Страница:
Я всегда ценил честность бывшего директора Британской Гуманистической Ассоциации Х. Дж. Блакема, откровенно признававшего огромную трудность собственного своего положения посреди «бессмысленности всего этого». В самом деле, куда деться от «упорного отчаяния» Бертрана Рассела, нигилизма Фридриха Ницше, «абсурдности» Жана Поля Сартра, если в основе нашего существования нет ничего, кроме слепой случайности?
[3]В гуманизме постоянно присутствует некое безрадостное чувство — в самом деле, Бог устранен из жизни, а ничего подходящего на его место найти не удается.
Верующий всегда может победить уныние, абсурдность и скуку. Его питают и поддерживают могучие символы надежды: любовь Отца, план спасения, грядущее Царство Божье, вечная жизнь. Но он не должен забывать о возможности пустоты и отчаяния, прежде всего ради тех, кому не хватает этой поддержки, кто только ищет основания своей жизни. Тому, кто стал христианином в детстве и не проходил через опыт экзистенциального мрака, прежде чем войти в свет грядущего Царства Божьего, нужно знать об отчаянии и сомнениях неверующих.
От тьмы к свету
Разумность веры
Проблемы нравственности
Проблема греховности человека
Может ли жизнь без Бога иметь смысл?
Верующий всегда может победить уныние, абсурдность и скуку. Его питают и поддерживают могучие символы надежды: любовь Отца, план спасения, грядущее Царство Божье, вечная жизнь. Но он не должен забывать о возможности пустоты и отчаяния, прежде всего ради тех, кому не хватает этой поддержки, кто только ищет основания своей жизни. Тому, кто стал христианином в детстве и не проходил через опыт экзистенциального мрака, прежде чем войти в свет грядущего Царства Божьего, нужно знать об отчаянии и сомнениях неверующих.
От тьмы к свету
Хорошая иллюстрация того, что выше было названо «экзистенциальным мраком», — пьеса Самуэля Бекетта
«В ожидании Годо», классическое произведение современной драматургии. В этой пьесе осмысленность и целесообразность жизни персонифицированы в лице Годо. Он должен прийти и спасти ситуацию, его приход — единственная надежда персонажей пьесы. Пока же Годо не пришел, можно лишь сидеть сложа руки и ждать его, поскольку без него ничего не имеет смысла. Годо, конечно же, не приходит, надежда откладывается на неопределенный срок и, очевидно, оказывается вовсе неосуществимой. Жизнь выглядит трагической и тщетной, лишенной всякого реального смысла. Бекетт, я думаю, хорошо понимает, какое значение для нашей жизни и культуры имеет «смерть Бога». Потеря веры — это вовсе не переход от иллюзии к рациональности. В действительности это революционный сдвиг в сознании: мы уходим из области, в которой мир представлялся нам единым и осмысленным, и попадаем в сферу абсурда, где рано или поздно оказываемся во власти ощущения ничтожества и пустоты. Неверующий человек обнаруживает себя среди безликого мира, абсолютно безразличного к нему и совершенно бессмысленного.
В тексте десяти заповедей Ветхого Завета нет, как ни странно, прямого осуждения атеизма. Внимание Декалога обращено на людей, которые поклоняются не Тому, Кому следует, на тех, кто считает, что один бог ничуть не хуже любого другого, или на тех, кто верит в единого Бога, но чья вера никак не влияет на поведение. Но осуждения тех, кто не верит вовсе, там нет. С одной стороны, это объяснимо чисто исторически — вере в Единого Бога в то время противостоял политеизм, а не атеизм. Но, с другой стороны, возможно и экзистенциальное объяснение: атеизм не может быть существенной угрозой для веры, потому что, если принять его всерьез, нельзя прийти ни к чему, кроме отчаяния! Когда человек в полной мере осознает все последствия утверждения «Бога нет», увидит себя во вселенной, потерявшей всякую цель и смысл, и испытает ужасающее чувство тщетности любого слова и поступка, — тогда атеизм сразу потеряет для него всякую привлекательность.
Атеизм, если это не интеллектуальная мода, а серьезно принятая установка, неизбежно приводит к отчаянию. Не стоит угрожать наказанием или осуждением тому, кто и без того берет на себя столь тяжелое бремя. Атеизм заранее лишает человека какой-либо надежды. Неразрешимыми, да и, по существу, бессмысленными оказываются важнейшие жизненные вопросы: «Кто я? Откуда я пришел? Что я могу знать? Что мне делать? На что я могу надеяться?"
Потеря веры на Западе, уничтожив ряд существенных представлений о смысле жизни, привела к естественному и легко предсказуемому результату. Возникший вакуум заполнили верования самого разного рода. Это не только многочисленные новые культы и суеверия, о которых так любят писать газеты, но также и достаточно развитые учения, претендующие на то, чтобы стать новыми религиозными системами, заняв место христианства.
Очень характерны в этом отношении теории Маркса и Фрейда. Каждый из них посвятил свой талант и значительные усилия тому, чтобы сконструировать такую жизнь и такое мировоззрение, которые могли бы заполнить пустоту, возникшую в европейской культуре в результате «смерти Бога». Они предлагают нам суррогаты богословия, отвечающие мирскому мышлению и стремящиеся завоевать доверие человека постхристианской эпохи. Их нарочитая антирелигиозность не должна скрыть от нас тот факт, что они предлагают систему взглядов, глубоко религиозную по своей природе и стремящуюся заменить в современной культуре традиционную религию.
Так, марксизм представляет собой в высшей степени визионерское, мессианское и утопическое учение, возвещающее спасение всему миру. Оно разворачивает захватывающую дух историческую сагу, охватывающую период от сотворения мира до завершения истории, от падения человека (возникновение эксплуататорских обществ и начало классовой борьбы) до наступления тысячелетнего царства абсолютной коммунистической справедливости. Маркс видел себя новым Моисеем, ведущим порабощенное человечество в новый Ханаан. Он буквально задыхался от желания рассказать всему миру о неизбежном отмирании государства и наступлении мира без войн, угнетения и классовой борьбы.
Маркс перевел библейские символы в исторический план, но вся его система остается при этом глубоко религиозной. Не случайно марксизм обрел так много фанатично преданных приверженцев. Я убежден, что пророчество Маркса о земном Эдеме — иллюзия. Сегодня мы можем судить об этом по плодам — попытки реализации учения Маркса привели не к созданию более гуманного общества, но к невиданному по размаху террору. Провал пророческих озарений Маркса — это не только неудача его экономической теории, но, главным образом, крах его религиозных устремлений, направленных на удовлетворение тех потребностей, о которых мы говорили.
Учение Фрейда также представляет собой некий мифологический и религиозный суррогат. Особенно ясно это становится тогда, когда сам Фрейд обращается к мифу в своих работах. Часть важнейших в его теории понятий никак не связана с поддающимися проверке экспериментами или наблюдениями, но требуют только веры в интуиции самого Фрейда. Так, для «доказательства» в высшей степени оригинального утверждения, что всякий маленький мальчик жаждет убить отца и жениться на своей матери, используется лишь ссылка на греческий миф об Эдипе. Такой прием весьма характерен для Фрейда. Многие положения, содержащиеся в его работах, подтверждаются не фактическими данными, а примерами из мифов и литературных произведений. Благодаря такому способу аргументации, его учение гораздо больше похоже на богословскую систему, чем на научную теорию. Подобно Марксу, Фрейд видел в себе нового пророка, свыше предопределенного лидера, которого предают ближайшие друзья и оппонентами которого могут быть только шарлатаны, напичканные предрассудками. Хотя произведения Фрейда во многих отношениях оригинальны и плодотворны, они все несут на себе печать теологии и мифологии. Он, как и Маркс, прежде всего откликался на нараставшую с конца прошлого века потребность в новых жизненных основах, утверждающих осмысленность и значимость жизни без Бога.
В тексте десяти заповедей Ветхого Завета нет, как ни странно, прямого осуждения атеизма. Внимание Декалога обращено на людей, которые поклоняются не Тому, Кому следует, на тех, кто считает, что один бог ничуть не хуже любого другого, или на тех, кто верит в единого Бога, но чья вера никак не влияет на поведение. Но осуждения тех, кто не верит вовсе, там нет. С одной стороны, это объяснимо чисто исторически — вере в Единого Бога в то время противостоял политеизм, а не атеизм. Но, с другой стороны, возможно и экзистенциальное объяснение: атеизм не может быть существенной угрозой для веры, потому что, если принять его всерьез, нельзя прийти ни к чему, кроме отчаяния! Когда человек в полной мере осознает все последствия утверждения «Бога нет», увидит себя во вселенной, потерявшей всякую цель и смысл, и испытает ужасающее чувство тщетности любого слова и поступка, — тогда атеизм сразу потеряет для него всякую привлекательность.
Атеизм, если это не интеллектуальная мода, а серьезно принятая установка, неизбежно приводит к отчаянию. Не стоит угрожать наказанием или осуждением тому, кто и без того берет на себя столь тяжелое бремя. Атеизм заранее лишает человека какой-либо надежды. Неразрешимыми, да и, по существу, бессмысленными оказываются важнейшие жизненные вопросы: «Кто я? Откуда я пришел? Что я могу знать? Что мне делать? На что я могу надеяться?"
Потеря веры на Западе, уничтожив ряд существенных представлений о смысле жизни, привела к естественному и легко предсказуемому результату. Возникший вакуум заполнили верования самого разного рода. Это не только многочисленные новые культы и суеверия, о которых так любят писать газеты, но также и достаточно развитые учения, претендующие на то, чтобы стать новыми религиозными системами, заняв место христианства.
Очень характерны в этом отношении теории Маркса и Фрейда. Каждый из них посвятил свой талант и значительные усилия тому, чтобы сконструировать такую жизнь и такое мировоззрение, которые могли бы заполнить пустоту, возникшую в европейской культуре в результате «смерти Бога». Они предлагают нам суррогаты богословия, отвечающие мирскому мышлению и стремящиеся завоевать доверие человека постхристианской эпохи. Их нарочитая антирелигиозность не должна скрыть от нас тот факт, что они предлагают систему взглядов, глубоко религиозную по своей природе и стремящуюся заменить в современной культуре традиционную религию.
Так, марксизм представляет собой в высшей степени визионерское, мессианское и утопическое учение, возвещающее спасение всему миру. Оно разворачивает захватывающую дух историческую сагу, охватывающую период от сотворения мира до завершения истории, от падения человека (возникновение эксплуататорских обществ и начало классовой борьбы) до наступления тысячелетнего царства абсолютной коммунистической справедливости. Маркс видел себя новым Моисеем, ведущим порабощенное человечество в новый Ханаан. Он буквально задыхался от желания рассказать всему миру о неизбежном отмирании государства и наступлении мира без войн, угнетения и классовой борьбы.
Маркс перевел библейские символы в исторический план, но вся его система остается при этом глубоко религиозной. Не случайно марксизм обрел так много фанатично преданных приверженцев. Я убежден, что пророчество Маркса о земном Эдеме — иллюзия. Сегодня мы можем судить об этом по плодам — попытки реализации учения Маркса привели не к созданию более гуманного общества, но к невиданному по размаху террору. Провал пророческих озарений Маркса — это не только неудача его экономической теории, но, главным образом, крах его религиозных устремлений, направленных на удовлетворение тех потребностей, о которых мы говорили.
Учение Фрейда также представляет собой некий мифологический и религиозный суррогат. Особенно ясно это становится тогда, когда сам Фрейд обращается к мифу в своих работах. Часть важнейших в его теории понятий никак не связана с поддающимися проверке экспериментами или наблюдениями, но требуют только веры в интуиции самого Фрейда. Так, для «доказательства» в высшей степени оригинального утверждения, что всякий маленький мальчик жаждет убить отца и жениться на своей матери, используется лишь ссылка на греческий миф об Эдипе. Такой прием весьма характерен для Фрейда. Многие положения, содержащиеся в его работах, подтверждаются не фактическими данными, а примерами из мифов и литературных произведений. Благодаря такому способу аргументации, его учение гораздо больше похоже на богословскую систему, чем на научную теорию. Подобно Марксу, Фрейд видел в себе нового пророка, свыше предопределенного лидера, которого предают ближайшие друзья и оппонентами которого могут быть только шарлатаны, напичканные предрассудками. Хотя произведения Фрейда во многих отношениях оригинальны и плодотворны, они все несут на себе печать теологии и мифологии. Он, как и Маркс, прежде всего откликался на нараставшую с конца прошлого века потребность в новых жизненных основах, утверждающих осмысленность и значимость жизни без Бога.
Разумность веры
Вопрос о Боге встает сегодня для людей не столько в традиционной форме: «Есть ли Бог?", сколько в виде: «Есть ли смысл жизни?» Вера в Бога связана с основным устремлением человека — его тоской по смыслу. Бог — это разумная основа надежды и уверенности человека в том, что его жизнь имеет цель и смысл.
Чтобы прояснить это, Петер Бергер использует такой пример: маленький ребенок просыпается ночью, испугавшись страшного сна, и обнаруживает, что он окружен темнотой. В ужасе зовет он мать, чтобы успокоиться, уверившись в ее присутствии. Она передает ребенку свою любовь и уверенность в том, что никакой опасности нет. Она убеждает его, что все в порядке и бояться нечего; ребенок успокаивается и засыпает.
Это простой случай из повседневной жизни, но в связи с ним возникает более глубокий вопрос. Можно ли оправдать то ощущение уверенности, которое инстинктивно создает у ребенка мать? Разве реальность заслуживает нашего доверия? Разве человеческая склонность предполагать, что мир в порядке и даже милосерден (а это допущение сопровождает многие наши поступки), действительно чем-то обоснована? Как человек, верующий в Бога, я думаю, что да. Сам Бог поддерживает в нас то чувство уверенности и доверия к реальности, которое постоянно сопровождает нас в наших поступках. Например, это чувство присуще матери, утешающей ребенка. Если бы Бог не существовал, для такой уверенности не было бы никаких оснований. Но если Он есть, то ситуация оказывается совершенно иной [4].
Рядом с этой уверенностью в том, что реальность заслуживает доверия, стоит постоянная склонность человека надеяться. Все мы — дети надежды, задумывающиеся о будущей жизни, которая является нашей целью. Вот как выразил эту мысль Блез Паскаль:
«Мы никогда не живем настоящим, мы только предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно ушло слишком рано. Мы так неразумны, что блуждаем во времени, нам не принадлежащем, пренебрегая тем единственным, которое нам дано… О настоящем мы почти не думаем, а если и думаем, то в надежде, что оно подскажет нам, как разумнее устроить будущее… Настоящее и прошлое лишь средства, единственная цель — будущее. Вот и получается, что мы никогда не живем, а лишь надеемся жить, и, постоянно готовясь к счастью, мы, естественно, так никогда его и не обретаем» [5].
Но какими бы мрачными ни казались перспективы, будущее не обескураживает нас. Мы продолжаем надеяться — надеяться вопреки мысли о том, что наши усилия обречены на полный провал. Мы цепляемся за тот смысл, которым, как мы верим, обладает наша жизнь. Человеческая жизнь всегда основана на надежде, даже перед лицом страшных опасностей. Более того, в самом центре нашей личности, по-видимому, существует надежда, отвергающая смерть.
С гуманистической точки зрения такая надежда иллюзорна. Смерть следует принимать как естественный конец человека. Нам не на что надеяться после смерти, разве что на продолжающуюся на земле после нас жизнь. Смерть надо принимать невозмутимо, как событие, фиксирующее точку, после которой человек перестает вносить свой вклад в развитие жизни. У отдельной личности нет будущего, но и весь род человеческий ждет только окончательное исчезновение: вселенная в руинах, как выразился Рассел. Всякая жизнь обречена на угасание: нет ничего, на что, в конечном счете, можно было бы надеяться или во что можно было бы верить.
Эта точка зрения вызывает ряд возражений. Прежде всего, такого рода воззрения — это точка зрения элиты, тех немногих, кто существенно преуспел в жизни. Для небольшой группы образованных и богатых людей, из среды которых и пополняет преимущественно свои ряды гуманистическое движение на Западе, такой взгляд на жизнь имеет некоторый смысл. Но вряд ли эта точка зрения удовлетворит тех представителей громадного большинства человеческого рода, кому та жизнь, что дана им в настоящем, не дает повода для радости. Это большинство едва ли имеет возможность реализовать свой человеческий потенциал, ибо обречено на постоянный тяжелый труд ради пропитания и одежды. В такой ситуации надежда на жизнь после смерти приобретает очень большое значение: то, что лишь началось в этой жизни, может продолжиться в будущем. Если гуманисты правы, утверждая, что человек живет ради счастья, то следует признать, что мы умираем слишком рано. Движение по пути к счастью прерывается, едва успев начаться. Более осмысленно, однако, представлять себе жизнь как этап на ином, более продолжительном пути, который не кончается со смертью.
Христианское благовестие гораздо оптимистичнее, чем гуманизм. Если последний должен рассматривать человеческую судьбу как трагедию, то Евангелие настаивает на том, что жизнь каждого человека значима для Божьего замысла, включающего в себя обещание будущей жизни и вечного блаженства. Бог любит людей, а потому все будет хорошо для тех, кто этого желает. Та надежда, которую человек чувствует внутри себя и которую он так по-разному проявляет, совершенно оправдана. Мы имеем право сказать смерти «нет», потому что Бог дает нам основание надеяться на вечную жизнь [6]. Более всего поэтому современное общество нуждается в свежем взгляде, в евангельском понимании жизненного опыта каждого человека, в позитивном взгляде на жизнь, как на участие в воплощении замысла любящего Бога.
Чтобы прояснить это, Петер Бергер использует такой пример: маленький ребенок просыпается ночью, испугавшись страшного сна, и обнаруживает, что он окружен темнотой. В ужасе зовет он мать, чтобы успокоиться, уверившись в ее присутствии. Она передает ребенку свою любовь и уверенность в том, что никакой опасности нет. Она убеждает его, что все в порядке и бояться нечего; ребенок успокаивается и засыпает.
Это простой случай из повседневной жизни, но в связи с ним возникает более глубокий вопрос. Можно ли оправдать то ощущение уверенности, которое инстинктивно создает у ребенка мать? Разве реальность заслуживает нашего доверия? Разве человеческая склонность предполагать, что мир в порядке и даже милосерден (а это допущение сопровождает многие наши поступки), действительно чем-то обоснована? Как человек, верующий в Бога, я думаю, что да. Сам Бог поддерживает в нас то чувство уверенности и доверия к реальности, которое постоянно сопровождает нас в наших поступках. Например, это чувство присуще матери, утешающей ребенка. Если бы Бог не существовал, для такой уверенности не было бы никаких оснований. Но если Он есть, то ситуация оказывается совершенно иной [4].
Рядом с этой уверенностью в том, что реальность заслуживает доверия, стоит постоянная склонность человека надеяться. Все мы — дети надежды, задумывающиеся о будущей жизни, которая является нашей целью. Вот как выразил эту мысль Блез Паскаль:
«Мы никогда не живем настоящим, мы только предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно ушло слишком рано. Мы так неразумны, что блуждаем во времени, нам не принадлежащем, пренебрегая тем единственным, которое нам дано… О настоящем мы почти не думаем, а если и думаем, то в надежде, что оно подскажет нам, как разумнее устроить будущее… Настоящее и прошлое лишь средства, единственная цель — будущее. Вот и получается, что мы никогда не живем, а лишь надеемся жить, и, постоянно готовясь к счастью, мы, естественно, так никогда его и не обретаем» [5].
Но какими бы мрачными ни казались перспективы, будущее не обескураживает нас. Мы продолжаем надеяться — надеяться вопреки мысли о том, что наши усилия обречены на полный провал. Мы цепляемся за тот смысл, которым, как мы верим, обладает наша жизнь. Человеческая жизнь всегда основана на надежде, даже перед лицом страшных опасностей. Более того, в самом центре нашей личности, по-видимому, существует надежда, отвергающая смерть.
С гуманистической точки зрения такая надежда иллюзорна. Смерть следует принимать как естественный конец человека. Нам не на что надеяться после смерти, разве что на продолжающуюся на земле после нас жизнь. Смерть надо принимать невозмутимо, как событие, фиксирующее точку, после которой человек перестает вносить свой вклад в развитие жизни. У отдельной личности нет будущего, но и весь род человеческий ждет только окончательное исчезновение: вселенная в руинах, как выразился Рассел. Всякая жизнь обречена на угасание: нет ничего, на что, в конечном счете, можно было бы надеяться или во что можно было бы верить.
Эта точка зрения вызывает ряд возражений. Прежде всего, такого рода воззрения — это точка зрения элиты, тех немногих, кто существенно преуспел в жизни. Для небольшой группы образованных и богатых людей, из среды которых и пополняет преимущественно свои ряды гуманистическое движение на Западе, такой взгляд на жизнь имеет некоторый смысл. Но вряд ли эта точка зрения удовлетворит тех представителей громадного большинства человеческого рода, кому та жизнь, что дана им в настоящем, не дает повода для радости. Это большинство едва ли имеет возможность реализовать свой человеческий потенциал, ибо обречено на постоянный тяжелый труд ради пропитания и одежды. В такой ситуации надежда на жизнь после смерти приобретает очень большое значение: то, что лишь началось в этой жизни, может продолжиться в будущем. Если гуманисты правы, утверждая, что человек живет ради счастья, то следует признать, что мы умираем слишком рано. Движение по пути к счастью прерывается, едва успев начаться. Более осмысленно, однако, представлять себе жизнь как этап на ином, более продолжительном пути, который не кончается со смертью.
Христианское благовестие гораздо оптимистичнее, чем гуманизм. Если последний должен рассматривать человеческую судьбу как трагедию, то Евангелие настаивает на том, что жизнь каждого человека значима для Божьего замысла, включающего в себя обещание будущей жизни и вечного блаженства. Бог любит людей, а потому все будет хорошо для тех, кто этого желает. Та надежда, которую человек чувствует внутри себя и которую он так по-разному проявляет, совершенно оправдана. Мы имеем право сказать смерти «нет», потому что Бог дает нам основание надеяться на вечную жизнь [6]. Более всего поэтому современное общество нуждается в свежем взгляде, в евангельском понимании жизненного опыта каждого человека, в позитивном взгляде на жизнь, как на участие в воплощении замысла любящего Бога.
Проблемы нравственности
Мы живем в мире, полном страданий и несправедливости. Для всех нас — и христиан, и гуманистов — в нравственном плане весьма важен вопрос о том, как следует реагировать на несчастья других людей. Что значит — быть нравственным человеком? И почему, вообще говоря, мы должны поступать нравственно?
Здесь гуманисты сталкиваются с большой трудностью. Поскольку, с их точки зрения, самую главную ценность для человека представляет его земное существование, то всякое действие, не способствующее моей собственной безопасности или процветанию, лишено всяких разумных оснований. Совершенно непонятно, почему я должен ставить нравственные требования выше личных интересов. Каким образом может быть оправдан призыв к самопожертвованию?
Я вовсе не утверждаю, что гуманисты руководствуются только эгоистическими устремлениями, в то время как христиане всегда действуют бескорыстно, хотя предполагать это было бы вполне логично. Но я хочу нащупать разумные основания наших поступков. Этические воззрения базируются на нашем представлении о реальности. Для гуманиста последнее означает, что в своем поведении он должен руководствоваться собственными интересами. Этика самопожертвования, вызывающая восхищение как у христиан, так и у гуманистов, оказывается с точки зрения последних совершенно неразумной. Ее нельзя обосновать средствами гуманистической философии.
Давайте рассмотрим один простой пример. Муравьи, как известно, живут большими колониями. Поэтому муравей — существо, замечательное по своему альтруизму. К этому его склоняет, насколько мы знаем, инстинкт. Возможности для выбора у муравья нет. Представьте себе теперь такого муравья, который обладал бы умом и свободной волей, способного задумываться над своей жизнью и требованием приносить ее в жертву ради других. Вероятно ли, чтобы он, в самом деле, совершил такую жертву? Я думаю, что нет. Какое оправдание мог бы он найти для подобного поступка? Зачем ему предпочитать пользу сообщества, если его собственная короткая жизнь — это единственное, что у него есть?
Есть поступки, которые гуманисты, равно как и христиане, считают высокоморальными. Но совершенно непонятно, каким образом с позиций гуманизма можно разумно обосновать эту высокую нравственность, когда рассматриваемый поступок противоречит личной пользе. На мой взгляд, критики заслуживают не выводы гуманистической этики, а отсутствие у них разумных оснований.
Иммануил Кант был прав, когда заметил, что моральное действие подразумевает религиозное измерение [7]. Атеист Ницше тоже видел это и страстно отстаивал мнение, что человек, отказавшись от веры в Бога, должен быть последователен, а потому ему необходимо отказаться и от христианской морали. Он не испытывал ничего, кроме презрения, к своим единомышленникам-гуманистам, не желавшим понять, что христианская мораль не может пережить потери своих богословских оснований. Если она и сохранится, то лишь как привычка или безжизненная традиция. Айн Рэнд также хорошо понимает, что в рамках светского гуманизма невозможно рационально оправдать любовь к ближнему [8]. Любовь к ближнему — это этическое следствие христианской позиции. Все это наводит меня на мысль, что решение самых трудных проблем человечества лежит не в сфере технологии или экономики, но в сфере нравственности и духовной жизни. Чего нам не хватает, так это такого представления о реальности, которое побуждало бы нас заботиться о ближних; именно это крайне необходимо в наше время.
Мы можем также увидеть религиозное измерение морали, попытавшись осознать те чувства, которые возникают у нас в душе, когда мы сталкиваемся с чудовищными злодеяниями — такими, например, которые были показаны в фильме и в серии телепередач Холокост(«холокост» — от греч. холокаутома, т. е. «жертва всесожжения» — термин, обозначающий уничтожение евреев нацистами и их пособниками в годы второй мировой войны. — Примеч. пер.). Эти кадры показывают зверские преступления против человечества, циничное попрание всех человеческих прав, вызывающее возмущение и омерзение. Столь страшные злодеяния, кажется, требуют возмездия, превышающего власть любого человеческого суда. В этом случае даже люди, склонные прощать антисоциальное поведение, считая его результатом общественных условий, отказываются от своей обычной склонности и выражают безусловное осуждение такого неограниченного зла.
Я разделяю эти чувства. Но, будучи христианином, должен спросить: «Откуда они в нас берутся?» Существует ли во вселенной такой суд, который мог бы в должной мере воздать за зло, не поддающееся отмщению со стороны людей? Разве мораль, в конечном счете, не есть нечто большее, чем просто условность, принятая в обществе? Разве не укоренена она в самой природе человека? Здесь обнаруживаются новые, более глубокие пласты нравственности.
Христианская вера может придать морали внутренний смысл. Она дает основание увидеть в других людях братьев и сестер, признать, что все люди обладают достоинством и ценностью, потому что они созданы по образу Божьему. Гуманизм не дает оснований для подобных выводов.
Здесь гуманисты сталкиваются с большой трудностью. Поскольку, с их точки зрения, самую главную ценность для человека представляет его земное существование, то всякое действие, не способствующее моей собственной безопасности или процветанию, лишено всяких разумных оснований. Совершенно непонятно, почему я должен ставить нравственные требования выше личных интересов. Каким образом может быть оправдан призыв к самопожертвованию?
Я вовсе не утверждаю, что гуманисты руководствуются только эгоистическими устремлениями, в то время как христиане всегда действуют бескорыстно, хотя предполагать это было бы вполне логично. Но я хочу нащупать разумные основания наших поступков. Этические воззрения базируются на нашем представлении о реальности. Для гуманиста последнее означает, что в своем поведении он должен руководствоваться собственными интересами. Этика самопожертвования, вызывающая восхищение как у христиан, так и у гуманистов, оказывается с точки зрения последних совершенно неразумной. Ее нельзя обосновать средствами гуманистической философии.
Давайте рассмотрим один простой пример. Муравьи, как известно, живут большими колониями. Поэтому муравей — существо, замечательное по своему альтруизму. К этому его склоняет, насколько мы знаем, инстинкт. Возможности для выбора у муравья нет. Представьте себе теперь такого муравья, который обладал бы умом и свободной волей, способного задумываться над своей жизнью и требованием приносить ее в жертву ради других. Вероятно ли, чтобы он, в самом деле, совершил такую жертву? Я думаю, что нет. Какое оправдание мог бы он найти для подобного поступка? Зачем ему предпочитать пользу сообщества, если его собственная короткая жизнь — это единственное, что у него есть?
Есть поступки, которые гуманисты, равно как и христиане, считают высокоморальными. Но совершенно непонятно, каким образом с позиций гуманизма можно разумно обосновать эту высокую нравственность, когда рассматриваемый поступок противоречит личной пользе. На мой взгляд, критики заслуживают не выводы гуманистической этики, а отсутствие у них разумных оснований.
Иммануил Кант был прав, когда заметил, что моральное действие подразумевает религиозное измерение [7]. Атеист Ницше тоже видел это и страстно отстаивал мнение, что человек, отказавшись от веры в Бога, должен быть последователен, а потому ему необходимо отказаться и от христианской морали. Он не испытывал ничего, кроме презрения, к своим единомышленникам-гуманистам, не желавшим понять, что христианская мораль не может пережить потери своих богословских оснований. Если она и сохранится, то лишь как привычка или безжизненная традиция. Айн Рэнд также хорошо понимает, что в рамках светского гуманизма невозможно рационально оправдать любовь к ближнему [8]. Любовь к ближнему — это этическое следствие христианской позиции. Все это наводит меня на мысль, что решение самых трудных проблем человечества лежит не в сфере технологии или экономики, но в сфере нравственности и духовной жизни. Чего нам не хватает, так это такого представления о реальности, которое побуждало бы нас заботиться о ближних; именно это крайне необходимо в наше время.
Мы можем также увидеть религиозное измерение морали, попытавшись осознать те чувства, которые возникают у нас в душе, когда мы сталкиваемся с чудовищными злодеяниями — такими, например, которые были показаны в фильме и в серии телепередач Холокост(«холокост» — от греч. холокаутома, т. е. «жертва всесожжения» — термин, обозначающий уничтожение евреев нацистами и их пособниками в годы второй мировой войны. — Примеч. пер.). Эти кадры показывают зверские преступления против человечества, циничное попрание всех человеческих прав, вызывающее возмущение и омерзение. Столь страшные злодеяния, кажется, требуют возмездия, превышающего власть любого человеческого суда. В этом случае даже люди, склонные прощать антисоциальное поведение, считая его результатом общественных условий, отказываются от своей обычной склонности и выражают безусловное осуждение такого неограниченного зла.
Я разделяю эти чувства. Но, будучи христианином, должен спросить: «Откуда они в нас берутся?» Существует ли во вселенной такой суд, который мог бы в должной мере воздать за зло, не поддающееся отмщению со стороны людей? Разве мораль, в конечном счете, не есть нечто большее, чем просто условность, принятая в обществе? Разве не укоренена она в самой природе человека? Здесь обнаруживаются новые, более глубокие пласты нравственности.
Христианская вера может придать морали внутренний смысл. Она дает основание увидеть в других людях братьев и сестер, признать, что все люди обладают достоинством и ценностью, потому что они созданы по образу Божьему. Гуманизм не дает оснований для подобных выводов.
Проблема греховности человека
В связи с проблемой нравственных переживаний я хочу обсудить и другой вопрос. Для гуманизма характерна тенденция рассматривать человека как существо, в основе своей добродетельное, и рисовать будущее в розовых тонах. Как сказал однажды Джулиан Хаксли: «Во что мы верим, так это в способности и возможности человека». Но мы должны спросить себя: насколько уместна такая уверенность?
Гуманизм хвалится тем, что опирается на опыт, но здесь он игнорирует то очевидное обстоятельство, что с поведением человека явно не все в порядке. Вера гуманистов в то, что человек по природе добр, очевидным образом опровергается при сколько-нибудь внимательном изучении жизни людей. Хотя мы способны на поступки, продиктованные великодушием и любовью, совершенно ясно, что себя самих мы любим гораздо больше, чем следовало бы. Результаты нравственного извращения обнаруживаются повсюду. Мы постоянно сталкиваемся с насилием, болью, отчуждением людей друг от друга. Психологам чаще всего приходится иметь дело с депрессией и чувством вины. Наше будущее кажется нам неопределенным, пугает нас. Едва ли этот страх вызван опасением, что нас подведет техника; пугает нас мысль о том, что человечество окажется не в состоянии решить стоящие перед ним нравственные задачи.
Возможно, некоторые христианские богословы преувеличивали воздействие греха на человеческую природу; в частности, это относится к традиции, восходящей к Августину. Тем не менее, представление о греховности человека существенно для христианского миропонимания [9]. И что особенно важно, это представление сопровождается верой в искупление, спасение и примирение с Богом, в новую жизнь в Духе Святом. Вера означает освобождение от постоянной и упорной сосредоточенности на себе; вера — это свобода любить Бога и других людей. Важно здесь еще и то, что сила, делающая нас свободными, находится вне нас.
Именно наша глубинная нравственная испорченность делает необходимым то искупление, которое произошло через воплощение, крестную смерть и воскресение Иисуса Христа. Хотя мы грешны, мы все же настолько драгоценны для Бога, что Он и Сына Своего посылает на крестную смерть ради нас. Во мраке нашей греховности нам сияет слово благодати, открывающее, что Бог любит нас. Достоинство человека и ценность человеческой жизни в значительной мере обнаруживаются благодаря такому проявлению Его любви.
Короче говоря, гуманизму не удается найти адекватную замену для веры в Бога. Как бы мы ни старались, мы не можем сами найти в жизни какой-либо смысл. Мы не можем решить проблем, возникающих в сфере нравственности. Лишь Евангелие предлагает нам такое основание, которое невозможно поколебать, дает обещание спасения и надежду.
Гуманизм хвалится тем, что опирается на опыт, но здесь он игнорирует то очевидное обстоятельство, что с поведением человека явно не все в порядке. Вера гуманистов в то, что человек по природе добр, очевидным образом опровергается при сколько-нибудь внимательном изучении жизни людей. Хотя мы способны на поступки, продиктованные великодушием и любовью, совершенно ясно, что себя самих мы любим гораздо больше, чем следовало бы. Результаты нравственного извращения обнаруживаются повсюду. Мы постоянно сталкиваемся с насилием, болью, отчуждением людей друг от друга. Психологам чаще всего приходится иметь дело с депрессией и чувством вины. Наше будущее кажется нам неопределенным, пугает нас. Едва ли этот страх вызван опасением, что нас подведет техника; пугает нас мысль о том, что человечество окажется не в состоянии решить стоящие перед ним нравственные задачи.
Возможно, некоторые христианские богословы преувеличивали воздействие греха на человеческую природу; в частности, это относится к традиции, восходящей к Августину. Тем не менее, представление о греховности человека существенно для христианского миропонимания [9]. И что особенно важно, это представление сопровождается верой в искупление, спасение и примирение с Богом, в новую жизнь в Духе Святом. Вера означает освобождение от постоянной и упорной сосредоточенности на себе; вера — это свобода любить Бога и других людей. Важно здесь еще и то, что сила, делающая нас свободными, находится вне нас.
Именно наша глубинная нравственная испорченность делает необходимым то искупление, которое произошло через воплощение, крестную смерть и воскресение Иисуса Христа. Хотя мы грешны, мы все же настолько драгоценны для Бога, что Он и Сына Своего посылает на крестную смерть ради нас. Во мраке нашей греховности нам сияет слово благодати, открывающее, что Бог любит нас. Достоинство человека и ценность человеческой жизни в значительной мере обнаруживаются благодаря такому проявлению Его любви.
Короче говоря, гуманизму не удается найти адекватную замену для веры в Бога. Как бы мы ни старались, мы не можем сами найти в жизни какой-либо смысл. Мы не можем решить проблем, возникающих в сфере нравственности. Лишь Евангелие предлагает нам такое основание, которое невозможно поколебать, дает обещание спасения и надежду.
Может ли жизнь без Бога иметь смысл?
Но действительно ли каждый из нас чувствует ту тоску по смыслу, к которой постоянно апеллирует вся аргументация «первого круга»? Почему есть люди, которые как будто вовсе не задают себе вопрос о смысле жизни? В ответ я мог бы сказать, что разные люди просто находятся по отношению к этому вопросу, так сказать, «на разных уровнях».
Очевидно, что людей, всерьез озабоченных проблемой смысла жизни, очень много. Писатели и художники в своих произведениях говорят нам о поисках смысла. Но, кроме них, есть и другие люди, такие, для кого вопрос о смысле жизни еще не встал в полный рост. У многих из них есть весьма нехитрые представления о жизни, и они принимают все, чем живут, как само собой разумеющееся. Если обстоятельства складываются более или менее благополучно, то все свои жизненные устремления эти люди связывают с работой и семьей; это занимает их настолько, что вопрос о более глубоком смысле жизни представляется им каким-то заоблачным и, вообще говоря, лишним. К несчастью, однако, жизненная реальность подчас буквально по-бандитски набрасывается на человека, опирающегося в своей жизни только на поверхностные предположения. Какое-нибудь событие ломает привычный уклад, лишает смысла прежние надежды и намерения, как бы пробуждает человека ото сна; и тогда вопрос о смысле жизни перестает быть чем-то абстрактным.
Причина этого проста: счастье, основанное на мирских представлениях о безопасности, бесконечно уязвимо для «пращей и стрел жестокой судьбы», которая настигает нас в образе болезни, потери близких и любимых, экономического кризиса и других бедствий. Смысл жизни каждого из нас находится под угрозой; угроз этих немало. Они могут исходить как извне, так и изнутри нас; они могут, объединившись, полностью разрушить нашу жизнь, если в ней нет достаточно прочного основания.
Христианская вера предлагает нам как основание нашей жизни любовь Отца, которая неуязвима для разрушения. Как говорит Павел: «… ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8:39). Этим всем я не хочу сказать, что человеку не следует находить смысл в житейских радостях; я хочу сказать только, что невозможно найти действительно глубокий и прочный смысл в мире сем, в рамках того, что находится под контролем человека. Доброта и осмысленность жизни всегда будут под угрозой, пока они не встроены в некоторую структуру, которая не может быть разрушена.
Можно сказать, что под словом Богмы подразумеваем, говоря словами Шуберта М. Огдена, «объективную основу самой реальности, благодаря которой мы уверены в том, что наше существование в конечном счете ценно и осмысленно» [10]. Поэтому вопрос, собственно говоря, не в том, есть ли Бог. За всеми другими вопросами, которые мы задаем себе, скрывается один главный: «Можем ли мы верить в какую-либо целесообразность реальности и своей собственной жизни без веры в Бога, Который все создал и все поддерживает, согласно Своему благому замыслу?» Иначе говоря, если нет Бога, Который все создал и Который заботится о Своем творении, то может ли жизнь в конечном счете иметь какое-либо значение?
Давайте поразмыслим о наших побуждениях и наших поступках. Даже если они никак не связаны с верой в Бога, за каждым из них стоит определенная уверенность в том, что окружающий нас мир — это не совершеннейший хаос, что в нем есть какой-то смысл. Семена веры всегда присутствуют в наших душах. Наша способность к какой-либо деятельности была бы парализована, если бы мы не исходили, пусть не вполне осознанно, из доверия к осмысленности и целесообразности жизни. Поэтому, продолжая жить и действовать, даже атеист показывает, что он должен в
Очевидно, что людей, всерьез озабоченных проблемой смысла жизни, очень много. Писатели и художники в своих произведениях говорят нам о поисках смысла. Но, кроме них, есть и другие люди, такие, для кого вопрос о смысле жизни еще не встал в полный рост. У многих из них есть весьма нехитрые представления о жизни, и они принимают все, чем живут, как само собой разумеющееся. Если обстоятельства складываются более или менее благополучно, то все свои жизненные устремления эти люди связывают с работой и семьей; это занимает их настолько, что вопрос о более глубоком смысле жизни представляется им каким-то заоблачным и, вообще говоря, лишним. К несчастью, однако, жизненная реальность подчас буквально по-бандитски набрасывается на человека, опирающегося в своей жизни только на поверхностные предположения. Какое-нибудь событие ломает привычный уклад, лишает смысла прежние надежды и намерения, как бы пробуждает человека ото сна; и тогда вопрос о смысле жизни перестает быть чем-то абстрактным.
Причина этого проста: счастье, основанное на мирских представлениях о безопасности, бесконечно уязвимо для «пращей и стрел жестокой судьбы», которая настигает нас в образе болезни, потери близких и любимых, экономического кризиса и других бедствий. Смысл жизни каждого из нас находится под угрозой; угроз этих немало. Они могут исходить как извне, так и изнутри нас; они могут, объединившись, полностью разрушить нашу жизнь, если в ней нет достаточно прочного основания.
Христианская вера предлагает нам как основание нашей жизни любовь Отца, которая неуязвима для разрушения. Как говорит Павел: «… ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8:39). Этим всем я не хочу сказать, что человеку не следует находить смысл в житейских радостях; я хочу сказать только, что невозможно найти действительно глубокий и прочный смысл в мире сем, в рамках того, что находится под контролем человека. Доброта и осмысленность жизни всегда будут под угрозой, пока они не встроены в некоторую структуру, которая не может быть разрушена.
Можно сказать, что под словом Богмы подразумеваем, говоря словами Шуберта М. Огдена, «объективную основу самой реальности, благодаря которой мы уверены в том, что наше существование в конечном счете ценно и осмысленно» [10]. Поэтому вопрос, собственно говоря, не в том, есть ли Бог. За всеми другими вопросами, которые мы задаем себе, скрывается один главный: «Можем ли мы верить в какую-либо целесообразность реальности и своей собственной жизни без веры в Бога, Который все создал и все поддерживает, согласно Своему благому замыслу?» Иначе говоря, если нет Бога, Который все создал и Который заботится о Своем творении, то может ли жизнь в конечном счете иметь какое-либо значение?
Давайте поразмыслим о наших побуждениях и наших поступках. Даже если они никак не связаны с верой в Бога, за каждым из них стоит определенная уверенность в том, что окружающий нас мир — это не совершеннейший хаос, что в нем есть какой-то смысл. Семена веры всегда присутствуют в наших душах. Наша способность к какой-либо деятельности была бы парализована, если бы мы не исходили, пусть не вполне осознанно, из доверия к осмысленности и целесообразности жизни. Поэтому, продолжая жить и действовать, даже атеист показывает, что он должен в