Страница:
– Идти надо, – подтвердил я. – Мне так и было сказано. Но… некробиотических?
Сын самурая коротко вздохнул, сомкнув на секунду руки в молчаливой молитве.
Ланселот высоко вздел кружку, в последние три долгих глотка опустошая ее, потом со стуком поставил ее на стол и утерся бумажной салфеткой.
– Да, некробиотических, – подтвердил он. – Видал я и таких. И вот что я вам, ребята, скажу. Бить мне приходилось всяких. Но никого мне не было так приятно бить, как эту мерзостную нечисть. И если нас с вами там, в Цитадели, покрошат в капусту, мне одно уже радостно: что я по дороге постараюсь покрошить столько этой нечисти, сколько еще во всю свою жизнь не крошил. И это будет славная охота. Так я надеюсь.
Святослав снова перекрестился, отодвинул шлем в сторону и приник к кружке. Като посмотрел на то, как князь глотает, и тоже взялся за пиво.
– Ну что ж, пусть так и будет, – сказал я, придвигая кружку. – Я бы только одно хотел знать. Дик – охотник, Ланселот – разведчик, про Като и Святослава я вообще не говорю – видно же, бойцы славные. А вот чем могу быть полезен я, с одним ножиком-то?
Дик встал, выгребая из кармана монетки.
– Пойду еще пивка возьму. Ланселот, тебе брать? А тебе? Хорошо, я тогда сразу пять возьму. Ким, не беспокойся. Нас собрали не просто так. Как видно, не просто так тут и ты. Все поймем со временем. Я даже думаю, что гораздо быстрее, чем хотелось бы!
И он направился к стойке, позвякивая монетками в руке. А когда вернулся и стал расставлять кружки по столу, в харчевню Дохлого гоблина вошли, один за другим, топая подкованными ботинками и звякая амуницией, еще пятеро.
Дик как обернулся, так и застыл, нащупывая рукой ствол ружья (оно стояло позади него, между столом и лавкой – так, что, когда Лестер сидел, ствол оказывался у него между колен).
Святослав и Като схватились за мечи. Ланселот полез в кобуру под мышку.
Один я оцепенел.
Ну нет, это были, уж во всяком случае, не гоблины. Они не были ни особенно носаты, ни особенно косоглазы, ни особенно длинноухи. Двое были чернокожи – это да; один был азиат, двое – белые, хотя и смуглые, обросшие неопрятными, клочкастыми бородками. Но зато они были вооружены, и вооружены серьезно; не знаю, как назывались эти устройства у них у руках, но выглядели они пострашнее и посмертоноснее старенького плазмогана Дика. От них, этих пятерых, от их кожаной и брезентовой одежды, от их грубой обуви на тяжелых, косолапых ногах, от их мерцающего черным металлом и красными индикаторами оружия пахло – пахло пылью, сталью, прелой кожей, потом и табаком. И они явно зашли сюда не пива выпить.
Темнокожий бармен при виде их присел – так, что из-за стойки видна была только голова – и тонким голосом испуганно закричал:
– Мы же платили уже в этом месяце! Сам Чато приходил, мы заплатили!
Пятеро вошедших некоторое время, пока Дик хватал сзади себя ствол плазмогана, смотрели на нас – непонятно, с каким выражением; похоже, и вовсе безо всякого – даже с некоторой скукой.
– Мы уже платили, – тише и растерянней повторил бармен.
Тогда один из пяти вошедших, не глядя, повернул в его сторону свою пушку (одной рукой, вытянув ее, как обрез двустволки) и выстрелил.
Сам выстрел не был слышен – он только ощущался, как толчок, как пощечина. Зато слышно было, как с оглушительным треском и хрустом разлетелись несколько пивных кружек над стойкой, разлетелись так, что мелкая стеклянная крошка хлестнула по полу до самой середины помещения.
Четверо остальных подняли стволы и направили на нас.
Говорят, в такие моменты человек вспоминает всю свою жизнь. Вот уж не знаю. Я только вспомнил, как в армии на стрельбах мимо моего лица гулко свистнул, а точнее – даже не столько свистнул, сколько зыкнул рикошет, когда какой-то испуганный боец-первогодок попал вместо мишени, что торчала в пятидесяти метрах от нас, прямо в осветительный столб – далеко в стороне от направления на мишень, но зато всего в десяти шагах от меня. Старшина только покачал головой и сказал: мол, долго жить будешь, Волошин.
А ведь это было, в общем-то, всего три года назад.
Неужели – все?
Ошибся старший прапорщик Топал, краснощекий одессит, заботливый счетчик портянок? Я еще успел посмотреть в глаза тех, кто наводил на нас оружие и уже почти нажимал на спуск – равнодушные глаза, почти бессмысленные, у двоих совсем мутные, словно у тех солдат-азербайджанцев в санчасти, которые прятали «план» за батареей в третьей палате и кого мы оттуда выводили прямо на гауптвахту тогда, так давно, так далеко, так дико и непостижимо далеко отсюда.
Я только и успел сказать по себя:
«Нас нет здесь. Мы все не здесь. Здесь на самом деле – пусто».
Последняя безумная надежда гибнущего сознания, видите ли. Смуглый ребенок в грязном кишлаке натягивает на голову вонючее ватное одеяло, когда из-под небес со свистом устремляются к его родному дому тонны отлитого в далеком Советском Союзе убийственного металла. Солдат, которому внезапно вывернувший из-за угла неприятель сует штык в живот, в последний момент перед прикосновением наточенной стали закрывает глаза. Меня нету здесь. Я в домике. Я в танке. Ты не попал. Ты меня не видишь. Чур – не считается.
Они не стреляли. Не стреляли. Стволы смотрели в пустоту. Один ствол опустился. Второй. Тот, с бородкой, смуглый, с квадратным низким лбом, выругался. Черный – не тот, что в красной повязке на голове, а тот, что в бейсболке козырьком назад – сказал:
– Смари, й-й-опт, к-калдуны штоль?
Конечно, он говорил на линке – просто никак иначе передать его реплику я не могу, хотя дословно означала она несколько другое, а именно:
– Смотрите, половой орган внутрь, есть ли они волшебники? – но, как вы понимаете, такая буквальная, дословная передача того, что произносят на этом языке, совершенно ничего не объясняет, поэтому будем считать, что этот черный, в бейсболке козырьком назад, сказал именно то, что на его месте произнес бы какой-нибудь подмосковный гопник.
– Не понял, – отозвался второй белый, с менее низким лбом, лицо его исказилось от ненависти, и он, прибавив еще пару явно идиоматических конструкций про различные векторы движения органов размножения и выделения, снова выстрелил в сторону стойки, но на этот раз попал не в стаканы, а в оковывающую стойку стальную полосу, отчего от стойки в потолок с громким шипением ударила какая-то ярко-красная струя, похожая на разряд короткого замыкания, а с потолка в клубах дыма брызнула бетонная крошка и запахло паленым цементом.
– Слышь, наливало, куда эти выбежали? – крикнул белый, явно адресуясь к бармену. – Тут у вас что, потайной люк или задняя дверь, [идиоматические выражения, касающиеся взаимных, не всегда естественных движений половых органов и разных видов экскрементов крупных позвоночных животных].
Бармен, невидимый за стойкой, подвывая со страху, объяснил, что единственная задняя дверь находится позади стойки, а люков тут нет, здесь и так подземелье.
И тут я все понял.
Я понял, зачем я был здесь.
Я понял, что я должен делать.
Я встал, ноги у меня были ватными из-за еще не отпустившего смертного испуга, я был весь мокрый, как после того злополучного кросса в армии, я с трудом выбрался из-за нашего ствола, по возможности мягко отведя загораживавшего мне проход Дика Лестера с его плазмоганом, который он только и успел ухватить за ствол, на подгибающихся ногах шагнул к тем пятерым, от которых пахло так, как обычно пахнет от солдат в поле – усталостью, смертью и грязью, и сказал им – громко, дрожащим голосом, и сам услышал, что нормативного произношения линка у меня и близко не бывало, что у меня есть какой-то гнусавый акцент, для удаления которого, вероятно, понадобятся годы практики, но это было неважно, потому что главное было, пока не вытащил свое оружие Ланселот, сказать этим пятерым:
– Бегите отсюда быстро, до вашей смерти осталось пять секунд, бегите!
Чушь, конечно, но до литературных ли форм мне было? Главное, что сработало: пятеро в коже и брезенте, ощетинившись оружием, быстро и слаженно отступили ко входу, и старший – тот белый, что стрелял, был, скорее всего, старшим у них – яростно крикнул:
– Уходим, ребя, уходим по-быстрому!
И они с грохотом и сдавленным матерным ревом рванулись туда, за воздушный занавес, вверх по лестнице, наружу, к Повороту.
Была долгая, долгая пауза. По ощущениям – секунд десять. Позже Дик сказал мне, что прошло две минуты.
Я сел на пустую табуретку возле Ланселота, ноги меня не держали больше.
Ланселот медленно вынул из-под куртки руку. Пистолет остался в кобуре. Разведчик трудно перевел дыхание и растер правую руку левой: он слишком сильно сжал рукоять своего пистолета, пальцы у него занемели.
Като вскочил, горящими глазами глядя на меня, быстро поклонился мне и сел.
Святослав покрутил головой, взялся за кружку и стал глотать пиво, глядя на меня своими светлыми глазами, все еще округленными от выброса в кровь большого количества адреналина.
Дик поставил обратно плазмоган, который так и не вытащил из-за лавки, повернулся к столу и последовал примеру Святослава, приникнув к кружке; потом вдруг поставил свое пиво, схватил через стол мое и, обойдя Ланселота, протянул мне кружку.
Только тут молчание было нарушено. Лестер просто сказал:
– Выпей, старина. Расслабься. Видишь, я же говорил, все очень быстро и выяснилось.
И, пока я залпом пил пиво, бородач поправил свою мерцающую шапочку, прошагал через все помещение к бару и, заглядывая через стойку, спросил прячущегося там бармена:
– Вы целы там? Все нормально? Мы пойдем, пожалуй. Давайте, я вам компенсирую разбитые кружки, сколько это будет полновесных – одного империала хватит? Где, вы говорите, у вас тут задняя дверь?
Бармен что-то проблеял из-за стойки.
Деловитый Дик звенел монетками, которые отсчитывал на засыпанной бетонной крошкой стойке.
– А что это у вас там – минеральная вода? Почем? Это в имперских – тридцать пять пенсов, верно? Дайте-ка пять бутылок. И вот это вот мясо – сколько там, по двести грамм нарезано? Давайте десять упаковок. И хлеб давайте – пять батонов. Упакуйте, пожалуйста.
Похоже, что бармен продолжал передвигаться за стойкой то ли на четвереньках, то ли в сильно согнутом виде, потому что головы его видно не было, хотя доносилось упаковочное шуршание и шум передвижения.
Зазвонил телефон. Я увидел руку бармена, которая сняла трубку с чудом уцелевшего аппарата, висевшего на стене за стойкой.
– Алло, – послышался перепуганный голос. Тут и голова появилась: бармен, лицо которого было залито потом, медленно вставал, хотя ноги все еще держали его плохо, и он то и дело приседал. – Да, патрон. Да, у нас стреляли. Пришел Черный Абдулла со своими. Я сказал, что мы уже платили самому Чато, но они ничего не ответили и стали стрелять. Потом выбежали. Посетителей нам вот спугнули, уходят. Да, кружек пять разбили, стойку повредили… Видите, патрон, какие посетители хорошие, кружки нам компенсировали… можно я им продуктов немного продам? Да, патрон… Полицию? Что сделаешь, патрон… Жду вас, патрон…
Он повесил трубку и, двинув в сторону Лестера по засыпанной цементом поверхности стойки большой темный пакет с покупками, торопливо сказал:
– Уходите, уходите, господа, патрон вызвал полицию, вам не надо с ними встречаться… Идите… Вон там, за кофеваркой, дверь, идите по коридору до конца и направо опять до конца, выйдете на той стороне дороги, где метеостанция. Идите скорее!
Что нам оставалось делать? Мы открыли выкрашенную красной краской дверь позади монументальной кофеварки и покинули «Харчевню Дохлого Гоблина».
Узкий коридор позволял идти только в затылок друг другу, и Лестер шел впереди, с ружьем наперевес, а я выглядывал из-за его плеча (что было не так-то легко, поскольку он был заметно крупнее меня). Я еще не понимал в точности, что делать с этой внезапно открывшейся во мне силой. Я только знал, что постараюсь больше никому не позволить направлять на нас оружие – раз уж это у меня получается.
Метеостанция на той стороне дороги представляла собой небольшой, в рост человека серый металлический купол, на вершине которого было несколько небольших отверстий, а на боку было светящейся краской написано следующее:
Управление метеорологии и картографии домена Новая Голубая Земля Министерство по делам Периферии Империя Галактика Метеорологическая станция – собственность Его Величества. Посягательства на собственность Короны наказываются в соответствии с Уголовным уложением домена.
Под этой надписью черным пульверизатором было намалевано слово из трех букв, которое, по случаю, в линке тоже состояло из трех букв. Святослав, увидев это, хихикнул и сказал:
– Охальники. В Галызни на торгу, говорят, на заборе тоже так написано.
Я мельком подумал, что, несмотря на разрыв в несколько веков, многие вещи нам со Святославом понятны лучше, чем остальным.
Мы сидели позади будки метеостанции среди густых, но уже облетевших кустов, на земле, засыпанной не успевшими подсохнуть опавшими листьями. Черный Абдулла и его бойцы кучкой стояли возле угловатой, высокой, но короткой машины на больших колесах на другой стороне дороги, возле автобусного купола. Даже отсюда было слышно, как они ожесточенно матерились: четверо орали друг на друга и на своего босса – того белого, что стрелял в харчевне; тот в ответ орал на них и в некое приемопередающее устройство, которое он прижимал к уху.
Дик шепотом сказал нам:
– Пересидим, пока они уедут.
Сидеть пришлось больше четверти часа, мат на дороге то стихал, то снова разгорался, причем понять, о чем именно идет ругань, было очень трудно. Далековато они стояли, метров двадцать – двадцать пять, и речь их была густо усыпана какими-то жаргонными иносказаниями.
Потом вдалеке послышался свист.
Я бы сказал, что приближался реактивный самолет. Но звук не превращался из свиста в рев: он усиливался, но менял высоту тона и интенсивность, как…
– Полиция едет, – тихонько сказал Ланселот.
…Как сирена!
Трое из тех, что хотели стрелять в нас у «Дохлого Гоблина», прыгнули в свою машину, с ревом и клубами пыли развернулись и помчались за Поворот, в сторону Красного обрыва.
Один побежал куда-то в кустарники позади входа в харчевню.
Один побежал прямо на нас, намереваясь укрыться за будкой.
И, когда он подбежал, я встал, глядя ему в глаза, и сказал:
– Ляг, отдай нам оружие и лежи смирно.
Потом я присел, не отрывая взгляда от дороги: посмотреть было на что. Приехала полиция.
Точнее, прилетела: их машины, плоские и стремительные, неслись примерно в двух метрах над полотном дороги. Одна машина не остановилась: завывая угнетающей волю сиреной, умчалась вслед за уехавшим джипом Черного Абдуллы.
Вторая опустилась на полотно дороги напротив остановки, мигая желтыми и зелеными огнями на своей крыше. Из распахнувшихся в бортах дверец выскочили две рослые фигуры в серой униформе и черных блестящих шлемах и открыли бесшумную пальбу по кустам позади харчевни. Потом, перебегая от куста к кусту и прикрывая друг друга, круглоголовые здоровяки скрылись в зарослях и вскоре вернулись, волоча за ноги оглушенного, но живого соратника Черного Абдуллы – того самого черного в бейсболке (точнее, уже без бейсболки, но несомненно того самого). Соратник вяло пытался приподняться (что ему не удавалось) и сорванным, петушиным голосом выкрикивал какие-то оскорбления, в основном касавшиеся особенностей репродуктивных привычек служащих сил правопорядка.
В нашу сторону полицейские даже не посмотрели, я не мог понять – почему. Только несколько месяцев спустя, когда я полностью разобрался с тем, что такое ментальный щит и с чем его едят, я догадался, что человек, попавший под психократическое воздействие такой огромной мощности, какую я мог развивать даже тогда (безо всякой тренировки, чисто интуитивно), совершенно выключался из поля восприятия всех, кого носитель ментального щита (в данном случае – ваш покорный слуга) не воспринимал как «своих».
Когда сквернословящего черного забросили в задний люк летающей машины, полицейские забрались на свои места, хлопнули дверцы, взвыла сирена, и мусоролет (как я тут же обозвал про себя этот агрегат) умчался в сторону Красного обрыва.
И тут мы повернулись к смирно, в соответствии с полученным распоряжением, лежавшему возле нас бойцу Черного Абдуллы. Он был азиат, этот парень, с налысо бритой головой и щегольской бородкой, которая, впрочем, сейчас была выпачкана пылью. Он был подавлен, оглушен, обездвижен моими внезапно открывшимися потайными силами, но по-прежнему от него пахло смертью и грязью, и он по-прежнему был одним из тех, кто почему-то хотел нас убить.
Мы посадили его спиной к метеобудке, так что его плечи, обтянутые коричневой кожаной курткой, закрыли от нас слово из трех букв, и Ланселот тихо спросил его:
– Как тебя зовут?
Тот смотрел на Ланселота молча и с ненавистью.
– Отвечай, – сказал ему я.
– Меня зовут Ро, – с ненавистью ответил он.
– Зачем вы хотели нас убить? – тихо спросил его Ланселот.
– Отвечай, – кивнул я.
– Начальник патруля позвонил Абдулле, – с ненавистью ответил Ро. – Ему донесли, что нарушители режима, открыто носящие оружие, сошли с автобуса у Поворота. Патрулям было уже слишком поздно выезжать самим, день давно. Абдулла поднял нас, собака, я говорил ему, чтобы он [множественные идиомы, образно, но уничижительно описывающие морально-нравственные и деловые качества Абдуллы, перемежаемые с внесмысловыми упоминаниями падшей женщины и полового насилия] поменьше связывался с патрулями. Но раз уж попросили, сказал Абдулла, надо делать их, иначе нам от патрулей совсем уже прохода не станет, и по округе после заката вообще не поездишь. Мы и пошли вас делать [ряд ярких, цветистых метафор, описывающих степень нужды, которую Ро испытывал в конкурентах, которые, падшая женщина, с пушками в руках средь бела дня спускаются с гор, падшая женщина, в надежде отнять кусок хлеба у простых пацанов, которые, падшая женщина, в борьбе за эту трассу полили ее своей и чужой кровью от самого, падшая женщина, неоднократно подвергавшегося половому насилию порта Константин и далеко за неоднократно подвергавшийся половому насилию Терминал, а также его, Ро, предположения, касающиеся степени близости родства и/или частоты половых отношений, которые эти неоднократно подвергавшиеся половому насилию конкуренты, падшая женщина, имели, имеют или, по крайней мере, могут иметь с рядом видов и родов крупных позвоночных животных, падшая женщина].
– Почему вы решили, что мы вам конкуренты? – тихо спросил Ланселот. – Мы к этому краю вообще касательства не имеем. Мы пришли и уйдем. Почему было не разобраться сначала?
– Отвечай, – кивнул я.
Ро с ненавистью смотрел на Ланселота. Поскольку отвечать я приказывал Ланселоту, он в тот момент и видел, как я понял позднее, одного только Ланселота.
– Дурак ты, – сказал Ро. – Стали бы мы первой бригадой района, если бы со всякой сволочью сначала разбирались? Договор с патрулями есть? Есть. Чего еще разбирать? Сказано мочить – будем мочить!
– Тати, душегубцы, – не выдержал Святослав. – Не люди вы, что ли? Хуже поганых.
Ро мутными от ненависти глазами глянул на молодого князя и только усмехнулся.
Да, таких я видал. В представлении Святослава, «поганые» (язычники) так и поступают – убивают, не назвав своего имени, не предъявив претензий, не вызывая на честный бой. Именно тати и именно душегубцы. Впрочем, тот факт, что в языке Святослава были такие слова, ясно говорил, что и татьба, и душегубство хорошо знакомы его времени, пусть и неприемлемы, ненормальны.
В мое время тоже говорили – и много говорили – о бездуховности и «откуда-то хлынувшей жестокости». Предполагалось, что вот ее, этой жестокости, не было, и вдруг она хлынула. Однако я хорошо помнил, например, тех спартаковских фанатов, которые вдруг, не задав для приличия хотя бы сакраментального вопроса «за кого болеешь», начали лупить меня – тогда восьмиклассника – посреди бела дня на площади Курского вокзала. Задолго до разговоров о бездуховности.
Ро для меня никакой загадки не представлял.
Лестер хотел что-то еще ему сказать, но я остановил Дика жестом. Я не «заставлял» его (каким бы еще словом обозначить эти мои новые способности?), я его просто попросил, как друга. Я не мог применять «это» к друзьям.
– Слушай меня, Ро, – сказал я сопящему от ненависти азиату. – Мы сейчас уйдем. Ты останешься. Когда полиция вернется, если она вернется по этой дороге, ты пойдешь и сдашься. Если они вернутся другой дорогой, иди к ним сам, ты понял меня?
Тот выдавил сквозь сжатые зубы нечто утвердительное, не забыв помянуть падшую женщину.
Я посмотрел на Ланселота, на Дика.
– Пошли, – сказал я. – Раз у нас есть цель, не будем отвлекаться от нее.
2. Тук-тук. Хозяин дома?
Сын самурая коротко вздохнул, сомкнув на секунду руки в молчаливой молитве.
Ланселот высоко вздел кружку, в последние три долгих глотка опустошая ее, потом со стуком поставил ее на стол и утерся бумажной салфеткой.
– Да, некробиотических, – подтвердил он. – Видал я и таких. И вот что я вам, ребята, скажу. Бить мне приходилось всяких. Но никого мне не было так приятно бить, как эту мерзостную нечисть. И если нас с вами там, в Цитадели, покрошат в капусту, мне одно уже радостно: что я по дороге постараюсь покрошить столько этой нечисти, сколько еще во всю свою жизнь не крошил. И это будет славная охота. Так я надеюсь.
Святослав снова перекрестился, отодвинул шлем в сторону и приник к кружке. Като посмотрел на то, как князь глотает, и тоже взялся за пиво.
– Ну что ж, пусть так и будет, – сказал я, придвигая кружку. – Я бы только одно хотел знать. Дик – охотник, Ланселот – разведчик, про Като и Святослава я вообще не говорю – видно же, бойцы славные. А вот чем могу быть полезен я, с одним ножиком-то?
Дик встал, выгребая из кармана монетки.
– Пойду еще пивка возьму. Ланселот, тебе брать? А тебе? Хорошо, я тогда сразу пять возьму. Ким, не беспокойся. Нас собрали не просто так. Как видно, не просто так тут и ты. Все поймем со временем. Я даже думаю, что гораздо быстрее, чем хотелось бы!
И он направился к стойке, позвякивая монетками в руке. А когда вернулся и стал расставлять кружки по столу, в харчевню Дохлого гоблина вошли, один за другим, топая подкованными ботинками и звякая амуницией, еще пятеро.
Дик как обернулся, так и застыл, нащупывая рукой ствол ружья (оно стояло позади него, между столом и лавкой – так, что, когда Лестер сидел, ствол оказывался у него между колен).
Святослав и Като схватились за мечи. Ланселот полез в кобуру под мышку.
Один я оцепенел.
Ну нет, это были, уж во всяком случае, не гоблины. Они не были ни особенно носаты, ни особенно косоглазы, ни особенно длинноухи. Двое были чернокожи – это да; один был азиат, двое – белые, хотя и смуглые, обросшие неопрятными, клочкастыми бородками. Но зато они были вооружены, и вооружены серьезно; не знаю, как назывались эти устройства у них у руках, но выглядели они пострашнее и посмертоноснее старенького плазмогана Дика. От них, этих пятерых, от их кожаной и брезентовой одежды, от их грубой обуви на тяжелых, косолапых ногах, от их мерцающего черным металлом и красными индикаторами оружия пахло – пахло пылью, сталью, прелой кожей, потом и табаком. И они явно зашли сюда не пива выпить.
Темнокожий бармен при виде их присел – так, что из-за стойки видна была только голова – и тонким голосом испуганно закричал:
– Мы же платили уже в этом месяце! Сам Чато приходил, мы заплатили!
Пятеро вошедших некоторое время, пока Дик хватал сзади себя ствол плазмогана, смотрели на нас – непонятно, с каким выражением; похоже, и вовсе безо всякого – даже с некоторой скукой.
– Мы уже платили, – тише и растерянней повторил бармен.
Тогда один из пяти вошедших, не глядя, повернул в его сторону свою пушку (одной рукой, вытянув ее, как обрез двустволки) и выстрелил.
Сам выстрел не был слышен – он только ощущался, как толчок, как пощечина. Зато слышно было, как с оглушительным треском и хрустом разлетелись несколько пивных кружек над стойкой, разлетелись так, что мелкая стеклянная крошка хлестнула по полу до самой середины помещения.
Четверо остальных подняли стволы и направили на нас.
Говорят, в такие моменты человек вспоминает всю свою жизнь. Вот уж не знаю. Я только вспомнил, как в армии на стрельбах мимо моего лица гулко свистнул, а точнее – даже не столько свистнул, сколько зыкнул рикошет, когда какой-то испуганный боец-первогодок попал вместо мишени, что торчала в пятидесяти метрах от нас, прямо в осветительный столб – далеко в стороне от направления на мишень, но зато всего в десяти шагах от меня. Старшина только покачал головой и сказал: мол, долго жить будешь, Волошин.
А ведь это было, в общем-то, всего три года назад.
Неужели – все?
Ошибся старший прапорщик Топал, краснощекий одессит, заботливый счетчик портянок? Я еще успел посмотреть в глаза тех, кто наводил на нас оружие и уже почти нажимал на спуск – равнодушные глаза, почти бессмысленные, у двоих совсем мутные, словно у тех солдат-азербайджанцев в санчасти, которые прятали «план» за батареей в третьей палате и кого мы оттуда выводили прямо на гауптвахту тогда, так давно, так далеко, так дико и непостижимо далеко отсюда.
Я только и успел сказать по себя:
«Нас нет здесь. Мы все не здесь. Здесь на самом деле – пусто».
Последняя безумная надежда гибнущего сознания, видите ли. Смуглый ребенок в грязном кишлаке натягивает на голову вонючее ватное одеяло, когда из-под небес со свистом устремляются к его родному дому тонны отлитого в далеком Советском Союзе убийственного металла. Солдат, которому внезапно вывернувший из-за угла неприятель сует штык в живот, в последний момент перед прикосновением наточенной стали закрывает глаза. Меня нету здесь. Я в домике. Я в танке. Ты не попал. Ты меня не видишь. Чур – не считается.
Они не стреляли. Не стреляли. Стволы смотрели в пустоту. Один ствол опустился. Второй. Тот, с бородкой, смуглый, с квадратным низким лбом, выругался. Черный – не тот, что в красной повязке на голове, а тот, что в бейсболке козырьком назад – сказал:
– Смари, й-й-опт, к-калдуны штоль?
Конечно, он говорил на линке – просто никак иначе передать его реплику я не могу, хотя дословно означала она несколько другое, а именно:
– Смотрите, половой орган внутрь, есть ли они волшебники? – но, как вы понимаете, такая буквальная, дословная передача того, что произносят на этом языке, совершенно ничего не объясняет, поэтому будем считать, что этот черный, в бейсболке козырьком назад, сказал именно то, что на его месте произнес бы какой-нибудь подмосковный гопник.
– Не понял, – отозвался второй белый, с менее низким лбом, лицо его исказилось от ненависти, и он, прибавив еще пару явно идиоматических конструкций про различные векторы движения органов размножения и выделения, снова выстрелил в сторону стойки, но на этот раз попал не в стаканы, а в оковывающую стойку стальную полосу, отчего от стойки в потолок с громким шипением ударила какая-то ярко-красная струя, похожая на разряд короткого замыкания, а с потолка в клубах дыма брызнула бетонная крошка и запахло паленым цементом.
– Слышь, наливало, куда эти выбежали? – крикнул белый, явно адресуясь к бармену. – Тут у вас что, потайной люк или задняя дверь, [идиоматические выражения, касающиеся взаимных, не всегда естественных движений половых органов и разных видов экскрементов крупных позвоночных животных].
Бармен, невидимый за стойкой, подвывая со страху, объяснил, что единственная задняя дверь находится позади стойки, а люков тут нет, здесь и так подземелье.
И тут я все понял.
Я понял, зачем я был здесь.
Я понял, что я должен делать.
Я встал, ноги у меня были ватными из-за еще не отпустившего смертного испуга, я был весь мокрый, как после того злополучного кросса в армии, я с трудом выбрался из-за нашего ствола, по возможности мягко отведя загораживавшего мне проход Дика Лестера с его плазмоганом, который он только и успел ухватить за ствол, на подгибающихся ногах шагнул к тем пятерым, от которых пахло так, как обычно пахнет от солдат в поле – усталостью, смертью и грязью, и сказал им – громко, дрожащим голосом, и сам услышал, что нормативного произношения линка у меня и близко не бывало, что у меня есть какой-то гнусавый акцент, для удаления которого, вероятно, понадобятся годы практики, но это было неважно, потому что главное было, пока не вытащил свое оружие Ланселот, сказать этим пятерым:
– Бегите отсюда быстро, до вашей смерти осталось пять секунд, бегите!
Чушь, конечно, но до литературных ли форм мне было? Главное, что сработало: пятеро в коже и брезенте, ощетинившись оружием, быстро и слаженно отступили ко входу, и старший – тот белый, что стрелял, был, скорее всего, старшим у них – яростно крикнул:
– Уходим, ребя, уходим по-быстрому!
И они с грохотом и сдавленным матерным ревом рванулись туда, за воздушный занавес, вверх по лестнице, наружу, к Повороту.
Была долгая, долгая пауза. По ощущениям – секунд десять. Позже Дик сказал мне, что прошло две минуты.
Я сел на пустую табуретку возле Ланселота, ноги меня не держали больше.
Ланселот медленно вынул из-под куртки руку. Пистолет остался в кобуре. Разведчик трудно перевел дыхание и растер правую руку левой: он слишком сильно сжал рукоять своего пистолета, пальцы у него занемели.
Като вскочил, горящими глазами глядя на меня, быстро поклонился мне и сел.
Святослав покрутил головой, взялся за кружку и стал глотать пиво, глядя на меня своими светлыми глазами, все еще округленными от выброса в кровь большого количества адреналина.
Дик поставил обратно плазмоган, который так и не вытащил из-за лавки, повернулся к столу и последовал примеру Святослава, приникнув к кружке; потом вдруг поставил свое пиво, схватил через стол мое и, обойдя Ланселота, протянул мне кружку.
Только тут молчание было нарушено. Лестер просто сказал:
– Выпей, старина. Расслабься. Видишь, я же говорил, все очень быстро и выяснилось.
И, пока я залпом пил пиво, бородач поправил свою мерцающую шапочку, прошагал через все помещение к бару и, заглядывая через стойку, спросил прячущегося там бармена:
– Вы целы там? Все нормально? Мы пойдем, пожалуй. Давайте, я вам компенсирую разбитые кружки, сколько это будет полновесных – одного империала хватит? Где, вы говорите, у вас тут задняя дверь?
Бармен что-то проблеял из-за стойки.
Деловитый Дик звенел монетками, которые отсчитывал на засыпанной бетонной крошкой стойке.
– А что это у вас там – минеральная вода? Почем? Это в имперских – тридцать пять пенсов, верно? Дайте-ка пять бутылок. И вот это вот мясо – сколько там, по двести грамм нарезано? Давайте десять упаковок. И хлеб давайте – пять батонов. Упакуйте, пожалуйста.
Похоже, что бармен продолжал передвигаться за стойкой то ли на четвереньках, то ли в сильно согнутом виде, потому что головы его видно не было, хотя доносилось упаковочное шуршание и шум передвижения.
Зазвонил телефон. Я увидел руку бармена, которая сняла трубку с чудом уцелевшего аппарата, висевшего на стене за стойкой.
– Алло, – послышался перепуганный голос. Тут и голова появилась: бармен, лицо которого было залито потом, медленно вставал, хотя ноги все еще держали его плохо, и он то и дело приседал. – Да, патрон. Да, у нас стреляли. Пришел Черный Абдулла со своими. Я сказал, что мы уже платили самому Чато, но они ничего не ответили и стали стрелять. Потом выбежали. Посетителей нам вот спугнули, уходят. Да, кружек пять разбили, стойку повредили… Видите, патрон, какие посетители хорошие, кружки нам компенсировали… можно я им продуктов немного продам? Да, патрон… Полицию? Что сделаешь, патрон… Жду вас, патрон…
Он повесил трубку и, двинув в сторону Лестера по засыпанной цементом поверхности стойки большой темный пакет с покупками, торопливо сказал:
– Уходите, уходите, господа, патрон вызвал полицию, вам не надо с ними встречаться… Идите… Вон там, за кофеваркой, дверь, идите по коридору до конца и направо опять до конца, выйдете на той стороне дороги, где метеостанция. Идите скорее!
Что нам оставалось делать? Мы открыли выкрашенную красной краской дверь позади монументальной кофеварки и покинули «Харчевню Дохлого Гоблина».
Узкий коридор позволял идти только в затылок друг другу, и Лестер шел впереди, с ружьем наперевес, а я выглядывал из-за его плеча (что было не так-то легко, поскольку он был заметно крупнее меня). Я еще не понимал в точности, что делать с этой внезапно открывшейся во мне силой. Я только знал, что постараюсь больше никому не позволить направлять на нас оружие – раз уж это у меня получается.
Метеостанция на той стороне дороги представляла собой небольшой, в рост человека серый металлический купол, на вершине которого было несколько небольших отверстий, а на боку было светящейся краской написано следующее:
Управление метеорологии и картографии домена Новая Голубая Земля Министерство по делам Периферии Империя Галактика Метеорологическая станция – собственность Его Величества. Посягательства на собственность Короны наказываются в соответствии с Уголовным уложением домена.
Под этой надписью черным пульверизатором было намалевано слово из трех букв, которое, по случаю, в линке тоже состояло из трех букв. Святослав, увидев это, хихикнул и сказал:
– Охальники. В Галызни на торгу, говорят, на заборе тоже так написано.
Я мельком подумал, что, несмотря на разрыв в несколько веков, многие вещи нам со Святославом понятны лучше, чем остальным.
Мы сидели позади будки метеостанции среди густых, но уже облетевших кустов, на земле, засыпанной не успевшими подсохнуть опавшими листьями. Черный Абдулла и его бойцы кучкой стояли возле угловатой, высокой, но короткой машины на больших колесах на другой стороне дороги, возле автобусного купола. Даже отсюда было слышно, как они ожесточенно матерились: четверо орали друг на друга и на своего босса – того белого, что стрелял в харчевне; тот в ответ орал на них и в некое приемопередающее устройство, которое он прижимал к уху.
Дик шепотом сказал нам:
– Пересидим, пока они уедут.
Сидеть пришлось больше четверти часа, мат на дороге то стихал, то снова разгорался, причем понять, о чем именно идет ругань, было очень трудно. Далековато они стояли, метров двадцать – двадцать пять, и речь их была густо усыпана какими-то жаргонными иносказаниями.
Потом вдалеке послышался свист.
Я бы сказал, что приближался реактивный самолет. Но звук не превращался из свиста в рев: он усиливался, но менял высоту тона и интенсивность, как…
– Полиция едет, – тихонько сказал Ланселот.
…Как сирена!
Трое из тех, что хотели стрелять в нас у «Дохлого Гоблина», прыгнули в свою машину, с ревом и клубами пыли развернулись и помчались за Поворот, в сторону Красного обрыва.
Один побежал куда-то в кустарники позади входа в харчевню.
Один побежал прямо на нас, намереваясь укрыться за будкой.
И, когда он подбежал, я встал, глядя ему в глаза, и сказал:
– Ляг, отдай нам оружие и лежи смирно.
Потом я присел, не отрывая взгляда от дороги: посмотреть было на что. Приехала полиция.
Точнее, прилетела: их машины, плоские и стремительные, неслись примерно в двух метрах над полотном дороги. Одна машина не остановилась: завывая угнетающей волю сиреной, умчалась вслед за уехавшим джипом Черного Абдуллы.
Вторая опустилась на полотно дороги напротив остановки, мигая желтыми и зелеными огнями на своей крыше. Из распахнувшихся в бортах дверец выскочили две рослые фигуры в серой униформе и черных блестящих шлемах и открыли бесшумную пальбу по кустам позади харчевни. Потом, перебегая от куста к кусту и прикрывая друг друга, круглоголовые здоровяки скрылись в зарослях и вскоре вернулись, волоча за ноги оглушенного, но живого соратника Черного Абдуллы – того самого черного в бейсболке (точнее, уже без бейсболки, но несомненно того самого). Соратник вяло пытался приподняться (что ему не удавалось) и сорванным, петушиным голосом выкрикивал какие-то оскорбления, в основном касавшиеся особенностей репродуктивных привычек служащих сил правопорядка.
В нашу сторону полицейские даже не посмотрели, я не мог понять – почему. Только несколько месяцев спустя, когда я полностью разобрался с тем, что такое ментальный щит и с чем его едят, я догадался, что человек, попавший под психократическое воздействие такой огромной мощности, какую я мог развивать даже тогда (безо всякой тренировки, чисто интуитивно), совершенно выключался из поля восприятия всех, кого носитель ментального щита (в данном случае – ваш покорный слуга) не воспринимал как «своих».
Когда сквернословящего черного забросили в задний люк летающей машины, полицейские забрались на свои места, хлопнули дверцы, взвыла сирена, и мусоролет (как я тут же обозвал про себя этот агрегат) умчался в сторону Красного обрыва.
И тут мы повернулись к смирно, в соответствии с полученным распоряжением, лежавшему возле нас бойцу Черного Абдуллы. Он был азиат, этот парень, с налысо бритой головой и щегольской бородкой, которая, впрочем, сейчас была выпачкана пылью. Он был подавлен, оглушен, обездвижен моими внезапно открывшимися потайными силами, но по-прежнему от него пахло смертью и грязью, и он по-прежнему был одним из тех, кто почему-то хотел нас убить.
Мы посадили его спиной к метеобудке, так что его плечи, обтянутые коричневой кожаной курткой, закрыли от нас слово из трех букв, и Ланселот тихо спросил его:
– Как тебя зовут?
Тот смотрел на Ланселота молча и с ненавистью.
– Отвечай, – сказал ему я.
– Меня зовут Ро, – с ненавистью ответил он.
– Зачем вы хотели нас убить? – тихо спросил его Ланселот.
– Отвечай, – кивнул я.
– Начальник патруля позвонил Абдулле, – с ненавистью ответил Ро. – Ему донесли, что нарушители режима, открыто носящие оружие, сошли с автобуса у Поворота. Патрулям было уже слишком поздно выезжать самим, день давно. Абдулла поднял нас, собака, я говорил ему, чтобы он [множественные идиомы, образно, но уничижительно описывающие морально-нравственные и деловые качества Абдуллы, перемежаемые с внесмысловыми упоминаниями падшей женщины и полового насилия] поменьше связывался с патрулями. Но раз уж попросили, сказал Абдулла, надо делать их, иначе нам от патрулей совсем уже прохода не станет, и по округе после заката вообще не поездишь. Мы и пошли вас делать [ряд ярких, цветистых метафор, описывающих степень нужды, которую Ро испытывал в конкурентах, которые, падшая женщина, с пушками в руках средь бела дня спускаются с гор, падшая женщина, в надежде отнять кусок хлеба у простых пацанов, которые, падшая женщина, в борьбе за эту трассу полили ее своей и чужой кровью от самого, падшая женщина, неоднократно подвергавшегося половому насилию порта Константин и далеко за неоднократно подвергавшийся половому насилию Терминал, а также его, Ро, предположения, касающиеся степени близости родства и/или частоты половых отношений, которые эти неоднократно подвергавшиеся половому насилию конкуренты, падшая женщина, имели, имеют или, по крайней мере, могут иметь с рядом видов и родов крупных позвоночных животных, падшая женщина].
– Почему вы решили, что мы вам конкуренты? – тихо спросил Ланселот. – Мы к этому краю вообще касательства не имеем. Мы пришли и уйдем. Почему было не разобраться сначала?
– Отвечай, – кивнул я.
Ро с ненавистью смотрел на Ланселота. Поскольку отвечать я приказывал Ланселоту, он в тот момент и видел, как я понял позднее, одного только Ланселота.
– Дурак ты, – сказал Ро. – Стали бы мы первой бригадой района, если бы со всякой сволочью сначала разбирались? Договор с патрулями есть? Есть. Чего еще разбирать? Сказано мочить – будем мочить!
– Тати, душегубцы, – не выдержал Святослав. – Не люди вы, что ли? Хуже поганых.
Ро мутными от ненависти глазами глянул на молодого князя и только усмехнулся.
Да, таких я видал. В представлении Святослава, «поганые» (язычники) так и поступают – убивают, не назвав своего имени, не предъявив претензий, не вызывая на честный бой. Именно тати и именно душегубцы. Впрочем, тот факт, что в языке Святослава были такие слова, ясно говорил, что и татьба, и душегубство хорошо знакомы его времени, пусть и неприемлемы, ненормальны.
В мое время тоже говорили – и много говорили – о бездуховности и «откуда-то хлынувшей жестокости». Предполагалось, что вот ее, этой жестокости, не было, и вдруг она хлынула. Однако я хорошо помнил, например, тех спартаковских фанатов, которые вдруг, не задав для приличия хотя бы сакраментального вопроса «за кого болеешь», начали лупить меня – тогда восьмиклассника – посреди бела дня на площади Курского вокзала. Задолго до разговоров о бездуховности.
Ро для меня никакой загадки не представлял.
Лестер хотел что-то еще ему сказать, но я остановил Дика жестом. Я не «заставлял» его (каким бы еще словом обозначить эти мои новые способности?), я его просто попросил, как друга. Я не мог применять «это» к друзьям.
– Слушай меня, Ро, – сказал я сопящему от ненависти азиату. – Мы сейчас уйдем. Ты останешься. Когда полиция вернется, если она вернется по этой дороге, ты пойдешь и сдашься. Если они вернутся другой дорогой, иди к ним сам, ты понял меня?
Тот выдавил сквозь сжатые зубы нечто утвердительное, не забыв помянуть падшую женщину.
Я посмотрел на Ланселота, на Дика.
– Пошли, – сказал я. – Раз у нас есть цель, не будем отвлекаться от нее.
2. Тук-тук. Хозяин дома?
К вечеру того дня, утром которого мы спустились с обрыва, а в полдень побывали в «Харчевне Дохлого Гоблина», нас отделяло от Черной Цитадели меньше километра, и, посовещавшись, мы решили ночевать в зарослях, а разведку отложить на завтра – тем более что наступившая темнота показала: ночь нам в разведке не помощница. За полкилометра до вздымающихся к небу исполинских стен Цитадели разнотравье и кустарники кончались так же, как за несколько километров до того кончались фермерские поля, и начинался голый асфальт, расчерченный белыми полосами, как для прохождения колонн на параде. И, как только стемнело, со стен на асфальт упал мертвенный голубой свет, живо напомнивший мне газосветные фонари на московских улицах моего детства. Подойти к стенам незамеченными было невозможно. Да и подойди мы – что мы стали бы делать? В самом низком месте – точно напротив нас, между двумя могучими башнями – высота отвесно вздымающейся стены составляла никак не меньше трехсот метров.
Мы залегли в густом кустарнике под стенами обветшалого, покосившегося бревенчатого строения над плотиной у ручья. Все кругом так густо заросло, что понять, что никто не ходил здесь уже много лет, не составляло труда. Крыша строения – видимо, брошенной мельницы – поросла мхом и травой. Мы поели всухомятку и кое-как устроились спать; Ланселот пообещал спать «вполглаза» и предупредить, если что. Впрочем, когда я проснулся (судя по моим часам, которые все еще показывали центральноевропейское время – при соответствующем пересчете – около двух ночи), Ланселот спал так же мирно, как и остальные. По залитым мертвенным светом асфальтовым просторам вдалеке, у самых стен замка, ползли навстречу друг другу патрульные машины, следовавшие строго параллельно стенам. Было куда теплее, чем прошлой ночью на обрыве. В зарослях кустарника позади нас тихо и тоскливо посвистывала какая-то ночная птичка. В ручье вокруг обросших мхом и водяной травой обломков давно сгнившего мельничного колеса тихо и уютно бормотала вода.
Я повернулся на спину, чтобы взглянуть в небо. Смутно знакомые, но странно сдвинутые очертания созвездий. Из разговоров с Диком я уже знал, что мы – на Солнечной стороне, или, как еще здесь говорили, на Галактическом Востоке. До Солнечной системы отсюда можно добраться всего за три-четыре дня. Поэтому картина Галактики отсюда не сильно отличается от привычной мне. Вот в районе Ядра, мечтательно сказал Дик…
По черному небу, испещренному толстыми, мохнатыми звездами, время от времени ползли спутники разного размера. Самый низкий не отражал солнечные лучи, а множеством мельчайших огоньков светился сам – наверное, крупная орбитальная станция? Уходя к едва заметно светлеющему на востоке горизонту, он, видимо, попал в зону освещения и засветился весь, оказавшись не точкой, а отчетливым веретенцем.
Я повернулся набок, приподнялся и сквозь заросли снова взглянул в сторону Цитадели, которая высилась совсем рядом, закрывая треть небосвода. На вершинах башен тоскливо мигали красные глаза маяков. Над стенами вдруг взлетели неуместно-праздничные цветные ракеты, влетели и рассыпались над асфальтовой пустыней гаснущими искрами, а спустя несколько секунд донесся приглушенный расстоянием треск. Это происходило уже далеко не в первый раз за ночь: так, как мы поняли, в Цитадели до самого рассвета отмечали наступление нового часа.
– Они там не спят, – прошептал вдруг Ланселот, который, как оказалось, вовсе не спал, а смотрел сквозь заросли на Цитадель, как и я, приподнявшись на локте. – Ночь у них – самое время.
Мы переглянулись.
– Как мы туда проникнем? И кто нам скажет, что мы должны там делать?
Ланселот глянул на меня искоса и помолчал, а когда заговорил – отвечать на мои вопросы стал не сразу.
– Имя тебе надо поменять, вот что, – сказал он. – Ты сильный психократ.
– Кто?
Мы залегли в густом кустарнике под стенами обветшалого, покосившегося бревенчатого строения над плотиной у ручья. Все кругом так густо заросло, что понять, что никто не ходил здесь уже много лет, не составляло труда. Крыша строения – видимо, брошенной мельницы – поросла мхом и травой. Мы поели всухомятку и кое-как устроились спать; Ланселот пообещал спать «вполглаза» и предупредить, если что. Впрочем, когда я проснулся (судя по моим часам, которые все еще показывали центральноевропейское время – при соответствующем пересчете – около двух ночи), Ланселот спал так же мирно, как и остальные. По залитым мертвенным светом асфальтовым просторам вдалеке, у самых стен замка, ползли навстречу друг другу патрульные машины, следовавшие строго параллельно стенам. Было куда теплее, чем прошлой ночью на обрыве. В зарослях кустарника позади нас тихо и тоскливо посвистывала какая-то ночная птичка. В ручье вокруг обросших мхом и водяной травой обломков давно сгнившего мельничного колеса тихо и уютно бормотала вода.
Я повернулся на спину, чтобы взглянуть в небо. Смутно знакомые, но странно сдвинутые очертания созвездий. Из разговоров с Диком я уже знал, что мы – на Солнечной стороне, или, как еще здесь говорили, на Галактическом Востоке. До Солнечной системы отсюда можно добраться всего за три-четыре дня. Поэтому картина Галактики отсюда не сильно отличается от привычной мне. Вот в районе Ядра, мечтательно сказал Дик…
По черному небу, испещренному толстыми, мохнатыми звездами, время от времени ползли спутники разного размера. Самый низкий не отражал солнечные лучи, а множеством мельчайших огоньков светился сам – наверное, крупная орбитальная станция? Уходя к едва заметно светлеющему на востоке горизонту, он, видимо, попал в зону освещения и засветился весь, оказавшись не точкой, а отчетливым веретенцем.
Я повернулся набок, приподнялся и сквозь заросли снова взглянул в сторону Цитадели, которая высилась совсем рядом, закрывая треть небосвода. На вершинах башен тоскливо мигали красные глаза маяков. Над стенами вдруг взлетели неуместно-праздничные цветные ракеты, влетели и рассыпались над асфальтовой пустыней гаснущими искрами, а спустя несколько секунд донесся приглушенный расстоянием треск. Это происходило уже далеко не в первый раз за ночь: так, как мы поняли, в Цитадели до самого рассвета отмечали наступление нового часа.
– Они там не спят, – прошептал вдруг Ланселот, который, как оказалось, вовсе не спал, а смотрел сквозь заросли на Цитадель, как и я, приподнявшись на локте. – Ночь у них – самое время.
Мы переглянулись.
– Как мы туда проникнем? И кто нам скажет, что мы должны там делать?
Ланселот глянул на меня искоса и помолчал, а когда заговорил – отвечать на мои вопросы стал не сразу.
– Имя тебе надо поменять, вот что, – сказал он. – Ты сильный психократ.
– Кто?