Кинг Стивен. Команда скелетов (сборник)

   Так похоже на Бьюлу – исчезнуть в одном из ее детективных журналов, подумал Хэл Шелберн и почувствовал, как холодный озноб пробежал по его спине, а потом опоясал сердце. И тут он понял, что выстрелы раздались примерно тогда, когда обезьяна…
 
   – Хэл? – сонный голос Терри. – Ты ложишься?
   Он выплюнул зубную пасту в раковину и прополоскал рот.
   – Да, – сказал он.
   Еще раньше он убрал обезьяну в свой чемодан и запер его. Дня через два-три они улетят назад в Техас. Но еще прежде он навсегда избавится от этой чертовой штуки.
   Уж как-нибудь.
   – Сегодня днем ты был очень крут с Деннисом, – сказала Терри в темноте.
   – Мне кажется, Деннису уже давно требуется, чтобы кто-то обходился с ним круто. Он разболтался. Я не хочу, чтобы он испортился.
   – Психологически, избиение мальчика не самый хороший…
   – Я его не избивал, Терри… побойся Бога!
   – …способ утвердить родительский авторитет…
   – Избавь меня от дерьма дискуссионных групп, – сердито сказал Хэл.
   – Я вижу, ты не желаешь этого обсуждать. – Голос у нее был ледяной.
   – И еще я ему сказал, чтобы он убрал наркотики из дома.
   – Да? – Теперь ее голос стал тревожным. – Как он это воспринял? Что он сказал?
   – Послушай, Терри! Что он мог сказать? «Вы уволены»?
   – Хэл, да что с тобой? Так не похоже на тебя! Что случилось?
   – Ничего, – ответил он, думая об обезьяне, запертой в его чемодане. Услышит он, если она начнет лязгать тарелками? Да, безусловно. Приглушенные, но различимые звуки. Налязгивать гибель, как тогда на Бьюлу, и на Джонни Маккейба, и на Дейзи, собаку дяди Уилла. Блям-блям-блям, это ты, Хэл? – Я переутомился.
   – Надеюсь, что и только. Потому что такой ты мне не нравишься.
   – Да? – И слова вырвались у него, прежде чем он успел их удержать. Но хотел ли он их удерживать? – Так проглоти таблетку, и все снова станет тип-топ.
   Он услышал, как она судорожно втянула воздух и прерывисто выдохнула. И заплакала. Он мог бы ее утешить (вероятно), но утешать у него не осталось сил. Слишком велик был ужас. Станет легче, когда он избавится от обезьяны, избавится навсегда. Дай Господи, чтобы навсегда.
 
   Второй раз обезьяну нашел Билл.
   Примерно через полтора года после того, как Бьюла Маккаффери умерла на месте происшествия. Было лето. Хэл как раз простился с детским садом.
   Он вернулся домой, наигравшись, и его мать крикнула:
   – Вымойте ваши руки, сеньор, грязный, как свиийнья.
   Хэл символично ополоснул руки холодной водой и припечатал грязными пятнами ручное полотенце.
   – Где Билл?
   – Наверху. Скажи, чтобы он убрал свою половину комнаты. Настоящий хлев.
   Хэл, которому нравилось быть вестником неприятных распоряжений в подобных делах, взлетел по лестнице. Билл сидел на полу. Дверца, ведущая в чулан, была распахнута. В руках он держал обезьяну.
   – Она поломана, – выпалил Хэл.
   Ему стало страшно, хотя он почти забыл, как вернулся из ванной в ту ночь, а обезьяна внезапно забряцала тарелками. Примерно через неделю ему приснился страшный сон про обезьяну и Бьюлу – что именно ему снилось, он не помнил, но он проснулся с воплем и подумал, что мягко прижимается к его груди обезьяна, что он откроет глаза и увидит, как она ухмыляется ему сверху вниз. Но конечно, это была просто подушка, которую он стиснул от ужаса. Вошла мама, чтобы успокоить его глотком воды и двумя мучнисто-оранжевыми детскими аспиринками, транквилизаторами нежных младенческих лет. Она думала, что кошмар вызвала смерть Бьюлы. И не ошиблась, хотя было все совсем не так, как она полагала.
   Все это он успел почти совсем забыть, но обезьяна продолжала внушать ему страх. Особенно ее тарелки. И зубы.
   – Да знаю я, – сказал Билл и отшвырнул обезьяну. – Ни на что не годится.
   Обезьяна упала на кровать Билла, уставилась в потолок, держа тарелки наготове.
   – Пошли к Тедди за эскимо? – предложил Билл.
   – Я мои карманные уже потратил, – сказал Хэл. – А мама велела, чтобы ты убрал свою половину комнаты.
   – Потом уберу, – сказал Билл. – И дам тебе взаймы пять центов, если хочешь. – Билл бывал не прочь ожечь Хэла веревкой по ногам, повалить его или отвесить ему оплеуху без видимой причины, но по большей части он был что надо.
   – Пошли! – сказал Хэл с благодарностью. – Я только сперва уберу обезьяну в чулан, ладно?
   – Не-а, – сказал Билл вскакивая. – Идем-идем-идем.
   И Хэл пошел. Настроение у Билла менялось быстро, и замешкайся он с обезьяной, так мог бы лишиться фруктового эскимо. Они пошли к Тедди и купили не просто какое-то там эскимо, а самое редкое, черничное. Потом отправились на игровую площадку, где какие-то ребята как раз прицелились устроить бейсбольный матч. Хэл был еще слишком маленьким, чтобы участвовать в игре, но он уселся в уголке, лизал свое черничное эскимо и гонялся за мячом, если он вылетал за линию – старшие ребята называли это «китайской пробежкой». Домой они добрались уже в сумерки, и мама отшлепала Хэла за грязные пятна на ручном полотенце, и отшлепала Билла за то, что он не прибрал свою половину комнаты, а после ужина они смотрели телик, и за всем за этим Хэл совсем забыл про обезьяну. Каким-то образом она забралась на полку Билла и стояла рядом с фотографией Билла Бойда, которую тот надписал для Билла. И там она простояла почти два года.
   К этому времени Хэлу исполнилось семь, приходящие няни превратились в перевод денег, и миссис Шелберн каждое утро распоряжалась перед уходом: «Билл, присматривай за братом».
   Однако в тот день Биллу пришлось остаться в школе после уроков, и Хэл пошел домой один, останавливаясь на каждом перекрестке и, прежде чем перейти улицу, убеждаясь, что ни справа, ни слева не видно ни единой машины. А тогда бросался через мостовую, вжимая голову в плечи, точно пехотинец, пересекающий ничейную полосу. Достал ключ из-под коврика, отпер дверь и тут же направился к холодильнику налить себе стакан молока. Он достал бутылку, но тут же она выскользнула из его пальцев и разбилась об пол – осколки так и брызнули во все стороны.
   Блям-блям-блям-блям, донеслось сверху из их комнаты. Блям-блям-блям, приветик, Хэл! Добро пожаловать домой. И кстати, Хэл, это ты? Это ты на этот раз? И тебя найдут мертвым на месте происшествия?
 
   Он застыл там, глядя на бутылочные осколки, на молочную лужу, полный ужаса, который не мог ни назвать, ни понять. Просто ужас этот сочился из всех его пор.
   Он повернулся и кинулся по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке Билла и словно бы смотрела на него в упор. Фотографию с автографом Билла Бойда обезьяна сбросила лицом вниз на кровать Билла. Обезьяна раскачивалась, ухмылялась и стукала тарелки друг о друга. Хэл медленно подходил к ней, против воли, но не в силах остановиться. Тарелки рывком раздвигались, лязгали, снова раздвигались. Подойдя ближе, он услышал, как урчит механизм в обезьяньем нутре.
   Внезапно с воплем отвращения и ужаса он смахнул ее с полки, как смахивают жука. Она ударилась о подушку Билла и свалилась на пол, тарелки бряцали блям-блям-блям, губы размыкались и смыкались, а она лежала на спине в позднеапрельском солнечном луче.
   Хэл наподдал ей носком ботинка, наподдал со всей мочи, и теперь у него вырвался вопль ярости. Заводная обезьяна пролетела через весь пол, ударилась о стену и осталась лежать неподвижно. Хэл уставился на нее, сжимая кулаки; сердце у него бешено колотилось. Она в ответ лукаво ухмыльнулась ему. В одном стеклянном глазу пылающей точкой отражалось солнце. Пинай меня сколько хочешь, словно говорила она ему, я же всего шестереночки, да колесики, да парочка истершихся рычажков, так пинай меня сколько вздумается, я же не настоящая, а просто смешная заводная обезьянка – вот и все, что я такое, а кто умер? На вертолетном заводе произошел взрыв! Что это взмывает в небо точно большой шар из чертова кегельбана – весь в крови и с глазами там, где положено быть ямкам для пальцев? Это голова твоей матери, Хэл? Ух ты! Здорово прокатилась голова твоей матери! А там на углу Брук-стрит! Смотри, смотри, приятель! Машина мчалась слишком быстро! Водитель был пьян! И одним Биллом в мире меньше! Ты расслышал, как хрустнуло, когда колесо прокатилось через его череп и мозг прыснул у него из ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я ж не знаю, не могу знать, все, что я знаю, это как греметь тарелками блям-блям-блям и кто умер на месте происшествия, Хэл? Твоя мать? Твой брат? Или ты, Хэл? Или ты?
   Он снова ринулся к ней, чтобы раздавить, растоптать, прыгать на ней, пока колесики и шестереночки не разлетятся во все стороны, а эти жуткие стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он был уже перед ней, ее тарелки вновь сошлись в очень тихом блям… когда какая-то пружина внутри подтолкнула последний зубчик… и стенки его сердца, как легкий шепот, будто пронизала ледяная игла, пригвоздив его, охладив его ярость, вновь оставив его на жертву тошнотному ужасу. А обезьяна словно бы знала – такой злорадной была ее ухмылка.
   Он подобрал ее, защемив одно плечо между большим и указательным пальцами правой руки, искривив рот от омерзения, будто держал труп. Ее вытертый искусственный мех, касавшийся его кожи, казался лихорадочно горячим. Он кое-как открыл крохотную дверцу чулана и зажег электрическую лампочку. Обезьяна ухмылялась ему, пока он пробирался по всей длине чердака между ящиками, нагроможденными на другие ящики, мимо томов навигационного руководства и альбомов с фотографиями, от которых пахло старыми химикалиями, мимо сувениров и старой одежды, и Хэл думал: «Если она начнет брякать тарелками прямо сейчас и задвигается у меня в руке, я закричу, а если я закричу, она будет не только ухмыляться, она начнет хохотать, хохотать надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня тут: я буду пускать слюни и хохотать будто сумасшедший, я буду сумасшедшим, ну, пожалуйста, Боженька, пожалуйста, добрый Иисус, пусть я не стану сумасшедшим…»
   Он добрался до дальнего конца, негнущимися пальцами раздвинул две картонки, опрокинув одну, и запихнул обезьяну назад в картонку «Ролстон-Пурина» в самом дальнем углу. А она уютно прислонилась к картону, будто наконец добралась домой. Тарелки держала наготове и ухмылялась своей обезьяньей ухмылкой, будто все равно в дураках остался Хэл. А он начал пробираться назад, потея, то совсем горячий, то ледяной – огонь и лед, и ждал, чтобы забряцали тарелки, а когда они забряцают, обезьяна выпрыгнет из картонки и побежит за ним, точно жук: механизм жужжит, тарелки грохочут и…
   …и ничего этого не случилось. Он повернул выключатель, захлопнул дверцу кроличьей норы и прислонился к ней, тяжело дыша. В конце концов ему немного полегчало. Он спустился по лестнице на подгибающихся ногах, достал пустой пакет и начал аккуратно подбирать острые осколки, зазубренные осколки молочной бутылки, все время думая, что вот сейчас он порежется и истечет кровью до смерти – если это подразумевали бряцающие тарелки. Но и этого не случилось. Он достал тряпку, вытер разлитое молоко и сел ждать, вернутся ли домой его мать и брат.
   Первой пришла мама и сразу спросила:
   – А где Билл?
   Тихим, бесцветным голосом, уже полностью уверенный, что Билл умер на месте происшествия, Хэл начал объяснять про собрание школьного театрального кружка, прекрасно понимая, что даже с самого долгого собрания Билл должен был вернуться домой полчаса назад.
   Мама посмотрела на него очень внимательно, уже спросила, что с ним, но тут дверь открылась и вошел Билл… только это был совсем не Билл, ну, совсем. Это был Билл-призрак, бледный и безмолвный.
   – Что с тобой? – воскликнула миссис Шелберн. – Билл, что с тобой?
   Билл заплакал и сквозь слезы рассказал им. Машина, сказал он. Они с его другом Чарли Силверменом пошли домой вместе после собрания, а из-за угла Брук-стрит вдруг вылетела машина на огромной скорости, и Чарли застыл на месте, Билл дернул Чарли за руку, но не удержал ее, а машина…
   Билл почти задохнулся в громких судорожных рыданиях, и мама обняла его, прижала к себе, стала укачивать, а Хэл посмотрел наружу на крыльцо и увидел, что там стоят два полицейских. А у тротуара стояла патрульная машина, в которой они привезли Билла домой. Тут он и сам заплакал… но его слезы были слезами облегчения.
   Теперь настала очередь Билла мучиться кошмарами – снами, в которых Чарли Силвермен умирал снова и снова, вырванный из своих ковбойских сапог, брошенный на проржавелый капот «хадсон-хорнета», которым управлял алкоголик. Голова Чарли Силвермена и ветровое стекло «хадсона» столкнулись с силой взрыва и разбились вдребезги. Пьяный водитель, владелец кондитерской в Милфорде, перенес сердечный припадок почти сразу, как его задержали (возможно, причиной были обрывки мозга Чарли Силвермена, засыхавшие на его брюках), и на суде его адвокат весьма успешно использовал тему: «Этот человек уже достаточно наказан». Алкоголику дали шестьдесят дней (условно) и лишили привилегии управлять транспортными средствами с мотором в штате Коннектикут в течение пяти лет… примерно такой же срок Билла Шелберна мучили кошмары. Обезьяна была снова спрятана в чулане. Билл даже не заметил, что она исчезла с его полки… или если все-таки заметил, то ничего не сказал.
   Некоторое время Хэл чувствовал себя в безопасности. Он даже начал снова забывать про обезьяну, верить, что это был просто страшный сон. Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она снова стояла на его полке, разведя тарелки, ухмыляясь ему.
   Он подошел к ней медленно, словно бы вовне самого себя; казалось, при виде обезьяны его собственное тело превратилось в заводную игрушку. Он увидел, как его рука протянулась и взяла ее с полки. Почувствовал, как искусственный мех промялся под его пальцами, но ощущение было каким-то приглушенным, просто нажимом – словно его накачали новокаином. Он слышал свое дыхание, частое, сухое, будто на ветру шелестела солома.
   Он перевернул ее, ухватил ключ… Много лет спустя он думал, что именно в таком наркотическом одурении человек прижимает шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане к закрытому подрагивающему веку и спускает курок.
   Нет, не надо… оставь ее выбрось ее не трогай ее…
   Он повернул ключ и в тишине услышал идеально ровное пощелкивание завода. Когда он отпустил ключ, обезьяна начала брякать тарелкой о тарелку, а он чувствовал, как дергается ее туловище – изогнется и дерг, изогнется и дерг, – будто она была живой, она и была живой, извиваясь в его пальцах точно какой-то омерзительный пигмей, и вибрации, которые он ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, не были вращением колесиков, а ударами ее сердца.
   Со стоном Хэл выронил обезьяну, попятился, впиваясь ногтями в кожу под глазами, зажимая ладонями рот. Он споткнулся обо что-то и с трудом удержался на ногах (не то бы он очутился на полу рядом с ней и его выпученные голубые глаза уставились бы в ее стеклянные карие). Кое-как он добрался до двери, вышел спиной вперед, захлопнул ее, прислонился к ней. Внезапно он кинулся в ванную, и его стошнило.
   Рассказать им пришла миссис Стаки с вертолетного завода и оставалась с ними две бесконечные ночи, пока из Мэна не приехала тетя Ида. Их мать умерла днем от инсульта. Стояла у бачка с охлажденной водой, держа в руке полный стаканчик, и вдруг упала как подстреленная, все еще держа бумажный стаканчик. Другой рукой она попыталась уцепиться за бачок и увлекла в своем падении большую стеклянную бутылку «Польской воды». Она разбилась… но заводской врач, который тут же прибежал, позже говорил, что, по его мнению, миссис Шелберн умерла еще до того, как вода просочилась сквозь ее платье и белье и смочила ее кожу. Мальчикам ничего этого не рассказывали, но Хэл все равно знал. В долгие ночи после смерти матери это снова и снова снилось ему. «Тебе все еще трудно заснуть, братик?» – спросил его Билл, и Хэл решил, что Билл, наверное, думает, что он мечется на постели и видит страшные сны, потому что их мать умерла так внезапно, и это было верно… но только отчасти верно. Еще была вина – неумолимое смертоносное сознание, что он убил свою мать, заведя обезьяну, когда в тот солнечный день вернулся из школы.
 
   Когда Хэл наконец заснул, сон его, видимо, был очень глубоким. Когда он проснулся, время приближалось к полудню. Пит сидел по-турецки в кресле у противоположной стены, методично поедая апельсин, дольку за долькой, и следя по телевизору за каким-то матчем.
   Хэл скинул ноги на пол с ощущением, что кто-то уложил его спать ударом кулака… а потом вторым ударом вышиб в явь. В висках у него стучало.
   – Пит, а где мама?
   Пит оглянулся.
   – Они с Деннисом пошли по магазинам. Я сказал, что посижу с тобой. Пап, а ты всегда разговариваешь во сне?
   Хэл посмотрел на сына с опаской.
   – Нет. А что я такого сказал?
   – Ничего нельзя было разобрать. Я даже испугался немножко.
   – Ну, сейчас я опять в своем уме, – сказал Хэл и умудрился чуть улыбнуться. Пит расплылся в ответной улыбке, и Хэл вновь испытал прилив простой отцовской любви, ясной, сильной, ничем не осложненной. И спросил себя, почему он всегда чувствует себя с Питом так хорошо, чувствует, что понимает Пита, может ему помочь, и почему Деннис кажется окном, слишком темным, чтобы было можно заглянуть внутрь, загадочным в своих поступках и привычках – мальчиком, которого ему не дано понять, потому что сам он таким мальчиком не был никогда. Слишком уж легко сослаться на то, что переезд из Калифорнии изменил Денниса, или что…
   Его мысли оборвались. Обезьяна! Обезьяна сидит на подоконнике, разведя тарелки. Хэл почувствовал, как у него оборвалось сердце, замерло и вдруг заколотилось. В глазах у него помутилось, и без того тяжелая голова словно раскололась от боли.
   Она выбралась из чемодана и теперь стояла на подоконнике, ухмылялась ему. Думал, ты избавился от меня, а? Но ты и прежде так думал, а?
   Да, подумал он с тошнотным ужасом. Да.
   – Пит, ты вынул обезьяну из моего чемодана? – спросил он, уже зная ответ. Ведь чемодан он запер, а ключ спрятал в карман пальто.
   Пит взглянул на обезьяну, и по его лицу скользнуло выражение… тревоги, подумал Хэл.
   – Нет, – сказал Пит. – Ее туда посадила мама.
   – Мама?
   – Ну да. Забрала ее у тебя. И засмеялась.
   – Забрала у меня? О чем ты говоришь?
   – Ты забрал ее к себе в кровать. Я зубы чистил, а Деннис увидел. Он тоже смеялся. Сказал, что ты спишь будто сосунок с мишкой. Плюшевым.
   Хэл посмотрел на обезьяну. Во рту у него так пересохло, что он не мог сглотнуть. Она была с ним в кровати? В кро-ва-ти?! Этот гадостный мех прижимался к его щеке, а может быть и к губам! Эти злобные глазки глядели на его спящее лицо, а ухмыляющиеся зубы были совсем рядом с его горлом! Впивались ему в горло?! О Господи!
   Он резко отвернулся и подошел к стенному шкафу. Чемодан стоял там. Все так же запертый. И ключ лежал в кармане его пальто.
   Позади него раздался щелчок, и телевизор смолк. Хэл медленно отошел от шкафа. Пит смотрел на него очень серьезно.
   – Папа, мне эта обезьяна не нравится, – сказал он еле слышным шепотом.
   – И мне тоже, – сказал Хэл.
   Пит посмотрел на него пристально, проверяя, не пошутил ли он. И увидел, что нет. Он подошел к отцу и крепко его обнял. Хэл почувствовал, что мальчик весь дрожит.
   И тут Пит зашептал ему на ухо, очень торопливо, словно опасаясь, что у него не хватит духа сказать это еще раз… или что его услышит обезьяна.
   – Она как будто смотрит прямо на тебя. Где бы ты ни был в комнате, она смотрит на тебя. И если уйдешь в другую комнату, она смотрит на тебя сквозь стену. У меня такое чувство, будто… будто я ей для чего-то нужен.
   Пит затрясся. Хэл обнял его покрепче.
   – Будто она хочет, чтобы ты ее завел, – сказал Хэл.
   Пит отчаянно закивал.
   – Она ведь на самом деле не сломана, верно, пап?
   – Иногда сломана, – сказал Хэл, глядя на обезьяну через плечо сына. – Но иногда она заводится.
   – Меня все время тянуло пойти и завести ее. Было так тихо, и я думал: нельзя, она разбудит папу, но меня все равно тянуло, и я пошел туда и я… я дотронулся до нее, и мне стало так противно… но и понравилось… а она будто говорила: «Заведи меня, Пит, и мы поиграем, твой папа не проснется, он вообще больше не проснется, заведи меня… заведи меня»…
   Внезапно мальчик заплакал.
   – Она плохая, я знаю, она плохая. Какая-то скверная. Нельзя ее выбросить, пап? Ну пожалуйста!
   Обезьяна ухмыльнулась Хэлу своей нескончаемой ухмылкой. Он ощущал слезы Пита, которые разгораживали их. Позднее утреннее солнце пускало зайчиков от медных тарелок в обезьяньих лапах на простой беленый потолок номера в мотеле.
   – Когда мама с Деннисом должны вернуться, Пит? Она сказала?
   – К часу. – Мальчик вытер покрасневшие глаза рукавом рубашки, смущаясь своих слез и упорно отводя глаза от обезьяны. – Я включил телик, – шепнул он. – Громко-громко.
   – И правильно сделал, Пит.
   «Как это произошло бы? – думал Хэл. – Инфаркт? Эмболия, как у моей матери? Как? Хотя какое это имеет значение, так ведь?»
   И следом другая, холодящая мысль: «Избавиться от нее, говорит он. Выбросить. Но можно ли от нее избавиться? Хоть когда-нибудь?»
   Обезьяна ухмылялась ему язвительно, разведя тарелки на фут. Она внезапно ожила ночью, когда умерла тетя Ида, вдруг подумалось ему. И последний звук, который та услышала, были приглушенные блям-блям-блям тарелок, которыми обезьяна хлопала в черноте чердака, а ветер свистел в водостоке…
   – Может, не так уж бессмысленно, – медленно сказал Хэл сыну. – Сбегай-ка за своей авиасумкой, Пит.
   Пит растерянно посмотрел на него.
   – А что мы будем делать?
   Может, от нее можно избавиться, может, навсегда или на какой-то срок… долгий срок или короткий. Может, она будет возвращаться, и возвращаться, и все тут… но, может, я… мы сумеем распроститься с ней надолго. На этот раз ей на возвращение потребовалось двадцать лет. Ей потребовалось двадцать лет, чтобы выбраться из колодца…
   – Поедем прокатиться, – сказал Хэл. Он был спокоен, только внутри словно бы налился тяжестью. Даже глазные яблоки, казалось, набрали веса. – Но сначала сходи с авиасумкой в конец автостоянки и отыщи там пару-другую камней побольше. Положи их в сумку и принеси сумку мне. Понимаешь?
   Глаза Пита ответили «да».
   – Хорошо, папа.
   Хэл посмотрел на часы. Почти четверть первого.
   – Пошевеливайся. Я хочу уехать, пока мама не вернулась.
   – А куда мы едем?
   – В дом дяди Уилла и тети Иды, – сказал Хэл. – В старый родной дом.
 
   Хэл вошел в ванную, заглянул за унитаз и извлек щетку-ерш. С ней он вернулся к окну и встал там, держа ее в руке, точно уцененный магический жезл. Он следил, как Пит в суконной курточке шел через автостоянку с сумкой, на которой белые буквы, маршируя по голубому фону, провозглашали название авиакомпании «ДЕЛЬТА». В верхнем углу окна жужжала муха, медлительная и отупевшая на исходе теплых дней. Хэл прекрасно понимал, как она себя чувствует.
   Он следил, как Пит подобрал три увесистых камня и пошел назад через стоянку. Из-за угла мотеля выскочила машина – на большой скорости, слишком большой, и не думая, подчиняясь рефлексу, как хороший вратарь в броске, Хэл резко опустил руку со щеткой, точно каратист, наносящий удар ребром ладони… Рука замерла.
   Тарелки беззвучно уперлись в нее с обеих сторон, и Хэл ощутил в воздухе что-то… Что-то вроде ярости.
   Взвизгнули тормоза машины. Пит отскочил, человек за рулем махнул ему – раздраженно, будто виноват был Пит. И мальчик припустил через стоянку так быстро, что воротник куртки заколыхался. Затем он скрылся в задней двери мотеля.
   По груди Хэла струился пот; он ощущал его капли у себя на лбу, точно маслянистую изморось. Тарелки холодно вжимались в его руку, и она немела.
   «Валяй, – думал он угрюмо. – Валяй, я так хоть весь день простою. До скончания века, если понадобится».
   Тарелки разошлись и застыли в неподвижности. Хэл услышал легкий щелчок во внутренностях обезьяны. Он приподнял щетку и осмотрел ее. Кое-где щетинки почернели, словно их опалили.
   Муха билась о стекло и жужжала, стремясь к холодному солнечному свету, казавшемуся таким близким.
   В комнату влетел Пит, часто дыша, разрумянившийся.
   – Пап, я нашел три отличных! Пап, я… – Он запнулся. – Папа, тебе нехорошо?
   – Наоборот, – сказал Хэл. – Давай-ка сумку.
   Хэл ногой подтащил стол к окну от дивана и поставил на него сумку. Она оказалась чуть ниже подоконника. Потом открыл ее – точно раздвинул губы в оскале. Он увидел, как на дне заискрились камни, которые нашел Пит. Щеткой для чистки унитаза он зацепил обезьяну и дернул. Она закачалась, а потом упала в сумку. Раздалось чуть слышное дзинь! Одна из тарелок задела камень.
   – Пап? Папа? – Голос Пита казался испуганным. Хэл оглянулся на него. Что-то было не так. Что-то изменилось. Но что?
   Тут он проследил, куда смотрит Пит, и понял. Жужжание мухи смолкло. Она лежала на подоконнике мертвая.