Страница:
Сухов засмеялся:
– К кадетам бы подался?
– Скорей всего.
– Чудно, – сказал Сухов и спросил: – Дать вам лупу?
Кажется, он не сомневался, что я последую его примеру и займусь подсчетом граней.
– Думаю, нам лучше довериться ювелиру ризницы. Сейчас тут немного разберемся и поедем к нему в гости. Вы этого барыгу, которого Волжанин допрашивает, раньше знали?
– Малость знал. Пушков он по фамилии, Иван Федорович. Барахольную лавочку на Сухаревке содержит – чуйки, поддевки, портки.
– Раньше попадался на скупке драгоценностей?
– Был такой случай. Когда в декабре Мишка Мухомор очистил витрину ювелирного магазина Гринберга на Кузнецком – помните? – мы с ним и свели первое знакомство. При обыске тогда девять золотых колец изъяли. Потому сегодня и заглянул к нему по старой дружбе… Камни у него в этом мешочке хранились…
– А что он говорит?
– То, что все говорят: купил у неизвестного.
– Но такие драгоценности в лавочку не каждый день приносят. Внешность «неизвестного» он описал?
Сухов усмехнулся. Складывая камни в мешочек, сказал:
– А чего ему не описать? Описал. Москва большая. Ищи-свищи. Он воробей стреляный: знает, где зерно, а где мякина.
– Связи его установлены? Я имею в виду клиентуру.
– Да Пушок со всеми связан, товарищ Косачевский. К нему «деловые ребята» со всех концов Москвы товар носят. Он из крупных барыг, на богатых. Если б, говорят, не жадность, то давно бы мог со своей лавочкой распрощаться и доходный дом купить.
– Мишка Мухомор в тюрьме? – спросил я.
– Уже гуляет. Его в клоповнике, учитывая пролетарское происхождение, всего месяц продержали.
– В Москве он?
– По правде сказать, не знаю. Мы же все больше наугад работаем: тут ткнул – там ткнул. Попал – не попал, взял – не взял…
– Вы все-таки выясните, где сейчас Мухомор.
Кабинет Волжанина находился рядом. Вид у лихого матроса был скучноватый. Взглянув на меня, он указал на сидящего против него лысою человека и сказал:
– Вот, товарищ Косачевский. Допрашиваю вышеозначенного гражданина.
– Надеюсь, мы вам не помешаем?
Волжанин промолчал, а «вышеозначенный» заулыбался:
– А чего нам мешать? Какие такие секреты? Все начистоту, по правде, по совести. Как говорится, где просто, там ангелов со сто, а где хитро, там ни одного.
– Все крутит? – спросил Сухов у матроса.
– Крутит, в брашпиль его мать, – выругался Волжанин. – Попался бы он мне в Кронштадте в семнадцатом…
– Это кто крутит? – с интересом спросил барыга.
– Ты крутишь.
С видом крайнего изумления он поочередно посмотрел на каждого из нас и всплеснул руками.
«Вышеозначенный» изображал добропорядочного обывателя, который впервые оказался в милиции и никак не может уразуметь, чего от него хотят. Честно жил, честно трудился, в поте лица добывал хлеб свой – и вот, пожалуйста. Взяли, схватили, привезли, допрашивают… А за что, спрашивается, за какие грехи? Ну если б еще старорежимные полицейские, фараоны, а то ведь свои, можно сказать, родные. И это недоумение выливалось в бурный поток слов.
– Товарищ революционный матрос, – с надрывом говорил Пушков, – ежели вы имеете хоть долю сомнений в моей преданности народной власти, казните меня своей рабоче-крестьянской рукой. Казните, дорогой товарищ матрос. Казните безо всякой жалости и сожаления. Как муху заразную раздавите, как вшу или иную какую микробу. Лучше мне принять мученическую смерть через расстреляние, нежели выслушивать ваши очень даже обидные намеки. Верьте – нет, а как на духу вам все рассказал. Ничего не утаил. В чем виновен – виновен, в чем нет – в том нет.
– Как же, дождешься от тебя правды, – вставил Волжанин.
– Во! Во! – как будто даже обрадованно завопил Пушков, тряся лысой головой и поглядывая на нас хитрыми глазками. – Опять намекаете. Очень даже обидно намекаете. А за что? Не знаю я того босомыжника, в смысле уголовного гражданина, что камни принес. Неизвестный он мне. Впервой его, на свою беду, увидел. А теперь вот муку мученическую за то принимаю, крест тяжкий на Голгофу несу…
– Ты понесешь! Как же! Ты и на Голгофу ухитришься на чужом горбу влезть. Чуждый ты социальный элемент, Пушков! А коли поглубже копнуть – контрреволюционер.
– Товарищ революционный матрос!…
– Ну что, что скажешь?
– Неизвестный он мне, – всхлипнул барыга. – За что же вы меня всячески обзываете и намеки делаете? Какой, позвольте полюбопытствовать, я есть контрреволюционер при своем сиротском происхождении?
Матрос, которого «вышеозначенный» мытарил никак не меньше двух часов, хрипло вздохнул, глаза его приобрели свинцовый оттенок.
– Ты же, «сирота», лавочку имеешь.
Пушков высморкался в большой пестрый носовой платок, вытер глаза.
– Лавочку? – Он выпрямился, и голова его оказалась как раз под низко висящей электрической лампой. Вокруг лысины образовался сияющий нимб. Апостол да и только! – Лавочку?… Дайте мне бумаги и чернил, товарищ революционный матрос! – решительно потребовал он.
– Это еще для чего?
– Для прошения, товарищ революционный матрос!
– Какого такого прошения?
– Желаю отказаться от всякой частной собственности. Пущай власти леквизируют у меня лавочку, а вместе с ею и шесть сиротских младенческих ртов, коих эта лавочка кормит. Пущай! Не желаю больше слушать ваши обидные намеки. Пущай эти граждане засвидетельствуют: требую бумаги и чернил!
Лицо матроса побелело:
– Издеваешься?
– Требую бумаги и чернил! – взвизгнул Пушков.
Это была та самая капля, которая переполняет чашу. У Волжанина внезапно судорогой дернулся рот, обнажив золотую подкову зубов, а рука легла на крышку коробки маузера:
– Я тебя, гада…
Пушков, втянув голову в плечи, готов был в любой момент нырнуть под стол. К матросу подскочил Сухов:
– Брось! Ты что, с ума сошел?
– Я тебя, гада…
– Успокойтесь и возьмите себя в руки! – резко сказал я.
– Что? – Волжанин со свистом выдохнул воздух и поднял на меня мутные, ничего не понимающие глаза.
– Возьми себя в руки, – повторил я.
– Пристрелю гада, – тихо сказал матрос. – Самочинно к стенке поставлю.
– Ну, ну, – положил ему руку на плечо Сухов. – Не психуй.
«Вышеозначенный», настороженно наблюдавший всю эту сцену, понял, что пронесло, и вытер платком вспотевший затылок. Он был сильно напуган. В его расчеты не входило доводить матроса до бешенства.
– А ведь детишки-то могли осиротеть, – сказал я барыге, когда его уводил конвойный. Он зло ощерился:
– Для вас все одно: что вошь, что человек.
Кажется, Пушков был из тех, кто любит, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним.
«А Волжанина придется от дальнейших допросов отстранить, – подумал я. – Лазать по трубам и учинять следствие – не одно и то же».
III
– К кадетам бы подался?
– Скорей всего.
– Чудно, – сказал Сухов и спросил: – Дать вам лупу?
Кажется, он не сомневался, что я последую его примеру и займусь подсчетом граней.
– Думаю, нам лучше довериться ювелиру ризницы. Сейчас тут немного разберемся и поедем к нему в гости. Вы этого барыгу, которого Волжанин допрашивает, раньше знали?
– Малость знал. Пушков он по фамилии, Иван Федорович. Барахольную лавочку на Сухаревке содержит – чуйки, поддевки, портки.
– Раньше попадался на скупке драгоценностей?
– Был такой случай. Когда в декабре Мишка Мухомор очистил витрину ювелирного магазина Гринберга на Кузнецком – помните? – мы с ним и свели первое знакомство. При обыске тогда девять золотых колец изъяли. Потому сегодня и заглянул к нему по старой дружбе… Камни у него в этом мешочке хранились…
– А что он говорит?
– То, что все говорят: купил у неизвестного.
– Но такие драгоценности в лавочку не каждый день приносят. Внешность «неизвестного» он описал?
Сухов усмехнулся. Складывая камни в мешочек, сказал:
– А чего ему не описать? Описал. Москва большая. Ищи-свищи. Он воробей стреляный: знает, где зерно, а где мякина.
– Связи его установлены? Я имею в виду клиентуру.
– Да Пушок со всеми связан, товарищ Косачевский. К нему «деловые ребята» со всех концов Москвы товар носят. Он из крупных барыг, на богатых. Если б, говорят, не жадность, то давно бы мог со своей лавочкой распрощаться и доходный дом купить.
– Мишка Мухомор в тюрьме? – спросил я.
– Уже гуляет. Его в клоповнике, учитывая пролетарское происхождение, всего месяц продержали.
– В Москве он?
– По правде сказать, не знаю. Мы же все больше наугад работаем: тут ткнул – там ткнул. Попал – не попал, взял – не взял…
– Вы все-таки выясните, где сейчас Мухомор.
Кабинет Волжанина находился рядом. Вид у лихого матроса был скучноватый. Взглянув на меня, он указал на сидящего против него лысою человека и сказал:
– Вот, товарищ Косачевский. Допрашиваю вышеозначенного гражданина.
– Надеюсь, мы вам не помешаем?
Волжанин промолчал, а «вышеозначенный» заулыбался:
– А чего нам мешать? Какие такие секреты? Все начистоту, по правде, по совести. Как говорится, где просто, там ангелов со сто, а где хитро, там ни одного.
– Все крутит? – спросил Сухов у матроса.
– Крутит, в брашпиль его мать, – выругался Волжанин. – Попался бы он мне в Кронштадте в семнадцатом…
– Это кто крутит? – с интересом спросил барыга.
– Ты крутишь.
С видом крайнего изумления он поочередно посмотрел на каждого из нас и всплеснул руками.
«Вышеозначенный» изображал добропорядочного обывателя, который впервые оказался в милиции и никак не может уразуметь, чего от него хотят. Честно жил, честно трудился, в поте лица добывал хлеб свой – и вот, пожалуйста. Взяли, схватили, привезли, допрашивают… А за что, спрашивается, за какие грехи? Ну если б еще старорежимные полицейские, фараоны, а то ведь свои, можно сказать, родные. И это недоумение выливалось в бурный поток слов.
– Товарищ революционный матрос, – с надрывом говорил Пушков, – ежели вы имеете хоть долю сомнений в моей преданности народной власти, казните меня своей рабоче-крестьянской рукой. Казните, дорогой товарищ матрос. Казните безо всякой жалости и сожаления. Как муху заразную раздавите, как вшу или иную какую микробу. Лучше мне принять мученическую смерть через расстреляние, нежели выслушивать ваши очень даже обидные намеки. Верьте – нет, а как на духу вам все рассказал. Ничего не утаил. В чем виновен – виновен, в чем нет – в том нет.
– Как же, дождешься от тебя правды, – вставил Волжанин.
– Во! Во! – как будто даже обрадованно завопил Пушков, тряся лысой головой и поглядывая на нас хитрыми глазками. – Опять намекаете. Очень даже обидно намекаете. А за что? Не знаю я того босомыжника, в смысле уголовного гражданина, что камни принес. Неизвестный он мне. Впервой его, на свою беду, увидел. А теперь вот муку мученическую за то принимаю, крест тяжкий на Голгофу несу…
– Ты понесешь! Как же! Ты и на Голгофу ухитришься на чужом горбу влезть. Чуждый ты социальный элемент, Пушков! А коли поглубже копнуть – контрреволюционер.
– Товарищ революционный матрос!…
– Ну что, что скажешь?
– Неизвестный он мне, – всхлипнул барыга. – За что же вы меня всячески обзываете и намеки делаете? Какой, позвольте полюбопытствовать, я есть контрреволюционер при своем сиротском происхождении?
Матрос, которого «вышеозначенный» мытарил никак не меньше двух часов, хрипло вздохнул, глаза его приобрели свинцовый оттенок.
– Ты же, «сирота», лавочку имеешь.
Пушков высморкался в большой пестрый носовой платок, вытер глаза.
– Лавочку? – Он выпрямился, и голова его оказалась как раз под низко висящей электрической лампой. Вокруг лысины образовался сияющий нимб. Апостол да и только! – Лавочку?… Дайте мне бумаги и чернил, товарищ революционный матрос! – решительно потребовал он.
– Это еще для чего?
– Для прошения, товарищ революционный матрос!
– Какого такого прошения?
– Желаю отказаться от всякой частной собственности. Пущай власти леквизируют у меня лавочку, а вместе с ею и шесть сиротских младенческих ртов, коих эта лавочка кормит. Пущай! Не желаю больше слушать ваши обидные намеки. Пущай эти граждане засвидетельствуют: требую бумаги и чернил!
Лицо матроса побелело:
– Издеваешься?
– Требую бумаги и чернил! – взвизгнул Пушков.
Это была та самая капля, которая переполняет чашу. У Волжанина внезапно судорогой дернулся рот, обнажив золотую подкову зубов, а рука легла на крышку коробки маузера:
– Я тебя, гада…
Пушков, втянув голову в плечи, готов был в любой момент нырнуть под стол. К матросу подскочил Сухов:
– Брось! Ты что, с ума сошел?
– Я тебя, гада…
– Успокойтесь и возьмите себя в руки! – резко сказал я.
– Что? – Волжанин со свистом выдохнул воздух и поднял на меня мутные, ничего не понимающие глаза.
– Возьми себя в руки, – повторил я.
– Пристрелю гада, – тихо сказал матрос. – Самочинно к стенке поставлю.
– Ну, ну, – положил ему руку на плечо Сухов. – Не психуй.
«Вышеозначенный», настороженно наблюдавший всю эту сцену, понял, что пронесло, и вытер платком вспотевший затылок. Он был сильно напуган. В его расчеты не входило доводить матроса до бешенства.
– А ведь детишки-то могли осиротеть, – сказал я барыге, когда его уводил конвойный. Он зло ощерился:
– Для вас все одно: что вошь, что человек.
Кажется, Пушков был из тех, кто любит, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним.
«А Волжанина придется от дальнейших допросов отстранить, – подумал я. – Лазать по трубам и учинять следствие – не одно и то же».
III
Кербель снимал квартиру в одном из арбатских переулков в бельэтаже мрачного кирпичного дома, выходящего фасадом во двор. На окнах были стальные решетки: видимо, ювелир не очень-то привык доверять полиции.
На обитой желтой кожей двери блестела табличка: «Кербель Федор Карлович».
Сухов энергично дернул за сонетку – до нас донесся звук колокольчика и лай собаки. Потом женский голос с сильным иностранным акцентом долго допытывался, кто мы, откуда и с какой целью желаем видеть Федора Карловича. Затем те же вопросы повторил сам хозяин. Он же открыл нам дверь.
– Прошу очень извинить, господа, что заставил вас ждать. Очень прошу извинить… Ганс, прекрати! Ты совсем невежливый, Ганс. Разве я тебя не учил, как надо встречать гостей? – сказал Кербель большому, стриженному подо льва черному пуделю, который зарычал на Сухова. Ювелир одной рукой взял пуделя за ошейник, а другой почесал у него за ухом. – Проходите, господа, Ганс не кусается, – сказал он. – Ты же не кусаешься, Ганс? Нет? Просто Ганс старый ворчун. Он ворчун, и он не любит запаха… – Кербель замялся. – Проходите, господа.
Сухов посмотрел на свои сапоги, смущенно хмыкнул:
– Не воспринимает дегтя?
– Нет, нет, не дегтя. Он деготь любит. Он только не любит крови и оружия…
Сухов отодвинул скалившую зубы собаку:
– Кровью не я, кровью время пахнет. А оружие… Без него не обойдешься. Так что пусть кобелек привыкает к запаху оружия. Люди к нему уже привыкли.
– Он привыкнет, – заверил Кербель и нагнулся над собакой. – Ну, ну, Ганс, хватит. Перестань. Господа не будут тебя убивать. Это добрые господа. Хочешь цукер? – Он достал из кармана шлафрока кусочек сахара и осторожно положил его на нос собаки. Пудель ловко подбросил сахар и поймал его зубами. – Вот и умница. А теперь идя спать, Ганс.
С пуделем Кербель говорил не тем бесцветным шелестящим голосом, каким он беседовал со мной в патриаршей ризнице, а нежно и заискивающе; так говорят взрослые с детьми, если пытаются загладить перед ними свою вину.
В конце длинного полутемного коридора я заметил женщину. У нее было такое же щуплое, как и у ювелира, туловище и непомерно большая голова. Видимо, она и вела с нами переговоры через дверь.
– Матильда! – окликнул ее Кербель.
Женщина робко, будто даже с опаской подошла к нам.
– Предложи господам раздеться и пригласи их в гостиную. Я сейчас приду.
Женщина сделала «господам» книксен, и тяжелая голова ее качнулась вперед, а затем маятником закачалась на узких плечах.
– Я есть Матильда Карловна, – улыбнулась она, показав нам свои редкие и желтые зубы. – Федор Карлович есть мой любимый брат.
– Очень приятно, – галантно сказал Павел, который никак не мог приспособиться к обстановке и чувствовал себя неуютно.
– Господа будут любезны раздеться?
Она попыталась помочь Сухову снять полушубок, но тот поспешно стащил его сам, а потом долго и тщательно вытирал ноги.
– Прошу, господа, как выражаются русские, к нашему шалашу.
Она провела нас в большую комнату с высоким лепным потолком, где почти не было мебели, а вдоль голых стен тянулись длинные и узкие витрины. Под толстыми зеркальными стеклами на бархатных подушечках лежали неестественно большие бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры.
– Стразы? – спросил я, остановившись у одной из витрин.
– Да, это есть стразы, – подтвердила она. – Федор Карлович делал их много лет. Он много трудился. Если бы все эти камни были настоящими, мы были бы самыми богатыми людьми в Европе и Америке. Ротшильды были бы перед нами… – как это сказать? – нищими. Да, совсем нищими. Они были бы бедными перед нами. А теперь мы бедные перед ними, потому что все это есть стразы, стекла. Но пожалуйста, берите стулья и кресла. Немен зи плятц. Прошу вас.
Я сел, но Павел моему примеру не последовал: он прилип к витринам. Сестру Кербеля это умилило.
– О, вам нравятся стразы!
– Ничего, красивые штуковины, – сказал Сухов.
– Да, да, очень красивые штуковины, – закивала Матильда Карловна. – Они совсем как настоящие. Федор Карлович делает хорошие стразы. – Она включила вмонтированные в витрины электрические лампочки – и стразы вспыхнули тысячами огней. – Вы тоже посмотрите на эти штуковины? – обратилась она ко мне. Я сильно устал за день, и мне не хотелось расставаться с мягким удобным креслом, но я все же встал и подошел к ним.
– Вот здесь самые красивые и самые большие бриллианты мира, – говорила она, постукивая по стеклу деревянной указкой, напоминающей дамский бильярдный кий. – «Великий Могол», «Звезда Африки», «Империал», «Низам», «Стюарт», «Раджа Матанский», «Кохинур», «Граф Орлов», «Великий герцог Тосканы», «Санси»… И у каждой штуковины есть своя биография.
– Вроде как у человека? – вставил Сухов.
– Да, да, как у человека. Как теперь говорят? Социальное происхождение.
Павел засмеялся:
– Бриллиант-буржуй, бриллиант-пролетарий и бриллиант-монархист?
– Да, да, – заулыбалась Матильда Карловна. – И все это социальное происхождение Федор Карлович записал о каждом бриллианте. Он хотел издать такую книгу. Но произошли война и революция…
– А вот этот, к примеру, кто? – спросил Сухов, указывая пальцем на бриллиант под стеклом.
– У этой штуковины два имени. Его зовут «Регентом» и «Питтом».
– А кто он, пролетарий или буржуй? – пошутил Сухов.
– «Питт» – аристократ, – серьезно и даже благоговейно ответила Матильда Карловна.
– Голубых кровей?
– Да, у него голубая кровь. Он аристократ. Но нашел его невольник. Он очень не хотел отдавать такую большую штуковину своему хозяину…
– Но пришлось?
– Нет. Невольник спрятал эту штуковину.
– Во рту, что ли?
– Нет, рот на рудниках осматривали. В рот нельзя было прятать. Он спрятал в ноге.
– В ноге?
– Да, да. Он разрезал ногу и спрятал бриллиант в ране. Это был хитрый невольник, и он договорился с матросом, чтобы тот его увез. Он обещал за это матросу половину – как это? – выручки от продажи бриллианта. И матрос согласился. Но матрос был еще хитрей, чем невольник. Он понимал, что целое больше половины. Матрос убил невольника, забрал бриллиант и столкнул труп в море.
– А потом? – с интересом спросил Сухов.
– А потом матрос продал бриллиант губернатору Питту за тысячу фунтов стерлингов. Матрос думал, что тысяча фунтов – это очень много, но ювелиры ему объяснили, что за такой бриллиант это очень мало. И матросу стало грустно. Он и раньше был пьяницей, а теперь стал еще большим пьяницей. Он пил шнапс и утром, и днем, и ночью. А когда денег не осталось, он снова пошел к Питту. Но Питт приказал его прогнать. Тогда матрос попросил у своего товарища в долг деньги, купил большую бутылку рома и всю ее выпил. Он ругал Питта свиньей за то, что Питт его обманул, а потом ему стало совсем грустно, и он повесился на веревке. А Питт был умным человеком и хорошо понимал в камнях, поэтому он продал купленный у бедного матроса бриллиант за три миллиона семьсот пятьдесят тысяч франков регенту Франции герцогу Орлеанскому. А когда во Франции началась революция, бриллиант «Регент» был украден вместе с другими сокровищами короны. Французам тогда было некогда любоваться на бриллианты, они любовались на гильотины. А потом полиция нашла бриллиант. У правительства Франции тогда было очень мало денег, и оно заложило бриллиант за границей. Его выкупил император Наполеон, но он тогда еще был не император – он тогда был первый консул. «Регент» сверкал на шпаге Наполеона, когда Наполеон воевал, а Наполеон много воевал. Наполеон думал, что этот бриллиант ему приносит счастье. Но в битве при Ватерлоо Наполеона очень побили, и бриллиант «Регент» попал к храбрым пруссакам. Теперь он у кайзера Вильгельма.
Кажется, ювелирно-просветительская деятельность была семейной страстью Кербелей. Сухов слушал как зачарованный.
– Матильда Карловна, – довольно бесцеремонно прервал я рассказ хозяйки, – а где тут камни патриаршей ризницы?
Она не обиделась.
– О, пожалуйста, пожалуйста! Я слишком много говорю. Очень извините. Сюда, пожалуйста.
Она подвела нас к витрине, находящейся рядом с окном, отбросила прикрывающую стекло витрины шторку:
– Вот эти штуковины есть камни с тиары римского папы, а эти – из патриаршей ризницы.
– Это «Иоанн Златоуст»? – Павел наклонился над витриной и впился глазами в красный камень.
– Да.
– А «Слеза богородицы»? – спросил я.
– Вот она.
Когда я собирался задать очередной вопрос, рядом с нами уже стоял Кербель. Он переоделся. Теперь на нем был не шлафрок, а темный, неопределенного цвета глухой сюртук.
– Ганс уснул, – сказал он.
– Вы нас успокоили.
Почувствовав в моем голосе иронию, Кербель долго и изучающе смотрел на меня:
– Вы не любите собак, господин Косачевский?
– Нет, почему же? Но я привык отдавать предпочтение людям.
– Людям? – удивился он.
– Да, по крайней мере, некоторым…
– Конечно, конечно… Ближнего своего надо любить, как самого себя. Так завещал всем нам богочеловек, – довольно равнодушно произнес Кербель. – Конечно. Это главная заповедь. Надо любить людей, – повторил он и вздохнул. По его лицу можно было понять, что осуществление этой заповеди – дело для него важное, но трудное, почти непосильное.
Кербель открыл замочек, запиравший витрину, в которой хранились стразы, изображавшие камни патриаршей ризницы, поднял стеклянную крышку.
– Я вам отдам все эти стразы. Если ваши агенты найдут похищенные камни, они смогут их сравнить.
– Да, да, – энергично подтвердила Матильда Карловна. – Эти штуковины совсем как подлинные.
– Часть похищенного мы уже нашли, – веско сказал Сухов.
Глаза ювелира округлились и заполнили выпуклые стекла очков. Он так тяжело дышал, что я стал опасаться, как бы его не хватил удар. Кажется, то же опасение испытывала и Матильда Карловна. Она поспешно усадила брата в кресло.
Сухов не без торжественности извлек из кармана галифе свой непрезентабельный мешочек.
Кербель попытался развязать тесьму, но не смог: руки его не слушались.
– Матильда! Что ты стоишь, Матильда? Развяжи, Матильда!
Я отобрал у Кербеля мешочек, развязал, положил «Иоанна Златоуста» на влажную от пота ладонь ювелира.
Рука Кербеля судорожно сжалась в кулак. Кажется, он хотел, но никак не мог распрямить пальцы. Наконец ему это удалось. Он долго с каким-то странным выражением смотрел на бриллиант, склонив набок свою большую голову. Потом легонько подбросил камень на ладони. Раз, другой…
– Ты пойдешь к себе в кабинет осматривать эту штуковину? – прервала молчание Матильда Карловна.
– Нет, я не пойду к себе в кабинет осматривать эту штуковину. Принеси мне алюминиевый карандаш.
Когда сестра принесла белый металлический стерженек, он провел острым концом по камню. На самоцвете засеребрилась узкая маленькая полоска.
– Ты видишь?
– Да, да, – закивала та головой.
– Тогда забери это. – Он отдал ей камень и стерженек.
Ни я, ни Сухов не понимали, что, собственно, происходит.
– Нет, – сказал Кербель, обращаясь к нам.
– Что «нет»? – спросил Павел.
– Нет, это не «Иоанн Златоуст».
– А как же называется этот бриллиант?
– Это не бриллиант, господа. Нет, не бриллиант.
– А что же?
– Страз. Только страз.
– Да не может быть!
– Я не знаю, что может быть, а чего быть не может. Но это не бриллиант. Я немножко умею отличать стразы от бриллиантов.
– Посмотрите, пожалуйста, еще, – совсем по-детски попросил Сухов.
– Если хотите, я посмотрю еще. Но зачем?
Из протокола опросаювелира патриаршей ризницы Ф.К.Кербеля,
произведенного заместителем председателя
Московского совета народной милиции
Л.Б.Косачевским
К О С А Ч Е В С К И Й. Как отличают поддельные камни от настоящих?
К Е Р Б Е Л Ь. Стразы изготовляются из свинцово-борного стекла. Поэтому они тяжелее бриллиантов. А определить удельный вес камня без оправы может каждый. Кроме того, стразы значительно мягче алмаза. На них оставляют царапины и кварц, и топаз, и корунд.
Если по бриллианту провести карандашом из алюминия или магния, на нем следа не останется, а на стразе будет след. Стразы, которые вы принесли, хорошие стразы, и я сомневался до тех пор, пока не увидел полоску от карандаша.
К О С А Ч Е В С К И Й. Есть ли какое-либо сходство между похищенными из ризницы бриллиантами и этими стразами?
К Е Р Б Е Л Ь. Все четыре страза – копии с похищенных камней.
К О С А Ч Е В С К И Й. Может ли это быть случайным совпадением?
К Е Р Б Е Л Ь. Нет.
К О С А Ч Е В С К И Й. Почему?
К Е Р Б Е Л Ь. Страз, имитирующий «Иоанна Златоуста», в деталях повторяет украденный бриллиант. Точно изображены особенности не только верхней части камня-коронки, но и нижней – павильона. То же относится и к «Слезе богородицы», где передана скошенность пирамиды, и к двум бриллиантам из оклада образа Георгия Победоносца.
К О С А Ч Е В С К И Й. Вы хотите сказать, что человек, изготовивший стразы, видел бриллианты без оправы?
К Е Р Б Е Л Ь. Да.
К О С А Ч Е В С К И Й. Он мог быть знаком с вашим собранием стразов?
К Е Р Б Е Л Ь. О моем собрании мало кто знает, и я его не показывал ни одному ювелиру. Кроме того, видите мой страз? Нижняя часть «Слезы богородицы» у меня изображена приблизительно, а здесь павильон передан с особенностями рельефа.
К О С А Ч Е В С К И Й. Кто же мог изготовить эти стразы?
К Е Р Б Е Л Ь. Я никого не подозреваю. Что же касается до предположений… Вы знавали купца Арставина?
К О С А Ч Е В С К И Й. Слышал о таком.
К Е Р Б Е Л Ь. Так вот, сын его, Михаил Арставин, пригласил как-то к себе на дом ювелира Павлова и показал ему великолепный синий бриллиант. Михаил Арставин попросил Павлова осмотреть камень и засвидетельствовать его подлинность. Тут же находился и продавец бриллианта. Ювелир осмотрел камень и сказал, что это знаменитый «Норе» из Амстердама, бриллиант сапфирового цвета. И еще Павлов сказал, что это фамильный бриллиант рода Норе, поэтому он сомневается, что хозяева расстались с ним добровольно… Но Михаил Арставин не был очень честным коммерсантом, он не боялся запачкать рук и купил этот бриллиант. Но это был не бриллиант.
К О С А Ч Е В С К И Й. Ювелир ошибся?
К Е Р Б Е Л Ь. Может быть. Но Михаил Арставин обвинял его в мошенничестве. Он утверждал, что ювелиру очень нужны были деньги, и этот страз изготовил знакомый Павлова. Именно он якобы и продал страз ему, Арставину.
К О С А Ч Е В С К И Й. Вы видели этот страз?
К Е Р Б Е Л Ь. Да. Это был очень хороший страз, такой же хороший, как и те, что вы мне привезли. Мне кажется, что их делал один мастер.
К О С А Ч Е В С К И Й. Полиция узнала, кто изготовил фальшивый «Норе»?
К Е Р Б Е Л Ь. Нет.
К О С А Ч Е В С К И Й. Павлов в Москве?
К Е Р Б Е Л Ь. Павлов умер. Он отравился, когда учинили дознание.
К О С А Ч Е В С К И Й. А Михаил Арставин?
К Е Р Б Е Л Ь. О нем я ничего не знаю.
Дополнений не имею.
Записано с моих слов правильно.
Ф.Кербель
Товарищу председателя Московского советанародной милиции Косачевскому Л.Б.
Докладная записка по уголовно-розыскному делу за № 1387, журнал регистрации происшествий уголовно-розыскной милиции г. Москвы, январь 1918 г., запись № 58-б (ограбление патриаршей ризницы в Кремле, ориентировочная сумма похищенных ценностей – 30 миллионов золотых рублей).
Настоящим довожу до Вашего сведения нижеследующее. В целях установления владельца деревянной шкатулки, инкрустированной слоновой костью, обломки коей были обнаружены агентами милиции в снегу под окном патриаршей ризницы, мною были проведены согласно Вашему указанию соответствующие действия, а именно:
1. Обломок шкатулки с изображением герба владельца передан на заключение младшему делопроизводителю канцелярии продовольственного комитета Городского района г. Москвы гр. Бекетову С.Г. Поименованный гражданин сведущ в гербоведении, и его заключение представляется в высшей степени достоверным. До революции гр. Бекетов являлся статским советником и служил в Петрограде по департаменту герольдии правительствующего Сената помощником обер-секретаря канцелярии, а также принимал деятельное участие в разработке комментариев к Российскому гербовнику.
2. Приватно мною опрошен ряд лиц. В результате указанного опроса получены изложенные в прилагаемой справке сведения о местонахождении предполагаемых владельцев шкатулки.
Нижайше прошу Вашего указания о выплате из специальных средств вознаграждения гр. Бекетову за проведенную им экспертизу в размере 40 (сорока) рублей.
Приложение на 5 страницах.
Инспектор Московской уголовно —
розыскной милиции
П.Борин.
Заключение
Мною, Бекетовым С.Г., произведен тщательный осмотр и исследование представленного инспектором Московской уголовно-розыскной милиции гр. Бориным геральдического герба на пластинке слоновой кости.
Осмотренный мною герб двухцветный со щитом французской формы. Щит четверочастный, то есть состоящий из четырех частей.
Этот герб принадлежит баронскому роду Мессмеров, восходящему к XV веку.
Род Мессмеров внесен в пятую часть родословной книги депутатского дворянского собрания Московской губернии.
С.Бекетов
Справка
В настоящее время представителями рода Мессмеров в России являются:
брат покойного Александра Петровича Мессмера, генерал-майор в отставке, барон Григорий Петрович Мессмер;
его сыновья: Олег Григорьевич и Василий Григорьевич Мессмеры, а также дочь барона Александра Петровича Мессмера, Ольга Александровна, в замужестве Уварова.
БАРОН ГРИГОРИЙ ПЕТРОВИЧ МЕССМЕР.
Родился в 1845 году. Образование получил в Пажеском Его императорского величества корпусе.
В отставку вышел в 1913 году с должностью командира лейб-гвардии 4-го стрелкового императорской фамилии батальона.
Родовое имение в Серпуховском уезде Московской губернии. Снимает квартиру в Москве по Шереметьевскому переулку в доме вдовы действительного тайного советника Бобрищева.
На обитой желтой кожей двери блестела табличка: «Кербель Федор Карлович».
Сухов энергично дернул за сонетку – до нас донесся звук колокольчика и лай собаки. Потом женский голос с сильным иностранным акцентом долго допытывался, кто мы, откуда и с какой целью желаем видеть Федора Карловича. Затем те же вопросы повторил сам хозяин. Он же открыл нам дверь.
– Прошу очень извинить, господа, что заставил вас ждать. Очень прошу извинить… Ганс, прекрати! Ты совсем невежливый, Ганс. Разве я тебя не учил, как надо встречать гостей? – сказал Кербель большому, стриженному подо льва черному пуделю, который зарычал на Сухова. Ювелир одной рукой взял пуделя за ошейник, а другой почесал у него за ухом. – Проходите, господа, Ганс не кусается, – сказал он. – Ты же не кусаешься, Ганс? Нет? Просто Ганс старый ворчун. Он ворчун, и он не любит запаха… – Кербель замялся. – Проходите, господа.
Сухов посмотрел на свои сапоги, смущенно хмыкнул:
– Не воспринимает дегтя?
– Нет, нет, не дегтя. Он деготь любит. Он только не любит крови и оружия…
Сухов отодвинул скалившую зубы собаку:
– Кровью не я, кровью время пахнет. А оружие… Без него не обойдешься. Так что пусть кобелек привыкает к запаху оружия. Люди к нему уже привыкли.
– Он привыкнет, – заверил Кербель и нагнулся над собакой. – Ну, ну, Ганс, хватит. Перестань. Господа не будут тебя убивать. Это добрые господа. Хочешь цукер? – Он достал из кармана шлафрока кусочек сахара и осторожно положил его на нос собаки. Пудель ловко подбросил сахар и поймал его зубами. – Вот и умница. А теперь идя спать, Ганс.
С пуделем Кербель говорил не тем бесцветным шелестящим голосом, каким он беседовал со мной в патриаршей ризнице, а нежно и заискивающе; так говорят взрослые с детьми, если пытаются загладить перед ними свою вину.
В конце длинного полутемного коридора я заметил женщину. У нее было такое же щуплое, как и у ювелира, туловище и непомерно большая голова. Видимо, она и вела с нами переговоры через дверь.
– Матильда! – окликнул ее Кербель.
Женщина робко, будто даже с опаской подошла к нам.
– Предложи господам раздеться и пригласи их в гостиную. Я сейчас приду.
Женщина сделала «господам» книксен, и тяжелая голова ее качнулась вперед, а затем маятником закачалась на узких плечах.
– Я есть Матильда Карловна, – улыбнулась она, показав нам свои редкие и желтые зубы. – Федор Карлович есть мой любимый брат.
– Очень приятно, – галантно сказал Павел, который никак не мог приспособиться к обстановке и чувствовал себя неуютно.
– Господа будут любезны раздеться?
Она попыталась помочь Сухову снять полушубок, но тот поспешно стащил его сам, а потом долго и тщательно вытирал ноги.
– Прошу, господа, как выражаются русские, к нашему шалашу.
Она провела нас в большую комнату с высоким лепным потолком, где почти не было мебели, а вдоль голых стен тянулись длинные и узкие витрины. Под толстыми зеркальными стеклами на бархатных подушечках лежали неестественно большие бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры.
– Стразы? – спросил я, остановившись у одной из витрин.
– Да, это есть стразы, – подтвердила она. – Федор Карлович делал их много лет. Он много трудился. Если бы все эти камни были настоящими, мы были бы самыми богатыми людьми в Европе и Америке. Ротшильды были бы перед нами… – как это сказать? – нищими. Да, совсем нищими. Они были бы бедными перед нами. А теперь мы бедные перед ними, потому что все это есть стразы, стекла. Но пожалуйста, берите стулья и кресла. Немен зи плятц. Прошу вас.
Я сел, но Павел моему примеру не последовал: он прилип к витринам. Сестру Кербеля это умилило.
– О, вам нравятся стразы!
– Ничего, красивые штуковины, – сказал Сухов.
– Да, да, очень красивые штуковины, – закивала Матильда Карловна. – Они совсем как настоящие. Федор Карлович делает хорошие стразы. – Она включила вмонтированные в витрины электрические лампочки – и стразы вспыхнули тысячами огней. – Вы тоже посмотрите на эти штуковины? – обратилась она ко мне. Я сильно устал за день, и мне не хотелось расставаться с мягким удобным креслом, но я все же встал и подошел к ним.
– Вот здесь самые красивые и самые большие бриллианты мира, – говорила она, постукивая по стеклу деревянной указкой, напоминающей дамский бильярдный кий. – «Великий Могол», «Звезда Африки», «Империал», «Низам», «Стюарт», «Раджа Матанский», «Кохинур», «Граф Орлов», «Великий герцог Тосканы», «Санси»… И у каждой штуковины есть своя биография.
– Вроде как у человека? – вставил Сухов.
– Да, да, как у человека. Как теперь говорят? Социальное происхождение.
Павел засмеялся:
– Бриллиант-буржуй, бриллиант-пролетарий и бриллиант-монархист?
– Да, да, – заулыбалась Матильда Карловна. – И все это социальное происхождение Федор Карлович записал о каждом бриллианте. Он хотел издать такую книгу. Но произошли война и революция…
– А вот этот, к примеру, кто? – спросил Сухов, указывая пальцем на бриллиант под стеклом.
– У этой штуковины два имени. Его зовут «Регентом» и «Питтом».
– А кто он, пролетарий или буржуй? – пошутил Сухов.
– «Питт» – аристократ, – серьезно и даже благоговейно ответила Матильда Карловна.
– Голубых кровей?
– Да, у него голубая кровь. Он аристократ. Но нашел его невольник. Он очень не хотел отдавать такую большую штуковину своему хозяину…
– Но пришлось?
– Нет. Невольник спрятал эту штуковину.
– Во рту, что ли?
– Нет, рот на рудниках осматривали. В рот нельзя было прятать. Он спрятал в ноге.
– В ноге?
– Да, да. Он разрезал ногу и спрятал бриллиант в ране. Это был хитрый невольник, и он договорился с матросом, чтобы тот его увез. Он обещал за это матросу половину – как это? – выручки от продажи бриллианта. И матрос согласился. Но матрос был еще хитрей, чем невольник. Он понимал, что целое больше половины. Матрос убил невольника, забрал бриллиант и столкнул труп в море.
– А потом? – с интересом спросил Сухов.
– А потом матрос продал бриллиант губернатору Питту за тысячу фунтов стерлингов. Матрос думал, что тысяча фунтов – это очень много, но ювелиры ему объяснили, что за такой бриллиант это очень мало. И матросу стало грустно. Он и раньше был пьяницей, а теперь стал еще большим пьяницей. Он пил шнапс и утром, и днем, и ночью. А когда денег не осталось, он снова пошел к Питту. Но Питт приказал его прогнать. Тогда матрос попросил у своего товарища в долг деньги, купил большую бутылку рома и всю ее выпил. Он ругал Питта свиньей за то, что Питт его обманул, а потом ему стало совсем грустно, и он повесился на веревке. А Питт был умным человеком и хорошо понимал в камнях, поэтому он продал купленный у бедного матроса бриллиант за три миллиона семьсот пятьдесят тысяч франков регенту Франции герцогу Орлеанскому. А когда во Франции началась революция, бриллиант «Регент» был украден вместе с другими сокровищами короны. Французам тогда было некогда любоваться на бриллианты, они любовались на гильотины. А потом полиция нашла бриллиант. У правительства Франции тогда было очень мало денег, и оно заложило бриллиант за границей. Его выкупил император Наполеон, но он тогда еще был не император – он тогда был первый консул. «Регент» сверкал на шпаге Наполеона, когда Наполеон воевал, а Наполеон много воевал. Наполеон думал, что этот бриллиант ему приносит счастье. Но в битве при Ватерлоо Наполеона очень побили, и бриллиант «Регент» попал к храбрым пруссакам. Теперь он у кайзера Вильгельма.
Кажется, ювелирно-просветительская деятельность была семейной страстью Кербелей. Сухов слушал как зачарованный.
– Матильда Карловна, – довольно бесцеремонно прервал я рассказ хозяйки, – а где тут камни патриаршей ризницы?
Она не обиделась.
– О, пожалуйста, пожалуйста! Я слишком много говорю. Очень извините. Сюда, пожалуйста.
Она подвела нас к витрине, находящейся рядом с окном, отбросила прикрывающую стекло витрины шторку:
– Вот эти штуковины есть камни с тиары римского папы, а эти – из патриаршей ризницы.
– Это «Иоанн Златоуст»? – Павел наклонился над витриной и впился глазами в красный камень.
– Да.
– А «Слеза богородицы»? – спросил я.
– Вот она.
Когда я собирался задать очередной вопрос, рядом с нами уже стоял Кербель. Он переоделся. Теперь на нем был не шлафрок, а темный, неопределенного цвета глухой сюртук.
– Ганс уснул, – сказал он.
– Вы нас успокоили.
Почувствовав в моем голосе иронию, Кербель долго и изучающе смотрел на меня:
– Вы не любите собак, господин Косачевский?
– Нет, почему же? Но я привык отдавать предпочтение людям.
– Людям? – удивился он.
– Да, по крайней мере, некоторым…
– Конечно, конечно… Ближнего своего надо любить, как самого себя. Так завещал всем нам богочеловек, – довольно равнодушно произнес Кербель. – Конечно. Это главная заповедь. Надо любить людей, – повторил он и вздохнул. По его лицу можно было понять, что осуществление этой заповеди – дело для него важное, но трудное, почти непосильное.
Кербель открыл замочек, запиравший витрину, в которой хранились стразы, изображавшие камни патриаршей ризницы, поднял стеклянную крышку.
– Я вам отдам все эти стразы. Если ваши агенты найдут похищенные камни, они смогут их сравнить.
– Да, да, – энергично подтвердила Матильда Карловна. – Эти штуковины совсем как подлинные.
– Часть похищенного мы уже нашли, – веско сказал Сухов.
Глаза ювелира округлились и заполнили выпуклые стекла очков. Он так тяжело дышал, что я стал опасаться, как бы его не хватил удар. Кажется, то же опасение испытывала и Матильда Карловна. Она поспешно усадила брата в кресло.
Сухов не без торжественности извлек из кармана галифе свой непрезентабельный мешочек.
Кербель попытался развязать тесьму, но не смог: руки его не слушались.
– Матильда! Что ты стоишь, Матильда? Развяжи, Матильда!
Я отобрал у Кербеля мешочек, развязал, положил «Иоанна Златоуста» на влажную от пота ладонь ювелира.
Рука Кербеля судорожно сжалась в кулак. Кажется, он хотел, но никак не мог распрямить пальцы. Наконец ему это удалось. Он долго с каким-то странным выражением смотрел на бриллиант, склонив набок свою большую голову. Потом легонько подбросил камень на ладони. Раз, другой…
– Ты пойдешь к себе в кабинет осматривать эту штуковину? – прервала молчание Матильда Карловна.
– Нет, я не пойду к себе в кабинет осматривать эту штуковину. Принеси мне алюминиевый карандаш.
Когда сестра принесла белый металлический стерженек, он провел острым концом по камню. На самоцвете засеребрилась узкая маленькая полоска.
– Ты видишь?
– Да, да, – закивала та головой.
– Тогда забери это. – Он отдал ей камень и стерженек.
Ни я, ни Сухов не понимали, что, собственно, происходит.
– Нет, – сказал Кербель, обращаясь к нам.
– Что «нет»? – спросил Павел.
– Нет, это не «Иоанн Златоуст».
– А как же называется этот бриллиант?
– Это не бриллиант, господа. Нет, не бриллиант.
– А что же?
– Страз. Только страз.
– Да не может быть!
– Я не знаю, что может быть, а чего быть не может. Но это не бриллиант. Я немножко умею отличать стразы от бриллиантов.
– Посмотрите, пожалуйста, еще, – совсем по-детски попросил Сухов.
– Если хотите, я посмотрю еще. Но зачем?
Из протокола опросаювелира патриаршей ризницы Ф.К.Кербеля,
произведенного заместителем председателя
Московского совета народной милиции
Л.Б.Косачевским
К О С А Ч Е В С К И Й. Как отличают поддельные камни от настоящих?
К Е Р Б Е Л Ь. Стразы изготовляются из свинцово-борного стекла. Поэтому они тяжелее бриллиантов. А определить удельный вес камня без оправы может каждый. Кроме того, стразы значительно мягче алмаза. На них оставляют царапины и кварц, и топаз, и корунд.
Если по бриллианту провести карандашом из алюминия или магния, на нем следа не останется, а на стразе будет след. Стразы, которые вы принесли, хорошие стразы, и я сомневался до тех пор, пока не увидел полоску от карандаша.
К О С А Ч Е В С К И Й. Есть ли какое-либо сходство между похищенными из ризницы бриллиантами и этими стразами?
К Е Р Б Е Л Ь. Все четыре страза – копии с похищенных камней.
К О С А Ч Е В С К И Й. Может ли это быть случайным совпадением?
К Е Р Б Е Л Ь. Нет.
К О С А Ч Е В С К И Й. Почему?
К Е Р Б Е Л Ь. Страз, имитирующий «Иоанна Златоуста», в деталях повторяет украденный бриллиант. Точно изображены особенности не только верхней части камня-коронки, но и нижней – павильона. То же относится и к «Слезе богородицы», где передана скошенность пирамиды, и к двум бриллиантам из оклада образа Георгия Победоносца.
К О С А Ч Е В С К И Й. Вы хотите сказать, что человек, изготовивший стразы, видел бриллианты без оправы?
К Е Р Б Е Л Ь. Да.
К О С А Ч Е В С К И Й. Он мог быть знаком с вашим собранием стразов?
К Е Р Б Е Л Ь. О моем собрании мало кто знает, и я его не показывал ни одному ювелиру. Кроме того, видите мой страз? Нижняя часть «Слезы богородицы» у меня изображена приблизительно, а здесь павильон передан с особенностями рельефа.
К О С А Ч Е В С К И Й. Кто же мог изготовить эти стразы?
К Е Р Б Е Л Ь. Я никого не подозреваю. Что же касается до предположений… Вы знавали купца Арставина?
К О С А Ч Е В С К И Й. Слышал о таком.
К Е Р Б Е Л Ь. Так вот, сын его, Михаил Арставин, пригласил как-то к себе на дом ювелира Павлова и показал ему великолепный синий бриллиант. Михаил Арставин попросил Павлова осмотреть камень и засвидетельствовать его подлинность. Тут же находился и продавец бриллианта. Ювелир осмотрел камень и сказал, что это знаменитый «Норе» из Амстердама, бриллиант сапфирового цвета. И еще Павлов сказал, что это фамильный бриллиант рода Норе, поэтому он сомневается, что хозяева расстались с ним добровольно… Но Михаил Арставин не был очень честным коммерсантом, он не боялся запачкать рук и купил этот бриллиант. Но это был не бриллиант.
К О С А Ч Е В С К И Й. Ювелир ошибся?
К Е Р Б Е Л Ь. Может быть. Но Михаил Арставин обвинял его в мошенничестве. Он утверждал, что ювелиру очень нужны были деньги, и этот страз изготовил знакомый Павлова. Именно он якобы и продал страз ему, Арставину.
К О С А Ч Е В С К И Й. Вы видели этот страз?
К Е Р Б Е Л Ь. Да. Это был очень хороший страз, такой же хороший, как и те, что вы мне привезли. Мне кажется, что их делал один мастер.
К О С А Ч Е В С К И Й. Полиция узнала, кто изготовил фальшивый «Норе»?
К Е Р Б Е Л Ь. Нет.
К О С А Ч Е В С К И Й. Павлов в Москве?
К Е Р Б Е Л Ь. Павлов умер. Он отравился, когда учинили дознание.
К О С А Ч Е В С К И Й. А Михаил Арставин?
К Е Р Б Е Л Ь. О нем я ничего не знаю.
Дополнений не имею.
Записано с моих слов правильно.
Ф.Кербель
Товарищу председателя Московского советанародной милиции Косачевскому Л.Б.
Докладная записка по уголовно-розыскному делу за № 1387, журнал регистрации происшествий уголовно-розыскной милиции г. Москвы, январь 1918 г., запись № 58-б (ограбление патриаршей ризницы в Кремле, ориентировочная сумма похищенных ценностей – 30 миллионов золотых рублей).
Настоящим довожу до Вашего сведения нижеследующее. В целях установления владельца деревянной шкатулки, инкрустированной слоновой костью, обломки коей были обнаружены агентами милиции в снегу под окном патриаршей ризницы, мною были проведены согласно Вашему указанию соответствующие действия, а именно:
1. Обломок шкатулки с изображением герба владельца передан на заключение младшему делопроизводителю канцелярии продовольственного комитета Городского района г. Москвы гр. Бекетову С.Г. Поименованный гражданин сведущ в гербоведении, и его заключение представляется в высшей степени достоверным. До революции гр. Бекетов являлся статским советником и служил в Петрограде по департаменту герольдии правительствующего Сената помощником обер-секретаря канцелярии, а также принимал деятельное участие в разработке комментариев к Российскому гербовнику.
2. Приватно мною опрошен ряд лиц. В результате указанного опроса получены изложенные в прилагаемой справке сведения о местонахождении предполагаемых владельцев шкатулки.
Нижайше прошу Вашего указания о выплате из специальных средств вознаграждения гр. Бекетову за проведенную им экспертизу в размере 40 (сорока) рублей.
Приложение на 5 страницах.
Инспектор Московской уголовно —
розыскной милиции
П.Борин.
Заключение
Мною, Бекетовым С.Г., произведен тщательный осмотр и исследование представленного инспектором Московской уголовно-розыскной милиции гр. Бориным геральдического герба на пластинке слоновой кости.
Осмотренный мною герб двухцветный со щитом французской формы. Щит четверочастный, то есть состоящий из четырех частей.
Этот герб принадлежит баронскому роду Мессмеров, восходящему к XV веку.
Род Мессмеров внесен в пятую часть родословной книги депутатского дворянского собрания Московской губернии.
С.Бекетов
Справка
В настоящее время представителями рода Мессмеров в России являются:
брат покойного Александра Петровича Мессмера, генерал-майор в отставке, барон Григорий Петрович Мессмер;
его сыновья: Олег Григорьевич и Василий Григорьевич Мессмеры, а также дочь барона Александра Петровича Мессмера, Ольга Александровна, в замужестве Уварова.
БАРОН ГРИГОРИЙ ПЕТРОВИЧ МЕССМЕР.
Родился в 1845 году. Образование получил в Пажеском Его императорского величества корпусе.
В отставку вышел в 1913 году с должностью командира лейб-гвардии 4-го стрелкового императорской фамилии батальона.
Родовое имение в Серпуховском уезде Московской губернии. Снимает квартиру в Москве по Шереметьевскому переулку в доме вдовы действительного тайного советника Бобрищева.