Страница:
– Поверни ко мне лицо, смотри в глаза, в глаза смотри, соси сильней, соси быстрей, – взвывал Ф. (не уверен, что правильно запомнил его галиматью).
Если бы в ту секунду кто-то глянул на нас со стороны, то увидел бы двух обалдевших от механического экстаза мужиков, несущихся в нацеленной на Оттаву стремительной стальной скорлупке по исконно индейским землям, пропадавшим сзади во тьме, два тугих члена, направленных в бесконечность, две обнаженные капсулы, полные слезоточивым газом одиночества, призванным пресечь бунт в наших мозгах, два мощных члена, разделенных как горгульи по разные стороны башни, два больших леденца (оранжевых в свете горевшей лампочки), приносимых в жертву проносящейся под нами дороге.
– Ай-яй-яй-яй-яй! – заорал Ф. с самой вершины своего восхождения.
– Плюх-шлеп, – отозвались гейзеры его семени, расплывшись на приборной доске (звук этот был сродни тому, что слышишь, когда плывущие вверх по реке лососи разбивают себе черепа о подводные утесы).
Что касается меня, я чувствовал: еще совсем чуть-чуть – и кончу; я парил на вершине оргазма как парашютист перед свистящим дверным проемом – и вдруг я оторопел – вдруг все желание пропало – вдруг (на какую-то долю секунды) я стал таким трезвым, как никогда в жизни -
– Стена!!!
Стена заполнила все ветровое стекло, сначала как неясный, размытый контур, потом сфокусировалась так четко, будто специалист налаживал микроскоп, каждая шероховатость бетона в трехмерном измерении – ясно! отчетливо! – мгновенная картина обратной стороны луны… потом, когда стена закрыла стекла фар, ветровое стекло вновь помутнело… я увидел, как запонка Ф. едва касалась руля, как доски для серфинга…
– Милый! Эхххххххххх…
– Ррррррриииииииипппппп, – треснула стена. Мы промчались сквозь нее, потому что она была
нарисована на шелковом полотнище. Машина заплясала на колдобинах пустого поля, обрывок ткани прицепился к хромированной эмблеме «мерседеса» на капоте. Фары, как ни в чем не бывало, вырвали из темноты сколоченную из досок стойку для торговли хот-догами, Ф. ударил по тормозам. На деревянной стойке стояла пустая бутылка с дырявой крышкой. Я вперился в нее пустым взглядом.
– Ты кончил? – спросил Ф.
Мой отвислый конец вываливался из ширинки.
– Очень плохо, – сказал Ф. Меня била дрожь.
– Ты такое удовольствие упустил!
Я упер сжатые кулаки в приборную доску и уткнулся в них головой, меня душили рыдания.
– Ох, и досталось же нам, когда мы эту тряпку натягивали, стоянку арендовали, все остальное готовили.
Я резко обернулся.
– Нам? Что ты хочешь сказать этим «нам»?
– Нам с Эдит.
– Эдит была с тобой заодно?
– Как тебе понравилась эта секунда перед тем, как ты уже чуть не брызнул? Ты почувствовал пустоту? Ты обрел свободу?
– Эдит знает о том, какой мерзостью мы с тобой занимаемся?
– Тебе, дружок, надо было довести дело до конца. Ты же не за рулем сидел. И все равно ничего не мог сделать. Стена тебя накрыла. Ты лишил себя огромного удовольствия.
– Эдит знает, что мы – любовники?
Я протянул руки к его горлу, чтобы задушить до смерти. Ф. только усмехнулся. Какими тонкими и хилыми выглядели мои запястья в тусклом свете оранжевой лампочки! Ф. снял мои пальцы с шеи как бусы.
– Тише, тише, не гоноши. Лучше утри слезы.
– Ф., почему ты меня так терзаешь?
– Ну, дружок, тебе так одиноко. И с каждым днем одиночество тебя гложет все сильнее. Что с тобой станется, когда нас не будет?
– Не твое дело собачье! Как ты смеешь меня поучать? Ты – дешевка. Ты – угроза! Ты – позор всей Канады! Ты всю жизнь мою разрушил!
– Может статься, ты во всем прав.
– Тварь ты паскудная! Да как ты смеешь говорить, что я прав?
Он чуть подался вперед, включая зажигание, и бросил взгляд на мои брюки.
– Ширинку застегни. Нас ждет долгая, промозглая дорога до парламента.
40
41
42
43
44
Если бы в ту секунду кто-то глянул на нас со стороны, то увидел бы двух обалдевших от механического экстаза мужиков, несущихся в нацеленной на Оттаву стремительной стальной скорлупке по исконно индейским землям, пропадавшим сзади во тьме, два тугих члена, направленных в бесконечность, две обнаженные капсулы, полные слезоточивым газом одиночества, призванным пресечь бунт в наших мозгах, два мощных члена, разделенных как горгульи по разные стороны башни, два больших леденца (оранжевых в свете горевшей лампочки), приносимых в жертву проносящейся под нами дороге.
– Ай-яй-яй-яй-яй! – заорал Ф. с самой вершины своего восхождения.
– Плюх-шлеп, – отозвались гейзеры его семени, расплывшись на приборной доске (звук этот был сродни тому, что слышишь, когда плывущие вверх по реке лососи разбивают себе черепа о подводные утесы).
Что касается меня, я чувствовал: еще совсем чуть-чуть – и кончу; я парил на вершине оргазма как парашютист перед свистящим дверным проемом – и вдруг я оторопел – вдруг все желание пропало – вдруг (на какую-то долю секунды) я стал таким трезвым, как никогда в жизни -
– Стена!!!
Стена заполнила все ветровое стекло, сначала как неясный, размытый контур, потом сфокусировалась так четко, будто специалист налаживал микроскоп, каждая шероховатость бетона в трехмерном измерении – ясно! отчетливо! – мгновенная картина обратной стороны луны… потом, когда стена закрыла стекла фар, ветровое стекло вновь помутнело… я увидел, как запонка Ф. едва касалась руля, как доски для серфинга…
– Милый! Эхххххххххх…
– Ррррррриииииииипппппп, – треснула стена. Мы промчались сквозь нее, потому что она была
нарисована на шелковом полотнище. Машина заплясала на колдобинах пустого поля, обрывок ткани прицепился к хромированной эмблеме «мерседеса» на капоте. Фары, как ни в чем не бывало, вырвали из темноты сколоченную из досок стойку для торговли хот-догами, Ф. ударил по тормозам. На деревянной стойке стояла пустая бутылка с дырявой крышкой. Я вперился в нее пустым взглядом.
– Ты кончил? – спросил Ф.
Мой отвислый конец вываливался из ширинки.
– Очень плохо, – сказал Ф. Меня била дрожь.
– Ты такое удовольствие упустил!
Я упер сжатые кулаки в приборную доску и уткнулся в них головой, меня душили рыдания.
– Ох, и досталось же нам, когда мы эту тряпку натягивали, стоянку арендовали, все остальное готовили.
Я резко обернулся.
– Нам? Что ты хочешь сказать этим «нам»?
– Нам с Эдит.
– Эдит была с тобой заодно?
– Как тебе понравилась эта секунда перед тем, как ты уже чуть не брызнул? Ты почувствовал пустоту? Ты обрел свободу?
– Эдит знает о том, какой мерзостью мы с тобой занимаемся?
– Тебе, дружок, надо было довести дело до конца. Ты же не за рулем сидел. И все равно ничего не мог сделать. Стена тебя накрыла. Ты лишил себя огромного удовольствия.
– Эдит знает, что мы – любовники?
Я протянул руки к его горлу, чтобы задушить до смерти. Ф. только усмехнулся. Какими тонкими и хилыми выглядели мои запястья в тусклом свете оранжевой лампочки! Ф. снял мои пальцы с шеи как бусы.
– Тише, тише, не гоноши. Лучше утри слезы.
– Ф., почему ты меня так терзаешь?
– Ну, дружок, тебе так одиноко. И с каждым днем одиночество тебя гложет все сильнее. Что с тобой станется, когда нас не будет?
– Не твое дело собачье! Как ты смеешь меня поучать? Ты – дешевка. Ты – угроза! Ты – позор всей Канады! Ты всю жизнь мою разрушил!
– Может статься, ты во всем прав.
– Тварь ты паскудная! Да как ты смеешь говорить, что я прав?
Он чуть подался вперед, включая зажигание, и бросил взгляд на мои брюки.
– Ширинку застегни. Нас ждет долгая, промозглая дорога до парламента.
40
Я немало уже времени потратил, описывая эти подлинные события. Приблизило меня это к Катери Текаквите? Небо какое-то совсем чужое. Не переселюсь я, наверное, ближе к звездам. Не увенчают меня лавровым венком. Не нашепчут мне призраки в теплые волосы послания Эроса. Не смогу я с достоинством пронести с собой в автобусную поездку коричневый пакет с завтраком. Пойду на похороны, но процессия в трауре не навеет памяти воспоминания. Много лет назад Ф. сказал:
– С каждым днем ты становишься все более одиноким.
Много лет назад он сказал мне эту фразу. Что Ф. имел в виду, когда советовал мне переспать со святой? Кто такие святые? Это те, кто сумел достичь предела человеческих возможностей. Но определить, каковы эти возможности, невозможно. Мне кажется, дело здесь скорее связано с энергией любви. Причастность к этой энергии выражается в обретении некоего равновесия в хаосе бытия. Святой не упорядочивает хаос; будь он в состоянии это сделать, мир бы уже давно изменился. Не думаю, что святому под силу упорядочить этот хаос даже для себя, потому что в самом утверждении о том, что человек способен навести порядок в мире, звучит воинствующее невежество. Скорее, святой способен обрести некий баланс в хаосе, который и составляет его неземное блаженство. Он объезжает сугробы как опытный слаломист. Курс, которым он следует, огибает холм по касательной. Его след прочерчен на снегу в поразительной гармонии с силой ветра и скалистым утесом. Его любовь к миру так сильна, что он отдается во власть закона тяготения и на волю случая. Он далек от того, чтобы парить с ангелами в небесах, но может с точностью стрелки сейсмографа определить все подвохи раскинувшегося перед ним вполне земного и порой опасного ландшафта. Дом его не вечен и не застрахован от опасностей, но в мире он чувствует себя как дома. Он может любить облики людей, утонченные и витиеватые образы сердца. Замечательно, что среди нас есть такие люди, такие неисчерпаемые источники любви, поддерживающие вселенское равновесие. Эта мысль позволяет надеяться на то, что разыгрываемые номера и в самом деле соответствуют номерам на лотерейных билетах, за которые мы так дорого платили, и потому выигрыш – не мираж. Но зачем же спать со святой? Я помню, как однажды целовал бедро Эдит. Я сосал и лизал это длинное смуглое чудо, сначала это было обычное бедро, но по мере того, как я двигался вверх, к магическому треугольнику, дух сырого мяса становился сильнее и бедро непонятным образом размягчалось и растягивалось, а когда я следовал направлению коротеньких волосков и спускался к коленке, бедро как-то съеживалось и деревенело. Уж не знаю, как у Эдит это получалось (может быть, так действовала магия какой-нибудь ее замечательной притирки), или я что-то особенное делал (не исключаю, что такой странный эффект вызывала моя слюна), но внезапно лицо у меня увлажнилось, и рот заскользил по коже; не было уже ни бедра, ни промежности, ни шалости школьника, написанной мелом на классной доске (и я с ней еще не был близок): был просто образ Эдит; потом он стал просто человеческим обликом, и на какую-то благословенную долю секунды тоска одиночества отступила, я ощутил, что стал частью семьи. Это произошло, когда мы в первый раз занимались с ней любовью. Больше такого не случалось никогда. Ты позволишь мне снова испытать это чувство, Катерина Текаквита? Но разве ты не умерла давным-давно? Как же мне переспать с мертвой святой? Домогательство такого рода – чистой воды абсурд. Несчастлив я здесь, в старом бревенчатом доме Ф. Лето давно прошло. Мозг мой разрушен. Все мои труды пошли насмарку. Неужели, Ф., это тот урок, которой ты для меня приготовил?
– С каждым днем ты становишься все более одиноким.
Много лет назад он сказал мне эту фразу. Что Ф. имел в виду, когда советовал мне переспать со святой? Кто такие святые? Это те, кто сумел достичь предела человеческих возможностей. Но определить, каковы эти возможности, невозможно. Мне кажется, дело здесь скорее связано с энергией любви. Причастность к этой энергии выражается в обретении некоего равновесия в хаосе бытия. Святой не упорядочивает хаос; будь он в состоянии это сделать, мир бы уже давно изменился. Не думаю, что святому под силу упорядочить этот хаос даже для себя, потому что в самом утверждении о том, что человек способен навести порядок в мире, звучит воинствующее невежество. Скорее, святой способен обрести некий баланс в хаосе, который и составляет его неземное блаженство. Он объезжает сугробы как опытный слаломист. Курс, которым он следует, огибает холм по касательной. Его след прочерчен на снегу в поразительной гармонии с силой ветра и скалистым утесом. Его любовь к миру так сильна, что он отдается во власть закона тяготения и на волю случая. Он далек от того, чтобы парить с ангелами в небесах, но может с точностью стрелки сейсмографа определить все подвохи раскинувшегося перед ним вполне земного и порой опасного ландшафта. Дом его не вечен и не застрахован от опасностей, но в мире он чувствует себя как дома. Он может любить облики людей, утонченные и витиеватые образы сердца. Замечательно, что среди нас есть такие люди, такие неисчерпаемые источники любви, поддерживающие вселенское равновесие. Эта мысль позволяет надеяться на то, что разыгрываемые номера и в самом деле соответствуют номерам на лотерейных билетах, за которые мы так дорого платили, и потому выигрыш – не мираж. Но зачем же спать со святой? Я помню, как однажды целовал бедро Эдит. Я сосал и лизал это длинное смуглое чудо, сначала это было обычное бедро, но по мере того, как я двигался вверх, к магическому треугольнику, дух сырого мяса становился сильнее и бедро непонятным образом размягчалось и растягивалось, а когда я следовал направлению коротеньких волосков и спускался к коленке, бедро как-то съеживалось и деревенело. Уж не знаю, как у Эдит это получалось (может быть, так действовала магия какой-нибудь ее замечательной притирки), или я что-то особенное делал (не исключаю, что такой странный эффект вызывала моя слюна), но внезапно лицо у меня увлажнилось, и рот заскользил по коже; не было уже ни бедра, ни промежности, ни шалости школьника, написанной мелом на классной доске (и я с ней еще не был близок): был просто образ Эдит; потом он стал просто человеческим обликом, и на какую-то благословенную долю секунды тоска одиночества отступила, я ощутил, что стал частью семьи. Это произошло, когда мы в первый раз занимались с ней любовью. Больше такого не случалось никогда. Ты позволишь мне снова испытать это чувство, Катерина Текаквита? Но разве ты не умерла давным-давно? Как же мне переспать с мертвой святой? Домогательство такого рода – чистой воды абсурд. Несчастлив я здесь, в старом бревенчатом доме Ф. Лето давно прошло. Мозг мой разрушен. Все мои труды пошли насмарку. Неужели, Ф., это тот урок, которой ты для меня приготовил?
41
Катерина Текаквита была крещена восемнадцатого апреля (в месяц ярких листьев) 1676 года.
Пожалуйста, вернись ко мне, Эдит. Поцелуй меня, любимая моя. Я люблю тебя, Эдит. Вернись к жизни. Не могу я больше выносить одиночество. Морщин у меня все больше становится, изо рта воняет. Эдит!
Пожалуйста, вернись ко мне, Эдит. Поцелуй меня, любимая моя. Я люблю тебя, Эдит. Вернись к жизни. Не могу я больше выносить одиночество. Морщин у меня все больше становится, изо рта воняет. Эдит!
42
Через несколько дней после крещения Катерину Текаквиту пригласили в Квебек на грандиозный праздник. Там были маркиз де Траси, королевский интендант Талон, губернатор господин де Курсей, вождь могавков Крин, один из самых ревностных неофитов, обращенных в христианство, и много блестящих дам и кавалеров. Их парики благоухали духами. Все были так элегантны, как только могут быть добропорядочные граждане в двух тысячах миль от Парижа. Беседы блистали остроумием. Без уместного афоризма даже масло друг другу не передавали. Обсуждали проблемы Французской академии наук, существовавшей к тому времени уже десять лет. Некоторые гости щеголяли карманными часами – новым изобретением, измерявшим ход времени, которое входило тогда в обиход в Европе. Кто-то кому-то рассказывал о другом недавно созданном часовом механизме – маятнике. Катерина Текаквита внимательно вслушивалась в разговоры. Опуская голову в поклоне, она принимала расточаемые ей комплименты о великолепно украшенном иглами иглошерста ее платье из оленьей кожи. Длинный стол, покрытый белоснежной скатертью и убранный весенними цветами, горделиво сверкал столовым серебром и хрусталем, и внезапно она по достоинству оценила величие и значимость того повода, по которому был устроен праздник. Нарядные официанты наполнили вином бокалы, напоминавшие розы на длинных ножках. Пламя сотни свечей многократно отражалось в сотне серебряных столовых приборов, когда очаровательные гости орудовали ими, нарезая куски мяса, и на какое-то мгновение бесчисленные лучи этих маленьких солнышек ослепили ее, отбили ей аппетит. Безотчетным резким движением она потянулась к вину и опрокинула бокал. Оцепенев от стыда, она смотрела, как по белоснежной скатерти расплывается пятно, принимая форму кита.
– Все в порядке, – сказал маркиз, – ничего страшного, дитя мое.
Катерина Текаквита продолжала недвижно сидеть. Маркиз вернулся к прерванной беседе. Речь шла о штыке – новом военном изобретении, недавно сделанном во Франции. Пятно быстро разрасталось.
– Даже скатерть хочет отведать этого прекрасного вина, – сострил маркиз. – Не бойся, дитя мое. Опрокинутый бокал с вином ненаказуем.
Несмотря на учтивую суету нескольких официантов, пятно продолжало съедать белоснежность скатерти на всем протяжении ее пространства. Необычный рост винного пятна настолько заинтриговал присутствующих, что оживленность застольной беседы стала стихать. Оно уже перекрасило всю белоснежную скатерть. Когда в пурпурный цвет облеклась серебряная ваза и стоявшие в ней розовые цветы, разговоры прервались совсем. И тут, в наступившей тишине раздался болезненный вопль одной прекрасной дамы, чья изящная белая рука тоже покрылась пурпуром. Хроматическая метаморфоза произошла в считанные минуты. Стоны и проклятия раздавались в пурпурном зале, полном пурпурных лиц, нарядов, ковров и мебели, тоже одевшихся в пурпур. За высокими окнами белели островки снега, поблескивая в лунном сиянии. Все собравшиеся – и слуги, и хозяева – бросились к окнам и стали вглядываться в озаренную луной темноту, пытаясь за пределами пораженного пурпуром зала найти доказательства существования многокрасочного мира. На их глазах весенние сугробы темнели цветом пролитого вина, и даже сама луна облеклась в порфирную мантию. Катерина медленно встала со стула.
– Мне кажется, я должна перед вами извиниться.
– Все в порядке, – сказал маркиз, – ничего страшного, дитя мое.
Катерина Текаквита продолжала недвижно сидеть. Маркиз вернулся к прерванной беседе. Речь шла о штыке – новом военном изобретении, недавно сделанном во Франции. Пятно быстро разрасталось.
– Даже скатерть хочет отведать этого прекрасного вина, – сострил маркиз. – Не бойся, дитя мое. Опрокинутый бокал с вином ненаказуем.
Несмотря на учтивую суету нескольких официантов, пятно продолжало съедать белоснежность скатерти на всем протяжении ее пространства. Необычный рост винного пятна настолько заинтриговал присутствующих, что оживленность застольной беседы стала стихать. Оно уже перекрасило всю белоснежную скатерть. Когда в пурпурный цвет облеклась серебряная ваза и стоявшие в ней розовые цветы, разговоры прервались совсем. И тут, в наступившей тишине раздался болезненный вопль одной прекрасной дамы, чья изящная белая рука тоже покрылась пурпуром. Хроматическая метаморфоза произошла в считанные минуты. Стоны и проклятия раздавались в пурпурном зале, полном пурпурных лиц, нарядов, ковров и мебели, тоже одевшихся в пурпур. За высокими окнами белели островки снега, поблескивая в лунном сиянии. Все собравшиеся – и слуги, и хозяева – бросились к окнам и стали вглядываться в озаренную луной темноту, пытаясь за пределами пораженного пурпуром зала найти доказательства существования многокрасочного мира. На их глазах весенние сугробы темнели цветом пролитого вина, и даже сама луна облеклась в порфирную мантию. Катерина медленно встала со стула.
– Мне кажется, я должна перед вами извиниться.
43
Мне представляется, что случившееся имело апокалиптический характер. Происхождение этого термина – «апокалиптический» – достаточно любопытно. В его основе лежит греческое слово «ароkalypsis», что значит «откровение». Оно возникло от греческого глагола «apokalyptein», означающего «раскрывать», «выявлять», «обнаруживать». Греческий префикс «аро» значит «от», «из», «производный от». «Kalyptein» переводится как «покрывать», «закрывать». Это слово происходит от того же корня, что «kalube»– «хижина», и «kalumma» – «вуаль». Поэтому можно сказать, что слово «апокалиптический» описывает то, что открывается взору, когда женщина поднимает вуаль. Что же я сделал, Катерина Текаквита, и чего не сделал, чтобы оказаться под твоим покрывалом? Я не нашел упоминаний об этом празднике ни в одном из ее нормативных жизнеописаний. Два главных источника, повествующих о ее жизни, написаны священниками-иезуитами Пьером Шоленеком и Клодом Шошетье. Оба они были ее исповедниками в миссии Пороги Святого Людовика, куда Катерина Текаквита пришла осенью 1677 года (нарушив данное дядюшке обещание). Отец Шоленек оставил нам рукопись «Vie de Catherine Tegakouita, Première Vierge Irokoise» [39]. Другое «Vie», написанное на латыни, было отослано генералу Ордена иезуитов в 1715 году. От отца Шошетье до нас дошла другая рукопись: «La Vie de la В. Catherine Tekakouita, dite а prйsent la Saincte Sauvegesse» [40], датируемая 1695 годом, которая ныне хранится в архивах колледжа Святой Марии. Там же находится еще один важный документ, составленный в 1696 году аббатом Реми и озаглавленный: «Certificat de M. Remy, сиrû de la Chine, de miracles faits en sa paroisse par l'intercession de la B. Cath. Tekakwita» [41]. Я преклоняюсь перед иезуитами за то, что они верили в чудеса. Хочу воздать должное иезуиту, который так много сделал, чтобы преодолеть грань, отделяющую естественное от сверхъестественного. Под бесчисленными личинами – члена Кабинета министров, христианского пастыря, солдата, брамина, астролога, исповедника монарха, математика, мандарина, – при помощи тысячи уловок, соблазнов, посул и увещеваний, под грузом неопровержимых письменных свидетельств о случившихся чудесах он вынудил людей признать, что земля – провинция вечности. Хочу воздать должное Игнатию Лойоле, сраженному пулей французского протестанта в руинах Памплоны за то, что в своей убогой келье в пещере Марнеса этот доблестный воин внимал таинствам небес и его видения заложили основу могущества Ордена иезуитов. Этот Орден дерзнул утверждать, что мраморный лик Цезаря есть лишь маска Господа, и в имперской алчности мирового господства иезуиты вполне оценили значение Божественной жажды душ. Хочу воздать должное моим учителям в детском приюте, что в центре Монреаля, вдыхавшим запахи спермы и ладана. Хочу воздать должное священникам, пестующим безногих в кельях, где у стен в ряд стоят костыли, – они проникли за грань реальности и знают, что хромота – лишь ступень, ведущая к совершенству, а сорняки – это те же цветы, только их никто не собирает. Хочу воздать должное кельям костылей – музеям сорняков. Хочу воздать должное смраду алхимии сожженного воска – признаку близости к вампирам. Хочу воздать должное сводчатым залам, где мы преклоняем колени лицом к лицу с Обвинителем мира сего в нимбе из дерьма. Хочу воздать должное тем, кто подготовил меня к леденящему душу бдению сегодняшней ночи, – единственной достоверной реальности в мире призраков. Хочу воздать должное палачам минувшего, которые свято верили в спасение душ своих жертв и подобно индейцам питали силу общества мощью врага. Хочу воздать должное тем, чья вера в соперника пышным цветом цвела в мужестве воинов. Хочу воздать должное партам в нашем добром старом классе, этой маленькой бесстрашной эскадре, которая год за годом плыла наперекор стихиям со своей малолетней командой. Хочу воздать должное нашим зачитанным до дыр учебникам, полученным в дар от городских властей, особенно катехизису, который подбивал нас на скабрезные крайности и вносил свою лепту в поддержание сложившегося у нас представления о сортире как о волнующем храме мирского начала. Хочу воздать должное мраморным плитам, на которых стояли кабинки в сортире, – на них не оставалось следов дерьма. В этом проявлялась противная лютеранству идея вещества, легко поддающегося мытью. Хочу воздать должное мрамору в чертогах экскрементов, этой линии Мажино, противостоящей натиску папских ересей. Хочу воздать должное притчам сортира детского приюта, желтой несостоятельности фарфора, доказывающей верность народной мудрости, которая гласит о том, что капля камень точит. Пусть где-то что-то напоминает о нас – терпеливых сиротах, выстроенных в угоду санитарному контролю в ряд для мытья одним куском мыла шестидесяти рук со всеми их пальцами в бородавках. Хочу воздать должное смелому мальчику, который откусывал свои бородавки, – то был мой друг Ф. Хочу воздать должное и мальчику трусоватому, который не мог откусить кусочек самого себя, – то был я, автор этих строк, который трясется сейчас от страха в своей деревянной будке, вмерзшей в канадские сугробы, чьи бородавки на пальцах разъедены годами карандашной эрозии. Может быть, я немного согреюсь, если всем воздам должное? Я всех их обидел, и чувствую теперь, что душа моя леденеет от тех чар, которые они на меня наслали, сами того не ведая.
– Ф.! Не ешь свои бородавки!
– Буду свои бородавки есть, пусть все это видят. И ты бы лучше то же самое делал.
– Я подожду, пока сами сойдут.
– Что?
– Подожду, пока они сойдут сами.
– Сами сойдут?
Ф. хлопнул себя ладонью по лбу и стал бегать от кабинки к кабинке, как крестьянин, который всех соседей в деревне хочет собрать на сход; он распахивал каждую дверцу, взывая ко всем, кто сидел за ними как на насестах.
– Выходите, выходите, – кричал Ф. – Он, видите ли, ждет, пока его бородавки сойдут сами собой! Выходите, поглядите на этого придурка, который дожидается, когда они лопнут.
Путаясь в брюках, спущенных ниже колен, мои одноклассники стали вываливаться из кабинок, неловко поддергивая спадавшее белье. Все они спешили вовремя подсуетиться – кто-то сорвался недомастурбировав, у кого-то с коленок соскальзывали на пол комиксы, кто-то не успел дочитать нацарапанное на двери романтическое послание. Наседая друг на друга они сгрудились вокруг нас – им не терпелось узнать, какой очередной финт собирается отколоть Ф. Подобно рефери на боксерском ринге, он размахивал в воздухе моей рукой, а я безвольно обвис в его захвате, все тело мое скукожилось, как кипа листового табака, выставленная на аукцион приказчиком-недомерком из компании «Лиджетт энд Майерз».
– Не издевайся надо мной, Ф., – взмолился я.
– Давайте, ребята, подваливайте. Посмотрите на человека, который может ждать. Посмотрите на человека, у которого тысяча лет в запасе.
Все парни недоверчиво замотали головами.
– Я этот спектакль ни за что не пропущу, – сказал один из них.
– Ха-ха-ха.
Ф. так резко отпустил мою руку, что я как подкошенный упал к его ногам. Каблуком своего купленного на благотворительные пожертвования ботинка он наступил на большой палец моей руки с таким расчетом, чтобы лишить меня всякой надежды на вызволение.
– Под моей ногой рука, которая хочет распрощаться с несколькими своими бородавками.
– Хо-хо.
– Это круто.
Ты понимаешь, читатель, что все это человеком написано? Таким же человеком, как ты, который всегда мечтал, чтобы в его груди билось сердце героя. Человек этот пишет в арктическом одиночестве, он ненавидит свою память, но все помнит, он был когда-то таким же гордым, как и ты, любил людей так, как может их любить только сирота, чужой среди своих, изгой в земле обетованной. Эти дерзкие строки написаны таким же, как ты, человеком, который, как и ты, мечтал о первенстве и благодарности. Нет, нет, пожалуйста, только без истерик, не надо в позу вставать. Будь проще, а я обещаю никогда больше не лезть к тебе со своей любовью и клянусь в том всеми богами и богинями событий в их первозданном образе.
– Хо-хо.
– Это же надо!
Дело было ранним утром. За матовыми стеклами забранных решеткой окон уборной блекло маячило солнце, но по утрам нам разрешали включать там лампочки только зимой. Свет был мутный и размытый, как в аквариуме, где если что и блеснет, то тускло, как монета в полдоллара, спрятанная в склянке с вазелином. Такие склянки стояли на каждой раковине, у каждого штыря, вделанного в стену между кабинками (чтобы из одной в другую нельзя было перелезть). Ярче всего в полумраке белели голые коленки презрительной и насмешливой команды, сгрудившейся поглазеть на мое унижение, особенно сияли малокровно-бледные голени взрослеющих старших парней, у которых уже пробивались волосы на теле. Ф. глубоко вздохнул и унял поток их насмешек, призвав всех к тишине. В ожидании экзекуции я лежал на мраморных плитках цвета вазелина и старался заглянуть ему в глаза, чтобы вымолить прекращение спектакля. Свое страстное обличение он начал с нарочитой отстраненностью, но я уже понимал, к чему он клонит.
– Некоторые думают, что бородавки сойдут сами собой. Некоторые полагают, что со временем бородавки исчезают. Некоторые вообще не хотят замечать бородавки. Есть и такие, кто отрицает само их существование. Есть даже такие, кто считает бородавки украшением и как может холит их и лелеет. Некоторые пытаются доказать, что бородавки приносят пользу, поддаются обучению и могут научиться говорить. В этой области даже обозначились свои специалисты. Они разрабатывают разные теории обучения бородавок. Сначала их методы были варварскими. Сторонники одной из возникших школ обучения бородавок придерживаются мнения о том, что им нужно предоставить полную свободу. Представители ее радикального крыла полагают, что бородавки могут в совершенстве овладеть языками китайской группы. Фанатичные одиночки считают эту точку зрения ошибочной и выступают за то, чтобы учить бородавки всем человеческим языкам, поскольку бородавки общаются на едином бородавочном языке, который сначала надо усвоить самим преподавателям. Очень немногие достойные внимания личности утверждают, что бородавки испокон веков свободно между собой общаются, а нам надо только научиться их слушать.
– Давай, Ф., переходи к делу.
– Ну и что?
– Сколько нам еще пытки ждать?
Ф. сумел дерзко натянуть всем нервы, а потом перешел к самой эффектной фазе своего спектакля. Он надавил мне каблуком на руку так, что я завопил. Как будто все вдруг вазелином вымазали, свет мутно заиграл отблесками дохлых пескарей на воде, возникло ощущение, что кабинки все на запоре, что вот-вот нагрянут учителя и узнают о нас то, что знать им без надобности.
– Я не верю, что бородавки «проходят сами собой». Я считаю, что бородавки омерзительны. Я человек простой. Я считаю, что пора кончать пустую болтовню. Для меня бородавка – такой секрет, который я не хочу хранить. При виде бородавки я думаю о скальпеле.
– Аххх!
Закончив тираду, он вскинул руку в приветственном жесте, который заканчивался перочинным ножиком, как штыком, красноречиво свидетельствующим о назначении винтовки. У сирот сперло дыхание.
– Когда я вижу бородавку, я думаю о Скорой Помощи. Я думаю о том, что было Раньше и что будет Потом. Я думаю о Чудесных Лечебных Средствах. Я думаю о том, что будет Всего Через Десять Дней.
– Давай! Давай!
– Я думаю Только О Тебе. Я думаю: тебе надо Попробовать Этот НАУЧНЫЙ ДОМОРОЩЕННЫЙ Метод. Я думаю: ДАЙ МНЕ СКОРЕЙ МОЮ СВОБОДУ! Хватайте его, ребята!
– Блистательные неудачники -
Они сгрудились надо мной и поставили на ноги, схватили мою руку и вытянули ее. Они выстроились вокруг моей руки, как тянущие канат матросы. Я собственную руку не видел за их спинами. Кто-то разжал мне ладонь на фаянсе раковины и распрямил пальцы.
– Да, – кричал Ф., перекрывая шум, – я думаю, настало время действий. Я думаю, Промедление Смерти Подобно. Я думаю, Теперь Или Никогда!
– Помогите!
– Заткните ему пасть.
– Мммммммммм. Мммммммм.
– Давайте! Режьте! Рвите!
Я пытался представить себя на месте одной из этих спин, вцепившихся в мою руку, одним из этих матросов, которые где-то за тридевять земель отрезают себе по кусочку масла.
– Ф.! Не ешь свои бородавки!
– Буду свои бородавки есть, пусть все это видят. И ты бы лучше то же самое делал.
– Я подожду, пока сами сойдут.
– Что?
– Подожду, пока они сойдут сами.
– Сами сойдут?
Ф. хлопнул себя ладонью по лбу и стал бегать от кабинки к кабинке, как крестьянин, который всех соседей в деревне хочет собрать на сход; он распахивал каждую дверцу, взывая ко всем, кто сидел за ними как на насестах.
– Выходите, выходите, – кричал Ф. – Он, видите ли, ждет, пока его бородавки сойдут сами собой! Выходите, поглядите на этого придурка, который дожидается, когда они лопнут.
Путаясь в брюках, спущенных ниже колен, мои одноклассники стали вываливаться из кабинок, неловко поддергивая спадавшее белье. Все они спешили вовремя подсуетиться – кто-то сорвался недомастурбировав, у кого-то с коленок соскальзывали на пол комиксы, кто-то не успел дочитать нацарапанное на двери романтическое послание. Наседая друг на друга они сгрудились вокруг нас – им не терпелось узнать, какой очередной финт собирается отколоть Ф. Подобно рефери на боксерском ринге, он размахивал в воздухе моей рукой, а я безвольно обвис в его захвате, все тело мое скукожилось, как кипа листового табака, выставленная на аукцион приказчиком-недомерком из компании «Лиджетт энд Майерз».
– Не издевайся надо мной, Ф., – взмолился я.
– Давайте, ребята, подваливайте. Посмотрите на человека, который может ждать. Посмотрите на человека, у которого тысяча лет в запасе.
Все парни недоверчиво замотали головами.
– Я этот спектакль ни за что не пропущу, – сказал один из них.
– Ха-ха-ха.
Ф. так резко отпустил мою руку, что я как подкошенный упал к его ногам. Каблуком своего купленного на благотворительные пожертвования ботинка он наступил на большой палец моей руки с таким расчетом, чтобы лишить меня всякой надежды на вызволение.
– Под моей ногой рука, которая хочет распрощаться с несколькими своими бородавками.
– Хо-хо.
– Это круто.
Ты понимаешь, читатель, что все это человеком написано? Таким же человеком, как ты, который всегда мечтал, чтобы в его груди билось сердце героя. Человек этот пишет в арктическом одиночестве, он ненавидит свою память, но все помнит, он был когда-то таким же гордым, как и ты, любил людей так, как может их любить только сирота, чужой среди своих, изгой в земле обетованной. Эти дерзкие строки написаны таким же, как ты, человеком, который, как и ты, мечтал о первенстве и благодарности. Нет, нет, пожалуйста, только без истерик, не надо в позу вставать. Будь проще, а я обещаю никогда больше не лезть к тебе со своей любовью и клянусь в том всеми богами и богинями событий в их первозданном образе.
– Хо-хо.
– Это же надо!
Дело было ранним утром. За матовыми стеклами забранных решеткой окон уборной блекло маячило солнце, но по утрам нам разрешали включать там лампочки только зимой. Свет был мутный и размытый, как в аквариуме, где если что и блеснет, то тускло, как монета в полдоллара, спрятанная в склянке с вазелином. Такие склянки стояли на каждой раковине, у каждого штыря, вделанного в стену между кабинками (чтобы из одной в другую нельзя было перелезть). Ярче всего в полумраке белели голые коленки презрительной и насмешливой команды, сгрудившейся поглазеть на мое унижение, особенно сияли малокровно-бледные голени взрослеющих старших парней, у которых уже пробивались волосы на теле. Ф. глубоко вздохнул и унял поток их насмешек, призвав всех к тишине. В ожидании экзекуции я лежал на мраморных плитках цвета вазелина и старался заглянуть ему в глаза, чтобы вымолить прекращение спектакля. Свое страстное обличение он начал с нарочитой отстраненностью, но я уже понимал, к чему он клонит.
– Некоторые думают, что бородавки сойдут сами собой. Некоторые полагают, что со временем бородавки исчезают. Некоторые вообще не хотят замечать бородавки. Есть и такие, кто отрицает само их существование. Есть даже такие, кто считает бородавки украшением и как может холит их и лелеет. Некоторые пытаются доказать, что бородавки приносят пользу, поддаются обучению и могут научиться говорить. В этой области даже обозначились свои специалисты. Они разрабатывают разные теории обучения бородавок. Сначала их методы были варварскими. Сторонники одной из возникших школ обучения бородавок придерживаются мнения о том, что им нужно предоставить полную свободу. Представители ее радикального крыла полагают, что бородавки могут в совершенстве овладеть языками китайской группы. Фанатичные одиночки считают эту точку зрения ошибочной и выступают за то, чтобы учить бородавки всем человеческим языкам, поскольку бородавки общаются на едином бородавочном языке, который сначала надо усвоить самим преподавателям. Очень немногие достойные внимания личности утверждают, что бородавки испокон веков свободно между собой общаются, а нам надо только научиться их слушать.
– Давай, Ф., переходи к делу.
– Ну и что?
– Сколько нам еще пытки ждать?
Ф. сумел дерзко натянуть всем нервы, а потом перешел к самой эффектной фазе своего спектакля. Он надавил мне каблуком на руку так, что я завопил. Как будто все вдруг вазелином вымазали, свет мутно заиграл отблесками дохлых пескарей на воде, возникло ощущение, что кабинки все на запоре, что вот-вот нагрянут учителя и узнают о нас то, что знать им без надобности.
– Я не верю, что бородавки «проходят сами собой». Я считаю, что бородавки омерзительны. Я человек простой. Я считаю, что пора кончать пустую болтовню. Для меня бородавка – такой секрет, который я не хочу хранить. При виде бородавки я думаю о скальпеле.
– Аххх!
Закончив тираду, он вскинул руку в приветственном жесте, который заканчивался перочинным ножиком, как штыком, красноречиво свидетельствующим о назначении винтовки. У сирот сперло дыхание.
– Когда я вижу бородавку, я думаю о Скорой Помощи. Я думаю о том, что было Раньше и что будет Потом. Я думаю о Чудесных Лечебных Средствах. Я думаю о том, что будет Всего Через Десять Дней.
– Давай! Давай!
– Я думаю Только О Тебе. Я думаю: тебе надо Попробовать Этот НАУЧНЫЙ ДОМОРОЩЕННЫЙ Метод. Я думаю: ДАЙ МНЕ СКОРЕЙ МОЮ СВОБОДУ! Хватайте его, ребята!
– Блистательные неудачники -
Они сгрудились надо мной и поставили на ноги, схватили мою руку и вытянули ее. Они выстроились вокруг моей руки, как тянущие канат матросы. Я собственную руку не видел за их спинами. Кто-то разжал мне ладонь на фаянсе раковины и распрямил пальцы.
– Да, – кричал Ф., перекрывая шум, – я думаю, настало время действий. Я думаю, Промедление Смерти Подобно. Я думаю, Теперь Или Никогда!
– Помогите!
– Заткните ему пасть.
– Мммммммммм. Мммммммм.
– Давайте! Режьте! Рвите!
Я пытался представить себя на месте одной из этих спин, вцепившихся в мою руку, одним из этих матросов, которые где-то за тридевять земель отрезают себе по кусочку масла.
44
Как я уже говорил, случай, произошедший на празднике с Катериной Текаквитой, представляется мне апокалиптическим. На самом деле об этой истории мне рассказала моя жена Эдит. Я прекрасно помню тот вечер. Это случилось, когда я вернулся из Оттавы, проведя там выходные, потому что Ф. договорился, чтобы мне дали там поработать с архивами. Мы все втроем лежали под лампой солнечного света в нашей подвальной квартирке. Ф. сказал, что я единственный могу раздеться догола, потому что они оба – и он, и Эдит – видели меня в чем мать родила, а друг друга голыми не видели (вранье). Хоть логика Ф. была безупречна, мне показалось, что как-то неловко перед ними задницу заголять. Мне самому никогда бы в голову не взбрело просить их голыми по квартире шастать.