Страница:
— Все это для отвода глаз, — пробормотал Бобби вслух, вытащил руки из-под подушки, скрестил их в запястьях, помотал кистями. По лунному пятну у него на груди пролетела голубка.
Бобби улыбнулся, закрыл глаза и уснул.
Читать спортивные заметки было интересно (Мори Уиллс давал жару), статьи — не так, а персональные колонки совсем занудно — длинные, скучные, полные выражений вроде “фискальная ответственность” и “экономические индикаторы рецессионного характера”. И все-таки Бобби был готов их читать. В конце-то концов он выполняет свою работу, зарабатывает наличные а любая работа по большей части занудна — хотя бы часть времени. “Приходится работать за твои хлопья к завтраку”, — иногда говорила мама, когда мистер Бидермен задерживал ее допоздна. Бобби гордился, что способен произнести без запинки фразы вроде “экономические индикаторы рецессионного характера”. К тому же другую работу — тайную работу — он получил из-за чокнутой уверенности Теда, что за ним охотятся какие-то люди, и Бобби было бы не по себе брать деньги только за нее: он бы чувствовал, будто надувает Теда, хотя Тед сам все придумал.
Но все равно, чокнутая или нет, а это была его работа, и он начал выполнять ее по воскресеньям днем. Бобби обходил квартал, когда его мама ложилась вздремнуть, высматривая низких людей в желтых плащах или их признаки. Он видел много интересного: на Колония-стрит женщина из-за чего-то скандалила с мужем — они стояли нос к носу, будто Красавчик Джордж и Сноп Колхаун перед началом схватки; малыш бил по пистонам закоптившимся камнем; на углу Коммонвелф и Броуд перед “Любой бакалеей” Спайсера мальчишка с девчонкой впились друг другу в губы; и еще фургончик с заманчивой надписью “НЯМ-НЯМ ВАМ И ВАМ”. Но он не видел ни желтых плащей, ни объявлений на столбах о пропавших кошках и собаках, и ни единого хвоста от воздушного змея не свисало ни с единого провода.
Он зашел к Спайсеру купить жвачку за цент и зыркнул глазом по доске объявлений, добрую половину которой занимали фото кандидаток на мисс Рейнголд этого года. Он увидел две карточки о продаже машин, но обе были прикноплены нормально. Еще одна с “ПРОДАЮ МОЙ БАССЕЙН ПРИ ДОМЕ, В ХОРОШЕМ СОСТОЯНИИ, В САМЫЙ РАЗ ДЛЯ ВАШИХ РЕБЯТИШЕК” была прикноплена криво, но Бобби решил, что криво не в счет.
На Эшер-авеню он увидел тот еще “бьюик”, припаркованный у пожарного крана, но цвет был бутылочно-зеленый, и Бобби не счел его броским и аляповатым, несмотря на иллюминаторчики по сторонам капота и решетку радиатора, смахивавшую на насмешливо ощеренный рот хромовой зубатки.
В понедельник он продолжал высматривать низких людей по дороге в школу и из школы. Он ничего не увидел.., но Кэрол Гербер, которая шла с ним и с Эс-Джеем, увидела, как он поглядывает по сторонам. Его мать была права: Кэрол все замечала.
— Коммунистические агенты охотятся за планами? — спросила она.
— А?
— Ты все время смотришь то вправо, то влево и оглядываешься.
Бобби взвесил, не рассказать ли им, для чего его нанял Тед, потом решил, что не стоит. Стоило бы, если бы он верил, что действительно можно что-то увидеть — три пары глаз надежней одной, а уж зоркие гляделки Кэрол тем более, — но он не верил. Кэрол и Салл-Джон знали, что он нанялся читать Теду каждый день, и тут ничего такого не было. Вот и хватит. Если рассказать им о низких мужчинах, получится, что он смеется над Тедом, а это уже предательство.
— Коммунистические агенты? — спросил Салл, оглядываясь, и опять испустил “кхе-кхе-кхе” (любимый свой звук). Потом зашатался, выронил невидимый автомат и ухватился за грудь. — Они меня уложили! Навылет! Бегите без меня! Передайте мой привет Розе!
— Передам толстой заднице моей тетки, — сказала Кэрол и ткнула его локтем.
— Гляжу, нет ли где ребят из Габа, только и всего, — сказал Бобби.
Звучало правдоподобно. Ребята из школы Сент-Габриеля всегда цеплялись к ребятам их школы по дороге туда — проносились мимо на своих великах, вопили, что ребята у них слюнтяи, а девочки “дают”.., а это, Бобби был почти уверен, значило целоваться с языком и позволять ребятам трогать их за сиськи.
— Да нет, для этих шибздиков еще рано, — сказал Салл-Джон. — Сейчас они еще дома, надевают свои крестики и зачесывают лохмы назад на манер Бобби Райдела.
— Не ругайся, — сказала Кэрол и снова ткнула его локтем. Салл-Джон оскорбился.
— Кто ругается? Я не ругался.
— Ругался.
— Нет же, Кэрол.
— Да.
— Нет, сэр!
— Да, сэр! Ты сказал “шибздики”.
— Это не ругательство. Шибздики — это такие хомячки! — Эс-Джей посмотрел на Бобби в поисках помощи, но Бобби смотрел на “кадиллак”, который медленно ехал по Эшер-авеню. Он был большой и вроде бы немножко броский. Так ведь “кадиллаки” же все броские! А у этого солидный светло-коричневый цвет, и он не показался ему низким. Да и за рулем сидела женщина.
— Ах так? Покажи мне картинку шибздика в энциклопедии, и, может, я тебе поверю.
— Надо бы дать тебе в глаз, — ласково сказал Салл. — Показать тебе, кто главный. Мой — Тарзан, твой — Джейн.
— Мой — Кэрол, твой — балбес. Держи. — Кэрол сунула в руки Эс-Джею три книги — “Арифметику”, “Приключения в правописании” и “Домик в прерии”. — Понесешь мои книги, потому что выругался.
Салл-Джон оскорбился еще больше.
— А почему я должен таскать твои дурацкие книги, хоть бы я и выругался? И чего не было, того не было.
— А это тебе эпитет, — сказала Кэрол.
— Чего-чего?
— Наказание за нехороший поступок. Если ты выругаешься или соврешь, на тебя накладывают эпитет. Мне сказал мальчик из Габа. Его зовут Уилли.
— Держись от них подальше, — сказал Бобби. — Они все подлюги.
В этом он убедился на опыте.
Сразу, как кончились рождественские каникулы, трое габцев погнались за ним по Броуд-стрит, грозя его отколошматить, потому что он “не так на них посмотрел”. И отколошматили бы, Бобби не сомневался, но только тот, который был впереди, поскользнулся и упал на колени, а остальные двое споткнулись об него, так что у Бобби как раз хватило времени проскочить в большую входную дверь № 149 и запереть ее за собой. Габцы еще некоторое время покрутились там, а потом ушли, обещав Бобби “поговорить с ним попозже”.
— Они не все хулиганы, некоторые вполне ничего, — сказала Кэрол, посмотрела на Салл-Джона, который нес ее книги, и спрятала улыбку в ладошке. Эс-Джея можно заставить сделать что угодно: надо только говорить быстро и уверенно. Было бы приятней заставить Бобби нести ее книги. Только ничего не вышло бы, если бы он сам не вызвался. Может, он так и сделает. Она была оптимисткой. А пока было приятно идти между ними в утреннем солнечном свете. Она покосилась на Бобби, но он смотрел на “классики”, начерченные на тротуаре. Он такой милый и сам этого не знает. Пожалуй, это-то и было самым милым.
На переменке Кэрол говорила, как в июле проведет неделю на ферме у тети Коры и дяди Рея в Пенсильвании. Эс-Джей без конца распространялся про неделю в лагере, которую выиграл: как он будет стрелять из лука и кататься на каноэ каждый-каждый день. Бобби в свою очередь рассказал им про великого Мори Уиллса, который вот-вот поставит в бейсболе рекорд, который продержится до самой их смерти.
Его мама все больше уходила в свои мысли, подскакивала всякий раз, когда звонил телефон, а потом бежала схватить трубку, засиживалась до конца вечерних новостей (а иногда, казалось Бобби, и до конца фильма для полуночников) и ничего не ела, только ковыряла в тарелке. Иногда она вела долгие напряженные разговоры по телефону, повернувшись спиной и понизив голос (как будто Бобби стал бы подслушивать ее разговоры!). А иногда подходила к телефону, начинала набирать номер, потом бросала трубку на рычаг и возвращалась на диван.
Как-то раз Бобби спросил ее, может, она забыла номер, который набирала. “Похоже, я много чего забыла, — пробормотала она, а потом добавила:
— Держи свой нос при себе, Бобби-бой”.
Он бы мог заметить побольше и встревожиться еще сильнее — она совсем исхудала и опять принялась курить после двухлетнего перерыва, — если бы его время и мысли не были заняты всяким другим. Лучше всего была взрослая библиотечная карточка, которая каждый раз, когда он ею пользовался, казалась ему все более замечательным подарком, просто вдохновенным подарком. Бобби чувствовал, что во взрослом отделе одних только научно-фантастических романов, которые он хотел бы прочесть, был целый миллиард. Взять хоть Айзека Азимова. Под именем Пола Френча мистер Азимов писал научно-фантастические романы для ребят про космолетчика Лаки Старра, очень даже хорошие. Но под собственной фамилией он писал другие романы еще лучше. По меньшей мере три из них были про роботов. Бобби любил роботов, и, по его мнению, Робби, робот в “Запретной планете”, был, может, самым замечательным из киногероев всех времен, ну, просто супердерьмовый. А роботы мистера Азимова уступали ему совсем мало. Бобби думал, что наступающее лето будет проводить с ними. (Салл называл этого великого писателя Айзек-Шибздик, ну да конечно, Салл в книгах почти не бум-бум.) По дороге в школу и из школы он высматривал людей в желтых плащах или их признаки и делал то же самое по дороге в библиотеку после школы. Школа и библиотека были в разных направлениях, и Бобби чувствовал, что осматривает заметную часть Харвича. Конечно, он не думал, что действительно может повстречать низких людей. После ужина в долго не гаснущем вечернем свете он читал Теду газету — либо на крыльце, либо у Теда на кухне. Тед последовал совету Лиз Гарфилд и обзавелся вентилятором, а маме Бобби словно бы больше не требовалось, чтобы Бобби читал мистеру “Бреттигену” обязательно на крыльце. Отчасти потому, что ее мысли все больше были поглощены собственными взрослыми делами, чувствовал Бобби, но, может, она, кроме того, научилась немножко доверять Теду. Не то чтобы “доверять” значило бы, что он начал ей нравиться. Но такое доверие далось нелегко.
Как-то вечером они на диване смотрели “Уайэтта Эрпа”, и мать обернулась к Бобби почти злобно и спросила:
— Он к тебе прикасается?
Бобби понял, о чем она спрашивает, но не понял, почему она вся напряглась.
— Да, конечно, — сказал он. — Иногда похлопывает по спине, а один раз, когда я читал ему газету и три раза подряд переврал длиннющее слово, он меня щелкнул по лбу, но он меня не треплет, ничего такого. По-моему, у него сил не хватит. А что?
— Не важно, — сказала она. — Он, пожалуй, ничего. Витает, конечно, в облаках, но вроде бы не… — Она умолкла, глядя, как дым ее сигареты завивается в воздухе гостиной. Он поднимался от тлеющего кончика светло-серой ленточкой и рассеивался, и Бобби вспомнилось, как персонажи в “Кольце вокруг Солнца” мистера Саймака следовали с вертящимся волчком в другие миры.
Наконец она снова обернулась к нему и сказала:
— Если он дотронется до тебя так, что тебе будет неприятно, ты мне сразу скажешь. Понял? Сразу!
— Ясно, мам.
В лице у нее было что-то такое, отчего ему припомнилось, как он один раз спросил у нее, откуда женщина знает, что у нее будет ребенок. “Она каждый месяц кровит, — сказала его мама. — Если крови нет, она понимает, что эта кровь идет в ребенка”. Бобби хотелось спросить, откуда течет кровь, когда ребенка нет (он помнил тот раз, когда у мамы пошла кровь носом, но это был единственный случай, когда он видел, как она кровит). Однако выражение ее лица заставило его оставить эту тему. И теперь на ее лице было то самое выражение.
Правду сказать, Тед прикасался к нему и по-другому: легонько проводил большой ладонью по ежику Бобби, будто приглаживая его щетину. Иногда, если Бобби не правильно произносил слово, он легонько ущемлял его нос между костяшками пальцев и говорил нараспев: “Ну-ка скажи правильно!” А если они заговаривали разом, он зацеплял мизинцем мизинец Бобби и говорил: “Ничего не значит! Счастья и удачи!” Вскоре Бобби уже повторял это вместе с ним. Их мизинцы оставались сцепленными, а голоса звучали буднично — как говорят люди, когда просят передать соль или здороваются.
Только один раз Бобби стало не по себе, когда Тед к нему прикоснулся. Он как раз дочел последнюю статью, которую Тед хотел послушать, — какой-то журналист вякал, что нет на Кубе никаких бед, которые не могло бы исправить старое доброе американское предпринимательство. Небо начинало меркнуть. За домом на Колония-стрит Баузер, пес миссис О'Хары, продолжал лаять — руф-руф-руф. Тоскливый звук и словно бы во сне, будто вспоминаешь, а не слышишь сейчас.
— Ну, — сказал Бобби, складывая газету и вставая, — пожалуй, я прошвырнусь по кварталу, погляжу, не увижу ли чего-нибудь.
Говорить об этом прямо он не хотел, но ему было важно дать понять Теду, что он по-прежнему высматривает низких людей в желтых плащах.
Тед тоже встал и подошел к нему. Бобби расстроился, заметив страх на лице Теда. Ему не хотелось, чтобы Тед слишком уж верил в низких людей, не хотелось, чтобы Тед чокнулся еще больше.
— Вернись до того, как стемнеет, Бобби. Я себе никогда не прощу, если с тобой что-нибудь случится.
— Я поостерегусь. И вернусь за год до того, как стемнеет. Тед опустился на одно колено (он был слишком стар, чтобы низко нагибаться, решил Бобби), взял Бобби за плечи и притянул к себе так, что они чуть не стукнулись лбами. Бобби чувствовал запах сигарет в дыхании Теда и мази на его коже — он растирал суставы “Мустеролем”, потому что они болели. “Теперь они и в теплую погоду болят”, — объяснил он.
Стоять так близко к Теду было не страшно и все равно как-то жутко. Можно было увидеть, что Тед, пусть пока еще не до конца старый, скоро совсем состарится. И еще он, наверное, болен. Глаза у него какие-то водянистые. Уголки рта дергаются. Плохо, что он совсем один здесь, на третьем этаже подумал Бобби. Будь у него жена или, там, дети, он бы не чокнулся на низких людях. Конечно, будь у него жена, Бобби возможно, никогда бы не пришлось прочесть “Повелителя мух”. Конечно, так думать эгоистично, но он ничего не мог с этим поделать.
— Никаких их признаков, Бобби? Бобби покачал головой.
— И ты ничего не чувствуешь? Вот тут? — Он снял левую руку с плеча Бобби и постучал себя по виску, где, чуть пульсируя, угнездились две голубые жилки. Бобби покачал головой. — Или тут? — Тед прикоснулся к животу. Бобби в третий раз помотал головой.
— Ну и хорошо, — сказал Тед и улыбнулся. Он скользнул левой рукой на шею Бобби, а потом и правой. Он очень серьезно поглядел Бобби в глаза, а Бобби очень серьезно поглядел в глаза ему.
— Ты бы сказал мне, если бы увидел? Ты ведь не станешь.., ну, щадить меня?
— Нет, — сказал Бобби. Ему нравились руки Теда на его шее — и не нравились. Именно туда мог положить руки типчик в фильме, перед тем как поцеловать девушку. — Нет! Я бы сказал. Это же моя работа!
Тед кивнул. Он разжал руки и медленно их опустил, встал, опираясь на стол, и поморщился, когда одно колено громко щелкнуло.
— Да, ты бы мне сказал. Ты отличный паренек. Ну, иди погуляй. Но с тротуара не сходи, Бобби, и вернись до темноты. В наши дни нужна осторожность.
— Я поостерегусь. — Он пошел к лестнице.
— А если увидишь их…
— Убегу.
— Ага. — В угасающем свете лицо Теда выглядело угрюмым. — Беги так, словно за тобой весь ад гонится!
Значит, прикосновения были, и, может быть, опасения его матери по-своему оправданны — может, прикосновений было много и некоторые — не такие, как следует. То есть, может, вообще-то она имела в виду что-нибудь другое… И все-таки не такие. Все-таки опасные.
«Даже если и хвост, так все равно совпадение, — сказал он себе. — Дурацкое совпадение. Ты же знаешь, что так, верно?»
Может быть. Может быть и так. И он почти убедил себя в этом к пятнице — последнему дню занятий. Домой он шел один: Салл-Джон вызвался помочь убрать учебники на склад, а Кэрол пошла к Тейни Либел на день рождения. Он уже собрался перейти Эшер-авеню и пойти вниз по Броуд-стрит, как вдруг увидел начерченные на тротуаре лиловым мелком “классики”. Вот такие:
— О Господи, нет, — прошептал Бобби. — Шутка какая-то. Он упал на одно колено, будто кавалерийский разведчик в вестерне, не замечая ребят, возвращающихся из школы домой — кто пешком, кто на великах, двое-трое на роликах, кривозубый Фрэнсис Атгерсон на своем ржавом красном самокате, хохоча в небо при каждом толчке. И они его тоже не замечали — начались каникулы, и большинство ошалело от бесчисленных возможностей.
— Нет, и нет, и нет. Не может быть! Шутка какая-то! — Он протянул руку к звезде и полумесяцу — нарисованным желтым, а не лиловым мелком — и почти коснулся линии, но отдернул руку. Кусок красной ленты на телевизионной антенне конечно, мог ничего не означать. Но если добавить вот это, тоже совпадение? Бобби не знал. Ему ведь было всего одиннадцать, и не знал он сотильоны всяких вещей. Но он боялся.., боялся, го…
Бобби поднялся на ноги и огляделся, почти ожидая увидеть вереницу длинных, режущих глаза своей яркостью машин, медленно движущихся по Эшер-авеню, словно следуя за катафалком на кладбище, и фары их горят среди бела дня. Почти ожидая увидеть, что под навесом “Эшеровского Ампира” или перед “Таверной саки” толпятся люди в желтых плащах, покуривают “Кэмел” и следят за ним.
Никаких машин. Никаких желтых плащей. Только ребята идут домой из школы. Среди них показались первые габцы, очень заметные в зеленых форменных брюках и рубашках.
Бобби повернулся и прошел назад три квартала по Эшер-авеню, слишком встревоженный лиловым чертежом на тротуаре, чтобы думать о свирепых габцах. На столбах не было ничего, кроме афиш, приглашающих на “Вечер бинго” в клубе прихода Сент-Габриэля, и еще одной на углу Эшер и Такомы, которая оповещала о выступлении группы рок-н-ролла в Хартфорде с Клайдом Макфаттером и Дуэйном Эди, “Человеком с Бренчащей Гитарой”.
К тому времени, когда Бобби поравнялся с “Эшер-авеню ньюс”, то есть почти дошел назад до школы, он начал надеяться, что напрасно спаниковал. И все-таки зашел туда поглядеть на их доску объявлений, а потом прошел по всей Броуд-стрит до “Любой бакалеи” Спайсера, где купил еще жвачку и проверил доску объявлений и там. Опять ничего подозрительного. Правда, карточки о продаже бассейна уже не было, так что? Наверняка хозяин его уже продал. А то для чего ему было карточку прикнопливать?
Бобби вышел и остановился на углу, жуя жвачку и решая, что делать дальше.
Взросление — процесс накопительный, движущийся неровными толчками с повторениями и наложениями. Бобби Гарфилд принял первое в жизни взрослое решение в тот день, когда кончил шестой класс, придя к выводу, что было бы ошибкой рассказать Теду про то, что он видел.., во всяком случае — пока.
Его уверенность, что низких людей не существует, была подорвана. Но Бобби еще не был готов сдаться. Пока все ограничивается только вот такими доказательствами. Если он расскажет Теду о том, что видел, Тед разволнуется. Может, настолько, что побросает свои вещи в чемоданчики (и в бумажные пакеты с ручками, которые хранятся сложенные за холодильничком) и уедет. Если б за ним правда гнались злодеи, такое бегство имело бы смысл, но Бобби не хотел терять своего единственного взрослого друга из-за ложной тревоги. А потому он решил выждать и посмотреть, что еще случится — если случится.
В эту ночь Бобби познакомился с еще одним аспектом взрослости: он лежал без сна очень долго после того, как его будильник “Биг-Бен” сообщил, что время — два часа ночи. Он смотрел в потолок и не мог решить, правильно ли поступил.
Бобби улыбнулся, закрыл глаза и уснул.
***
На следующее утро он сидел на крыльце и читал вслух из харвичской воскресной “Джорнел”. Тед, примостившись рядом на диване-качалке, тихо слушал и курил “честерфилдки”. Слева позади него хлопала занавеска в открытом окне гостиной Гарфилдов. Бобби рисовал в уме, как его мама сидит в кресле поближе к свету, поставив рядом рабочую корзинку, слушает и перешивает юбки (юбки опять носят длиннее, сказала она ему недели две назад; укоротишь в этом году, а следующей весной — пожалуйте распускать швы и снова обметывать подол, и все потому, что кучка гомиков в Нью-Йорке и Лондоне так постановила, и зачем она затрудняется, сама не знает). Бобби понятия не имел, действительно ли она сидит там или нет — открытое окно и хлопающая занавеска сами по себе ни о чем не говорили, однако он все равно рисовал себе эту картину. Когда он станет постарше, ему вдруг станет ясно, что он всегда воображал ее где-то рядом — за дверями, в том ряду на трибуне, где тени были такими густыми, что рассмотреть, кто там сидит, было трудно, в темноте на верхней площадке — в его воображении она всегда была там.Читать спортивные заметки было интересно (Мори Уиллс давал жару), статьи — не так, а персональные колонки совсем занудно — длинные, скучные, полные выражений вроде “фискальная ответственность” и “экономические индикаторы рецессионного характера”. И все-таки Бобби был готов их читать. В конце-то концов он выполняет свою работу, зарабатывает наличные а любая работа по большей части занудна — хотя бы часть времени. “Приходится работать за твои хлопья к завтраку”, — иногда говорила мама, когда мистер Бидермен задерживал ее допоздна. Бобби гордился, что способен произнести без запинки фразы вроде “экономические индикаторы рецессионного характера”. К тому же другую работу — тайную работу — он получил из-за чокнутой уверенности Теда, что за ним охотятся какие-то люди, и Бобби было бы не по себе брать деньги только за нее: он бы чувствовал, будто надувает Теда, хотя Тед сам все придумал.
Но все равно, чокнутая или нет, а это была его работа, и он начал выполнять ее по воскресеньям днем. Бобби обходил квартал, когда его мама ложилась вздремнуть, высматривая низких людей в желтых плащах или их признаки. Он видел много интересного: на Колония-стрит женщина из-за чего-то скандалила с мужем — они стояли нос к носу, будто Красавчик Джордж и Сноп Колхаун перед началом схватки; малыш бил по пистонам закоптившимся камнем; на углу Коммонвелф и Броуд перед “Любой бакалеей” Спайсера мальчишка с девчонкой впились друг другу в губы; и еще фургончик с заманчивой надписью “НЯМ-НЯМ ВАМ И ВАМ”. Но он не видел ни желтых плащей, ни объявлений на столбах о пропавших кошках и собаках, и ни единого хвоста от воздушного змея не свисало ни с единого провода.
Он зашел к Спайсеру купить жвачку за цент и зыркнул глазом по доске объявлений, добрую половину которой занимали фото кандидаток на мисс Рейнголд этого года. Он увидел две карточки о продаже машин, но обе были прикноплены нормально. Еще одна с “ПРОДАЮ МОЙ БАССЕЙН ПРИ ДОМЕ, В ХОРОШЕМ СОСТОЯНИИ, В САМЫЙ РАЗ ДЛЯ ВАШИХ РЕБЯТИШЕК” была прикноплена криво, но Бобби решил, что криво не в счет.
На Эшер-авеню он увидел тот еще “бьюик”, припаркованный у пожарного крана, но цвет был бутылочно-зеленый, и Бобби не счел его броским и аляповатым, несмотря на иллюминаторчики по сторонам капота и решетку радиатора, смахивавшую на насмешливо ощеренный рот хромовой зубатки.
В понедельник он продолжал высматривать низких людей по дороге в школу и из школы. Он ничего не увидел.., но Кэрол Гербер, которая шла с ним и с Эс-Джеем, увидела, как он поглядывает по сторонам. Его мать была права: Кэрол все замечала.
— Коммунистические агенты охотятся за планами? — спросила она.
— А?
— Ты все время смотришь то вправо, то влево и оглядываешься.
Бобби взвесил, не рассказать ли им, для чего его нанял Тед, потом решил, что не стоит. Стоило бы, если бы он верил, что действительно можно что-то увидеть — три пары глаз надежней одной, а уж зоркие гляделки Кэрол тем более, — но он не верил. Кэрол и Салл-Джон знали, что он нанялся читать Теду каждый день, и тут ничего такого не было. Вот и хватит. Если рассказать им о низких мужчинах, получится, что он смеется над Тедом, а это уже предательство.
— Коммунистические агенты? — спросил Салл, оглядываясь, и опять испустил “кхе-кхе-кхе” (любимый свой звук). Потом зашатался, выронил невидимый автомат и ухватился за грудь. — Они меня уложили! Навылет! Бегите без меня! Передайте мой привет Розе!
— Передам толстой заднице моей тетки, — сказала Кэрол и ткнула его локтем.
— Гляжу, нет ли где ребят из Габа, только и всего, — сказал Бобби.
Звучало правдоподобно. Ребята из школы Сент-Габриеля всегда цеплялись к ребятам их школы по дороге туда — проносились мимо на своих великах, вопили, что ребята у них слюнтяи, а девочки “дают”.., а это, Бобби был почти уверен, значило целоваться с языком и позволять ребятам трогать их за сиськи.
— Да нет, для этих шибздиков еще рано, — сказал Салл-Джон. — Сейчас они еще дома, надевают свои крестики и зачесывают лохмы назад на манер Бобби Райдела.
— Не ругайся, — сказала Кэрол и снова ткнула его локтем. Салл-Джон оскорбился.
— Кто ругается? Я не ругался.
— Ругался.
— Нет же, Кэрол.
— Да.
— Нет, сэр!
— Да, сэр! Ты сказал “шибздики”.
— Это не ругательство. Шибздики — это такие хомячки! — Эс-Джей посмотрел на Бобби в поисках помощи, но Бобби смотрел на “кадиллак”, который медленно ехал по Эшер-авеню. Он был большой и вроде бы немножко броский. Так ведь “кадиллаки” же все броские! А у этого солидный светло-коричневый цвет, и он не показался ему низким. Да и за рулем сидела женщина.
— Ах так? Покажи мне картинку шибздика в энциклопедии, и, может, я тебе поверю.
— Надо бы дать тебе в глаз, — ласково сказал Салл. — Показать тебе, кто главный. Мой — Тарзан, твой — Джейн.
— Мой — Кэрол, твой — балбес. Держи. — Кэрол сунула в руки Эс-Джею три книги — “Арифметику”, “Приключения в правописании” и “Домик в прерии”. — Понесешь мои книги, потому что выругался.
Салл-Джон оскорбился еще больше.
— А почему я должен таскать твои дурацкие книги, хоть бы я и выругался? И чего не было, того не было.
— А это тебе эпитет, — сказала Кэрол.
— Чего-чего?
— Наказание за нехороший поступок. Если ты выругаешься или соврешь, на тебя накладывают эпитет. Мне сказал мальчик из Габа. Его зовут Уилли.
— Держись от них подальше, — сказал Бобби. — Они все подлюги.
В этом он убедился на опыте.
Сразу, как кончились рождественские каникулы, трое габцев погнались за ним по Броуд-стрит, грозя его отколошматить, потому что он “не так на них посмотрел”. И отколошматили бы, Бобби не сомневался, но только тот, который был впереди, поскользнулся и упал на колени, а остальные двое споткнулись об него, так что у Бобби как раз хватило времени проскочить в большую входную дверь № 149 и запереть ее за собой. Габцы еще некоторое время покрутились там, а потом ушли, обещав Бобби “поговорить с ним попозже”.
— Они не все хулиганы, некоторые вполне ничего, — сказала Кэрол, посмотрела на Салл-Джона, который нес ее книги, и спрятала улыбку в ладошке. Эс-Джея можно заставить сделать что угодно: надо только говорить быстро и уверенно. Было бы приятней заставить Бобби нести ее книги. Только ничего не вышло бы, если бы он сам не вызвался. Может, он так и сделает. Она была оптимисткой. А пока было приятно идти между ними в утреннем солнечном свете. Она покосилась на Бобби, но он смотрел на “классики”, начерченные на тротуаре. Он такой милый и сам этого не знает. Пожалуй, это-то и было самым милым.
***
Последняя неделя занятий, как всегда, ползла еле-еле, просто свихнуться можно. В эти первые дни июня Бобби казалось, что в библиотеке клейстером воняет так, что и червяка наизнанку вывернет, а география тянулась десять тысяч лет. Да кому какое дело до запасов олова в Парагвае?На переменке Кэрол говорила, как в июле проведет неделю на ферме у тети Коры и дяди Рея в Пенсильвании. Эс-Джей без конца распространялся про неделю в лагере, которую выиграл: как он будет стрелять из лука и кататься на каноэ каждый-каждый день. Бобби в свою очередь рассказал им про великого Мори Уиллса, который вот-вот поставит в бейсболе рекорд, который продержится до самой их смерти.
Его мама все больше уходила в свои мысли, подскакивала всякий раз, когда звонил телефон, а потом бежала схватить трубку, засиживалась до конца вечерних новостей (а иногда, казалось Бобби, и до конца фильма для полуночников) и ничего не ела, только ковыряла в тарелке. Иногда она вела долгие напряженные разговоры по телефону, повернувшись спиной и понизив голос (как будто Бобби стал бы подслушивать ее разговоры!). А иногда подходила к телефону, начинала набирать номер, потом бросала трубку на рычаг и возвращалась на диван.
Как-то раз Бобби спросил ее, может, она забыла номер, который набирала. “Похоже, я много чего забыла, — пробормотала она, а потом добавила:
— Держи свой нос при себе, Бобби-бой”.
Он бы мог заметить побольше и встревожиться еще сильнее — она совсем исхудала и опять принялась курить после двухлетнего перерыва, — если бы его время и мысли не были заняты всяким другим. Лучше всего была взрослая библиотечная карточка, которая каждый раз, когда он ею пользовался, казалась ему все более замечательным подарком, просто вдохновенным подарком. Бобби чувствовал, что во взрослом отделе одних только научно-фантастических романов, которые он хотел бы прочесть, был целый миллиард. Взять хоть Айзека Азимова. Под именем Пола Френча мистер Азимов писал научно-фантастические романы для ребят про космолетчика Лаки Старра, очень даже хорошие. Но под собственной фамилией он писал другие романы еще лучше. По меньшей мере три из них были про роботов. Бобби любил роботов, и, по его мнению, Робби, робот в “Запретной планете”, был, может, самым замечательным из киногероев всех времен, ну, просто супердерьмовый. А роботы мистера Азимова уступали ему совсем мало. Бобби думал, что наступающее лето будет проводить с ними. (Салл называл этого великого писателя Айзек-Шибздик, ну да конечно, Салл в книгах почти не бум-бум.) По дороге в школу и из школы он высматривал людей в желтых плащах или их признаки и делал то же самое по дороге в библиотеку после школы. Школа и библиотека были в разных направлениях, и Бобби чувствовал, что осматривает заметную часть Харвича. Конечно, он не думал, что действительно может повстречать низких людей. После ужина в долго не гаснущем вечернем свете он читал Теду газету — либо на крыльце, либо у Теда на кухне. Тед последовал совету Лиз Гарфилд и обзавелся вентилятором, а маме Бобби словно бы больше не требовалось, чтобы Бобби читал мистеру “Бреттигену” обязательно на крыльце. Отчасти потому, что ее мысли все больше были поглощены собственными взрослыми делами, чувствовал Бобби, но, может, она, кроме того, научилась немножко доверять Теду. Не то чтобы “доверять” значило бы, что он начал ей нравиться. Но такое доверие далось нелегко.
Как-то вечером они на диване смотрели “Уайэтта Эрпа”, и мать обернулась к Бобби почти злобно и спросила:
— Он к тебе прикасается?
Бобби понял, о чем она спрашивает, но не понял, почему она вся напряглась.
— Да, конечно, — сказал он. — Иногда похлопывает по спине, а один раз, когда я читал ему газету и три раза подряд переврал длиннющее слово, он меня щелкнул по лбу, но он меня не треплет, ничего такого. По-моему, у него сил не хватит. А что?
— Не важно, — сказала она. — Он, пожалуй, ничего. Витает, конечно, в облаках, но вроде бы не… — Она умолкла, глядя, как дым ее сигареты завивается в воздухе гостиной. Он поднимался от тлеющего кончика светло-серой ленточкой и рассеивался, и Бобби вспомнилось, как персонажи в “Кольце вокруг Солнца” мистера Саймака следовали с вертящимся волчком в другие миры.
Наконец она снова обернулась к нему и сказала:
— Если он дотронется до тебя так, что тебе будет неприятно, ты мне сразу скажешь. Понял? Сразу!
— Ясно, мам.
В лице у нее было что-то такое, отчего ему припомнилось, как он один раз спросил у нее, откуда женщина знает, что у нее будет ребенок. “Она каждый месяц кровит, — сказала его мама. — Если крови нет, она понимает, что эта кровь идет в ребенка”. Бобби хотелось спросить, откуда течет кровь, когда ребенка нет (он помнил тот раз, когда у мамы пошла кровь носом, но это был единственный случай, когда он видел, как она кровит). Однако выражение ее лица заставило его оставить эту тему. И теперь на ее лице было то самое выражение.
Правду сказать, Тед прикасался к нему и по-другому: легонько проводил большой ладонью по ежику Бобби, будто приглаживая его щетину. Иногда, если Бобби не правильно произносил слово, он легонько ущемлял его нос между костяшками пальцев и говорил нараспев: “Ну-ка скажи правильно!” А если они заговаривали разом, он зацеплял мизинцем мизинец Бобби и говорил: “Ничего не значит! Счастья и удачи!” Вскоре Бобби уже повторял это вместе с ним. Их мизинцы оставались сцепленными, а голоса звучали буднично — как говорят люди, когда просят передать соль или здороваются.
Только один раз Бобби стало не по себе, когда Тед к нему прикоснулся. Он как раз дочел последнюю статью, которую Тед хотел послушать, — какой-то журналист вякал, что нет на Кубе никаких бед, которые не могло бы исправить старое доброе американское предпринимательство. Небо начинало меркнуть. За домом на Колония-стрит Баузер, пес миссис О'Хары, продолжал лаять — руф-руф-руф. Тоскливый звук и словно бы во сне, будто вспоминаешь, а не слышишь сейчас.
— Ну, — сказал Бобби, складывая газету и вставая, — пожалуй, я прошвырнусь по кварталу, погляжу, не увижу ли чего-нибудь.
Говорить об этом прямо он не хотел, но ему было важно дать понять Теду, что он по-прежнему высматривает низких людей в желтых плащах.
Тед тоже встал и подошел к нему. Бобби расстроился, заметив страх на лице Теда. Ему не хотелось, чтобы Тед слишком уж верил в низких людей, не хотелось, чтобы Тед чокнулся еще больше.
— Вернись до того, как стемнеет, Бобби. Я себе никогда не прощу, если с тобой что-нибудь случится.
— Я поостерегусь. И вернусь за год до того, как стемнеет. Тед опустился на одно колено (он был слишком стар, чтобы низко нагибаться, решил Бобби), взял Бобби за плечи и притянул к себе так, что они чуть не стукнулись лбами. Бобби чувствовал запах сигарет в дыхании Теда и мази на его коже — он растирал суставы “Мустеролем”, потому что они болели. “Теперь они и в теплую погоду болят”, — объяснил он.
Стоять так близко к Теду было не страшно и все равно как-то жутко. Можно было увидеть, что Тед, пусть пока еще не до конца старый, скоро совсем состарится. И еще он, наверное, болен. Глаза у него какие-то водянистые. Уголки рта дергаются. Плохо, что он совсем один здесь, на третьем этаже подумал Бобби. Будь у него жена или, там, дети, он бы не чокнулся на низких людях. Конечно, будь у него жена, Бобби возможно, никогда бы не пришлось прочесть “Повелителя мух”. Конечно, так думать эгоистично, но он ничего не мог с этим поделать.
— Никаких их признаков, Бобби? Бобби покачал головой.
— И ты ничего не чувствуешь? Вот тут? — Он снял левую руку с плеча Бобби и постучал себя по виску, где, чуть пульсируя, угнездились две голубые жилки. Бобби покачал головой. — Или тут? — Тед прикоснулся к животу. Бобби в третий раз помотал головой.
— Ну и хорошо, — сказал Тед и улыбнулся. Он скользнул левой рукой на шею Бобби, а потом и правой. Он очень серьезно поглядел Бобби в глаза, а Бобби очень серьезно поглядел в глаза ему.
— Ты бы сказал мне, если бы увидел? Ты ведь не станешь.., ну, щадить меня?
— Нет, — сказал Бобби. Ему нравились руки Теда на его шее — и не нравились. Именно туда мог положить руки типчик в фильме, перед тем как поцеловать девушку. — Нет! Я бы сказал. Это же моя работа!
Тед кивнул. Он разжал руки и медленно их опустил, встал, опираясь на стол, и поморщился, когда одно колено громко щелкнуло.
— Да, ты бы мне сказал. Ты отличный паренек. Ну, иди погуляй. Но с тротуара не сходи, Бобби, и вернись до темноты. В наши дни нужна осторожность.
— Я поостерегусь. — Он пошел к лестнице.
— А если увидишь их…
— Убегу.
— Ага. — В угасающем свете лицо Теда выглядело угрюмым. — Беги так, словно за тобой весь ад гонится!
Значит, прикосновения были, и, может быть, опасения его матери по-своему оправданны — может, прикосновений было много и некоторые — не такие, как следует. То есть, может, вообще-то она имела в виду что-нибудь другое… И все-таки не такие. Все-таки опасные.
***
В среду перед тем, как учеников распустили на каникулы, Бобби увидел, что с чьей-то антенны на Колония-стрит свисает длинный красный лоскут. Наверняка он сказать не мог, но лоскут был удивительно похож на хвост змея. Ноги Бобби остановились сами, и тут же его сердце заколотилось так, будто он бежал домой наперегонки с Салл-Джоном.«Даже если и хвост, так все равно совпадение, — сказал он себе. — Дурацкое совпадение. Ты же знаешь, что так, верно?»
Может быть. Может быть и так. И он почти убедил себя в этом к пятнице — последнему дню занятий. Домой он шел один: Салл-Джон вызвался помочь убрать учебники на склад, а Кэрол пошла к Тейни Либел на день рождения. Он уже собрался перейти Эшер-авеню и пойти вниз по Броуд-стрит, как вдруг увидел начерченные на тротуаре лиловым мелком “классики”. Вот такие:
— О Господи, нет, — прошептал Бобби. — Шутка какая-то. Он упал на одно колено, будто кавалерийский разведчик в вестерне, не замечая ребят, возвращающихся из школы домой — кто пешком, кто на великах, двое-трое на роликах, кривозубый Фрэнсис Атгерсон на своем ржавом красном самокате, хохоча в небо при каждом толчке. И они его тоже не замечали — начались каникулы, и большинство ошалело от бесчисленных возможностей.
— Нет, и нет, и нет. Не может быть! Шутка какая-то! — Он протянул руку к звезде и полумесяцу — нарисованным желтым, а не лиловым мелком — и почти коснулся линии, но отдернул руку. Кусок красной ленты на телевизионной антенне конечно, мог ничего не означать. Но если добавить вот это, тоже совпадение? Бобби не знал. Ему ведь было всего одиннадцать, и не знал он сотильоны всяких вещей. Но он боялся.., боялся, го…
Бобби поднялся на ноги и огляделся, почти ожидая увидеть вереницу длинных, режущих глаза своей яркостью машин, медленно движущихся по Эшер-авеню, словно следуя за катафалком на кладбище, и фары их горят среди бела дня. Почти ожидая увидеть, что под навесом “Эшеровского Ампира” или перед “Таверной саки” толпятся люди в желтых плащах, покуривают “Кэмел” и следят за ним.
Никаких машин. Никаких желтых плащей. Только ребята идут домой из школы. Среди них показались первые габцы, очень заметные в зеленых форменных брюках и рубашках.
Бобби повернулся и прошел назад три квартала по Эшер-авеню, слишком встревоженный лиловым чертежом на тротуаре, чтобы думать о свирепых габцах. На столбах не было ничего, кроме афиш, приглашающих на “Вечер бинго” в клубе прихода Сент-Габриэля, и еще одной на углу Эшер и Такомы, которая оповещала о выступлении группы рок-н-ролла в Хартфорде с Клайдом Макфаттером и Дуэйном Эди, “Человеком с Бренчащей Гитарой”.
К тому времени, когда Бобби поравнялся с “Эшер-авеню ньюс”, то есть почти дошел назад до школы, он начал надеяться, что напрасно спаниковал. И все-таки зашел туда поглядеть на их доску объявлений, а потом прошел по всей Броуд-стрит до “Любой бакалеи” Спайсера, где купил еще жвачку и проверил доску объявлений и там. Опять ничего подозрительного. Правда, карточки о продаже бассейна уже не было, так что? Наверняка хозяин его уже продал. А то для чего ему было карточку прикнопливать?
Бобби вышел и остановился на углу, жуя жвачку и решая, что делать дальше.
Взросление — процесс накопительный, движущийся неровными толчками с повторениями и наложениями. Бобби Гарфилд принял первое в жизни взрослое решение в тот день, когда кончил шестой класс, придя к выводу, что было бы ошибкой рассказать Теду про то, что он видел.., во всяком случае — пока.
Его уверенность, что низких людей не существует, была подорвана. Но Бобби еще не был готов сдаться. Пока все ограничивается только вот такими доказательствами. Если он расскажет Теду о том, что видел, Тед разволнуется. Может, настолько, что побросает свои вещи в чемоданчики (и в бумажные пакеты с ручками, которые хранятся сложенные за холодильничком) и уедет. Если б за ним правда гнались злодеи, такое бегство имело бы смысл, но Бобби не хотел терять своего единственного взрослого друга из-за ложной тревоги. А потому он решил выждать и посмотреть, что еще случится — если случится.
В эту ночь Бобби познакомился с еще одним аспектом взрослости: он лежал без сна очень долго после того, как его будильник “Биг-Бен” сообщил, что время — два часа ночи. Он смотрел в потолок и не мог решить, правильно ли поступил.
4. ТЕД СМОТРИТ В НИКУДА. БОББИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ПЛЯЖ. МАККУОН. СТУКНУЛО
На следующий день после конца занятий мама Кэрол Гербер набила детьми свой “форд эстейт” и увезла их в Сейвин-Рок, в парк с аттракционами на морском берегу в двадцати милях от Харвича. Анита Гербер отправилась с детьми туда в третий раз за три года, а поездка эта уже успела стать старинной традицией для Бобби, Эс-Джея, Кэрол, ее младшего брата и подружек Кэрол — Ивонны, Анджи и Теины. Ни Салл-Джон, ни Бобби никуда бы не отправились с тремя девчонками по отдельности, но раз они вместе, то полный порядок. Да и противостоять чарам Сейвин-Рока было бы невозможно. Вода в океане оставалась еще слишком холодной, и можно было только побродить у берега, но весь пляж был в их распоряжении, и все аттракционы уже работали, в том числе и с шарами. В прошлом году Салл-Джон разбил три пирамиды деревянных бутылок всего тремя шарами и выиграл для своей матери большого розового мишку, который все еще занимал почетное место на салливановском телике. А теперь Эс-Джей намеревался выиграть для него подружку.
Для Бобби просто вырваться ненадолго из Харвича уже было удовольствием. После звезды и месяца, нарисованных возле “классиков”, он больше ничего подозрительного не замечал, но Тед страшно его напугал, когда Бобби читал ему воскресную газету. И почти сразу потом — безобразный спор с матерью.
С Телом это произошло, пока Бобби читал полемическую статью, презрительно отвергавшую возможность того, что Мики Манто когда-нибудь побьет рекорд Малыша Рута. У него на это не хватит ни силенок, ни настойчивости, утверждал автор. “Важнее всего то, что у него не тот характер, — читал Бобби. — Так называемый Мик предпочитает шляться по ночным клубам, чем…"
Тед снова куда-то провалился. Бобби понял это, каким-то образом почувствовал даже прежде, чем поднял глаза от газеты. Тед смотрел пустым взглядом в окно, обращенное к Колония-стрит и хриплому монотонному лаю пса миссис О'Хары. Второй раз за утро. Но первый провал длился несколько секунд (Тед нагнулся к открытому холодильничку, глаза его расширились в матовом свете, он замер.., но тут же дернулся, слегка встряхнулся и протянул руку за апельсиновым соком). На этот раз он полностью провалился в никуда. Бобби зашелестел газетой — не очнется ли он? Без толку.
— Тед, ты.., вы в по… — начал Бобби и с ужасом понял, что со зрачками Теда творится что-то неладное. Они то расширялись, то сужались. Будто Тед молниеносно нырял в какую-то черноту и тут же выныривал.., и при этом он просто сидел, освещенный солнцем.
— Тед?
В пепельнице дотлевала сигарета. Теперь от нее остался только малюсенький окурок и пепел. Глядя на нее, Бобби сообразил, что Тед провалился в самом начале статьи о Мантле. И что, что с его глазами? Зрачки расширяются и сужаются, расширяются и сужаются…
«У него припадок эпилепсии или чего-то вроде. Господи! Они ведь иногда проглатывают свои языки?»
Язык Теда как будто оставался там, где ему полагалось быть, но его глаза.., его ГЛАЗА…
— Тед! Тед, очнись!
Бобби оказался рядом с Тедом, даже не заметив, как обежал стол. Он схватил Теда за плечи и встряхнул его. Будто доску, вырезанную в форме человеческой фигуры. Под бумажным пуловером плечи Теда были жесткими, тощими, неподдающимися.
— Очнись! ОЧНИСЬ ЖЕ!
— Они теперь прочесывают запад, — Тед продолжал смотреть в окно глазами, зрачки которых расширялись и сужались, расширялись и сужались..
— Это хорошо. Но они могут повернуть назад. Они… Бобби стоял, держа плечи Теда, — перепуганный, потрясенный. Зрачки Теда расширялись и сужались, будто вы видели бьющееся сердце.
— Тед, что с тобой?
— Я должен застыть без движения. Я должен быть зайцем в кустах. Они могут пройти мимо. Если на то воля Божья, будет вода, и они могут пройти мимо. Все сущее служит…
— Чему служит? — Бобби почти шептал. — Чему служит, Тед?
— Все сущее служит Лучу, — сказал Тед, и внезапно его ладони легли на руки Бобби. Они были очень холодными, эти ладони, и на миг Бобби обуял кошмарный, парализующий ужас. Будто его схватил труп, способный двигать только руками и зрачками своих мертвых глаз.
Для Бобби просто вырваться ненадолго из Харвича уже было удовольствием. После звезды и месяца, нарисованных возле “классиков”, он больше ничего подозрительного не замечал, но Тед страшно его напугал, когда Бобби читал ему воскресную газету. И почти сразу потом — безобразный спор с матерью.
С Телом это произошло, пока Бобби читал полемическую статью, презрительно отвергавшую возможность того, что Мики Манто когда-нибудь побьет рекорд Малыша Рута. У него на это не хватит ни силенок, ни настойчивости, утверждал автор. “Важнее всего то, что у него не тот характер, — читал Бобби. — Так называемый Мик предпочитает шляться по ночным клубам, чем…"
Тед снова куда-то провалился. Бобби понял это, каким-то образом почувствовал даже прежде, чем поднял глаза от газеты. Тед смотрел пустым взглядом в окно, обращенное к Колония-стрит и хриплому монотонному лаю пса миссис О'Хары. Второй раз за утро. Но первый провал длился несколько секунд (Тед нагнулся к открытому холодильничку, глаза его расширились в матовом свете, он замер.., но тут же дернулся, слегка встряхнулся и протянул руку за апельсиновым соком). На этот раз он полностью провалился в никуда. Бобби зашелестел газетой — не очнется ли он? Без толку.
— Тед, ты.., вы в по… — начал Бобби и с ужасом понял, что со зрачками Теда творится что-то неладное. Они то расширялись, то сужались. Будто Тед молниеносно нырял в какую-то черноту и тут же выныривал.., и при этом он просто сидел, освещенный солнцем.
— Тед?
В пепельнице дотлевала сигарета. Теперь от нее остался только малюсенький окурок и пепел. Глядя на нее, Бобби сообразил, что Тед провалился в самом начале статьи о Мантле. И что, что с его глазами? Зрачки расширяются и сужаются, расширяются и сужаются…
«У него припадок эпилепсии или чего-то вроде. Господи! Они ведь иногда проглатывают свои языки?»
Язык Теда как будто оставался там, где ему полагалось быть, но его глаза.., его ГЛАЗА…
— Тед! Тед, очнись!
Бобби оказался рядом с Тедом, даже не заметив, как обежал стол. Он схватил Теда за плечи и встряхнул его. Будто доску, вырезанную в форме человеческой фигуры. Под бумажным пуловером плечи Теда были жесткими, тощими, неподдающимися.
— Очнись! ОЧНИСЬ ЖЕ!
— Они теперь прочесывают запад, — Тед продолжал смотреть в окно глазами, зрачки которых расширялись и сужались, расширялись и сужались..
— Это хорошо. Но они могут повернуть назад. Они… Бобби стоял, держа плечи Теда, — перепуганный, потрясенный. Зрачки Теда расширялись и сужались, будто вы видели бьющееся сердце.
— Тед, что с тобой?
— Я должен застыть без движения. Я должен быть зайцем в кустах. Они могут пройти мимо. Если на то воля Божья, будет вода, и они могут пройти мимо. Все сущее служит…
— Чему служит? — Бобби почти шептал. — Чему служит, Тед?
— Все сущее служит Лучу, — сказал Тед, и внезапно его ладони легли на руки Бобби. Они были очень холодными, эти ладони, и на миг Бобби обуял кошмарный, парализующий ужас. Будто его схватил труп, способный двигать только руками и зрачками своих мертвых глаз.