- Бабушка! - куда-то в воздух говорила девочка, задрав голову и оглядывая верхушки сосен. - Бабушка - это в ночных туфлях и ворчит, что в прежнее время все было лучше. Пускай у тебя бабушка, а нас совершенно не волнует, как это у других называется... Пожалуйста, называйте свою бабушку бабушкой! Пожалуйста!.. А если ты желаешь знать, кто такая Леля Гедда, она была парашютистка! Понял? Радистка! Прыгала в тыл фашистам. Ты это можешь понять?
   - Могу, - сказал Егор. - Но ведь это когда было? В войну?
   - До чего сообразительный! Конечно, не сейчас... Я тебе просто объясняю, кто она. Она такой и осталась. В прошлом году она заболела, и врачи не сумели ее вылечить. А перед тем как заболеть, она все время играла на рояле любимые вещи. И подсмеивалась над доктором, когда он не умел ей помочь, и вот тогда она попросила маму постараться найти или узнать про одного человека и... к нему маленькое поручение, ну, просто фотографию передать, это нисколько не секрет, вот почему я тебе объясняю, хотя это совсем не твое дело.
   Она разом оборвала, спохватившись. Последние слова она сказала самой себе в оправдание.
   Они все ходили взад и вперед вдоль забора. Каждый раз, когда, дойдя до конца участка, они поворачивали обратно, девочка приостанавливалась, чтоб посмотреть туда, где мама сидела со Стариком около баньки и они разговаривали. Кажется, говорила только мама, Старик слушал, быстро взглядывал ей в лицо и опять опускал голову. Через несколько шагов сиреневый куст все заслонял, и баньки им не было видно, девочка начинала волноваться и ускоряла шаги, чтоб поскорей вернуться на открытое место.
   - Хочешь, я тебе принесу молока? - додумался Егор. - Холодное!
   - Ай!.. - Девочка отмахнулась с раздражением, как от мухи. - Чего они там так долго? Слушай, мы можем подойти как-нибудь поближе, ну, туда, где твой Старик?
   - Пойдем!
   - До чего сообразительный!.. Ну, подойти, чтоб им не мешать. Мы узнаем... Может быть, они уже кончили разговор.
   - Чтоб они нас не видели?
   - Сообразил все-таки. Подумайте!
   - Тогда надо вокруг дома, только там крапива.
   - Я не боюсь.
   - Я вперед пойду, буду приминать.
   - Как хочешь, - сказала девочка равнодушным голосом и нетерпеливо подтолкнула его вперед.
   По узкому коридору между боковой стеной дома и соседским забором они пробрались сквозь пышные, пахучие на припеке заросли. Осторожно ступая, прошли за смородиновыми кустами и очутились позади баньки, на самом ее углу.
   Девочка отщипнула ягодку смородины, видно очень кислую, насильно ее разжевала, еле проглотила, но сделала вид, что придирчиво, внимательно выбирает себе еще одну, по вкусу.
   Отсюда хорошо было слышно, как говорит Старик. Монотонно, с запинкой.
   - ...Это, конечно, известно, как было, - неудачно сбросили парашютисток в лес. Летчик ночью сильно промахнулся, и одна девушка погибла, а другая, именно эта Леля Гедда, очень расшиблась, долгое время двигаться не могла. Лежала, осталась одна в лесу. И рация при ней. А третья пошла разыскивать своих и не дошла, тоже погибла, но в штабе партизанском через связных узнали, послали искать и нашли...
   - Все верно, так и было, - быстро проговорила женщина.
   - Очень тяжелое положение было в том районе, потери крупные, так что при ней остался только один человек, поскольку он к строевой службе был непригоден, раненый...
   - Да, именно Духанин.
   - Правильно, видите, как мы с вами одинаково знаем.
   - Раненый, да. У него четыре пальца на руке взрывом гранаты были оторваны, знаю... И он родной ваш брат был?.. Вы сказали, единственный, родной?.. А вы его любили, правда? Ведь, бывает, и брат, а так, почти чужой. Когда он погиб, для вас это действительно было горе? Я вижу, что да, раз вы молчите, я вижу... А вы знаете, что вот такой, раненый, он ее на руках по болоту нес, не один день, она не могла вспомнить потом сколько - у нее все тогда мешалось от боли... И потом они вдвоем жили в землянке, на брошенной старой партизанской базе. Она лежала на боку, она сама даже повернуться долгое время не могла. Четыре месяца лежала и лежа работала на рации, выходила в назначенный час в эфир, а ваш брат был все время с ней. Лес вокруг них два раза прочесывали. Связные к ним с трудом пробирались, редко взрослые, чаще всего мальчишки из деревни - те все норки, все кочки на болоте знали и ничего не боялись. Вы все это знаете?
   - Конечно... так я себе все и представлял.
   - Не знаю, как вы себе представляете, только подумайте, если вы действительно любили своего брата... Ну, не так, как я, всем сердцем, мою Лелю-маму, а хоть краешком сердца. Нет, другой человек всего представить не может: ведь все эти месяцы они жили на самом краю гибели, работали, иногда голодали, и она, моя Леля Гедда, была почти парализована - кроме рук, совсем беспомощна, а он ее поворачивал, бинтовал, кормил, обмывал, как сиделка, нянька, свой последний платок, свою рубаху отдал и сам стирал ей... укладывал спать и под руку клал ей гранату, чтоб, если понадобится, сразу нашла в темноте... Вы понимаете, что после такого она помнила его всю жизнь, даже когда сказали, что он погиб...
   Она замолчала, борясь со слезами, и Старик невнятно, успокаивая, пробормотал:
   - Я понимаю... как же... Такая память в любом человеке сохраняется...
   - Не понимаете! - с какой-то горькой досадой проговорила женщина устало. - Вы думаете, благодарность или что-то в этом роде? Ничего не поняли, я ничего не сумела... Да вам очень ли нужно, что я рассказываю? Это мне один раз в жизни хотелось все рассказать не совсем чужому для нее человеку, вы все-таки... - ее голос потеплел, - Ду-ха-нип. Это заветное слово было у нас.
   Женщина вдруг радостно, с проснувшейся милой веселостью сказала совсем другим голосом:
   - Я вижу, как вы стараетесь показать, что не волнуетесь, а на самом деле волнуетесь - вот я вам и верю, что вы хотите все знать... А что еще?.. Леля Гедда была пианистка. До того, как стала радисткой... Этого вы не знали? Знаете, те месяцы их в землянке, когда оттаивало подмерзшее болото, - в землянке, куда он ее отнес после того, как она расшиблась о деревья, да вы знаете, но я не об этом... Она совсем не могла спать по ночам от боли, долгими темными ночами, и он не спал ради нее тоже, он ведь ничего не мог сделать, только крепко держал ее за руку, чтоб чувствовала, что она не одна на свете в темноте, со своей болью... Нет, он пробовал ее утешить, и так неумело, от жалости к ней такие вещи говорил нелепые, что она иногда среди боли начинала смеяться над ним, и он тогда радовался. Лучше его человека на свете не видела - это она мне говорила, ведь мы с ней были как сестры... А потом, когда уже немножко поправилась... она стала... Вы представьте: кругом болото, которое одно их и спасает, а дальше гудит громадный черный лес в темноте, а Леля лежит и своим чистым, тоненьким голоском тихонько тянет, поет ему все песни, какие вспомнит, а потом просто фортепианные концерты, сопаты... какой-нибудь "Карнавал" Шумана, "Шахразаду", "Песню без слов"... поглаживает гранату ладошкой и поет, отдохнет и опять... и каждая ночь для них может быть последней... Вы что?
   Старик не отвечал минуту, потом с натугой выдавил:
   - Трудно слушать... когда хорошее...
   - А мне все легче на сердце становится, я все в себе держала, после того как ее не стало. Мне нужен был кто-то "оттуда", кто что-то знает... И вот вас расстроила.
   - Это все истинная правда, что вы говорите. Нет, что вы? Разве я все это знал? Я многого, многого не знал. Вы мне открыли... Я не расстроен, а это я так...
   - Да, вот еще, знаете что? Когда из деревни прибежали мальчишки с криком и воплями, она легла грудью на рацию, прижав гранату к груди, чтобы взорваться вместе, вцепилась в предохранитель, а он стоял в дверях, для автомата у него была приспособлена такая рогуля, чтоб он мог одной рукой стрелять. Что вы? Забыли, у него пальцев-то на руке не было?..
   - Нет, не удивляюсь нисколько, а такие подробности... вот рогуля...
   - ...И оказалось, что наши уже взяли город, и можно выходить... и он нес ее на руках, а мальчишки тащили за ними рацию до деревни... Ну, в город их уж отвезли, - это вы, наверное, тоже знаете? Да, ее взяли в полевой госпиталь, она уже поправлялась, могла сидеть. К ней тепло отнеслись... А Духанина куда-то дальше отправили, и все. Вот и все, как в жизни бывает, без красивого эпилога. И он где-то погиб, такие были сведения. Это вы все знаете?
   - Все правильно... Обыкновенная история. Все...
   - И не все! Вот в том-то и дело, что не все, а вы и не знаете!
   - Что же могло быть еще? - Недоверчивый и печальный голос Старика был совсем слабо слышен.
   - Чем дальше ее жизнь длилась, тем чаще она стала думать. Ей много приходилось лежать, она думала, неотступно думала, и вдруг перестала верить. Она стала писать, наводить справки... последние недели перед концом она только об одном этом и думала, и, знаете, она радостно вспоминала, только со мной, мы же точно сестры были с ней, она как сумасшедшая думала, думала об одном этом... Я вхожу утром к ней в комнату, а она по ночам уже почти не спала, как тогда... как там, и она мне говорит: "Нет, он жив!.. Когда ты освободишься, ты поищи его и, если найдешь, фотографию ему отдай, вот и все, больше ничего не надо, он все поймет..." У меня теперь как камень свалился, я нашла, хоть родного его брата, все узнала, рассказала вам...
   - Спасибо, - бесцветным голосом сказал Старик. - Вы все выполнили, спасибо, я ведь понимаю.
   - И еще, знаете, - этого уж никто не может знать... Там, в городе, все в развалинах, а кино почти уцелело, и вот пустили картину, и Духанин выпросил, вымолил, а скорее всего, прямо украл на два часа ее из палаты и на руках отнес в это кино. Ее все любили, и кое-кто, наверное, знал: радистка какая-то, Леля Гедда, - потеснились, очистили место в первом ряду, чтоб ей прилечь боком, совсем прямо она еще не могла сидеть.
   Они так устроились и смотрели вместе картину, и вот, когда она увидела, как там кружатся девушки в длинных платьях, легко, безмятежно улыбаясь, откидываясь назад, а музыка играет вальс, и какие-то цветы, и все такое, понимаете, после черного болота и грязного ватника, болезни, землянки и гранаты на взводе, - тут, понимаете, она первый и единственный раз расплакалась у него на плече... А после ему сказала: "А ведь ты меня ни разу в человеческом облике, женском, не видел, уж на меня в таком виде насмотрелся - наверное, я тебе опротивела". Что с вами?..
   - Все слова... даже слова рассказывала, - невнятно бормотнул Старик.
   - Я же сказала: сестры... А на прощание их сняли на фотографию, там много народу - в штатском, с автоматами, и солдаты, и она там в платье, у кого-то выпросила надеть, и улыбается, нет, не губами, но видно... Вот эта фотография. Хотите посмотреть?.. Мелкая очень.
   Они молчали долго, видно вместе рассматривали фотографию.
   - Может быть, вам хотелось бы? Я могу ее вам оставить.
   - Вы очень добрая, благодарю вас. Только пусть лучше у вас... Вот вы рассказали, я посмотрел... Это вам память...
   - Как хотите... Правда, главное, что мы поговорили, и я вижу, что вам не все равно. Я все выполнила, - с печальной усмешкой в голосе повторила она и коротко, с силой выдохнула воздух: - Ф-ф! Больше, наверное, никогда ни с кем не буду так говорить... Вам, может быть, странно, что вдруг вот, через столько лет, когда, собственно, ведь все уже прошло и копчено, какая-то, вам только через брата известная, какая-то Леля Гедда, позабывая остальную жизнь, вдруг бросилась вспоминать давнишнее, возвращаться к тем годам? Странно?
   - Вот что мне ни капельки не странно, так именно это. Это, может статься, покажется странным тем, у кого двадцать - тридцать за плечами. Им - да! Им непонятно, как это в человеке происходит.
   - У меня за плечами и тридцати-то нет, - сказала женщина. - А мне так понятно. Наверное, оттого, что я будто ее сестра. От сестры Лели... Ой, нам к поезду пора... Все, кажется, переговорили, а остановиться не могу. Ведь я уже не надеялась даже и следа найти...
   Вы не представляете себе значения всего этого в моей жизни... Вот почему, когда я читаю в каком-нибудь романе, что "у них еще не было", а потом наконец случилось или "наступила полная близость", "последняя близость", честное слово, мне смешно или немножко противно делается от этих слов. Я ведь не девочка... Да ведь я знаю людей, которые тридцать лет живут: муж с женой, и пятерых детей народили, а что такое человеческая, последняя близость - понятия не имеют и близко не видали.
   А у них ничего такого и быть не могло, и не было, и жизнь их развела по разным сторонам, а большей близости двух людей, чем у них, я уверена, не бывает... Ну, здравствуйте, вот, наконец, я и расчувствовалась, хотя не собиралась, да это и к делу не идет...
   - Вы из-за меня... не стесняйте себя, - мягко уговаривал слабым голосом Старик. - Видите, я-то хорош... Старик... Мне-то это совсем не к лицу.
   Слышно было, как женщина глухо всхлипнула в платок, прижатый ко рту, нетерпеливо откашлялась, удерживаясь от слез.
   Стараясь ей помочь, Старик вразброд, подыскивая слова, бормотал невпопад:
   - Из прошлых лет... Это не дается... Это трудно дается понимать... Это очень, очень мне понятно...
   Женщина вдруг свободно, ясным голосом, справившись с волнением, твердо, холодно проговорила:
   - Ну, пора прощаться... Если вам понятно, что десять лет нужно человеку, чтоб понять совсем все... Ах, неважно, я ничего вам как следует не сумела рассказать, дело не в том, что как там было, кто что сказал. Просто она потом всю жизнь его любила. Всегда. Когда не совсем понимала. И когда поняла совсем. И когда жизнь у нее уже совсем ускользала из рук... Всегда.
   Тут Егор почувствовал, что девочка, оказывается, давно уже, все нетерпеливее, молча дергает его за рукав. Сдвинув наконец с места, она потянула его за собой вдоль кустов смородины, затащила за угол дома и тут первой отчаянно бросилась, высоко поднимая ноги, шагать сквозь крапивные заросли.
   Когда крапива кончилась, она, похныкивая, обеими руками стала чесать и тереть голые икры.
   - Стоит! - сердито заговорила она, удерживая на минуту хныканье. Слушает, рот разинул. Зачем это тебе слушать!
   - А сама? - без всякой обиды, вполне машинально ответил Егор.
   - Мало ли что я. А тебе рано такие вещи слушать, ты все равно ничего понять не можешь.
   - А тебе?
   - А мне поздно. Я сама все давно знаю.
   - Тебе мама все рассказывала? - почему-то шепотом спросил Егор.
   - Если б я дожидалась всякий раз, пока мне что-нибудь скажут, я бы никогда ничего не узнала.
   Они опять оказались на протоптанной тропке у лицевого забора и, как прежде, стали прохаживаться взад я вперед, только теперь им казалось, что прошло очень много времени с тех пор, как они тут были в первый раз, как будто это было давным-давно. Может быть, даже не сегодня.
   - Тебе стыдно должно быть, - невзначай сказала девочка. - Подслушивать стыдно и позорно.
   - Мы же не хотели. Случайно так получилось.
   - Ты думаешь? - с неуверенной надеждой спросила девочка. - Пожалуй, это верно - случайно... Надо было только уйти вовремя.
   - А как мы могли узнать, когда вовремя?
   - Ты довольно хитрый.
   В это время Старик позвал Егора, настойчиво и требовательно, как никогда к нему не обращался.
   Он стоял, по-прежнему крепко стиснув правой рукой на груди свой выгоревший, грубый плащ. Женщина открыла сумочку и, мельком заглянув в зеркальце, торопливо провела платком по щеке, мельком притронувшись, смахнула со лба прядку волос. Потом затолкала платок в сумку и протянула на прощание руку Старику.
   Тот, отступая, низко поклонился, не подавая руки.
   - Мы вас проводим... Егорушка, беги вперед, отворяй калитку.
   Егор от удивления попятился, но пошел впереди всех к воротам.
   Старик шел позади всех, все отставая. Егор нажал тугую щеколду и распахнул калитку.
   Тут повторилось то же самое: женщина со вздохом улыбнулась и опять протянула руку, а Старик все дичился и очень низко, но опять издали, ей поклонился, что-то бормоча на прощание, кажется благодарил.
   - Пошли, - сказала девочка Леля.
   - Прощайте...
   - Егорушка (он в жизни ни разу его Егорушкой не называл) вас переулками к станции проводит, так ближе будет, правда, Егорушка?..
   Переулками было, может быть, чуть ближе, а может быть, ничуть не ближе, но Егор повел, как просили.
   - Ты все закончила, мама? - спросила Леля. - Совсем все?
   - Совсем все.
   - Вот я рада... Теперь мы поедем... А ты тоже рада?
   - Конечно. Теперь на душе легко. Подумать только, все-таки я нашла. Поговорила с его родным братом. Он, кажется, многое понял, а если даже и не все... все равно.
   - Посмотри-ка на ресницы! Смыла! Вот как легко.
   - Сейчас легко.
   - Ага, - девочка кивнула понимающе. - А вот и платформа!
   Егор и на платформе от них не отстал, дождался прихода электрички и смотрел, как они, совсем позабыв о нем, побежали к распахнувшейся автоматической двери, обе одинаково легко впрыгнули и ушли в глубь вагона.
   Он еще походил по берегу речки, поддавая носком камушки, раздумывая и хмурясь, прежде чем вернуться.
   - Проводил? - быстро спросил Старик. Он все еще стоял в ожидании у калитки, хотя, наверное, уже больше часа прошло. - Уехали?.. Ну вот, хорошо.
   - Они больше не приедут? - не то спросил, не то вслух высказал мысль Егор.
   - Зачем им?..
   - Хотя верно, они ведь вашего брата искали?
   Старик молчал, не понял или не слышал.
   Он не поинтересовался даже спросить, откуда Егору это известно. Он молча повернулся и поплелся к своей баньке. Сел на вечное свое место и, откинув плечи, сбросил на скамейку свой плащ.
   - Может быть, все-таки нужно было их пригласить войти? - в раздумье спросил Егор.
   - Что? - рассеянно переспросил Старик.
   - В дом, я говорю. Пригласить. Как вы считаете?
   Безучастно Старик поднял глаза, глянул на дом, как на пустырь.
   - В дом? В чей?
   Видно было, что он очень устал, сидел, откинувшись назад, опираясь о кривое бревно рубленой стенки, руки лежали на щербатой доске скамьи.
   - Вы с вашим братом, наверное, близнецы такие были, а? - не вытерпел Егор. - А?
   - Что?..
   - Близнецы, говорю!.. Вот!
   Старик медленно повернул голову, бегло глянул, куда показал Егор: на свою искалеченную правую руку с одним-единственным оставшимся на ней большим пальцем. Она спокойно лежала, отдыхая, на белой доске скамейки.
   - Вы все время ее под плащом прятали!
   - Это счастье, что ты один был дома, - задумчиво, с облегчением сказал Старик и вдруг, слегка вздрогнув от испуга, от какой-то мысли, заговорил живее: - Представь: тут бы Людмила!.. Она бы враз разнюхала... Ей только кончик ниточки найти, она уж потянет! Они и так за меня подписывают заявления... Шифер под мои партизанские медали выхватили вне очереди. Пока не привезли, я и не знал ничего... - Его передернуло. - Прямо позором охватывает... Ну, ты только посмотри, является!.. Слава богу, опоздала!
   Действительно, Людмила прибежала раньше времени - она никогда не ходила, а все почти бегом. Точно собака, почуяв неясный след, оглядываясь, она шла почему-то к бане.
   Немного не доходя, остановилась, еще оглядела все вокруг и ласково-подозрительно спросила:
   - А чем это вы тут занимаетесь? Это вы о чем? - обращалась она к Егору.
   Егор мрачно сказал:
   - Я тут кота чуть не пронзил!
   Людмила сказала "а-а" и побежала к себе в дом, к заднему крыльцу. У нее всегда были дела, всегда спешка.
   На другое утро Егор едва дождался, пока все не разойдутся, не разъедутся и он опять останется один в доме.
   Все время, перед сном, засыпая и даже минутами во сне, он думал. С разных сторон подбирался, старался все разобрать и понять. Кажется, за всю жизнь он никогда столько не думал молча и об одном и том же.
   Старик, видно, тоже его поджидал, сидел на своем месте. Как всегда, сидел, слегка согнувшись, будто слушал, а не смотрел перед собой на траву, на землю, по которой бегали скворцы. Он был чисто выбрит сегодня.
   Он смотрел, как подходит Егор, смотрел с беспокойством, сомнением, что ли. Смотрел, волновался и ждал.
   Они поздоровались, и Егор сел по-турецки на траву, прямо против Старика.
   Старик внимательно всматривался, всматривался, и вдруг лицо у него прояснилось. Тихонько головой качнул отрицательно.
   - Нет?
   - Нет, - с достоинством сказал Егор, и тут сразу обоим стало легко: сидят два дружелюбных, достойных старичка, беседуют на равных.
   Старик провел ладонью по выбритой щеке:
   - Я вот побрился.
   - Почему только вы фото у нее не взяли, вот чего я не понимаю. Она сама предлагала.
   - Зачем, пускай ей останется. У меня у самого есть... Да я почти никогда его не вынимаю. Что там на карточке? Пятнышко...
   - Вы ей сказали, будто не все знаете? Нарочно?
   - Это же правда... Понимаешь?.. Ты сейчас сидел там на терраске, чай пил. Ну, ты кого видел?
   - Всех, кто на террасе сидел, и видел, кого же еще?
   - Подумай-ка... Ты видел маму, папу. Так? А что мама? Тебя и папу. А папа видел маму и тебя. Выходит, все разное видят: всех, кроме самого себя, верно?
   - Здорово! - искренне согласился Егор. - Я бы не догадался, как получается.
   - Я-то ее видел, знаю... А как она видела меня? Я думал, а все-таки не видал! Вот эта девочка ее, милая, мне тут и рассказывала, что ее... понимаешь, ее глаза видели...
   - Все, все понимаю... честное слово. Вы ей не признались из-за этой Людмилы. А все-таки жалко, а?
   - Чего же жалко? Мне-то самому да про меня рассказывать?.. Нет!.. У нее в душе свое такое заветное хранится - Леля Гедда, какой-то там еще Духанин... хранится... Зачем же я стану туда влезать, мешаться?.. А руки у нее какие... Пальцы. Может, она тоже пианистка?.. А Леля, знаешь, когда пела концерт, я ей фанерочку подкладывал, и она по ней пальцами бегала, играла... а я смотрел... И у этой - ее руки... как родные, я оторваться не мог, пока мы говорили... Вот, брат, какой у нас теперь секрет с тобой...
   - Да, - хмурясь, кивнул Егор. - Только не секрет. Тайна! Тайна: никому, никогда!.. А вам тут не бывает тоска?.. Например, ночью, дождь идет, осень, а вы один?
   - Это у меня все прошло... Хотя бывает. Один такой страшный сон бывает. Он разный бывает, неважно, что там, но главное, вдруг снится, что будто ничего этого не было на самом деле. Будто это во сне, я знаю, что не было ни землянки, ни болота, ни Лели не было, и вот я тогда уже в холодном поту просыпаюсь, не сразу прихожу в сознание от страха и... и счастье какое - когда опоминаюсь: да нет же! Все было, все правда!
   Лето шло к концу, и скоро родители увезли Егора с дачи, а в начале следующей весны им звонила по телефону оживленная и вежливая Людмила, спрашивала, как здоровье у всех, и как учится Егорушка, и будут ли они в этом году снимать у нее дачу, что все оклеено заново, и потолки побелены, и маленькая комната отремонтирована, как куколка, потому что этот год Старика в доме нет, его похоронили в первые заморозки, еще осенью.
   На дачу они не поехали.
   Много лет с тех пор прошло, так что Егор совсем позабыл и Людмилу, и название поселка, забыл, какой был дом, и Старика почти совсем забыл, а если что вспоминалось от того лета, то очень бледно, как сильно недодержанная при съемке фотография.
   Но, странное дело, когда в книге попадалось ему какое-нибудь особое слово, например "допотопный", он вдруг отрывал глаза от строчки, задумывался, и, как по цепочке, сама бежала его мысль: девочка неясно возникала, горячие пятна солнца на крашеном полу и дальше что-то прекрасное, чему название "землянка", "Леля Гедда" и "никому, никогда!". Может быть, потому, что это было первое в жизни сдержанное им слово.
   1974