Прижав ладонь к тому месту, где в грудь вошла стрела, она другой рукой вырвала ее. То же сделала и со второй. И тут же поспешно прижала к ранам обе ладони.
– Ну же! – рыдала она. – Талек, я прошу тебя, живи! Живи, Ахам, абруя Мадар!..
Она старалась глубже и глубже прощупать, найти оставшуюся в нем силу, но умом понимала, что уже поздно – клетки мозга начали умирать. Она больше не ощущала присутствия Талека в своем сознании.
Раскачиваясь, сидя на пятках, она смотрела на мертвое остывающее тело.
– Ай, Мадар, но почему?! – Слезы навернулись на глаза. – Почему?..
Она обхватила колени руками, спрятала лицо. Отчаянные рыдания сотрясли ее тело.
– Почему?!..
8
Алейтис обернулась и посмотрела назад. Боль внутри не проходила. Она смотрела на дым, поднимавшийся от погребального костра Талека, в который превратилась его хижина. Черной колонной поднимался дым, надвое рассекая полукруг красного Хорли, выступающий над верхушками деревьев. Алейтис улыбнулась сквозь слезы, – Даймон почувствовал ее состояние и потерся боком.
– Хоть ты у меня еще остался, друг… но и это ненадолго… – Она вздохнула, тяжело вскочила в седло коня и двинулась вверх по течению речки, намереваясь добраться вдоль берега до караванного тракта.
Дни сливались в один. Спешить не было нужды. Последний преследователь оставил ее след, и Алейтис не чувствовала особого желания как можно скорей пуститься в долгий путь, лежащий впереди. Думать не хотелось – это было болезненным, трудным занятием, и потому она позволила своему сознанию погрузиться в некое подобие летаргического сна.
Однако на пятый (а может быть, и шестой) день она больше уже не могла не обращать внимания на беспокойство Даймона. И, словно разрывая связующую их нить, она отослала его обратно домой, к его семье. Она еще довольно долго сохраняла с ним контакт, ощущая бесстрашную уверенность, с которой бежал он, не спеша, среди деревьев. Потом контакт стал слабеть, и вскоре совсем пропал. Она осталась одна.
9
Алейтис сонно наблюдала, как край солнца, освещавшего землю, приближается к большому пальцу ноги. Она зевнула, потянулась и перевернулась на живот, отодвинув ноги подальше от солнца. Полотнище туфана, на котором она лежала, скомкалось, и ей пришлось приподняться на колени, чтобы расправить ткань. Потом она снова легла, и вздох облегчения вырвался из ее груди. Над головой поднимались к небу светлые ветви одинокого хорана, бросая густые тени на Алейтис, оберегая ее от жарких лучей. Она протянула руку и с любовью провела ладонью по серебристой летней коре дерева. Хоран был в самой яркой, полуденной фазе, сверкая, будто драгоценный камень на коричнево-зеленом фоне остальных деревьев.
Алейтис закашлялась, выплюнула накопившуюся в горле слюну, потерла простуженный нос и вздохнула. Простуда отдавала ломотой в костях, глаза горели, голова, казалось, была набита сырой массой авришума.
– Как это все не вовремя, – пробормотала она. Опустив потную голову на руки, она позволила себе погрузиться в дремоту усталости. Постепенно, по мере того как насморк отступал, Алейтис все больше погружалась в сон, свернувшись в клубок среди корней хорана. Сегодня она была спокойней обычного, все ужасы прошедших дней ушли куда-то в подсознание и лишь неясными картинками выступали на заднем плане, в каком-то туманном далеке.
Жгучая боль внезапно заставила ее проснуться. Ода дернула ногой, спасая ее от пекущих лучей Хеша. Вздохнув, села и посмотрела на запад. Край Хорли уже терся о серую линию горных вершин, но Хеш все еще стоял высоко. День был ясный и приятный, горячий воздух иногда освежался порывами налетавшего с гор ветерка.
Внезапно Алейтис задрожала. Она прижалась к стволу хорана, чтобы успокоиться, и внимательно осмотрела поляну. Какое-то нехорошее предчувствие охватило ее, словно невидимые черные крылья взмахнули над головой. Пробежав рукой по пекущей коже ноги, она взглянула на небо, потом еще раз внимательно осмотрела поляну. Даже лошадей не было видно, они укрылись под деревьями, но Алейтис чувствовала их присутствие, чувствовала, что и они испытывают беспокойство, перестав нашить траву, замерев, тревожно прядя ушами, поворачивая головы из стороны в сторону. Алейтис старалась нащупать присутствие другой жизни, того, что вызывало у нее такое неприятное ощущение опасности. Но все было тщетно. Пустота. Лишь странный образ – черные страшные крылья, бьющие над головой.
Из-за деревьев вышел человек, остановился в нескольких шагах, глядя на Алейтис. Девушка немного успокоилась, узнав его.
– Тарнсиан! – воскликнула она, и успокоение придало ее голосу немного теплоты. – Расскажи, что нового в наших вали. Я не видела ни одного человека вот уже два месяца. Как я рада встретить тебя, караванщик! – Она села, продела руки в рукава аббы, натянула ее на себя. Завязывая тесемки, она продолжала: – Расскажи, что происходит в долинах. Ты научился защищаться, как я показывала тебе? Постой, да ты изменился на вид… Да, точно…
Голос ее постепенно замер – мужчина стоял, не спуская холодного взгляда с Алейтис. Наступила мертвая тишина. Давящая, удушающая сила потекла из него, прижав Алейтис спиной к дереву.
– Что ты делаешь? – хрипло спросила она, потерев ладонью лоб. – Прекрати, слышишь?
Чернота начала окутывать ее. Она замерла, прижавшись к дереву. Ноги и руки превратились в беспомощные куски плоти. С опозданием принялась она обороняться, но это напоминало больше борьбу с дымом, чем с реальным противником. Удушающая чернота почти накрыла ее, и девушка не могла больше промолвить ни слова. Мысль оформлялась в ее сознании с великим трудом, слова и образы приобретали какое-то клейкое качество, и все труднее и труднее становилось сдвинуть их с места, связать в цепочку. Чернота кружила, сдавливая Алейтис в душном черном вихре, пока та не рухнула на землю сквозь крутящиеся вихри невидимого дыма.
Потом, через какое-то время, она открыла глаза и от удивления заморгала. Она лежала на спине, в траве, и видела, как Хорли наполовину уже опустился за горы, а Хеш коснулся горизонта.
«Что случилось со мной?».
Ее окатила волна паники. Алейтис попыталась сесть и внезапно обнаружила, что руки ее связаны за спиной. Через мгновение она поняла, что ноги тоже несвободны. «Спутана, как приготовленный к закланию агнец», – невольно пришла на ум мысль. Побледнев, дрожа, она принялась яростно дергать путы, но караванщик натянул их очень добросовестно.
Дважды перевернувшись, она поднялась на колени и посмотрела вокруг. Мешок ее был привязан на спину Пари, а сама кобыла вместе с Мулаком – к молодому бидарракху. Рядом стояло несколько других лошадей. Тарнсиан ходил вокруг жеребца, проверяя, хорошо ли закреплены веревки, стягивающие груз на его спине.
Алейтис осторожно тряхнула головой, чтобы освободиться от неприятного ватного ощущения, причиной которого был вовсе не насморк. Она захотела было соединиться в ментальном контакте с сознанием Пари или Мулака, но внезапно обнаружила, что заперта в тюрьму. Заперта в тюрьму своего черепа! Заплакав от отчаяния, она принялась сражаться с веревками, дергая связанными руками, пока кровь не выступила на кистях.
Из носа текло, губы пересохли и потрескались, во рту было отвратительно сухо – ей приходилось дышать только через рот. Но тупая боль в голове, как ни странно, внезапно отвлекла ее от панического ужаса, успокоила.
С огромным усилием ей удалось вытереть нос о плечо, выплюнуть часть забившей его слизи. Она отбросила с лица волосы, в мрачном молчании ожидая, когда Тарнсиан скажет, чего хочет от нее.
Нагло размахивая руками, ухмыляясь, к ней медленно подходил караванщик. Наклонившись, он проверил веревки у пленницы на руках, с визгливым смешком ущипнул в то место, где кожа была натерта до крови. От этого смеха в животе девушки похолодело от ужаса. Лихорадочно облизав губы и неудобно повернув голову, она могла видеть своего мучителя.
– Тарнсиан, за что? Я ведь не сделала тебе ничего плохого! Почему?
Не отвечая, он перехватил ее за талию и, закряхтев, перевесил через свое плечо. Спотыкаясь в густой траве, он отнес ее к Мулаку, перебросил через спину коня – руки и голова по одну сторону, ноги – по другую.
Несколько раз она пробовала осторожно нащупать его сознание, пробиться сквозь окутавшую мозг черноту. И каждый раз явственно ощущала – нет, скорее, видела – трепещущие черные крылья.
Караванщик захохотал и похлопал ее по ягодицам.
– Ничего не выйдет, сука. Я теперь знаю и умею слишком много.
Снова появился насморк. Открыв рот, она с трудом втянула в себя воздух. Еще несколько секунд, и голова ее стала словно каменной.
– Тар… арс… – простонала она. – Я не м… огу… дышать…
Он раздраженно перешел на другую сторону, вздернул голову девушки за волосы и внимательно всмотрелся в ее лицо, красное от прилившей крови. Раздраженно крякнув, он спустил ее на землю. Выпрямился, сердито посмотрев на распростертое тело девушки.
– Что такое? В чем еще дело?
– У меня сильный насморк. Нос заложило совсем…
Она закашлялась и снова выплюнула слизь.
– Мне пришлось спать под дождем, – продолжала она, заметив его недоуменный взгляд. – И вот я получила этот насморк.
– Дура!
Она фыркнула, снова сплюнула, голова начала проясняться, и мысль заработала намного четче.
– Черт побери, что я могу тут поделать? – Она несколько раз глубоко вздохнула и внимательно посмотрела на Тарнсиана.
– Ты хочешь отвезти меня назад, в Раксидан? – задала она вопрос, вертевшийся у нее на языке.
Мужчина усмехнулся и медленно провел взглядом вниз-вверх, словно обшаривая все тело Алейтис.
– Нет… назад я тебя не повезу, – сказал од тихо. – За прошедшее время очень многое изменилось… – Тарнсиан облизал губы.
– Это я вижу. – Она сложила губы в сладкую улыбку, намекающе шевельнувшись всем телом. – Зачем ты меня связал? Ведь я не собиралась тебе ничем навредить…
Он презрительно фыркнул:
– Дура, я тебя насквозь вижу, вместе с твоим глупым враньем!
Он щелкнул пальцами у нее перед носом.
– Я тебя буду держать связанной. Мне так больше нравится. До тех пор, пока ты не станешь ручной. Ха-ха!
Злость затмила страх. Несколько секунд она безуспешно старалась порвать веревки, потом ярость перешла в холодную ненависть, ту, что питает терпение гарба, притаившегося у мышиной норы. Она теперь спокойно наблюдала за Тарнсианом.
Он довольно ухмылялся.
– Вот так! Нет смысла тратить зря силы. Гриман знает, как вязать узлы… – Он захихикал. – И еще кое-что… Ты, наверное, поняла, что я связал тебя еще и внутри твоей головы. Ощущения других людей меня теперь не беспокоят. Наоборот, они приносят мне огромное удовольствие, нет, я бы сказал… удовлетворение, когда я того хочу!
Она внимательно всматривалась в его лицо. Когда-то худое, изможденное, теперь оно превратилось в лицо хорошо откормленного человека, круглое и пухлое. Некогда костлявое тело, довольно подвижное, обзавелось заметным брюшком – теперь этот человек выглядел, как объевшийся паук. Чувствуя тошноту, она не захотела думать о том, чем он питается, этот паук…
Тарнсиан тихо свистнул. Из его рукава выполз красный лусук, уселся на большом пальце, глядя черными глазками на девушку. Потом ядовитое насекомое принялось топорщить крылья, издавая при этом сухой треск. Тарнсиан смотрел на лусука с обожанием.
– Мой солдат! Один из моей армии! Видишь, я хорошо освоил то, что ты мне показала!
– Тогда почему бы тебе не отпустить меня? Ведь по всем законам ты должен меня отблагодарить за то, что стал таким могущественным! Ведь так, а?
Так как мужчина молчал, она продолжала:
– Разве ты не должен мне услугу за услугу?
– А вот и нет! Ты принадлежишь мне! – Он медленно сжал кулак. – То, что мое, останется моим! – Он снова тихо свистнул, и лусук уполз обратно в рукав.
Оседлав коня, он подошел к ней, сжимая в ладони два куска веревки. Присев рядом, он коснулся острием ножа пут, стягивающих ноги Алейтис. Потом взглянул на нее и прошипел:
– Только попробуй бежать, сука, и тогда я с тобой поиграю вот этой штукой…
Он рассек две верхние завязки аббы и, отдернув лезвием ножа в сторону край, обнажил левую грудь. В следующий момент он оцарапал острием гладкую упругую кожу, вырезая на ней свои инициалы, выдавливая тонкую нитку крови. После того как его работа была закончена, нож коснулся соска.
– Ты понимаешь, что я могу тебе сделать?
– Да. – Алейтис кивнула, не доверяя своему дрожащему голосу.
Он перепилил ножом веревки, связывающие щиколотки, помог ей подняться на ноги и, показывая на коня, приказал:
– Садись!
– Как? Мне нужно держаться руками!
– Смотри, если побежишь…
Он приставил нож к ее щеке.
– Ахай! Я уже знаю! – Она протянула связанные руки вперед.
10
Алейтис лежала в темноте фургона караванщика, распятая на спине, привязанная к кровати веревками.
– Ахай, Ай-Ашла! – Она повернула голову, рассматривая дом на колесах. «Похоже, я попала в передрягу», – мелькнула в голове мысль. Она протянула наружу невидимое щупальце своего сознания – теперь она имела небольшую ментальную свободу. Это было большим облегчением – тюрьма собственного черепа, в которой она до сих пор находилась по милости Тарнсиана, вызывала у нее приступы клаустрофобии, доходящие до кошмаров.
Кислые, гадкие испарения страха и ненависти вонючим облаком нависли над лагерем каравана, заставив Алейтис тут же убрать щупальце мысли, вернуться в себя.
Она заново прокрутила в памяти приезд в этот лагерь – тусклые злые глаза, изможденные лица, даже у детей – отвратительные маски вместо лиц. «Что же здесь произошло? – удивилась она. – Что произошло с Тарнсианом?»
Снаружи гулко застучали по ступенькам чьи-то ноги.
Отворилась дверь, и в дом-фургон вошел Тарнсиан, с липкой довольной ухмылкой на лице. Алейтис снова почувствовала ледяную удушающую волну ментальной силы, накатившую на нее. Она задохнулась, нос у нее опять оказался заложенным, но это небольшое неудобство, к счастью, как раз и помогло ей выйти из черноты.
Он молча осмотрел ее. Потом снял куртку, повесил на стул, за курткой последовал широкий черный пояс. Алейтис отвернулась, стараясь показать свою заинтересованность стеной, находящейся у нее перед глазами.
Он кончил раздеваться и подошел к кровати. Остановился рядом. Она чувствовала его присутствие, но отказывалась повернуть голову. Зло расхохотавшись, он запустил пальцы в ее волосы и рывком повернул голову Алейтис к себе.
– Не надо отворачиваться! – почти крикнул он. Но тут же спокойно повторил: – Не надо отворачиваться. – И принялся поглаживать ее волосы. – Когда-то я хотел тебя, но ты отказала мне, помнишь? – Он ущипнул ее за щеку. – Помнишь?
– Да, – произнесла она с трудом, сквозь затуманенные слезами глаза рассматривая его отвратительное пухлое лицо, трясущееся перед ней.
– Что – да?
– Я помню. – Она вздрогнула. – Я отказала тебе.
– Теперь мне никто ни в чем не может отказать. – Его пальцы поиграли с ее волосами, потом соскользнули ниже, по изгибу щеки к влажной шее. – Теперь надо мной уже никто никогда не смеется. – Его пальцы начали щекотать ей горло. – На следующее утро после того, как метеор… шренго Паулло пригрозил мне, что кастрирует, если я хотя бы одним глазком погляжу на его женщин-тайванок. – Его пальцы больно сжали горло девушки. Потом он засмеялся, отпустил горло Алейтис, и она судорожно вздохнула несколько раз. Не обращая внимания на ее страдания, Тарнсиан продолжал:
– Теперь Паулло мертв. Укус лусука, понимаешь? И я могу выбирать среди всех женщин лагеря! Он был еще жив, а я уже спал с его женщиной, и она забеременела от меня. – Его рука опустилась ниже, отыскивая сосок. Тихо захихикав, он сдавил его большим и указательным пальцами, вызвав этим тихий стон Алейтис сквозь сжатые зубы.
Он начал спокойно гладить и тискать ее груди. К стыду Алейтис, она почувствовала, как тело ее автоматически отвечает на действия его ладоней. Придя в ярость, она заставила свое сознание уйти в глубину, так глубоко, что ощущения снаружи стили нереальными, отдаленными. Оттуда, издалека, она почувствовала, как опускается на нее вес тела Тарнсиана, как он входит в ее тело и двигается там.
Потом он принялся бить ее бесчувственное тело. Со всего размаха наносить удары кулаком в лицо.
– Гесайя-яг, сука, а ну-ка возвращайся! Ты должна почувствовать это! Почувствуй! Почувствуй!!! – Его голос перешел на истерический вопль. Беспомощная, окаменевшая, она чувствовала, как течет кровь из разбитой губы, капает вниз с подбородка. Потом Тарнсиан разбил ей нос, и боль погрузила Алейтис в глубокий обморок.
Ненависть… ужас… страх… страсть…
Она снова выплыла в обожженную белую действительность. Алейтис судорожно вздрогнула, ощущая насыщенную гадкими эмоциями атмосферу. Она почувствовала эту невидимую атмосферу так же ясно, как и вонь, повисшую в спертом воздухе, которым ей приходилось дышать.
Она была брошена в угол караванной повозки, избитая, измаранная соками страстных выделений Тарнсиана. В маленькое окошко едва сочился лунный свет, и Алейтис видела сплетающиеся на кровати фигуры. Отвернувшись, она постаралась отключить звук и зрение – тошнотворное сплетение страха, ненависти, похоти, наслаждения – все это, словно вихрь анергии, кружило над кроватью; она скорчилась в углу, ее стошнило, потом еще и еще раз… измученная телом и душой, она снова отступила в теплую черноту обморока.
Она ничего не чувствовала, не знала, ни о чем не думала… Казалось, ее тело повисло в какой-то черной-черной глубине, но внезапно в этой темноте загорелась небольшая звездочка света. Через мгновение эта звездочка уже превратилась в изображение человека, шагавшего вдоль дороги. Белый песок дороги призрачно светился в свете двух лун. Это был Тарнсиан. На нем были сандалии и абба вместо обычной одежды караванщика. Пассивно наблюдая за ним, Алейтис удивилась такой перемене в его одеянии.
Человек топнул ногой по песку, поднял ступню и посмотрел на оставшийся отпечаток. Засмеялся, покачал головой и зашагал дальше. Дорога вилась среди грозных уступов, обрывов, холмов, потом пошла вдоль реки – и перед его взором открылась долина. Спутанные заросли раушани сменились хоранами. Тарнсиан тихо выругался – он не привык к длинным полам аббы, которые оплетали на ходу его щиколотки.
Удрученный, опустился на корень хорана, голова упала на колени, он глубоко вздохнул и откинулся на ствол дерева, с измученным, несчастным лицом.
– Я сделал наконец что-то, – хрипло прошептал он. – Я совершил наконец-то поступок!
Беспокойные черные глаза блуждали, бросая взгляд то в одну, то в другую, сторону. Вокруг все спало. Потом он слабо улыбнулся. Сев прямо, он призвал к себе еще не уснувшего лусука, который оказался поблизости. Потрескивая крыльями, насекомое пулей вылетело из темноты, послушно опустилось на протянутый указательный палец. Лунные лучи мерцали в радужных полупрозрачных крыльях, блестели на панцире. Подняв палец на один уровень с глазами, Тарнсиан радостно засмеялся.
– Маленький мой друг. Приносящий смерть… – Он отвел руку, готовый швырнуть насекомое на землю и раздавить при малейшей опасности. Но лусук не проявлял агрессивности.
– Это не твоя вина, малыш. Ты делаешь только то, что естественно для твоей природы.
Держа лусука в неподвижности, он вдруг резко поднялся и зашагал по дороге.
– Первый раз в жизни, фаренти лусук, я был тем, кто наносит удар, а не тем, кто получает его. Ай-йаг, лусук, да ведь такое очень приятно ощущать. Да, да, это очень приятно ощущать, что ты в силах убить того, кого пожелаешь!
Он остановился, сам немного удивленный тем черным варевом, которое начало вскипать у него внутри.
– Сколько лет, – пробормотал он, подбрасывая носком камешки, лежащие на дороге. – О, сколько времени они все презирали меня. Сделай это, сделай то. Женщины для тебя слишком хороши, слизняк. Не прикасайся к моей еде, иди, жри вместе с лошадьми. Твоя мать была дыркой. Да, да, она всем давала… Иди сюда! Сделай это и это!
Он вдруг улыбнулся, глаза его сверкнули в свете двух лун, словно хитиновый панцирь насекомого, замершего на его вытянутом пальце.
– Паулло… парочка чигра в его постели… – Он захихикал, посмотрел на лусука и прошептал: – Фарента лусук – как тебе это понравилось бы – ужалить хвостом этого Паулло прямо в рожу, а?
Заблудившееся облачко на несколько секунд закрыло вдруг его лицо. Ночь стала темнее. Он вздохнул:
– Талле д'парг, лусук. – Он поднял руку и щелчком стряхнул насекомое прочь.
Вернее, он собирался его стряхнуть. Но в последний миг из темноты вдруг вылетел камешек, больно ударив его в плечо. Тарнсиан быстро повернулся.
Чарах выскочил из черной тени деревьев. Остановившись посреди дороги, он засмеялся прямо в лицо Тарнсиану.
– Шеман! – кривил он в злобной усмешке свое лицо. – Шеман в юбке! Вот погоди, расскажу всем…
Сквозь эмфатическую скорлупу Тарнсиана прошла волна паники. На нем все еще были абба и сандалии, выдававшие его соучастие в организации побега певца-грезителя, устроенного Заваром. Не раздумывая ни секунды, он тряхнул указательным пальцем, швыряя насекомое прямо в лицо Чараха, и, задыхаясь, мысленно завопил:
– Убей!
Маленькие шипы на ножках лусука глубоко вонзились в лицо мальчика. Чарах вопил, но лусук раз за разом погружал свое жало, расположенное на конце гибкого хвоста, в его щеку. Потом, рывком, он выдернул все свои шесть ножек из плоти ребенка, освободился и, треща крыльями, улетел в ночь.
Когда жало укололо мальчика в первый раз, он закричал, а потом, корчась упал на песок. Тарнсиан смотрел на ребенка, потрясенный смесью чувств – страха, ненависти, триумфа. Одновременно боль, раздиравшая несчастного мальчика, наполняла и его, словно это была вода теплой благостной реки, словно это был сок из куска вареного мяса, вызывающий солоноватый привкус во рту. Его сознание постепенно наполнялось животной ревущей радостью…
Вскрикнув в последний раз, мальчик затих, вытянувшись словно металлический прут. Несколько секунд – и напряженность тела исчезла. Теперь он лежал на песке, как кукла, из которой вытащили всю ватную набивку. Кукла… Предмет, уже не человек… Уже!..
Тарнсиан почувствовал, как напряжение, охватившее и его, рассасывается, идет на убыль. Плечи его опустились, позвоночник изогнулся, черты лица обмякли. «Кукла, – подумал он. – Предмет. Не человек более». Он коснулся этого предмета, бывшего только что человеком. Коснулся кончиком сандалии.
Облизав пересохшие губы, он присел на колени рядом с телом. Лицо умершего уже начало распухать. Тарнсиан с отвращением коснулся холодной кожи. Тронул плечо – все равно, что твердое дерево. Потом вздрогнул, вытер о полу аббы вспотевшие ладони.
– Нужно отнести его назад, нельзя оставлять так… – Рукой, которая не касалась тела умершего мальчика, он провел по волосам. – Нельзя касаться… Паулло!.. – Имя это произвело впечатление взрыва. – Он меня убьет…
От страха закружилась голова. Прижав ладони к глазам, он напрягся, стараясь совладать с наплывом противоборствующих эмоций. Потом, тяжело дыша, опустил руки на колени, облизнул еще раз губы. Глядя на лежащий перед ним труп, он мысленно воспроизвел все, что пришлось пережить по вине этого жестокого мальчишки – издевательства, мелкие пакости и все такое. Где-то глубоко внутри ночным холодным цветком начало распускаться удовлетворение – мощное, наполняющее его энергией. Постепенно, как будто черные крылья, взметнулась у него внутри уверенность в своей силе и власти над другими людьми. Тарнсиан поднялся и быстро зашагал прочь, взмахивая полами аббы, поднимая легкие облачка сухого песка…
Потом картина исчезла, словно смытая наплывом темноты, и пассивное сознание зрителя сменилось приятной пустотой забытья…
Когда она проснулась, солнца уже стояли высоко. В караванный домик вошел Тарнсиан с ведром воды и какими-то тряпками. Он разрезал путы и сунул ей в руки эти тряпки.
– Вымой здесь все, чтобы блестело! – приказал он.
Приостановившись в дверях, он добавил:
– Мы трогаемся через три минуты. Когда все сделаешь, вылей воду за дверь.
Она проводила его взглядом, потом, в первую очередь, умылась сама.
– Ай-Ашла, – ахнула она, когда пальцы коснулись изуродованного лица. Превозмогая боль, она добралась до противоположной стены домика и постаралась заглянуть в небольшое оконце.
Но тут дверь распахнулась, и на пороге возник Тарнсиан. Он шагнул вперед. Алейтис попятилась, прижалась спиной к стене, глядя на него с гадким предчувствием.
– На кровать! – коротко приказал он.
Она не сразу подчинилась, и он кулаком ткнул ей в живот. Волна боли разбежалась по всему телу. Дрожа, она лежала на постели, ожидая, пока он разденется. Он овладел ею без подготовки и прелюдий, но Алейтис успела отступить в теплую черноту, где не существовало ничего, что могло бы быть материальным. Она позволила ему насиловать ее тело, пустую куклу, лишенную души.
Он щипал и тискал ее, хрипло дыша и отвратительно ругаясь. Но чем больше он ее терзал руками и мысленно, тем глубже отступала она. Когда он кончил истязание, она на много фатамов погрузилась в самый центр своего существа, где не было ничего и откуда достать ее было невозможно.
День миновал. Потом другой. И так без числа. День следовал за днем, ночь приходила на смену дню. Алейтис была как бы в тумане полубессознательного забытья. Когда приходил Тарнсиан, она без борьбы позволяла ему овладевать собой, вернее, не собой, а своим телом. Сама же она отступала в темноту, и под Тарнсианом оказывалось не тело человека, а набитая тряпками безжизненная кукла. Наконец ему надоело это, и он вышвырнул ее из своего дома-фургона, но даже после этого не отпустил из лагеря.