскошь, как отказ от дальнейших попыток разглядеть, что произошло с Джеральдом.
Продолжая двигаться с повышенной осторожностью, заботясь о плече и шее, Джесси отклонилась влево настолько, насколько позволяла цепочка. Расстояние было небольшим, всего лишь два или три дюйма, но образовавшегося при этом угла зрения хватило, чтобы разглядеть часть предплечья Джеральда, часть правого плеча и маленький кусочек головы. Она была не совсем уверена, но ей показалось, что она также увидела маленькие бусинки крови у корней его редеющих волос. Джесси предположила, что последнее, с технической точки зрения, могло быть плодом воображения. Во всяком случае, она на это надеялась.
— Джеральд? — прошептала она. — Джеральд, ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь, если да.
Ни ответа. Ни движения. Джесси снова почувствовала ностальгический страх, расширяющийся и расширяющийся, словно старая рана.
— Джеральд? — снова прошептала она.
Почему ты шепчешь? Он же мертв. Человек, который возил тебя на уикэнд в Арубу — Арубу, а не куда-нибудь еще — и который однажды во время празднования Нового Года надел на уши твои туфли из крокодиловой кожи… этот мужчина мертв. Поэтому какого черта ты шепчешь?
— Джеральд! — На этот раз Джесси закричала. — Джеральд, проснись!
Звук ее собственного крика почти вверг ее в еще один панический, конвульсивный антракт, причем самым ужасным было не то, что Джеральд продолжает молчать и лежать без движения, а то, что паника продолжала находиться рядом, прямо здесь, неусыпно сторожа бодрствующее сознание Джесси так же терпеливо, как хищник сторожит бивуак одинокой женщины, которая по какой-то причине отстала от своих друзей и потерялась в глубоком, темном лесу.
Ты не потерялась, оказала Хорошая Женушка Барлингейм, но Джесси не доверяла этому голосу. Его сдержанность казалась ей поддельной, а рациональность надуманной. Ты точно знаешь, где находишься.
Да, она знает. Она находится в конце извилистой, пыльной проселочной дороги, которая ответвляется от Бей Лейн в двух милях отсюда. Дорога была завалена желтыми и красными опавшими листьями, по которым они с Джеральдом ехали, и которые являлись немыми свидетелями того, что этим ответвлением, ведущим к Нотч Бей, не пользовались или почти не пользовались по крайней мере три недели, с тех пор, как начался листопад. Этот уголок озера был почти исключительно вотчиной летних отдыхающих, и, насколько было известно Джесси, данным ответвлением дороги могли не пользоваться со Дня Труда — первого понедельника сентября. До ближайших жилых домов, в которых жили круглогодично, было не менее пяти миль, сначала по проселочной дороге, затем по Бей Лейн, до ее слияния с Шоссе 117.
Я здесь одна, мой муж лежит на полу мертвый, и я прикована наручниками к кровати. Я могу кричать до посинения, но это ни к чему не приведет; меня никто не услышит. Парень с циркулярной пилой, вероятно, ближайшая живая душа, и до него по меньшей мере четыре мили. Он может находиться даже на другом берегу озера. Меня может услышать собака, но она почти наверняка бездомная. Джеральд умер, это прискорбно — я не хотела его убивать, если это, конечно, моя вина — но, по крайней мере, для него все кончилось относительно быстро. Чего нельзя сказать обо мне, если никто в Портленде не начнет беспокоиться о нас, а никакой реальной причины для этого не существует, во всяком случае, пока…
Она не должна так думать; такие мысли подманивают панику. Если она не съедет с этой колеи, то скоро увидит ее глупые, пугающие глаза. Нет, ей ни в коем случае нельзя так думать. Черт возьми, как трудно остановиться, если уже начала.
Но, может быть, это то, что ты заслуживаешь, неожиданно пробудился задиристый, лихорадочный голос Хорошей Женушки Барлингейм. Может быть. Потому что ты убила его, Джесси. Я уверена, что он был не в лучшей форме, и уверена, что рано или поздно это должно было случиться — сердечный приступ в офисе, или, может быть, ночью, по дороге домой, на подъезде к пункту оплаты дорожной таксы, он, пытающийся прикурить сигарету, и большой десятиколесник позади него, гудящий, требуя освободить левую полосу. Но ты не стала ждать этого рано или поздно, не правда ли? О нет, не ты, не маленькая хорошая девочка Джесси. Ты же не могла спокойно лежать и ждать, когда он воткнет свой шприц, да? Девочка Джесси Барлингейм говорит: Ни один мужчина не может посадить меня на цепь. Ты ударила его в его причиндалы, так? И сделала это, когда его термостат показывал температуру выше критической. Не надо лукавить, дорогая: ты убила его. Так что, может быть, ты заслужила быть прикованной здесь к кровати. Может быть…
— О, это просто чушь, — оказала Джесси. Слышать этот, другой, голос — голос Рут — выходящим из ее рта, было неописуемым облегчением. Иногда Джесси (ну… может быть, правильнее было qj`g`r| частенько) ненавидела голос Хорошей Женушки; ненавидела и боялась его. Он часто звучал дурацки и легковесно, но также бывал очень сильным, если не сказать больше.
Хорошая Женушка всегда старалась уверить Джесси, что та купила не то платье, или что она выбрала не того поставщика для ежегодного приема в конце лета, который Джеральд устраивал для своих партнеров и их жен (на самом деле всем занималась Джесси; Джеральд был таким человеком, который мог только участвовать в приеме и оплачивать счета). Хорошая Женушка была той, кто все время настаивал, чтобы Джесси сбросила фунтов пять. Этот голос не возражал даже против того, если при этом у Джесси начинали выступать ребра. Не обращай внимания на ребра! кричал он тоном самоуверенного ужаса. Взгляни лучше на свои сиськи, старушка! А если тебе этого недостаточно, то посмотри на свои бедра!
— Такое дерьмо, — произнесла Джесси, стараясь говорить как можно тверже, однако услышав в своем голосе мимолетную дрожь, что было совсем не здорово. Совсем не здорово. — Он знал, что я говорила серьезно… он знал это. Так чья же ошибка к этому привела?
Но была ли в этих словах правда? С одной стороны, вроде бы да она видела его решившим проигнорировать то, что он увидел в ее лице и услышал в ее голосе, потому что это испортило бы игру. Но с другой стороны — гораздо более фундаментальной — она понимала, что никакая это не правда, потому что Джеральд ни в чем не принимал ее серьезно в последние десять или двенадцать лет их совместной жизни. Он сделал почти что вторую карьеру на том, что не слушал то, что она говорила, за исключением тех случаев, которые касались еды или того, где им надо быть в такое-то такое-то время в такойто такой-то вечер (не забудь, Джеральд). Второе исключение из Правил Уха касалось нелицеприятных замечаний по поводу его веса или пьянства. Он слышал то, что она говорила по этому поводу и не любил таких разговоров, но они допускались, словно часть какого-то природного мистического закона: рыба должна плавать, птица должна летать, жена должна ворчать.
Так что же она ожидала от этого мужчины? Чтобы он сказал да, дорогая, я сейчас же тебя освобожу и, кстати, спасибо, что привела меня в чувство?
Да; она подозревала, что какая-то ее наивная часть, неиспорченная влажноглазая часть ожидала этого.
Циркулярная пила, которая некоторое время верещала и рычала в отдалении, снова неожиданно умолкла. Собака, гагара и ветер также смолкли, по крайней мере на время, и наступившая тишина стала такой же осязаемой, как десятилетняя пыль на полу пустого дома. Джесси не слышала ни одного звука автомобильного двигателя, даже отдаленного. Внутри нее заговорил голос, который на этот раз принадлежал никому иному, как ей самой. Боже, произнес он. Боже мой, я здесь совершенно одна. Совершенно одна.
Глава третья
Джесси крепко закрыла глаза. Шесть лет назад она прошла пятимесячный курс психотерапии, о котором не рассказывала Джеральду, потому что знала, что он отнесется к этому саркастически… и, возможно, с беспокойством, по поводу того, что она могла там узнать. Ее проблемы начались со стресса, и Нора Кэллиген, ее терапевт, научила ее простому способу расслабляться.
Многие люди ассоциируют счет до десяти с Дональдом Даком, старающимся умерить свой гнев, говорила Нора, но на самом деле qwer до десяти дает тебе шанс сбросить до ноля все твои эмоциональные счетчики… а тот, кто не сбрасывает эти самые счетчики хотя бы раз в день, будет иметь проблемы, несколько более серьезные, чем твои и мои.
Этот голос также звучал ясно — достаточно ясно, чтобы вызвать слабую, задумчивую улыбку на лице Джесси.
Я любила Нору. Я сильно ее любила.
Знала ли она, Джесси, это в свое время? Она немного удивилась тому, что не могла точно припомнить, почему она перестала посещать Нору по вторникам. По-видимому, из-за целой совокупности забот Общественный Фонд, приют для бездомных на Корт-стрит, может быть, новый библиотечный фонд — которые навалились одновременно. Во всяком случае, прекращение сеансов было лучшим выходом. Если ты не сможешь в какой-то момент провести черту, то терапия начнет продолжаться до бесконечности и в конце концов и пациент, и врач вместе поспешат на большую встречу в небеса.
Не имеет значения… давай, считай, начав с пальцев на ногах. Считай так, как она тебя учила.
Да — почему бы и нет?
Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять.
Восемь пальцев на ногах были смешно скрючены, а два больших пальца напоминали головки киянок.
Вдруг охотник выбегает.
Ноги у нее не такие длинные, ведь в ней всего пять футов и семь дюймов и тонкая талия, но Джеральд заявлял, что они ее лучшее достояние, во всяком случае по старым сексуальным меркам. Джесси всегда забавляло такое заявление, которое в его устах выглядело совершенно искренним. По непонятной причине он упускал из виду ее колени, которые были также уродливы, как выступы на створах яблоневых деревьев, и толстые основания бедер.
Прямо в зайчика стреляет.
Джесси немного приподняла голову, но ее глаза остались закрытыми. Ей не нужны были глаза, чтобы увидеть то, что она хотела; она сосуществовала с этим аксессуаром уже много лет. Расположенный между бедер треугольник красновато-желтых волос, окружающих скромную щель, обладающую неэстетичной красотой плохо зажившего шрама. Эта вещь — этот орган, который представлял собой несколько большее, чем глубокую складку плоти, окруженную мускулами — казалась ей не вполне подходящей для мифа, но, тем не менее, имела несомненный мифический статус в коллективном мужском сознании; это магическая долина, не так ли? Кораль, в котором укрощается даже самый дикий единорог?
— Мать Макри, что за чушь, — сказала Джесси чуть улыбнувшись, но так и не открыв глаза.
Однако это не чепуха, не совсем чепуха. Эта щель является объектом вожделения всех мужчин — по крайней мере, гетеросексуальных — но и, вместе с тем, часто предметом их насмешек, сомнений и ненависти. В их шутках вы не услышите этой черной злобы, но она в достаточном количестве присутствует в них самих, и иногда она вылезает наружу, сырая, как болячка: Что такое женщина? Система жизнеобеспечения манды.
Прекрати, Джесси, приказала Хорошая Женушка Барлингейм. В ее голосе слышался страх и огорчение. Прекрати немедленно.
Это, решила Джесси, чертовски хорошая идея, и возвратилась к воровскому счету до десяти. Раз — это ступни, два — это ноги, три это ее половые органы, четыре — это бедра (слишком широкие), пять — это живот (слишком толстый). Шесть — это ее груди, которые она считала основным своим достоинством. Что касается Джеральда, то Джесси подозревала, что его немного отталкивали слегка opnqbewhb`~yhe сквозь кожу на гладких изгибах вены; у девушек на вкладках в журналах такого, конечно, не было. У журнальных девушек не было также тоненьких волос, растущих вокруг сосков.
Семь — это ее слишком широкие плечи, Восемь — это шея (которая привыкла считаться хорошо выглядящий, но в последние несколько лет начавшая превращаться в цыплячью), девять — это подбородок, а десять…
Остановись на минутку! Остановись, тебе говорят! раздался злой новый голос. Что это за идиотская игра?
Джесси крепко зажмурила глаза, ужаснувшись глубине гнева этого голоса и испугавшись его автономности. В своем гневе он совершенно не походил на голос, идущий из глубин ее сознания, а скорее напоминал незваного гостя — чужого духа, желающего вселиться в нее, как Пазузу вселился в маленькую девочку в Изгоняющем дьявола.
Не хочешь отвечать? — спросил голос Рут — он же Пазузу О'кей, может быть, этот вопрос слишком сложен. Позволь мне упростить его, Джесс: кто превратил неритмичную маленькую расслабляющую литанию Норы Кэллиген в мантру самоненависти?
Никто, кротко подумала в ответ Джесси, и, сразу поняв, что новый голос никогда не примет такого ответа, добавила: Хорошая Женушка. Это была она.
Неправда, сразу же среагировал голос Рут. В нем звучало отвращение к ее попытке скинуть с себя вину. Хорошая Женушка немного глупа, а в настоящий момент еще и испугана, но ее намерения всегда были добрыми. Намерения того, кто переиначил считалку Норы, вне всяких сомнений злые, Джесси. Неужели ты этого не видишь? Неужели ты…
— Я не вижу ничего, потому что мои глаза закрыты, произнесла Джесси дрожащим, детским голосом. Она уже почти собралась открыть их, но что-то ей подсказало, что это только ухудшит ситуацию.
Кто это был, Джесси? Кто научил тебя, что ты уродлива и никудышная? Кто выбрал для тебя в спутники жизни и Сказочные Принцы Джеральда Барлингейма вероятно за много лет до того, как вы встретились на митинге Республиканской Партии? Кто решил, что он не совсем то, что тебе нужно, но именно то, чего ты заслуживаешь?
С неимоверным усилием Джесси вымела этот голос — и, она горячо надеялась, все остальные тоже, — из своего сознания. Она снова начала мантру, на этот раз вслух.
— Раз — это мои пальчики ряд; два — мои ноги, длинные и красивые; три — мой пол; четыре — мои бедра, округлые и прекрасные; пять — мой живот, где хранится все, что я съем. — Она не помнила дословно продолжения (что, возможно, было счастьем; она всегда сильно подозревала, что Нора выучила их сама, возможно скосив глаз в один из журналов по аутотренингу, которые лежали у нее в гостиной на кофейном столике) и поэтому добавила от себя: шесть — мои груди, семь — мои плечи, восемь — моя шея…
Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и с облегчением обнаружила, что ее сердце перешло с галопа на быстрый бег.
— …девять — мой подбородок, а десять — глаза. Глаза, откройтесь!
За словами последовало действие, и спальня возвратилась к своему яркому существованию, в какой-то степени новая и — по крайней мере на мгновение — почти такая же восхитительная, какой была в первое, проведенное ею и Джеральдом здесь лето. В далеком 1979, который в свое время имел ореол фантастики, а теперь казался таким далеким.
Джесси взглянула на серые стены, высокий белый потолок с aec`~yhlh по нему солнечными зайчиками и два больших окна по обе стороны кровати. Одно, слева от нее, глядело на запад, и из него было видно крыльцо, спуск к озеру и душераздирающая голубизна водной глади. Из правого окна открывался менее романтический вид: дорога и ее серый мерседес восьми лет от роду с маленькими пятнышками ржавчины на крыльях.
Прямо напротив нее на стене висела вышитая бабочка, и Джесси со сверхъестественным отсутствием удивления вспомнила, что это был подарок от Рут на ее тридцатилетие. С кровати она не могла видеть вышитую над бабочкой красными нитками надпись: Мэри, 83. Еще один научно-фантастический год.
Невдалеке от бабочки с хромированного крюка свешивалась (и стучала, как сумасшедшая, но Джесси так ни разу и не смогла собраться с духом и указать на это мужу) глиняная пивная кружка Джеральда Альфа Гамма Ро. Ро не слишком яркая звезда в человеческой вселенной — некоторые братья-алкоголики называют ее Альфа Хвать Мотыгу — но Джеральд относился к ней с чувством извращенной гордости, всегда держал ее на крючке и выпивал из нее первую бутылку пива, когда они приезжали сюда в первый раз в начале лета, в июне. Это была своего рода церемония, которая иногда заставляла Джесси думать, еще задолго до нынешних событий, о том в своем ли она была уме, когда выходила замуж за Джеральда.
Кто-то должен был остановить все это, мрачно подумала она. Кто-то должен был, потому что посмотри, во что это вылилось.
На стуле, по другую сторону двери в ванную, Джесси видела свою щегольскую маленькую юбку-кулотт и блузу без рукавов, которые были одеты на ней в этот не по сезону теплый день; ее лифчик висел на дверной ручке, а на кровати, превратив тоненькие мягкие волоски ее бедер в золотые, расположилась яркая полоса солнечного света. Не квадрат, который мертво лежал на середине кровати в час дня, и не двухчасовой прямоугольник; это была широкая полоса, которая вскоре превратилась в узенькую ленточку. Вопреки показаниям табло электронных часов-радиоприемника, стоящих на шкафу (на нем раз за разом мигало 12:00, неустанно, как неоновая реклама бара), полоса света говорила Джесси, что сейчас было около четырех часов дня. Вскоре ленточка сползла с кровати, и Джесси увидела, как в углах комнаты и под столом начали собираться тени, а когда ленточка превратилась в струну и начала карабкаться по стене, тускнея по мере подъема, они стали выползать из своих убежищ и, словно чернильные пятна, растекаться по комнате, съедая свет по мере роста. Солнце склонялось к западу; через час, самое большее полтора, оно зайдет, а еще через сорок минут после этого стемнеет.
Многие люди ассоциируют счет до десяти с Дональдом Даком, старающимся умерить свой гнев, говорила Нора, но на самом деле qwer до десяти дает тебе шанс сбросить до ноля все твои эмоциональные счетчики… а тот, кто не сбрасывает эти самые счетчики хотя бы раз в день, будет иметь проблемы, несколько более серьезные, чем твои и мои.
Этот голос также звучал ясно — достаточно ясно, чтобы вызвать слабую, задумчивую улыбку на лице Джесси.
Я любила Нору. Я сильно ее любила.
Знала ли она, Джесси, это в свое время? Она немного удивилась тому, что не могла точно припомнить, почему она перестала посещать Нору по вторникам. По-видимому, из-за целой совокупности забот Общественный Фонд, приют для бездомных на Корт-стрит, может быть, новый библиотечный фонд — которые навалились одновременно. Во всяком случае, прекращение сеансов было лучшим выходом. Если ты не сможешь в какой-то момент провести черту, то терапия начнет продолжаться до бесконечности и в конце концов и пациент, и врач вместе поспешат на большую встречу в небеса.
Не имеет значения… давай, считай, начав с пальцев на ногах. Считай так, как она тебя учила.
Да — почему бы и нет?
Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять.
Восемь пальцев на ногах были смешно скрючены, а два больших пальца напоминали головки киянок.
Вдруг охотник выбегает.
Ноги у нее не такие длинные, ведь в ней всего пять футов и семь дюймов и тонкая талия, но Джеральд заявлял, что они ее лучшее достояние, во всяком случае по старым сексуальным меркам. Джесси всегда забавляло такое заявление, которое в его устах выглядело совершенно искренним. По непонятной причине он упускал из виду ее колени, которые были также уродливы, как выступы на створах яблоневых деревьев, и толстые основания бедер.
Прямо в зайчика стреляет.
Джесси немного приподняла голову, но ее глаза остались закрытыми. Ей не нужны были глаза, чтобы увидеть то, что она хотела; она сосуществовала с этим аксессуаром уже много лет. Расположенный между бедер треугольник красновато-желтых волос, окружающих скромную щель, обладающую неэстетичной красотой плохо зажившего шрама. Эта вещь — этот орган, который представлял собой несколько большее, чем глубокую складку плоти, окруженную мускулами — казалась ей не вполне подходящей для мифа, но, тем не менее, имела несомненный мифический статус в коллективном мужском сознании; это магическая долина, не так ли? Кораль, в котором укрощается даже самый дикий единорог?
— Мать Макри, что за чушь, — сказала Джесси чуть улыбнувшись, но так и не открыв глаза.
Однако это не чепуха, не совсем чепуха. Эта щель является объектом вожделения всех мужчин — по крайней мере, гетеросексуальных — но и, вместе с тем, часто предметом их насмешек, сомнений и ненависти. В их шутках вы не услышите этой черной злобы, но она в достаточном количестве присутствует в них самих, и иногда она вылезает наружу, сырая, как болячка: Что такое женщина? Система жизнеобеспечения манды.
Прекрати, Джесси, приказала Хорошая Женушка Барлингейм. В ее голосе слышался страх и огорчение. Прекрати немедленно.
Это, решила Джесси, чертовски хорошая идея, и возвратилась к воровскому счету до десяти. Раз — это ступни, два — это ноги, три это ее половые органы, четыре — это бедра (слишком широкие), пять — это живот (слишком толстый). Шесть — это ее груди, которые она считала основным своим достоинством. Что касается Джеральда, то Джесси подозревала, что его немного отталкивали слегка opnqbewhb`~yhe сквозь кожу на гладких изгибах вены; у девушек на вкладках в журналах такого, конечно, не было. У журнальных девушек не было также тоненьких волос, растущих вокруг сосков.
Семь — это ее слишком широкие плечи, Восемь — это шея (которая привыкла считаться хорошо выглядящий, но в последние несколько лет начавшая превращаться в цыплячью), девять — это подбородок, а десять…
Остановись на минутку! Остановись, тебе говорят! раздался злой новый голос. Что это за идиотская игра?
Джесси крепко зажмурила глаза, ужаснувшись глубине гнева этого голоса и испугавшись его автономности. В своем гневе он совершенно не походил на голос, идущий из глубин ее сознания, а скорее напоминал незваного гостя — чужого духа, желающего вселиться в нее, как Пазузу вселился в маленькую девочку в Изгоняющем дьявола.
Не хочешь отвечать? — спросил голос Рут — он же Пазузу О'кей, может быть, этот вопрос слишком сложен. Позволь мне упростить его, Джесс: кто превратил неритмичную маленькую расслабляющую литанию Норы Кэллиген в мантру самоненависти?
Никто, кротко подумала в ответ Джесси, и, сразу поняв, что новый голос никогда не примет такого ответа, добавила: Хорошая Женушка. Это была она.
Неправда, сразу же среагировал голос Рут. В нем звучало отвращение к ее попытке скинуть с себя вину. Хорошая Женушка немного глупа, а в настоящий момент еще и испугана, но ее намерения всегда были добрыми. Намерения того, кто переиначил считалку Норы, вне всяких сомнений злые, Джесси. Неужели ты этого не видишь? Неужели ты…
— Я не вижу ничего, потому что мои глаза закрыты, произнесла Джесси дрожащим, детским голосом. Она уже почти собралась открыть их, но что-то ей подсказало, что это только ухудшит ситуацию.
Кто это был, Джесси? Кто научил тебя, что ты уродлива и никудышная? Кто выбрал для тебя в спутники жизни и Сказочные Принцы Джеральда Барлингейма вероятно за много лет до того, как вы встретились на митинге Республиканской Партии? Кто решил, что он не совсем то, что тебе нужно, но именно то, чего ты заслуживаешь?
С неимоверным усилием Джесси вымела этот голос — и, она горячо надеялась, все остальные тоже, — из своего сознания. Она снова начала мантру, на этот раз вслух.
— Раз — это мои пальчики ряд; два — мои ноги, длинные и красивые; три — мой пол; четыре — мои бедра, округлые и прекрасные; пять — мой живот, где хранится все, что я съем. — Она не помнила дословно продолжения (что, возможно, было счастьем; она всегда сильно подозревала, что Нора выучила их сама, возможно скосив глаз в один из журналов по аутотренингу, которые лежали у нее в гостиной на кофейном столике) и поэтому добавила от себя: шесть — мои груди, семь — мои плечи, восемь — моя шея…
Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и с облегчением обнаружила, что ее сердце перешло с галопа на быстрый бег.
— …девять — мой подбородок, а десять — глаза. Глаза, откройтесь!
За словами последовало действие, и спальня возвратилась к своему яркому существованию, в какой-то степени новая и — по крайней мере на мгновение — почти такая же восхитительная, какой была в первое, проведенное ею и Джеральдом здесь лето. В далеком 1979, который в свое время имел ореол фантастики, а теперь казался таким далеким.
Джесси взглянула на серые стены, высокий белый потолок с aec`~yhlh по нему солнечными зайчиками и два больших окна по обе стороны кровати. Одно, слева от нее, глядело на запад, и из него было видно крыльцо, спуск к озеру и душераздирающая голубизна водной глади. Из правого окна открывался менее романтический вид: дорога и ее серый мерседес восьми лет от роду с маленькими пятнышками ржавчины на крыльях.
Прямо напротив нее на стене висела вышитая бабочка, и Джесси со сверхъестественным отсутствием удивления вспомнила, что это был подарок от Рут на ее тридцатилетие. С кровати она не могла видеть вышитую над бабочкой красными нитками надпись: Мэри, 83. Еще один научно-фантастический год.
Невдалеке от бабочки с хромированного крюка свешивалась (и стучала, как сумасшедшая, но Джесси так ни разу и не смогла собраться с духом и указать на это мужу) глиняная пивная кружка Джеральда Альфа Гамма Ро. Ро не слишком яркая звезда в человеческой вселенной — некоторые братья-алкоголики называют ее Альфа Хвать Мотыгу — но Джеральд относился к ней с чувством извращенной гордости, всегда держал ее на крючке и выпивал из нее первую бутылку пива, когда они приезжали сюда в первый раз в начале лета, в июне. Это была своего рода церемония, которая иногда заставляла Джесси думать, еще задолго до нынешних событий, о том в своем ли она была уме, когда выходила замуж за Джеральда.
Кто-то должен был остановить все это, мрачно подумала она. Кто-то должен был, потому что посмотри, во что это вылилось.
На стуле, по другую сторону двери в ванную, Джесси видела свою щегольскую маленькую юбку-кулотт и блузу без рукавов, которые были одеты на ней в этот не по сезону теплый день; ее лифчик висел на дверной ручке, а на кровати, превратив тоненькие мягкие волоски ее бедер в золотые, расположилась яркая полоса солнечного света. Не квадрат, который мертво лежал на середине кровати в час дня, и не двухчасовой прямоугольник; это была широкая полоса, которая вскоре превратилась в узенькую ленточку. Вопреки показаниям табло электронных часов-радиоприемника, стоящих на шкафу (на нем раз за разом мигало 12:00, неустанно, как неоновая реклама бара), полоса света говорила Джесси, что сейчас было около четырех часов дня. Вскоре ленточка сползла с кровати, и Джесси увидела, как в углах комнаты и под столом начали собираться тени, а когда ленточка превратилась в струну и начала карабкаться по стене, тускнея по мере подъема, они стали выползать из своих убежищ и, словно чернильные пятна, растекаться по комнате, съедая свет по мере роста. Солнце склонялось к западу; через час, самое большее полтора, оно зайдет, а еще через сорок минут после этого стемнеет.